Эшфорд Джейн. Брак на пари

   — Ты ничего не знаешь о наших отношениях, — вполголоса проговорила она и велела ему постучать в дверь.
   Дверь открыл человек, который тоже ей был хорошо знаком.
   — Здравствуй, Виггинс, — сказала Эмма.
   — Мисс Эмма! — Старый дворецкий расплылся в улыбке. — Как я рад вас видеть! Мы все слышали… Я хочу сказать, примите, пожалуйста, поздравления от всех слуг.
   — Спасибо. — В Эмме шевельнулось чувство вины.
   Старый слуга смотрел на нее с такой доброжелательностью. Может, следовало бы раньше прийти сюда? — Я спущусь к вам после разговора с отцом. Он дома?
   — Да, мисс. Он у себя в кабинете.
   Эмма прошла в холл. Тут Виггинс, наконец, разглядел Ферека и вздрогнул.
   — Это мой слуга Ферек, — успокоила его Эмма.
   Виггинс в изумлении смотрел на темнокожего гиганта.
   — Вот как, мисс? — слабым голосом произнес он.
   Ферек низко ему поклонился.
   — Почтение дому отца моей госпожи, — пробасил он.
   — Э-э-э… — Виггинс таращился на Ферека, который все еще стоял, согнувшись в поклоне. Потом вопросительно посмотрел на Эмму.
   — Скажите спасибо, — шепнула она.
   — Гм. Спасибо, — сказал Виггинс.
   Ферек распрямился и широко ему улыбнулся.
   — Жди меня здесь, — приказала ему Эмма.
   — Хорошо, госпожа. — Ферек сел на пол, прислонившись спиной к стене.
   — Мисс Эмма! — протестующе воскликнул старый дворецкий.
   — Пусть его. Не волнуйся.
   Эмма оставила дворецкого выяснять отношения с Фереком, а сама пошла по коридору.
   Около двери кабинета она помедлила. Когда она была ребенком, ее призывали сюда только для того, чтобы выбранить. Ей с Робином запрещалось входить сюда без сопровождения взрослых, и их отец всегда уходил в кабинет, когда был в плохом настроении. Так что Эмме пришлось сделать над собой усилие, чтобы поднять руку и постучать в дверь.
   — Войдите!
   Эмма сглотнула и отворила дверь.
   Джордж Беллингем сидел в кресле около камина. Окно было у него за спиной, и свет, падающий на страницы книги, которую он читал, превращал его седые волосы в подобие нимба. Лицо Беллингема было в тени.
   — В чем дело? — спросил он, поднимая глаза.
   Раздражение тут же уступило место удивлению, он схватил трость и поспешно поднялся на ноги. — Эмма, дорогая, как я рад тебя видеть!
   — Пожалуйста, не вставай.
   Эмма пересекла комнату и остановилась перед ним.
   — Какой приятный сюрприз, — сказал ее отец, опускаясь обратно в кресло. — Садись, пожалуйста.
   Ты прекрасно выглядишь.
   Эмма села в кресло с другой стороны камина.
   — Надеюсь, ничего не случилось? — резко спросил Беллингем. — С Сент-Моуром не поссорилась?
   — Нет.
   — Ну и прекрасно. Я просто подумал, чего это ты вдруг ко мне пришла. Ты здесь не была с… — Он не докончил фразы, повернулся и дернул за шнур колокольчика. — Хочешь кофе? Или чаю?
   — Не знаю. Чаю, может быть.
   Дверь отворилась.
   — Бесс, — сказал Беллингем, — к нам пришла мисс Эмма. Принеси чаю.
   — Сейчас, сэр, — сказала горничная и присела. — Мы рады вас видеть, мисс Эмма.
   — Спасибо, Бесс.
   В ожидании чая Эмма говорила о разных пустяках, но когда горничная принесла чай, разлила его по чашкам и удалилась, Эмма сказала:
   — Вообще-то я пришла к тебе поговорить о Робине.
   Улыбка исчезла с лица Беллингема.
   — Что еще он натворил?
   — Он ничего не натворил. То есть… — Эмма набралась духу и выпалила: — Меня беспокоит его увлечение карточной игрой.
   — А черт! — взорвался Беллингем. Он по-прежнему играет? Сколько раз я ему выговаривал! Угрожал лишить его содержания. Но он и слушать не хочет. — Старик стукнул кулаком по ручке кресла. — Я с него шкуру спущу.
   Эмма вздрогнула. Как часто он вот так же кричал на нее.
   — Пожалуйста, папа, — сказала она.
   — Что пожалуйста?
   — Это не поможет.
   Джордж Беллингем вперил в нее гневный взгляд.
   — У тебя, наверное, есть какое-то предложение. Иначе бы ты не пришла.
   — Не знаю, — ответила Эмма. — Мне хотелось с тобой посоветоваться. Я так хорошо знаю, что может случиться с человеком, который пристрастился к карточной игре.
   Беллингем фыркнул.
   — Мне невыносимо думать, что Робин может, погибнуть, как…
   — …как этот прохвост Эдвард Таррант, — закончил он.
   Эмма кивнула.
   — Я с самого начала предупреждал тебя, что ему нужны только твои деньги.
   — Да. Предупреждал.
   — А ты прислушалась к моим словам? Теперь ты поняла, что я был прав?
   — Да, папа, — безжизненным голосом ответила Эмма.
   — А теперь ты пришла давать мне советы, как воспитывать сына?
   — Нет, я только хочу…
   — Вы только ее послушайте! Да знаешь ли ты, что если я с мальчишкой чересчур суров, то в этом виновата ты.
   — Я?!
   — Я просто не хотел, чтобы он погубил свою жизнь так же, как ты погубила свою. Вот и держу его в узде. И что в этом плохого? — Он враждебно смотрел на Эмму.
   — Я понимаю, что причинила тебе много неприятностей, — начала Эмма.
   — Неприятностей! Да ты просто не представляешь себе, что мне пришлось вытерпеть.
   — Наверное, не представляю, — признала Эмма.
   — Когда ты сбежала, я был вне себя. После смерти матери я старался быть тебе хорошим отцом. Ты не можешь этого отрицать. Я старался делать для тебя все, что мог, хотя, может быть, мог я не так уж много. А ты отказалась от надежды на удачный брак и удрала с этим… И я дал себе клятву, что во второй раз подобного не допущу…
   Впервые Эмма почувствовала раскаяние за то, как она поступила с отцом. Когда ей было семнадцать лет, она думала только о себе.
   — Прости, папа, — сказала она.
   Он вытаращил на нее глаза и зажевал ртом, точно ему попался жесткий кусок мяса.
   — Раньше ты этого никогда не говорила.
   — Да.
   Джордж Беллингем откашлялся.
   — Тебе не кажется, что Робин восстает против твоей узды? — осмелилась спросить Эмма. Беллингем нахмурился.
   — Играет в карты именно потому, что я это запретил? — Он покачал головой. — Не может этого быть. Робин — неглупый мальчик.
   — Конечно, — согласилась Эмма, — но, как всем молодым людям, ему иногда хочется взбрыкнуть.
   — И он не жеманный денди, хоть и одевается по-дурацки, — прорычал Беллингем.
   — Нет, он не денди. Но, наверное, ему иногда хочется восстать против запретов. Вроде как сесть на лошадь, которую никто не сумел объездить.
   Беллингем внимательно смотрел на нее из-под кустистых бровей.
   — Или устроить гонки на самой людной улице Бата?
   Эмма заставила себя бесстрашно посмотреть отцу в глаза.
   И тут Беллингем усмехнулся:
   — Видно, я когда-то тебе рассказывал слишком много историй про себя.
   — И я помню их все до единой. — Эмма посмела улыбнуться.
   — За эту гонку отец дал мне знатную выволочку, — сказал Беллингем. — Кричал, что такого олуха свет не видывал, и грозил держать взаперти в поместье, пока мне не исполнится тридцать лет.
   Эмма благоразумно помалкивала. Джордж Беллингем опять вздохнул:
   — Когда Робин окончил школу, я запретил ему играть в любые карточные игры, даже в мушку. Может, я и в самом деле слишком сильно на него давил.
   Эмма молча слушала.
   — Меня и самого не так-то легко было обуздать.
   Эмма кивнула.
   — Но игроков у нас в роду не было, — заявил ее отец.
   — Я ненавижу азартные игры, — сказала Эмма.
   Беллингем задумался.
   — У тебя вроде было какое-то предложение? — спросил он и с надеждой, и с некоторой досадой.
   — Я подумала… что, если бы ты вообще перестал с ним говорить о карточной игре, ему некому было бы идти наперекор.
   — А как быть, когда он является ко мне со своими долгами?
   Но Эмма не успела ответить. Нахмурившись, ее отец продолжал:
   — Впрочем, он давно этого не делал. Не знаю, как он выкручивается, он всегда проигрывает больше, чем выигрывает. Игрок он никудышный.
   — Скажи ему, что это тебя не касается. Он взрослый человек и должен жить на свои деньги.
   — Но он не может!
   — Ну и пусть. Может быть, тебе придется выручить его еще раз или два. Но если он не будет слышать постоянных упреков, кто знает, возможно, он научится думать сам за себя.
   — Гм, — буркнул ее отец. Но в глазах у него было напряженное раздумье, и Эмма решила, что, пожалуй, этим лучше ограничиться. Толку от дальнейших приставаний не будет.
   — Решай сам, как будет лучше, — закончила она. — А если нужна моя помощь, скажи какая.
   — Постарайся заполнить его время, — немедленно отозвался Беллингем. — Мальчишка мечтает вращаться в высших кругах. Он с радостью явится на любой бал или вечер. И ему будет некогда играть в карты.
   — Это я сделаю, — охотно пообещала Эмма. — Мне даже пришла в голову мысль получше.
   «Замечательная идея, — подумала она, — как раз то, что нужно».
 
   У Эммы с Колином уже давно была договоренность, что в этот вечер они пойдут вместе с его матерью в театр. Заканчивая туалет, Эмма клялась себе, что Колин получит от нее именно то, что предусматривалось в их сделке. Она покажет ему, что может до буквы придерживаться условий их партнерства. Она будет мила, но сдержанна, весела, но поверхностна — в общем, она будет воплощением идеальной жены аристократа. Окинув последним взглядом свое платье из вишневого бархата, она пошла вниз, где ее ждал муж. Радужная улыбка Эммы подняла Колину настроение. Высоко подняв голову, само воплощение изящества и высокомерия, она вышла в дверь, которую перед ними открыл Клинтон, и с помощью лакея поднялась в карету.
   Когда Клинтон последовал за ней, она аккуратно расправляла юбку, чтобы бархат не помялся. Лакей затворил за ними дверцу и вскочил на запятки. Лошади тронулись. Карета слегка покачивалась на рессорах, и Эмма взялась за ременную петлю, чтобы сидеть совершенно прямо.
   — Эмма, — начал Колин.
   — Ты не слышал, что это за пьеса? — с притворным интересом спросила она. — Твоя мать не знает, про что она, кто в ней играет — вообще ничего.
   — Я знаю только, что премьера была вчера.
   — Что ж, тем интереснее.
   — Интереснее? — повторил Колин, всматриваясь ей в лицо.
   — А ты разве не считаешь, что незнакомая пьеса интригует больше? — сказала Эмма, глядя в окно. — Конечно, может оказаться, что она никуда не годится. Но зато, если это хорошая пьеса, получаешь удовлетворение от того, что узнал что-то новое.
   — Удовлетворение? — повторил Колин, словно слышал это слово впервые.
   — Я всегда любила театр, — продолжала Эмма. — И мне повезло — я бывала в театре в Европе и даже в Константинополе. Ты знаешь, что там они…
   — Что это с тобой? Что за бессмысленная болтовня?
   — Бессмысленная? — Эмма с усилием сохранила ровную и дружелюбную интонацию. — Простите, милорд. Если вам скучно меня слушать, я замолчу.
   — Это что, продолжение вчерашнего? Так я хотел…
   — Вчерашнего? — повторила Эмма, точно не в силах припомнить, о чем он говорит. — А, вот мы и приехали. Как удачно, что мы живем так близко.
   — Эмма!
   Но лакей уже открывал дверцу и опускал ступени. Мать Колина и сэр Освальд Стонтон, старый друг его отца, уже ждали их у входа в театр.
   До начала спектакля времени оставалось мало, так что, не мешкая, все направились в ложу, которую баронесса сняла на этот вечер. До поднятия занавеса успели только обменяться обычными вежливыми вопросами о здоровье, и поговорить с Эммой наедине Колину не удалось.
   Наконец представление началось, и Эмма наклонилась вперед в предвкушении удовольствия. Она действительно любила театр, находила в нем утешение, отвлекаясь от своих бед. Она сидела, подперев рукой подбородок, и в уме перебирала действующих лиц: молодая невинная героиня, великодушный герой, старая зловредная тетка, назойливый поклонник.
   «Обычный набор, — разочарованно подумала она. — И диалог, судя по началу, банален до крайности. Видимо, ничего выдающегося от спектакля ждать не придется».
   И вдруг на сцене стало происходить что-то очень странное. Эмма даже не поверила своим глазам. Может быть, это случайность? Актеры, играя свои роли, при этом почему-то смотрели куда-то поверх зрителей. Потом произошла еще одна странность, потом еще. Эмма смотрела на сцену с изумлением. Затем повернулась к своим спутникам: а они заметили? У сэра Освальда был сонный, скучающий вид. Мать Колина вообще отвела взгляд от сцены и высматривала знакомых в партере. Эмма взглянула на Колина. В его глазах была усмешка, а уголки рта подрагивали — вот-вот он рассмеется.
   — Ты видел?.. — прошептала Эмма.
   — Еще бы. Очень странный спектакль.
   Они опять обратились к сцене, и через секунду оба рассмеялись.
   — Чего это вы так развеселились? — спросила мать Колина. — Я не нахожу в этой пьесе ничего забавного. Более того, она мне действует на нервы.
   — По-моему, актеры с тобой согласны, мама, — сказал Колин. — А может быть, они просто терпеть не могут друг друга.
   — Ты заметил, как судья подставил ножку старухе? — спросила Эмма.
   — А она наступила ему на ногу каблуком. Проворная старуха. И как же виртуозно он ругался!
   Эмма опять засмеялась:
   — А актерам пришлось сделать вид, что так и положено по пьесе. Тот высокий, что играет героя, совсем растерялся.
   — Не вижу в этом ничего смешного, — пробурчал сэр Освальд. — Позор, а не спектакль. Актеры только и делают, что стараются досадить друг другу, а до публики им и дела нет.
   Эмма и Колин переглянулись. Оба усмехались. «С кем еще у меня такое взаимопонимание? — подумала Эмма. — Как часто в прошлом на меня смотрели так, будто я несу страшный вздор, говорю что-то неуместное». Эмму пронзило чувство близости к Колину, и она отвернулась.
   Как только первое действие закончилось, некоторые зрители стали расходиться. Сэр Освальд предложил последовать их примеру. Эмма хотела было возразить, но тут вмешался Колин:
   — Нет-нет, надо досмотреть до конца. Мне ужасно интересно, что еще они выкинут. Как вы думаете, дотянут они до конца пьесы?
   — Боюсь, что юная героиня не дотянет, — сказала Эмма. — Мне уже в конце первого действия казалось, что она вот-вот взорвется.
   — Нет, это упустить нельзя.
   — Да, давайте останемся, — сказала Эмма, улыбаясь Колину.
   — Тогда пошли хотя бы закусим, — проворчал сэр Освальд, поднимаясь с кресла.
   Все четверо вышли в переполненное фойе, где обменивались приветствиями и разглядывали туалеты друг друга те, кто не захотел сидеть антракт в ложе. Колин пошел в буфет за вином. Мать Колина и сэр Освальд присоединились к группе весело болтающих знакомых. А Эмма просто наблюдала за оживленной толпой, словно еще за одним представлением.
   — Я не понимаю, что происходит на сцене, — жаловалась женщина, стоявшая справа от нее. — Бессмыслица какая-то.
   — Молодая актриса недурна, — подслушала Эмма обращенную к приятелю фразу немолодого джентльмена в вычурной одежде денди. — Надо будет после спектакля пройти за сцену и познакомиться с ней.
   Неужели никто в этой толпе не разделяет ее с Калином любопытства по поводу хулиганского поведения актеров?
   «Видно, у меня только один единомышленник», — с непонятной грустью подумала Эмма.
   Она огляделась в поисках его высокой фигуры. Он все еще стоял у стойки бара.
   И тут у ее уха прозвучал знакомый ненавистный голос:
   — Добрый вечер.
   Эмма рывком повернулась и увидела графа Джулио Орсино.
   — Решил вас поприветствовать, — сказал он.
   Эмма промолчала.
   — Ну и как, нравится вам пьеса? — спросил Орсино с таким видом, точно они были добрыми друзьями. — Боюсь, что она оставляет желать лучшего.
   — Моя дорогая баронесса…
   — И держитесь от меня подальше, — добавила Эмма.
   — Но вас тут бросили одну, — с притворной заботой возразил Орсино. — Я не могу…
   — Я не одна.
   — Может быть, мне сходить за вашими друзьями?
   Он окинул взглядом толпу.
   Эмме стало не по себе: совсем рядом находились мать Колина и сэр Освальд, и сейчас появится Колин. Она меньше всего хотела, чтобы они столкнулись с Орсино. Она ни за что не представит Орсино им. Он все еще не понял, с кем имеет дело. Если он хочет публичной сцены — что ж, он ее получит. Дрожа от негодования, Эмма молча повернулась к нему спиной. Любой, кто их увидит, поймет, что она не хочет иметь с этим человеком дела. Ничего более оскорбительного нельзя было придумать. И Орсино это сполна заслужил. Пора ему понять, что он должен оставить ее в покое. Если же он этого не сделает, то произойдет что-то ужасное — в этом Эмма была уверена.
   Прошла долгая томительная минута. Орсино молчал. Потом его дыхание шевельнуло прядь волос у нее на щеке.
   — Я советую вам приехать ко мне домой, — прошептал Орсино, почти касаясь губами ее уха. — Я долго терпел, безропотно выносил ваше презрение. Но этому настал конец. Если вы завтра ко мне не приедете, то горько об этом пожалеете.
   С этими словами он удалился. Эмма не столько видела, сколько чувствовала, как он отошел от нее. Два-три человека, стоявшие неподалеку, проводили его любопытными взглядами. Они исподтишка поглядывали и на нее. У Эммы задрожали руки. Она была вынуждена признаться себе, что боится Орсино, потому что слишком хорошо знала, на что он способен.
   Перед глазами у нее возник бокал с вином.
   — Прошу, — сказал Колин.
   Эмма вздрогнула.
   — Я тебя напугал? Прости.
   Эмма взяла бокал.
   — С кем это ты разговаривала?
   Эмма подняла на него глаза и тут же их отвела.
   — Я? Я ни с кем не разговаривала. — Она отхлебнула из бокала, стараясь унять дрожь в руках.
   Колин вглядывался в лицо Эммы. Он отлично видел, что она разговаривала с каким-то смуглым иностранцем в довольно вызывающей одежде. Он видел, как она от него отвернулась, и как он прошептал ей что-то на ухо, отчего она заметно побледнела. Колину совсем не понравился этот тип — от него исходила какая-то непонятная опасность. С такими людьми Эмме знаться совсем ни к чему, особенно теперь, когда она замужем.
   Ему вдруг пришло в голову, что Эмме, возможно, есть, что скрывать от него: мало ли что могло с ней случиться за годы жизни с Эдвардом Таррантом.
   — Такой приземистый человек в желтом жилете, — сказал он Эмме, не желая оставлять эту тему.
   — А, — сказала Эмма, — этот. Он спрашивал, как пройти в ложи третьего яруса.
   Если бы она не вела себя так нервно, Колин, может быть, ей и поверил бы. Но она явно была расстроена. И ему было так же очевидно, что объяснений от нее он не получит.
   Это Колина чрезвычайно обеспокоило.
   — Он не знаком с этим театром? — не удержался спросить Колин.
   — Что? Нет, не знаком. Он, видимо, не лондонец.
   Колин хорошо знал жену. Ничего постыдного она скрывать не могла. Почему же она не хочет ему сказать, что произошло? Колину хотелось заставить Эмму признаться, что она знает этого человека, и что он сказал ей что-то неприятное, потребовать, чтобы она сказала ему правду и, главное, объяснила, почему она этого не сделала сразу. Но он не осмелился этого сделать. Когда он на ней женился, он считал, что знает все про ее прошлое. Эмма как будто ничего от него не скрывала. Их деловой уговор не давал ему права знать то, о чем Эмма предпочитала умалчивать. Но этот разумный довод не облегчал неожиданно возникшую душевную боль; Колин хотел, чтобы она искала у него защиты от любой беды. Он сам был потрясен глубиной этой потребности. И тут же стал придумывать привычные объяснения. Я просто хочу защитить ее от неприятностей, — убеждал он самого себя. — В этом нет ничего противоестественного. Это входит в обязанности мужа. Взяв себя в руки, Колин решил сам выяснить, что это за человек к ней подходил. А там будет видно.
   Прозвенел звонок. В заполнившей фойе толпе было много любителей посплетничать, которым ничего не стоило вынюхать лакомый кусочек, поэтому Колин решил с разговором повременить — под любопытными взглядами Эмма никогда ему ни в чем не признается.
   Почему-то ему стало легче. Теперь он только хотел согнать с ее чела эту тревожную складку.
   — Официант сказал, что актриса, играющая старуху, бросила актера, играющего судью, потому что влюбилась в молодого героя, — сказал Колин Эмме, предлагая ей руку. — А герой никак не может сделать выбор между нею и инженю. Так что вся труппа взвинчена до предела.
   — Реальная жизнь вторгается в искусство? — сделав над собой усилие, изобразила интерес Эмма.
   — Да, и, кажется, берет верх. Они сводят счеты прямо на сцене.
   Эмма улыбнулась, и у Колина странно сжалось сердце.
   — Может быть, они выяснили отношения во время антракта? — предположила Эмма.
   — Надеюсь, что нет, — отозвался Колин.
   Эмма взглянула на него и увидела смешливый блеск с его глазах.
   — Я тоже, — сказала она и уже легко, без напряжения улыбнулась.
   Когда поднялся занавес, сразу стало ясно, что в труппе не произошло примирения. Актеры произносили комические реплики со злобным выражением на лицах. Когда один из них по ходу действия взял руку дамы и склонился над ней в поцелуе, по выражению ее лица было видно, что он больно стиснул ей пальцы. Она же, в свою очередь, наливая бокал вина, нарочно плеснула ему на панталоны. Актер злобно оскалился.
   — Того и гляди, укусит, — заметил Колин, за что был награжден веселым смехом Эммы.
   На сцене дела шли все хуже. Актеры заслоняли друг друга от публики, произносили фразы из других пьес и, всячески мешали товарищам. Развитие событий вконец запуталось, актерам приходилось с ходу придумывать ответ на неожиданные реплики, в котором был бы хоть какой-то смысл. Эмма с Колином затеяли игру: после каждой реплики они шепотом высказывали предположение, из какой пьесы она взята. За десять минут они насчитали шесть пьес.
   — Господи, опять из Гамлета, — вытирая слезы смеха, простонала Эмма. — Судья, видно, знает его наизусть.
   — И очень кстати использует, — согласился Колин и рассмеялся вслух, увидев, каким ненавидящим взглядом актриса постарше наградила судью.
   Из партера на сцену летели огрызки яблок, скомканные программки и прочий мусор. У публики иссякло терпение. Инженю это привело в такое раздражение, что она носком туфли отшвырнула один огрызок обратной в партер. В ответ раздался грозный гул. Герой схватил инженю за руку, рывком повернул к себе лицом и, буквально скрипя зубами, признался в любви.
   — Нет, это ужасно, — сказала мать Колина, хотя она уже тоже улыбалась. — Поехали домой.
   — Неужели тебе не хочется узнать, чем это кончится, мама? — со смехом спросил Колин.
   — Кончится потасовкой, — уверенно ответила она. — И мне вовсе не улыбается искать карету в бушующей толпе.
   На сцене тем временем инженю окончательно вышла из себя. Подбоченившись, она повернулась к залу и крикнула «Скотина!» толстому человеку в полосатом шейном платке, который только что обозвал ее шалавой. В ответ этот человек в еще более вульгарных выражениях высказался о ней, ее нравственности и спектакле в целом.
   — Ну все, — сказал Колин.
   Молодая актриса стала подбирать на сцене набросанный туда мусор и бросать его в зрителей. Один из молодых актеров присоединился к ней, а остальные стали пятиться к кулисам, словно надеясь, что про них забудут. Партер бушевал.
   — Пора уходить, — сказал Колин.
   — А может, спрячемся за шторы и досмотрим до конца? — с искрящимися от смеха глазами предложила Эмма.
   Но тут в ложу залетел огрызок яблока, чуть не попавший в перо, украшавшее шляпку баронессы.
   — Стратегическое отступление, — объявил Колин. — Мама, Эмма, пошли. Сэр Освальд, возьмите дам под руку, а я буду прикрывать тыл.
   Большинство зрителей в ложах пришло к такому же решению, и, когда Колин и его подопечные добрались до вестибюля, он уже был заполнен толпой зрителей, устроивших в дверях страшную давку. В зрительном чале тем временем нарастал шум. Не успел Колин пробиться через толпу и усадить дам в карету, как из театра вырвалась орава юнцов, которые помчались по улице, вопя и размахивая разноцветными кусками материи, очень походившими на атласные нижние юбки.
   — Подмастерья! — воскликнул сэр Освальд — Управы нет на окаянных. Что-то надо делать.
   — Что, милорд? — давясь от смеха, спросил Колин. — Может быть, пусть пишут театральные рецензии в газеты?
   Эмма засмеялась.
   — Смейтесь-смейтесь, — проворчал сэр Освальд. — Только куда мы катимся, если всякому сброду разрешают бегать по улицам, размахивая… нижним бельем. Того и гляди, примутся грабить магазины.
   — Да нет, то, что им нужно, они уже, кажется, получили, — возразил Колин.
   Сэр Освальд фыркнул.
   Всю дорогу домой Колин с Эммой смеялись над событиями в театре.
   — Я понимаю эту молодую актрису, — сказала Эмма, когда они вместе поднимались по лестнице. — На ее месте мне бы тоже захотелось швыряться чем попало.
   — Естественно, — согласился Колин.
   — Но я бы лучше целилась, — заверила его Эмма. — Я бы обязательно попала в красный нос этого хама, который выкрикивал оскорбления.
   — Не сомневаюсь.
   Они дошли до двери спальни Эммы, и Колин не знал, войти ему туда вместе с женой или нет. После вчерашнего он не был уверен в приеме. Эта мысль огорчила и рассердила. Он всего-навсего хотел, чтобы все оставалось по-прежнему.
   — Нас смешат одни и те же вещи, — сказал он.
   — Это верно, — признала Эмма, в глазах и уголках рта которой еще таился смех.
   — Такое не часто случалось в моей жизни.
   — И в моей тоже. Как, по-твоему, это понимать? Что у нас обоих извращенное чувство юмора?
   Глядя на нее, Колин почувствовал, как в нем поднимается пугающая его своей силой волна чувства. Он не знал, как назвать это чувство, хотя знал, что оно целиком обращено на Эмму.