Эриа Филипп. Семья Буссардель

   Она решила сама понаблюдать за их возвращением. Остановившись у подножия холма, она смотрела, как спускается по склону маленький косяк, затем вскинула голову и устремила взгляд на вершину холма, где уже никто не тревожил одиночества старых развалин. В общем, Амели была им обязана хорошими минутами, благодаря им она испытывала здесь чувство душевного удовлетворения, своей ответственности и выполненного ею долга. "Вернусь ли я сюда когда-нибудь?" - подумала она.
   Она не спеша спустилась к равнине. И вдруг натянула поводья, остановила лошадь, прислушалась: до нее донесся звон колокола.
   "Боже мой! - мысленно воскликнула она. - В замке звонят в колокол! Что-то случилось!"
   Когда она отлучалась для хозяйственного осмотра имения, а дома происходило что-нибудь важное, слуги, по ее распоряжению, должны были звонить условленным образом, чтобы ее уведомить. Она пустила лошадь вскачь и помчалась кратчайшей дорогой.
   Выехав из леса, она увидела на равнине господский дом, обширные службы, разбросанные во дворе. Может быть, там происходила сейчас какая-то драма! Маленький Жюльен, старший сын Оскара Буссарделя, заметив тетку, опрометью бросился ей навстречу, рискуя попасть под копыта лошади.
   - Тетя Амели! Дедушка Фердинанд приезжает! И все едут с ним: папа, дедушка Луи и дядя Викторен!..
   Амели остановилась, прижав руку к левому боку, с трудом переводя дыхание... "Ну вот и все, - думала она. - Теперь сложу с себя свои полномочия". Придется ей занять прежнее свое место в семье, и весь этот мирок уже не будет ей подвластен.
   Она спрыгнула с лошади у "летнего крыльца". Жена Луи передала ей письмо, которое она уже вскрыла, - несколько строк, наспех написанных рукою Фердинанда Буссарделя:
   Бежали из Парижа, где бесчинствует Коммуна. Через несколько часов будем с вами. Счастливы увидеть вас.
   Амели прошла в кухню, куда привели почтальона, доставившего письмо, и угощали его там вином. На расспросы Амели он ответил, что шестеро пассажиров, прибывшие в Бурж орлеанским поездом, пришли на почтовую станцию нанять дорожную карету, и теперь они уже в пути.
   - Сколько их? Шестеро? - переспросила Амели. - А должно быть больше.
   Все обитатели дома: женщины, священник, дети - собрались в кухне, столпились вокруг почтальона и Амели. Слуги, из почтения теснившиеся у дверей, тоже слушали. Амели повернулась к племяннику.
   - А ты мне сказал, что все приедут. Верно?
   - Я так думал, - ответил мальчик.
   - Полно, полно! Не волнуйтесь, - сказала она жене Луи. - Ваш муж да мой свекор с двумя сыновьями и двумя зятьями - это шесть, Оскар и его шурин Жарно - это восемь. Почтальон, вы уверены, что едут шестеро?
   - Ну, понятно, шестеро - ведь одной берлины хватило.
   Наступило молчание, женщины побледнели. Жены не решились задать почтальону вопрос, попросить его описать каждого из шестерых пассажиров. Тогда они могли бы угадать, кого же недостает. Почтальон сам повторил:
   - Верно говорю, шестеро. Один пожилой, лет шестидесяти, а остальные помоложе.
   Жена Луи вскрикнула:
   - А мой муж? Бедный ты мой, бедный!
   - Полно, тетушка... - успокаивала ее Амели, меж тем как и сама не знала, был ли среди этих шестерых Викторен.
   Война и ее бедствия достигли наконец и этого дома, вошли в него. Амели знаком велела увести детей; Жюльен, старший из них, попросил позволения остаться.
   Жена Луи-нотариуса, рухнув в кресло, рыдала.
   - Он не приехал, Амели! Вы же сами слышали: из шестерых только один пожилой. А ведь записка написана рукой его брата! Ах, зачем я уехала, оставила его одного! С ним случилось несчастье...
   - Тетушка, тут возможно какое-нибудь неожиданное обстоятельство...
   - Да, да, - стонала Лора. - Он ранен... может быть, даже хуже...
   - Успокойтесь, - сказала Амели с твердостью, помня, что при этой сцене присутствуют и слуги. - Действительно, недостает двоих, но мы не должны так расстраиваться, еще ведь ничего не известно. Почтальон, эти пассажиры по виду здоровы?
   - Видать, здоровы, сударыня.
   - Они в мундирах?
   - В каких таких мундирах?
   - В мундирах национальной гвардии, - пояснил Жюльен, гордо подняв голову.
   - Ну, этого нет. Все в блузах... - И видя, что ему не доверяют, почтальон уточнил: - Да, да, в холщовых блузах и даже в круглых шляпах.
   Амелн прервала эти расспросы, сбивавшие всех с толку, осведомилась,
   - Кроме детей, - добавила она, боясь, что беженцы привезли какие-нибудь дурные вести. - Дети пусть пока поиграют в своих комнатах под присмотром нянюшек. Жюльен пойдет с нами, если ему мама позволит.
   Въездная аллея, длиною в четверть лье, которую покойный Буссардель обсадил ореховыми деревьями, доходила до дороги на Бурж и завершалась красивой площадкой в форме полумесяца, где возвышались монументальные решетчатые ворота, вздымавшие к небу ажурную арку, увенчанную большой буквой Б из кованого железа; рядом с воротами стоял изящный павильон, служивший сторожкой.
   Встречающие встали в ряд на "полумесяце", с правой стороны, чтобы видна была большая полоса дороги на Бурж. Сборище было немалое. Тетя Лилина, в которой заговорила кровь Буссарделей, явилась тоже, оставив старого аббата в замке. Все молодые дамы молчали, каждая думала о том, что, быть может, именно она овдовела. Супруга Эдгара, уже овдовевшая, старалась поддержать в них мужество.
   Сторожиха принесла стул для жены Луи-нотариуса, у которой от мучительного волнения подкашивались ноги; потом вынесли второй стул - для тети Лилины. Ждали долго. Уже приближался вечер. Послали в замок за складными табуретками, пледами, грелками. Собравшиеся женщины семейства Буссардель, бледные, молчаливые, закутанные, сидели в ряд, словно на спектакле, и не спускали глаз с дороги. Немного впереди них в решительной позе стояла Амели - она одна-единственная не пожелала сесть и, приложив руку щитком ко лбу, пристально смотрела вдаль.
   Когда в конце прямой полосы дороги со стороны Порто показалась черная точка, Амели, не оборачиваясь, движением руки предупредила родственников. Все поднялись и, сделав три шага, встали около нее. Карета приближалась медленно. В глубокой тишине донесся сначала звон бубенцов, затем стук колес и цоканье копыт. Жена Луи Буссарделя, которую Амели все призывала успокоиться, ломала себе руки, обрывала бахрому своей шали.
   Наконец карета подъехала; из дверцы высунулась голова Фердинанда Буссарделя; он улыбался - это было хорошим знаком.
   - Что с моим мужем? С мужем что? - закричала жена Луи Буссарделя.
   - Здоров, чувствует себя великолепно, - ответил Буссардель, спрыгнув с подножки на землю.
   Амели уже заметила позади свекра лицо Викторена. Мужчины один за другим вылезли из кареты, и тотчас их заключили в объятия, оглушили радостными возгласами, осыпали поцелуями, облили слезами. Ноэми и госпожа Жарно убедились, что их мужей нет; шестым оказался какой-то незнакомый человек, спрыгнувший с козел, где он сидел рядом с кучером. Раздались два пронзительных женских вопля - Ноэми уцепилась за своего отца, госпожа Жарно упала в обморок.
   - Да успокойтесь вы! - воскликнул Фердинанд Буссардель. - Вот сумасшедшие! Мужья ваши живы и здоровы. У твоего мужа, Ноэми, только плечо вывихнуто - на него упал камень, когда обрушился горевший дом, а Жарно просто-напросто остановился в Орлеане переговорить с клиентами своего отца, он скоро приедет сюда.
   - Папа, а почему вы все перерядились? - спросил Жюльен звонким голоском.
   - В самом деле, - сказала Амели, - что это за маскарад?
   Все шестеро были в синих блузах с вышивкой, в красных шейных платках и в войлочных шляпах; казалось, светские люди нарядились деревенскими парнями, разыгрывая какую-то шараду; меньше всех этот костюм уродовал Викторена и приехавшего незнакомца.
   - Дело в том, что из Парижа нелегко выбраться, - сказал Фердинанд Буссардель. - Мы сейчас все расскажем.
   - Что же вы ничего не говорите о Луи? - со страхом воскликнула жена нотариуса.
   - Да ведь должен же был кто-нибудь остаться. Нужен хозяйский присмотр за нашими домами, конторами, земельными участками. И вот добрейший наш Луи по своему почину - беру в свидетели собственного его сына Оскара - сказал мне: "Поезжай, Фердинанд, к ним, позаботься о них"...
   Сумятица понемногу улеглась. После долгого сидения в карете мужчины не прочь были пройтись пешком. В карету посадили госпожу Жарно, которая уже пришла в чувство и ободрилась; с ней поехала жена Луи, измученная треволнениями, и тетя Лилина, спешившая теперь успокоить "доброго аббата Грара".
   Мужья повели своих жен. От ворот двинулось настоящее шествие, растянулось по ореховой аллее, разбилось на группы. Амели шла последняя под руку с мужем и свекром. Миновали первые минуты встречи, утихли бурные излияния радости, и Фердинанд Буссардель казался теперь невеселым. Амели, улыбаясь, смотрела на Викторена и слушала его; он говорил о человеке, которого привез с собой: славный малый, по фамилии Дюбо; был у него денщиком, когда стояли бивуаком на улице Курсель; теперь Викторен собирался взять его к себе в услужение. Амели старалась идти медленнее, чтобы не устал свекор, и вскоре все остальные ушли далеко вперед.
   Вдруг Амели остановилась, вся изменившись в лице, нерешительно поглядела на одного, на другого своего спутника и обратилась к мужу:
   - Скажи, а мама?..
   - Как! - воскликнула Амели. - Вы ее оставили одну? Одну, когда в Париже восстание?
   Викторен выпустил руку жены и прошел вперед.
   - Амели, - сказал Буссардель, взяв ее за руки. - Я знаю, вам будет очень горько... Дорогая моя жена скончалась.
   Амели громко вскрикнула, другие этого не слышали: они были уже далеко.
   - Значит, я больше ее не увижу, - сквозь слезы шептала им. - Никогда больше не увижу... А Викторен ничего мне не сказал!..
   Буссардель объяснил ей, что его сыну Амори и зятю поручено сообщить Ноэми и Луизе о смерти матери, но лишь когда они будут в своих комнатах, и притом сказать о постигшей их утрате очень осторожно. Он и сам хотел... Амели стояла опустив голову и не слушала его.
   - Как же это случилось? Когда? - тоскливо спросила она. - Вы мне ничего не писали...
   Она плакала, не вытирая слез. Буссардель, по-видимому уже свыкшийся со своим несчастьем, без волнения стал рассказывать, какие ухудшения произошли за последние недели в состоянии больной и как он считал бесцельным сообщать об этом Амели, раз она находится далеко от Парижа, а кругом идет война со всеми ее опасностями.
   - Бедняжка Теодорина очень тревожилась за всех нас. Корила себя за то, что она связала всех, лежит на нас мертвым грузом. "Тебе лучше уехать из Парижа, - говорила мне она, - поезжай, мой друг, оставь меня". Я, понятно, возражал, успокаивал, обещал, что никогда ее не покину. "Нет, если это будет необходимо, уезжай", - твердила она. А как-то раз сказала: "Лучше бы мне умереть!"
   - И вот умерла, - тихо сказала Амели.
   - Да. В прошлом месяце, восемнадцатого. Двадцать первого мы ее проводили на кладбище Пер-Лашез.
   - Оставьте меня на минутку одну, папа. Мне хочется подумать, успокоиться.
   Она стояла неподвижно и с глубокой тоской, с болью в сердце думала об умершей. Так вот какой конец ждал Теодорину Буссардель... И ей представилось, как больная лежала неподвижно в своем роскошном особняке, хорошо понимая, что ей надо умереть, что этого требуют интересы семьи. А как только ее не стало, муж и сыновья бросили ее и бежали, едва успев положить надгробный камень.
   Буссардель догнал Викторена, и они пошли вместе. Амели стало холодно, уже вечерело, она вздрогнула и в одиночестве двинулась к дому, замыкая шествие своих родственников.
   К обеду мужчины вышли в охотничьих или в домашних костюмах, остававшихся в Гранси с прошлого лета. Нежданная скорбная весть застала женщин врасплох - не все они были в черных платьях. Луиза и Ноэми, узнав наконец о смерти матери, пожелали остаться у себя в комнатах, и таким образом за столом не было очень горестных лиц: муж и сыновья уже три недели оплакивали ее, и скорбь их немного притупилась. За обедом царило оживление, ведь собрались близкие люди, которым радостно было встретиться, им многое хотелось сказать друг другу! Лишь одна Амели тяжело переживала удар, но она уже овладела собой; теперь она больше чем когда-либо должна была выполнять свой долг рачительной хозяйки дома. Одеваясь к обеду, она невольно с грустью думала, что теперь ее никогда не назовут госпожа Буссардель младшая.
   Когда встали из-за стола, свекор, извинившись перед женой своего брата, предложил снохе руку и, удалившись с нею в гостиную, отвел ее к окну.
   - Ваша свекровь, дорогая Амели, оставила для вас письмо, - сказал он, доставая конверт из кармана. - Я нашел его в секретере Теодорины вместе с другим письмом, адресованным мне. Больше никаких писем она не оставила. Оба письма были запечатаны.
   Амели взволнованно поблагодарила его и, спрятав конверт за корсажем, принялась за обычные хлопоты: велела принести лампы, подбросить дров в камин, пододвинуть кресла к огню, обнести всех кофе и вышла из гостиной под тем предлогом, что ей нужно отдать распоряжения.
   Все сели кружком. В камине пылали толстые поленья. Мужчины с удобствами расположились в мягких креслах, полулежа или закинув ногу на ногу, все испытывали приятное ощущение комфорта после приятных ощущений от вкусных яств. Обед был обильный и тонкий. Расспросив почтальона и еще не зная, не осталась ли она вдовой, Амели заказала обед, которым можно было подкрепить силы путешественников, утомленных долгой и трудной дорогой.
   Гостиная, где все собрались у камелька, очень большая комната, занимавшая весь нижний этаж центрального корпуса - от одного крыльца до другого, - была обставлена с чисто парижской роскошью, здесь совсем не чувствовалась деревня.
   Пушистые ковры, портьеры, ниспадавшие крупными складками, подбитые шелком бархатные гардины с ламбрекенами, подхваченные витыми шнурами, на стенах обои темно-красного атласа, затканного узором из листьев, изобилие драпировок, кистей, бахромы, стеганых пуфов, золоченых рам, бронзы, японских ваз, ламп - все здесь воспроизводило стиль парижской гостиной Буссарделя.
   В этом доме, окруженном буйной зеленью беррийских садов и полей, комнаты украшали хилыми растениями в расписных фаянсовых горшках. Влияние Теодорины Буссардель, которая так и не могла привить семье свой тонкий вкус и с годами проявляла его лишь в своих собственных комнатах, в Гранси совсем не чувствовалось. В тяжеловесной обстановке большой гостиной было столько солидности, прочности, что днем, когда из высоких окон этой мрачной комнаты видны были зеленые лужайки, цветы, деревья и небо, они казались театральной декорацией, задником, на котором написан парк.
   По просьбе женщин Буссардель рассказал об осаде Парижа, говорил о бесконечных очередях у дверей булочных и мясных, упомянул, конечно, о долготерпении народа, но больше всего повествовал о благородной выдержке правящих классов, о горестном изумлении Парижа при вести о перемирии, о жестоком унижении, которым было для всей столицы вступление в нее победителей.
   - Но Париж проявил высокое достоинство, - сказал он.
   - Да уж Париж умеет держать себя в таких случаях, - воскликнула тетя Лилина, которая ввиду исключительных обстоятельств притащила аббата к столу в гостиную. Она торопливо добавила: - Ведь я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом году...
   - Высокое достоинство! - повторил Буссардель, пытаясь остановить сестру. - Ни единой души на улицах, все дома...
   - Я-то видела, что делалось в тысяча восемьсот пятнадцатом году... Ты разрешишь, Фердинанд? Это очень интересно для наших малышей: им никогда не доводилось послушать очевидцев событий, происходивших в те времена. Ведь в тысяча восемьсот пятнадцатом году в Париже, куда ни глянь, везде стояла вражеская армия!.. А кстати, Фердинанд, сколько времени длилась у вас оккупация?
   - Двое суток.
   - Двое суток? - воскликнула она и засмеялась мелким смешком. - Вот как нынче делается история!
   Пришлось дать ей выговориться. Среди почтительного молчания слушателей она в сотый раз повторила свои излюбленные рассказы, в частности анекдот о завтраке в ресторане Вери, когда она собственными своими глазами видела и собственными ушами слышала, как ее покойный отец отослал обратно на кухню фазан "Священный Союз", потому что за соседним столиком казаки заказали то же самое блюдо.
   - "Метрдотель, довольно с нас этой дичи!" - вот что произнес отец очень громким голосом, можно сказать, отчеканил, в упор глядя на русских. Дети мои, - сказала тетя Лилина в заключение, - парижанин прошлого поколения умел заставить уважать себя.
   Гостиная огласилась восторженным оханьем и аханьем: тут еще не все слышали о смелых словах прадедушки. Как раз в эту минуту возвратилась Амели, по-видимому, она опять плакала: глаза и нос у нее покраснели, а лицо казалось от этого бледнее. Буссардель поднялся, пересек по диагонали гостиную и, подойдя к снохе, вопрошающе посмотрел на нее. Она отвела глаза в сторону и направилась к камину, где кружком стояли кресла.
   Оба они сели. Никто не заметил немой сцены, происшедшей между ними. Тетя Лилина уже умолкла; все стали просить Фердинанда Буссарделя продолжать свое повествование, он довел его до провозглашения Коммуны, которое и заставило Буссарделей бежать: ведь было совершенно логично, что Буссардели, оставшиеся в Париже, занятом врагом, бежали от Коммуны.
   - Мы не единственные, кто решил избежать гнусной рекрутчины, введенной Клюзере. Но на заставах инсургенты стерегли крепко. Чаще всего парижане прибегали к такой хитрости: одетые во все черное, с цилиндром в руке, они шли за катафалком, на котором везли какого-нибудь покойника в пригород на кладбище. Я предпочел уловку другого сорта: отправился на Кэ д'Орсе в одно из иностранных посольств и попросил, чтобы нас взяли в фургон, который отбывал за границу. Места нам были обещаны, но фургон отбыл без нас.
   - Ах, боже мой! - вздохнула одна из дам.
   - Но в конце концов некий огородник из Шуази-ле-Руа согласился посадить нас на козлы вместо своих возчиков, когда телеги огородников вереницей возвращаются в деревни. Пришлось, разумеется, заплатить чистоганом кругленькую сумму.
   - Так вот в чем разгадка вашего маскарада!
   - Караван огородников на рассвете проверили у Итальянской заставы, и мы в общем хорошо сыграли свою роль. А знаете, кому она удавалась больше всех? Викторену. Если б вы только видели, как он сидел на козлах, как щелкал кнутом и ругал своих лошадей!..
   - Вполне естественно! - сказала тетя Лилина. Замечание было встречено холодно и совсем не понято. Впрочем, старая дева хвалилась, что хоть она и крестная Викторена, но не относится из-за этого к нему с глупой снисходительностью.
   Буссардель описал также странствия их маленькой компании: передвигаясь то в телеге, то верхом на лошади, а то и пешком, они проделали путь от Шуази-ле-Руа до Корбея, затем до Этампа и до Орлеана, где им удалось наконец сесть в поезд, который шел в Бурж. Слушатели качали головой и широко раскрывали глаза, стараясь представить себе, как мужчины семейства Буссардель бежали из восставшего города и скитались по дорогам, перерядившись крестьянами.
   Вечерние часы текли мирно, ровно и неторопливо, как это возможно лишь в провинции, когда все знают, что никакие неожиданности не нарушат их безмятежного покоя, и от этого атмосфера становится еще уютнее. Так заканчивался день, который принес в Гранси страх, тоску и скорбь и был для дам семейства Буссардель великим днем, ибо на них пахнуло ужасом Войны. Благодаря горячему приему, вкусному обеду и удовольствиям комфорта мужчины чувствовали полное единение с женщинами. Фердинанд с одного взгляда мог лишний раз убедиться, что, как в год холеры, как в сорок восьмом году, семья Буссарделей сплотилась в минуту опасности и образовала маленькое замкнутое и устойчивое государство в государстве ненадежном, которому грозил развал.
   Наконец жена Луи-нотариуса встала, подавая этим знак, что всем пора на покой. Каждому хотелось лечь в постель. Амели оставалось только пожелать всему семейству разом покойной ночи. По хозяйственным соображениям она занимала комнату, находившуюся в начале коридора второго этажа. Молодая женщина, не видевшаяся с мужем уже десять месяцев, скрылась с ним в спальне, и Буссардель, остановившись на мгновение у двери, слышал, как изнутри щелкнул ключ.
   Никакие события не нарушали однообразия тех дней, которые потекли теперь. Достоверных вестей из Парижа не поступало, а слухи о том, что делалось там, были так чудовищны, что Фердинанд Буссардель ничему не хотел верить. Он наслаждался благодетельным отдыхом, поддавшись убаюкивающему очарованию Берри, о котором ему постоянно твердили, - он наконец и сам в этом убедился. Многочисленная колония Буссарделей, видя спокойствие своего главы, брала с него пример, и только жена Луи-нотариуса, госпожа Жарно и Ноэми горевали, что ничего больше не слышат о своих мужьях; но в компании из двадцати пяти человек (считая и детей) тревога трех женщин как-то растворялась. Мужчины вскоре даже пополнели.
   Лишь одно происшествие, случившееся вскоре после их прибытия в Гранси, напомнило им о современности. К монументальным воротам имения подошла кучка людей, они попросили еды. Это были повстанцы, бежавшие из Лиможа, когда там подавили движение, поддерживавшее Коммуну. Худые, оборванные, с диким взглядом, они шли, избегая больших селений, из страха перед жандармами, пытаясь пробраться в Париж, где их товарищи еще держались. По их виду, по оружию, которое они неловко прятали, сторож сразу угадал, кто они такие, и не посмел оказать им помощь без управителя, а тот в свою очередь побежал к Буссарделю. Они посовещались. Пришельцам сказали, что сейчас посмотрят, имеется ли в доме провизия; они ждали на "полумесяце", приходилось опасаться, как бы они не вышли из терпения. Фердинанд Буссардель колебался: выслать им съестных припасов - это значило оказать им помощь и, следовательно, скомпрометировать себя, а с другой стороны, как им откажешь? Ведь стоит вызвать их недовольство - и они отомстят хозяевам имения. Да и как знать, не упрочится ли в Париже Коммуна, - если верить слухам, это возможно. И Буссардель, хорошенько обдумав решение, сказал:
   - Велите им пройти вдоль ограды парка, рощицей - там никогда не встретишь ни души, и пусть ждут у тех ворот, что выходят на дорогу возле оврага. Мориссон, вы сами передадите им через решетку хлеб, сало и сыр. Всего дайте в достаточном количестве - не возражаю, но обязательно через решетку. И пусть эти субъекты сейчас же убираются отсюда.
   В конце мая получили вести от Луи-нотариуса, он сообщил обитателям Гранси содержание прокламации Мак-Магона, возвещающей о победе Версаля. И все семейство Буссарделей возвратилось в начале июня в Париж, что позволило Фердинанду присутствовать на торжественных похоронах заложников, расстрелянных Коммуной.
   Буссардели расселились по своим особнякам. Там почти все оказалось в целости. Сравнительно с другими районами Парижа долина Монсо не пострадала, там даже возобновилась постройка новых домов, прерванная войной. После нескольких педель интимной близости с мужем Амели зажила прежней жизнью на авеню Ван-Дейка и тогда заметила, что она опять беременна.
   XXIV
   Дюбо, которого Викторен привез с собою в Гранси, был невысоким пареньком девятнадцати лет, родом из Авиньона. Если бы не железная дорога, он, вероятно, сидел бы до конца жизни в родном своем городе, тем более что был истым авиньонцем - и по своему ремеслу красильщика, и по своему характеру, по своему выговору, по тонким романским чертам и черным своим кудрям. Но его потянуло в столицу, которую чугунка приблизила к провинциям, ему захотелось попытать счастья, и, как многие другие в те годы, Дюбо отправился в Париж; он нашел себе место в красильной мастерской, открывшейся в новом районе, и таким образом оказался в сентябре 1870 года в той же роте национальной гвардии, что и Викторен.
   Сын Фердинанда Буссарделя тотчас же приблизил его к себе. Он чувствовал себя гораздо свободнее с так называемым простонародьем, чем с людьми своей среды; ему нравилось, что в таком окружении он может первенствовать без всяких усилий и, дав себе волю, не следить ни за своими словами, ни за манерами. На авеню Ван-Дейка и в конторе у сквера Лувуа он умел показать себя настоящим Буссарделем, обращался с подчиненными надменно, но во всяком другом месте, где ему не нужно было подтягиваться и бояться отцовского контроля, Викторен пользовался любой возможностью распоясаться.
   Такие случаи выпадали редко, и жизнь на бивуаке была одним из них. Мундир уравнивал различия в общественном положении, совместное выполнение приказов способствовало сближению; кроме того, с переменой политического строя, провозглашением Второй республики, которая почти везде встречена была
   Среди всех солдат своей роты Викторен избрал Дюбо, пленившись его балагурством, да кроме того, с безошибочным чутьем сластолюбца угадав в нем такого же любителя удовольствий, как и он сам. Он сделал Дюбо своим денщиком, посылал его вместо себя в караул, платил ему хорошо, протягивал ему свою флягу с вином, чтобы тот отпил после него из горлышка. Дюбо был очарован такими повадками, которые переворачивали все его представления о богачах, и отвечал Викторену услужливостью, переходившей в самоотверженность. Благодаря ему служебные обязанности для Викторена сводились почти к нулю; в случае ночной проверки Дюбо, примчавшись бегом с улицы Курсель на авеню Ван-Дейка, вытаскивал его из постели.