Эриа Филипп. Семья Буссардель

   - А я ужасно хотела бы оказаться на месте Селесты! На ней было такое прелестное платье,- заявила Жюли.
   - Нет, вы послушайте только! - воскликнула госпожа Миньон и опять захохотала.
   - Сударыня, уверяю вас, у Селесты на платье было три волана из настоящих венецианских кружев. Венецианских!
   - Так, значит, в браке вас привлекает только подвенечное платье невесты?
   - Боже великий! Деточка, да разве он горбун какой-нибудь?
   - Хуже! Он совсем старый.
   - Жюли,- вмешался Буссардель.- Что ты такое болтаешь?
   - Да право же, папенька, у Селесты муж совсем старый, ему двадцать девять лет!
   Это уточнение позабавило гостей и даже молодого Феликса, и госпожа Миньон, не терявшая из виду полезного значения итого разговора, хотела направить его в своих интересах и согласилась с Жюли, что разница в возрасте действительно была чересчур велика; тогда Аделина, которой уже больше не задавали вопросов, вдруг заговорила и принялась ласково журить сестру; совсем не следует видеть в бракосочетании только повод блеснуть, только предлог для удовольствия. Брак - дело серьезное, от него зависит вся жизнь и спасение души. Вот с какими чувствами нужно относиться к браку.
   Буссардель и родители Феликса обменялись удовлетворенным взглядом, но Рамело косо посматривала на свою старшую воспитанницу.
   - Да еще надо знать наверное,- продолжала Аделина, - что брак является лучшим средством спасения души.
   - Как так? - несколько растерявшись, спросила госпожа Миньон.
   - Ну, конечно, сударыня,- ответила Аделина.- Бывают случаи, когда, оставаясь в девицах, познаешь радости более высокие и лучше можешь служить своим ближним.
   Буссардель пытался прервать свою дочь, но безуспешно, это была ее любимая тема. Она пожелала определить один из тех случаев, о которых упоминала. В сущности, она выводила на сцену самое себя, хоть и не называла своего имени, говорила "вообще" и так ловко, что эти тирады в устах восемнадцатилетней девушки могли показаться полными смирения, а не гордыни. Она живописала радости добровольной жертвы, радости самозабвенного служения ближнему, радости самоотречения. Взвинтив себя, она все говорила, говорила среди всеобщего молчания, посматривая на Феликса испытующим взглядом. Она дошла до того, что стала восхвалять радости умерщвления плоти.
   - Довольно! - сказал Буссардель.- Это уже слишком, милое мое дитя. Ты упиваешься собственными словами и, право, занеслась дальше, чем думала.
   Аделина бросила на отца быстрый взгляд и умолкла, извинившись за свою несдержанность, но, видите ли, ее очень уж увлекла тема разговора. Говорила она непринужденно, с удовольствием. В этом она тоже не походила на мать, скорее уж на Буссарделя. Ужин продолжался, и до конца его Аделина не раскрывала рта и притом нисколько не дулась; она спокойно сидела за столом, держалась очень просто, улыбалась; для тех, Кто хорошо ее знал, например для Рамело, было очевидно, что она страшно довольна собой. Должно быть, она думала: "Все идет хорошо. Произвела впечатление".
   Если Буссардель оборвал разглагольствования дочери, он сделал это не только из-за того, что прославление безбрачия было чрезвычайно неуместным за ужином, который, в сущности, представлял собой смотрины. Маклера беспокоило другое: ему
   Вовсе не хотелось, чтобы его дом прослыл приютом ханжества.
   Такой ярлык мог очень ему повредить в деловом мире, в котором вращались Миньоны, и даже среди друзей самого Буссарделя, к которым скоро присоединятся Миньоны. Ведь отношение к религии в обществе изменилось. С тех пор как появился король-ханжа, ханжеский королевский двор, ханжи-придворные, парижские буржуа не так уж снисходительно смотрели на избыток набожности и считали его просто лицемерием. Проект восстановления права первородства, подсказанный партией клерикалов, пошел либералам на пользу и дал возможность отцу Фердинанда узнать настроения своей среды: денежные люди становились все более либеральными - это было несомненно. Фрондер Беранже слыл великим поэтом. Что мог поделать Буссардель против такого течения, да еще когда влияние церкви потерпело провал? Зачем же понапрасну компрометировать себя? Через день после этого празднества оба семейства встретились на месте проектируемого Европейского квартала. Миньон старший оказался радушным хозяином и был так внимателен к дамам, что повез их в коляске осматривать земельные участки. Впрочем, это было не только любезностью с его стороны, но и тактикой: ему хотелось показать, как велики приобретения компании. По случаю воскресенья рабочие были отпущены, и Миньон приготовил гостям сюрприз - устроил для них полдник на свежем воздухе. Стол был накрыт около дощатого домика, где помещался руководитель работ, - в самом центральном месте квартала, где впоследствии должна была находиться площадь Европы, от которой лучами расходились бы восемь широких улиц. Пока что их трассы терялись в огородах, брошенных их прежними владельцами, продавшими компании свою землю; столбики с дощечками "Стокгольмская улица" взбирались вверх, к акведуку, белея среди маленьких, но превосходных виноградников,- компания разрешила хозяевам пока пользоваться ими, ибо сбор урожая уже был недалеко.
   Буссардель в сторонке беседовал о делах с Сильвеном Миньоном и Ионасом Хагерманом, тоже приглашенным на прогулку. Две старшие дамы, устав от поездки, разомлев от жары, сидели под тенистыми деревьями. Планировщик пощадил этих великанов, предназначая их для будущего центрального сквера. Место возвышалось над городом. Госпожа Миньон сложенным веером указывала Рамело на колокольни и большие здания, выделявшиеся внизу в косых лучах солнца. Рамело, коренная парижанка, лучше кого угодно знала все эти купола и шпили, но, желая послужить интересам Буссарделей, ставших для нее второй семьей, притворялась несведущей и не мешала мамаше юного Феликса принимать купол храма Успения за купол Дома Инвалидов.
   - Что же вы не пойдете погулять с сестрицей и братьями? - спросила госпожа Миньон Аделину, сидевшую возле Рамело.
   - Мне приятнее послушать ваш разговор.
   - Ну, молоденьким девицам скучны такие вещи. Мой сын старше вас, но, по-видимому, ему они тоже не интересны, и он покинул нас - вон он прохаживается с детьми. Феликс будет горевать, что вы с ними не пошли.
   - Не смею этого думать, сударыня.
   Жюли и юный Феликс прогуливались и болтали. В десяти шагах за ними Жозефа играла с близнецами, вернее, они играли ею, тянули ее за руки в разные стороны, толкали, доводили до одури и одышки.
   - Господин Феликс, - сказала вдруг Жюли,- как вам нравится моя сестра?
   - Да вот...- смущенно пробормотал он и умолк.
   - Я потому спрашиваю, что боюсь, как бы у вас не сложилось неверное мнение о ней... Например, позавчера, когда она высказывалась против брака или что-то вроде этого. Вы разве не заметили? Послушать мою сестру - так можно подумать, что она решила не выходить замуж. Но это ошибка! Я-то очень хорошо ее знаю: она просто выдумала себе какой-то долг, но ее привязанность к родным не могла бы всецело поглотить силы ее души. Она по-своему романтическая натура... Что вы с таким удивлением смотрите на меня?
   Феликс и в самом деле казался удивленным, но, пожалуй, его в эту минуту больше удивляла серьезность резвушки Жюли, чем ее откровения, относящиеся к старшей сестре.
   - Поверьте мне, господин Феликс. Сестра будет счастлива выйти замуж, будет счастлива в замужестве и даст счастье мужу. Извините, что я нарушаю правила приличия; я хорошо знаю, что вы еще не открылись ей, что ваши родители еще не просили для вас ее руки и что вы еще не преподнесли ей букет, все равно!.. Ведь это секрет полишинеля, и поскольку рано ли поздно мы с вами будем обращаться друг с другом как брат сестрой... Вам не понравилась моя откровенность?.. - добавила Жюли, видя, что он молчит.
   - Помилуйте, что вы?! - взволнованно воскликнул он.
   - Отлично! Мы еще поговорим об этом. Ах, если бы вы знали... Ведь Аделина само совершенство! У нее столько достоинств...
   И Жюли продолжала свои восхваления до тех пор, пока тропинка не привела их к деревьям, где сидели дамы.
   - Ни слова сестре о нашем разговоре,- вполголоса сказала Жюли своему кавалеру, когда они подходили к домику. - Она гордая, ей лучше не знать, что я защищаю ее интересы.
   На следующий день утром Сильвен Миньон явился на улицу Сент-Круа и велел доложить о себе маклеру, работавшему и кабинете. "Приехал с официальным предложением",- подумал Буссардель. Но посетитель перешагнул порог с таким серьезным видом, что отец Аделины сразу насторожился.
   - Меня ни для кого больше нет сегодня,- сказал он служителю, затворявшему дверь.
   - Сударь,- проговорил Миньон, садясь в кресло, пододвинутое ему Буссарделем,- шаг, который я вынужден сделать, объяснение, к которому я сейчас приступлю, могут вас очень удивить. Какой бы прием вы ни сочли нужным ему оказать, льщу себя надеждою, что наши отношения...
   - Сударь,- прервал его маклер,- перейдем к делу.
   Миньон поднял руку, выражая этим жестом и желание ус
   покоить Буссарделя, и свое смущение.
   - Ну что же,- сказал Буссардель, несколько смягчившись, так как полагал, что остался хозяином положения.- Неужели вам так трудно сказать? Неужели я должен прийти вам на помощь? Мне казалось, я угадываю, с чем вы пришли, хотя мотивы мне еще не ясны... Подождите. Прежде чем произнести решающие слова, учтите, что здесь, в этом кабинете, мы с вами не только два отца, но и два финансиста. Я хочу сказать, что недоразумение, происшедшее между отцами, не помешает нашему согласию как финансистам, и если нам придется кое в чем взять свое слово обратно, это вовсе не обязывает нас отказываться от договоренности в других вопросах. Итак, говорите без стеснения. Вы человек, неболтливый, наши планы относительно предполагаемого брака не получили огласки, следовательно, на дочь мою не падет ни малейшей тени, да и по своему положению она выше такой опасности.
   - Сударь,- сказал Миньон, сделав долгую паузу,- честь имею просить у вас для моего сына руки вашей дочери, мадемуазель Жюли.
   Воспользовавшись молчанием изумленного отца, он принялся оправдываться, объяснять причины столь неожиданного поворота событий. Все произошло из-за того, говорил он, что хотя его сын с виду очень тихий и робкий юноша, не знает обычаев света и еще не избавился от чрезмерной застенчивости, но на деле он обладает пылкой натурой и требовательным сердцем. После поездки в Европейский квартал он вернулся домой как в лихорадке: лицо горит, глаза блестят. Весь вечер ни с кем не говорил, рано ушел к себе в комнату. Через стенку родители из своей спальни слышали, как он ворочается с боку на бок, встает с постели, ходит по комнате и, томясь жаждой, то и дело наливает себе воды, нервно звякая графином о стакан. Наконец, дождавшись утра, встревоженная мать пришла к сыну. Комната утопала в облаках табачного дыма, а юный Феликс изнемог от физической усталости и душевных мук. При первых же словах матери он выдал свою тайну: мадемуазель Жюли внушила ему великую страсть. К тому же он фаталист, как все застенчивые люди, способен на крайности и сразу отдался этой молниеносной любви; поток чувства захлестнул и понёс его, одна бессонная ночь подействовала тут больше, чем на другого подействовали бы десять лет любовного томления. Словом, он заявил, что если за него не выдадут Жюли, он бросится в Сену...
   - Ну, молодо-зелено...- заметил Буссардель, еще не решив, какую позицию ему следует занять.
   - Нет, сударь, он так и сделает, как говорит. Мать знает, какую власть имеют над ним чувства, она с ума сходит от беспокойства... От него можно ждать любых крайностей. Я ее, конечно, успокаиваю, но она и меня заразила своей тревогой, я тоже волнуюсь... Ах, вы не знаете, что значит иметь одного-единственного ребенка... Словом, жена потребовала, чтобы я взял ее с собой, она ждет меня у подъезда, в карете.
   Буссардель послал за госпожой Миньон. Ее появление было драматичным; от тяжких вздохов высоко вздымалась ее грудь, обтянутая шелковым лифом; приподнимая вуаль, она прикладывала к глазам скомканный платочек.
   Они с мужем принялись в два голоса убеждать, уговаривать и упрашивать Буссарделя; мать анализировала характер Феликса, рассказывала о вспышках гнева, которые бывали у него в детстве, приводила доказательства его чувствительности, а маклер тем временем спокойно размышлял. Он уже принял решение, а госпожа Миньон все говорила, говорила, стараясь его убедить. Наконец он остановил поток ее красноречия, и втроем они обсудили, что предпринять. Все обстоит очень просто. Ведь Буссардель до этого дня ничего не сообщал Аделине о планах, относящихся к ее замужеству, и речи, которые она вела за ужином три дня назад, со всей очевидностью доказывают, что она ничего не подозревает. Итак, все зависит от Жюли. Отцу стоит только сказать ей слово, и она поверит, что с самого начала Миньоны имели в виду именно ее. С ее стороны никаких возражений не будет. Ей уже пятнадцать с половиной лет - возраст для брака допустимый, и вовсе не следует оставаться рабами старых обычаев, требовавших выдать замуж сначала старшую, а потом уж младшую дочь. При таких правилах, да еще когда родители нисколько не считались с сердечными склонностями нареченных, зачастую супружеские пары составлялись весьма неудачно и жили плохо.
   Что касается брачного договора, то в нем могут остаться в силе все выработанные статьи. И то уж хорошо! Для Буссарделя важнее всего было, во-первых, породниться с Миньонами, а во-вторых, пристроить одну из дочерей, чтобы очистить путь сыновьям. Жюли заживет под опекой мужа, а если Аделина будет упорствовать в своем решении принести обет безбрачия, ну что же, пусть ее - на веревках в рай не тащат. По крайней мере, не придется давать ей приданое, а жить она будет в доме отца. Биржевой маклер Буссардель всегда умел найти выгодные стороны в любом положении, которое изменить невозможно. Он пожал руки супругам Миньон.
   - Ну, дорогие мои, поезжайте скорее домой, успокойте Феликса.
   - Буссардель,- сказала Рамело, когда маклер, позвав ее, сообщил ей новость.- Мне, конечно, нечего возразить, а все-таки...
   - Что - все-таки? Надо поговорить с Жюли? Это само собой разумеется. Прежде я поговорил бы с Аделиной, а теперь вот поговорю с Жюли. Да что там. Она, конечно, будет на седьмом небе; в общем это хорошая партия. Жюли тотчас даст согласие.
   - Очень возможно. Ее привлекает всякая новизна. Но я вот что думаю: не следует ли в первую очередь сообщить Аделине об этой перемене.
   - Аделине? Зачем? Она и не подозревает, что мы собирались выдать ее замуж.
   - А все же послушайтесь моего совета,- сказала Рамело, - поговорите сначала с ней, один на один. Вам неприятно? Хотите, я возьму это на себя?
   Рамело поднялась по винтовой лестнице и, нисколько не стараясь смягчить свою поступь, двинулась тяжелым мужским шагом по коридору, который вел в комнату девушек. Она направилась туда не мешкая, так как знала, что Жюли на уроке сольфеджио. В ту минуту, когда Рамело отворила дверь, Аделина кончила раскладывать на специальном столике свои принадлежности для рисунков акварелью, собираясь сесть за работу. Она обратила к Рамело свое хорошенькое личико.
   - Сейчас к отцу приезжали Миньоны - и муж и жена, - сказала Рамело.
   Девушка не ответила и ничем не выразила ни удивления, ни любопытства.
   - Ага, ты, стало быть, это знаешь. Верно, видела из окна, как они подъехали, да?
   Рамело вспомнила, что Аделина любит подглядывать и подслушивать - то прячась за гардиной и ведя наблюдение из окна, то стоя у плохо притворенной двери. При этой мысли старуха сразу потеряла терпение и без долгих разговоров пошла прямо к цели.
   - Они сватают Жюли за своего сына. Отец дал согласие.
   Аделина сидела неподвижно. На лице ее не дрогнул ни единый мускул, но на этот раз она посмотрела вестнице прямо в глаза. И под конец улыбнулась.
   - Ты, должно быть, ошибаешься, Рамело. Я была бы очень удивлена, если бы господин Миньон и его супруга посватали за своего сына нашу Жюли.
   - Однако ж так оно и есть, дитя мое. Именно Жюли сватают.
   Девичье лицо, бледное, прозрачное от природы, внезапно побелело как полотно, даже губы стали бескровными и плотно сжались, веки вдруг прикрыли глаза. На мгновение жизнь как будто покинула это красивое лицо, и Рамело испугалась, что Аделина сейчас упадет, но вот губы вновь порозовели, и даже необычный румянец окрасил щеки.
   - Желаю дорогой нашей Жюли всяческого счастья, - произнесла Аделина ровным голосом.
   И, отвернувшись, устремила взгляд на начатую акварель: вишни в хрустальной вазе. Она покрасивее расположила ягоды, служившие ей натурой, выбрала кисточку, раскрыла ящик с красками.
   Рамело подождала минутку, потом молча направилась к двери и вышла.
   Жюли попросила разрешения подумать до завтра. В первое мгновение она вскрикнула от радости, захлопав в ладоши, бросилась целовать отца, братьев и Рамело.
   - Мне сделали предложение! - крикнула она Жозефе, прибежав к ней в кухню.
   Аделины при этом не было.
   Потом вдруг Жюли спохватилась, притихла и заперлась с отцом, стала его расспрашивать. Как же так? Разве не на Аделине родители Феликса хотели его женить? И вчера еще можно было поклясться, что невеста именно Аделина. А что же выходит? Значит, она, Жюли, перебила у сестры жениха, оттеснила ее? Поступок ужасный. Ах! Ей надо хорошенько обо всем этом подумать, ответ она даст только завтра. Отцу с великим трудом удалось ее успокоить. Он приводил всевозможные доводы, убеждал, уговаривал и в конце концов почти искренне дал честное слово, что никогда серьезно не шла речь о том, чтобы выдать Аделину за Феликса Миньона. Тогда Жюли впала в глубокую задумчивость. Она беспокоилась теперь не о сестре, а о маленьких братьях - близнецы широко раскрыли глаза, когда услышали новость о ее замужестве, и ничего не сказали в ответ. В это мгновение она до самой глубины души почувствовала, как недостает ей матери. Она поделилась своими мыслями с Рамело.
   - Хочешь, сходим нынче после завтрака в церковь, помолимся за упокой ее души,- ответила старуха.
   Вот уже десять лет, как старая республиканка опять стала выполнять религиозные обряды, но понемногу, без всякого ханжества и, конечно, больше из почтения к новому своему семейному очагу и в память Лидии, чем в честь возвращения Бурбонов.
   Буссардель, всегда закусывавший перед биржей наспех и в одиночку, чтобы не нарушать правильного распорядка питания, необходимого молодежи, уже в шляпе прошел через столовую, когда Жюли и мальчики садились за стол. Жозефа что-то сказала Рамело, та заглянула к Аделине и через пять минут вернулась.
   - Аделина не выйдет к завтраку, - объявила она,- ей нездоровится, пусть полежит.
   - Это еще что такое? - недовольно спросил отец, опасаясь возможных осложнений,- Предлог? Что за этим скрывается?
   Рамело без стеснения объяснила ему причину, но, конечно, на ухо.
   - Она в самом деле нездорова. Я удостоверилась. Недомогание самое обычное - обновление крови. Только немножко раньше срока пришло из-за какой-нибудь причины. - Причины? Какой причины?
   - А-а! Кто знает нынешних барышень! Наверное, ее утомила вчерашняя прогулка. Не тревожьтесь. Можете спокойно уйти.
   Возвратившись домой, Рамело увела Жюли к себе в комнату и долго говорила с ней. Старуха была глубоко взволнована посещением церкви вместе со своей юной воспитанницей - ведь хоть она и хранила в тайниках души милый образ и часто думала об умершей, но очень редко ей случалось поговорить о Лидии: в доме, казалось, совсем позабыли о покойнице.
   - Какое несчастье, что ты была совсем еще крошкой, когда она покинула нас! У тебя не могло сохраниться никаких воспоминаний о ней.
   - Нет, я немножко помню. Чуть-чуть.
   - Ты это вообразила себе, золотко.
   - Нет, право же, нет. Вот, например, осталось в памяти, как она протягивала ко мне руки.
   И Жюли протянула руки. Рамело молчала, потом дрогнули ее губы, над которыми уже стал седеть темный пушок, и с нежной улыбкой старуха сказала:
   - Красивые были у нее, у голубушки моей, руки.
   Горше всего почувствовала Жюли отсутствие матери в день своей свадьбы, вернее, в вечер свадьбы. Все собрались в доме отца новобрачной: после венчания все приглашенные приехали из церкви на улицу Севт-Круа. Это были последние часы, которые Жюли проводила в родном гнезде, отныне она уже будет приходить сюда только в гости. Решено было, что молодая чета поселится на площади Риволи у стариков Миньонов, так как для них двоих квартира была слишком велика. Из-за этого-то Буссарделю больше всего и хотелось устроить свадебное пиршество у себя в доме. Приглашенных было так много, что пришлось накрыть столы в трех комнатах, и для этого все вынесли из спальни девушек и спальни близнецов. Комнату Рамело оставили в неприкосновенности, но туда снесли всю лишнюю мебель. В этот вечер ее музей превратили в кладовую.
   Обед был роскошный. Самый состав гостей, а главное характер их профессии, оправдывал, требовал, делал необходимым пустить пыль в глаза, раскошелиться. Буссардель не пожалел ни хлопот, ни денег: ведь по качеству камчатной скатерти, по количеству поданных трюфелей, по возрасту выдержанных вин гости могли определить, насколько процветает его контора. И маклер развернулся вовсю.
   После третьей перемены лакеи подали жареную дичь, украшенную собственными перьями, искусно уложенную на серебряных блюдах, и тогда один из гостей, финансист Альбаре, старый холостяк, часто обедавший в доме Буссарделя, воскликнул: - Ах, вот он, знаменитый фазан Священного Союза!
   Со всех сторон тотчас посыпались вопросы, словно восклицание Альбаре и предназначалось для того, чтобы их вызвать. Двери трех комнат, в которых шел ужин, были распахнуты настежь, любопытство охватило всех, а лакеи, обнося гостей фазанами, возлагали предмет этого любопытства на тарелку перед каждым, и каждый мог его лицезреть. После первых же кусков послышались новые возгласы, на этот раз выражавшие восхищение. Буссардель, польщенный сенсацией, объяснил, что это кушанье - традиционное в его семье.
   - Назвали его в честь Священного Союза лишь десять лет тому назад, а рецепт приготовления - старинный, знают его только в нескольких домах.
   Ведь давно уже не было в живых той, которая могла бы ему напомнить, что "дом Буссарделя" и не подозревал о существовании такого кушанья до того дня, когда они в 1815 году позавтракали в ресторане Вери. Посторонняя в семье женщина, старуха Рамело, совсем еще недавно по просьбе Флорана разыскала в поваренной книге этот мнимый наследственный рецепт и научила Жозефу, как готовить столь редкостное блюдо.
   - Но наш амфитрион,- опять выступил Альбаре,- не сказал вам, с какими воспоминаниями,- э-э, честное слово, можно сказать, с драматическими воспоминаниями у него связывается это гастрономическое чудо.
   Каждый хотел услышать об этом эпизоде, и Буссардель, заставив гостей немножко попросить его, сдался. Наступило молчание. Буссардель неторопливо повел рассказ; во время нарочитых пауз слышно было позвякивание вилок, подхватывавших пропитанное пряными ароматами мясо фазана, фарш из бекасов и ломтики померанцев. Рассказчик прежде всего заявил, что эпизод вовсе не был трагическим. Конечно, он мог бы стать таковым, принимая во внимание обстоятельства, но Буссардель сумел повернуть все так, что опасность миновала. Сделал он это, разумеется, только ради своей жены и, главное, ради дочерей, которые были тогда еще малютками.
   - Итак, нам подали фазана,- сказал Буссардель.
   - Значит, Вери знал рецепт? - спросил кто-то из гостей.
   - Я заранее заказал фазана и дал указания, как его приготовить. За соседним с нами столиком сидели четверо русских, четыре рослых молодца, обвешанных всякой мишурой. Победителей тогда часто можно было встретить в модных ресторанах. Они увидели, какое блюдо нам подали, подозвали лакея, расспросили его и потребовали, чтобы им точно так же зажарили фазана. А надо вам сказать, что для его приготовления требуется не менее суток и, следовательно, удовлетворить прихоть этих посетителей не представлялось возможным, разве только что отдать им фазана, поданного нам. И я уже видел, что приближается минута, когда метрдотелю, которого они вызвали, ничего не останется иного, как прибегнуть к этому средству.
   Кое-кто из гостей возмутился.
   - Ах, друзья мои,- сказал Буссардель, разводя руками,- перенеситесь мысленно во времена оккупации. Вспомните, сколько порядочных людей тогда пострадало... Мне эта сцена отнюдь не была приятна. Я так и сказал метрдотелю, напрямик сказал. Не для того я сообщил главному повару наш фамильный секрет, чтобы им воспользовались для угощения вчерашних врагов Франции.
   - Вы так и сказали метрдотелю?
   - Конечно.
   - Вслух?
   - Ну, разумеется! Я без стеснения спросил его, не желает ли он предоставить победителям исключительное право лакомиться фазаном Священного Союза.
   Послышался гул одобрительных возгласов. Гостей вторично обнесли фазаном, и он имел еще больший успех.
   - Дорогая дочка,- спросила госпожа Миньон у Жюли,- вы помните это событие?
   - Признаться, не помню,- ответила Жюли,- ведь я была тогда совсем маленькая.
   - А я помню,- сказала Аделина.- Очень хорошо помню.- И она не побоялась добавить: - Бедная маменька побледнела и все упрашивала отца не горячиться.
   Никто за столом не сомневался, что Буссардель говорит правду, тем более что он совсем не слыл хвастуном. Он никогда не рассказывал о своих воинских подвигах в рядах национальной гвардии, не уверял, что храбро сражался в Клиши и в Обервилье, а между тем это было правдой. Но он никогда не забывал сказать: "Во время оккупации я был в Париже". Он был парижским буржуа, он считал свое участие в европейском вооруженном столкновении лестным для себя и достойным упоминания только потому, что находился тогда в войске парижской буржуазии. Еще немного, и он стал бы утверждать, что в 1815 году судьба страны решалась в Париже, на площадях и в парках столицы, а не в Ватерлоо и в Сен-Клу.