Страница:
– Ну, как у нас дела? Вы потрясающе выглядите. Этот цвет молодит вас лет на десять. – И к следующей посетительнице: – Не надо так волноваться.
Доверьтесь мне. Сейчас носят именно такие прически. Рейнальдо, объясните.
Далее появляется Рейнальдо в брюках в обтяжку:
– Как у Мии Фэрроу в «Ребенке Розмари». Выглядит потрясающе, хоть и играет так себе.
А София хлопочет уже возле следующей клиентки:
– Милая, можно я вам дам один совет. Не сушите волосы феном. К тому же у меня есть для вас сказочный кондиционер. Я являюсь его официальным распространителем.
Женщины приходили сюда именно благодаря внимательности Софи – им было нужно чувство безопасности, которое давал ее салон, – здесь они могли не смущаясь демонстрировать свои недостатки, зная, что Софи позаботится о них. Наверное, они приходили сюда за любовью. Иначе они непременно бы заметили, что и сама Софи Сассун нуждалась в помощи косметолога. Они бы обратили внимание на то, что брови у нее подведены, а лицо, благодаря косметике «Принцесса Боргезе», которую она распространяла по комиссии, имеет кирпичный оттенок. Однако трудно сказать, обратил ли я на это внимание именно в тот день или это произошло несколько недель Спустя. Как и все остальные, я был не столько потрясен результатами деятельности Софи Сассун, сколько сложностью самой процедуры. Как моя мама и остальные дамы, я знал, что Софи тратит каждое утро по два часа на то, чтобы «сделать себе лицо». Сначала она накладывала крем для верхних век и крем для нижних век. Потом шли разнообразные слои, напоминавшие шеллак Страдивари. Кроме основной грунтовки кирпичного цвета на ее лице присутствовали и другие оттенки: мазки зеленого, чтобы скрыть покрасневшие участки кожи, розовая пудра для придания румянца, синие тени на веках.
Она пользовалась карандашом для глаз и тушью, карандашом и кондиционером для губ, средством для маскировки дефектов кожи и средством для уменьшения ее пористости. Лицо Софи Сассун напоминало песчаную картину, которую песчинка за песчинкой создают тибетские монахи. Оно исчезало, продержавшись всего один день.
Именно это лицо, повернувшись к нам, теперь произносило: «Сюда, пожалуйста». Софи как всегда была нежна и доброжелательна. Ее руки, умащаемые каждый вечер крем-пудрой, порхали вокруг, поглаживая и лаская нас. Ее серьги походили на археологические раритеты, выкопанные Шлиманом в Трое. Она провела нас вдоль ряда женщин, сидевших с сеточками на голове, сквозь удушающее гетто фенов и проводила за синюю занавеску. В передних помещениях «Золотого руна» Софи укладывала дамам волосы, в задних-удаляла их. За занавеской оказалась группа полуобнаженных женщин, подставлявших разные части своих тел под восковые примочки. Одна крупная дама лежала на спине с задранной блузкой и обнаженным пупком. Другая, лежа на животе, читала журнал, в то время как воск подсыхал на ее бедрах. У женщины, сидевшей в кресле, золотистым воском были покрыты подбородок и скулы, а двум юным красавицам, обнаженным ниже пояса, выравнивали линию под бикини. Внутри царил сильный и приятный запах воска. А атмосфера напоминала турецкую баню: от горшочков с разогретым воском струился пар, и все было пропитано ленивой негой.
– Мне нужно сделать только лицо, – заявил я Софи.
– Можно подумать, что она платит из собственного кармана, – пошутила Софи, обращаясь к моей матери.
Мама рассмеялась, и ее смех подхватили остальные женщины. Все улыбаясь повернулись к нам. У меня только что закончились занятия, и я был еще в школьной форме.
– Радуйся, что только лицо, – заметила одна из обнаженных барышень, которой выравнивали линию под бикини.
– Глядишь, через пару лет тебе захочется съездить на юг, – откликнулась ее товарка.
За этим последовал новый взрыв смеха, сопровождавшийся подмигиванием, и к собственному изумлению я увидел, что на губах моей матери тоже появилась хитрая улыбка, словно, оказавшись за этой занавеской, Тесси превратилась в другого человека. Словно теперь, когда воск склеил нас воедино, она получила возможность обращаться со мной как со взрослой.
– Софи, может, тебе удастся уговорить Калли постричься, – промолвила она.
– Ты действительно немножко обросла, – повернулась ко мне Софи. – Это тебе не идет.
– Нет, пожалуйста, только воск, – ответил я.
– Она никого не слушает, – заметила Тесси. Здесь хозяйничала венгерка с окраин волосяного пояса. Со скоростью Джимми Папаниколаса она разместила всех по своим местам, как продукты на решетке гриля: в один угол отправила крупную розовую даму, похожую на кусок канадской ветчины, с краю усадила меня и Тесси, напоминавших домашнее барбекю, а слева в виде глазуний оставила лежать барышень, мечтавших о бикини, следя за тем, чтобы мы все шипели и поджаривались. Держа в руках алюминиевый поднос, она перемещалась от тела к телу, нанося плоской деревянной ложечкой желтоватый воск на необходимые места и закрепляя его полосками марли. Когда с одной стороной крупной дамы было покончено, она перевернула ее на другой бок. Мы с Тесси сидели откинувшись на спинки кресел и прислушивались к резким звукам, раздававшимся в момент удаления застывшего воска.
– Ой-ой-ой! – кричала крупная дама.
– Ничего особенного, – отвечала ей Хельга. – Я специалист в этом деле.
– А-а-а! – верещала любительница бикини.
– Теперь понимаешь, на что ты готова ради мужчин? – отвечала Хельга в неожиданно феминистском духе. -Ты страдаешь, а они не стоят этого.
Затем она подошла ко мне, взяла за подбородок и, приглядываясь, подвигала голову из стороны в сторону, после чего нанесла воск на верхнюю губу. Следующей была Тесси, с которой она сделала то же самое. Не прошло и тридцати секунд, как воск застыл.
– У меня есть для тебя сюрприз, – промолвила Тесси.
– Какой? – спросил я, после того как Хельга рванула на себя воск. Я не сомневался, что лишился не только волос, но и губы.
– Твой брат приезжает домой на Рождество. Из глаз у меня текли слезы. Я молча моргал.
А Хельга уже занималась Тесси.
– Вот уж сюрприз, – выдавил я.
– И не один, а со своей девочкой.
– У него появилась подружка? Откуда он ее взял?
– Ее зовут… – Хельга делает резкое движение, и через мгновение Тесси продолжает: – Мег.
С этого момента Софи Сассун стала заниматься моим волосяным покровом. Я ходил к ней два раза в месяц, добавив к постоянно разраставшемуся списку необходимых гигиенических мер еще и депиляцию. Я начал брить ноги и подмышки. Я выщипывал себе брови. Школьные правила внешнего вида запрещали пользоваться косметикой. Но по выходным я занимался экспериментами и в этой области. Мы с Ритикой красились в ее ванной, передавая друг другу зеркальце. Особенно я пристрастился к подведению глаз, беря пример с Марии Каллас и Барбары Стрейзанд в «Смешной девчонке». Мне нравились величественные длинноносые дивы. А дома я залезал в ванную Тесси. Я не мог оторваться от похожих на амулеты скляночек со сладко пахнущими, будто съедобными кремами. Я испытал на себе и ее паровую баню, куда нужно было запихивать лицо. Единственное, что оставило меня безучастным, так это ее жирные увлажнители, так как я опасался, что они могут вызвать у меня появление прыщей.
После того как Пункт Одиннадцать поступил в колледж – к этому времени он уже перешел на второй курс – ванная осталась в моем полном распоряжении. Прежде всего об этом свидетельствовало содержимое аптечки. Рядом с бутылочкой быстрорастворимого шампуня в маленькой чашечке стояли две розовые бритвы. А тюбик увлажнителя для губ «Доктор Пеппер» целовался с флаконом «Твои волосы классно пахнут». Лосьон для тела обещал сделать меня «девушкой с прекрасными волосами», но последнее у меня уже и так было. Далее переходим к предметам ухода за лицом: набор для эпиляции «Чистое лицо», щипцы для завивки «Безумный локон», бутылочка с таблетками фемирона, которые, как я надеялся, мне когда-нибудь понадобятся, и флакон пудры для тела «Нежное дитя». Затем следовал аэрозоль с антиперспирантом «Мягко и сухо» и два флакончика моих духов: «Лесной аромат», слегка волнующий рождественский подарок, преподнесенный мне братом, которым я никогда не пользовался, и «Дух времени» от Нины Риччи («Пользоваться только в романтических ситуациях»). Кроме того, у меня была баночка белил, которыми я пользовался между сеансами в «Золотом руне». Среди этих тотемных предметов валялись ватные тампоны и салфетки, карандаши для губ, румяна, тушь и косметика от «Макс Фактор» – короче, все, что могло помочь мне в сражении за уходящую красоту. И наконец в самой глубине ящичка находилась упаковка «Котекса», подаренного мне как-то матерью. «На всякий случай лучше иметь это под рукой», – изумив меня, произнесла она. Далее без комментариев.
Объятие, которым я наградил Пункт Одиннадцать летом семьдесят второго, стало прощальным, потому что, когда он вернулся домой после первого курса, оказалось, что он превратился совсем в другого человека. Он отрастил себе волосы, хоть и не такие дпинные, как у меня, но все же. Он начал учиться играть на гитаре. На носу у него теперь были стариковские очки, а вместо брюк он начал носить расклешенные джинсы. Члены моей семьи всегда любили перевоплощения. И в то время как я заканчивал седьмой класс и переходил в восьмой, постепенно превращаясь из коротышки в дылду, Пункт Одиннадцать претерпевал в колледже не менее существенную трансформацию из ученого шарлатана в подобие Джона Леннона.
Он купил мотоцикл. Он начал заниматься медитацией. Он утверждал, что понимает смысл «Космической одиссеи 2001», даже конец. И лишь когда я увидел его играющим в пинг-понг с Мильтоном, я понял, что за всем этим кроется. У нас уже много лет в подвале стоял стол для пинг-понга, но до этого момента, сколько бы мы ни тренировались, нам никогда не удавалось выиграть у Мильтона. Ни я со своим приобретенным широким размахом, ни Пункт Одиннадцать со своей насупленной сосредоточенностью не могли противостоять «убийственным» ударам Мильтона, которые даже через одежду оставляли у нас на груди красные пятна. Однако в то лето что-то изменилось. И когда Мильтон прибегал к своей суперподаче, Пункт Одиннадцать с легкостью отбивал ее. А когда Мильтон пользовался «английской» подачей, которой он научился на флоте, Пункт Одиннадцать возвращал ему крученый шарик. И даже когда Мильтон послал абсолютно не берущийся пас, Пункт Одиннадцать, рефлекторно отреагировав, отправил шарик на противоположную сторону стола. Мильтон начал покрываться потом. Лицо его покраснело. А Пункт Одиннадцать со странным рассеянным выражением лица сохранял полное спокойствие. Зрачки у него расширились.
– Давай! – подбадривал я его. – Побей его! 12:12. 12:14. 14:15. 17:18. 18:21! И он сделал это!
Он выиграл у Мильтона!
– Просто я был под кислотой, – объяснил он позднее.
– Что?
– В улете. Три шприца.
Наркотик создавал ощущение, что все происходит как при замедленной съемке. Самые резкие подачи Мильтона и крученые пасы воспринимались как плавные балетные па.
ЛСД? Три укола? Так Пункт Одиннадцать все время был в отключке! Даже во время обеда!
– Это было сложнее всего, – сказал он. – Я смотрю, как папа режет курицу, и вдруг она взмахивает крыльями и улетает.
– Что с ним происходит? – слышу я из-за стенки голос отца, обращающегося к маме. – Говорит, что собирается бросить колледж. Что ему наскучило инженерное дело.
– Просто у него такой период. Это пройдет.
– Хотелось бы.
Вскоре Пункт Одиннадцать вернулся в колледж. Он не приехал домой на День благодарения. Поэтому по мере приближения Рождества семьдесят третьего мы все начали гадать, чего новенького можно от него ожидать.
Выяснилось это довольно быстро. Как и опасался отец, Пункт Одиннадцать отказался от своих намерений стать инженером и начал заниматься антропологией.
Большая часть каникул была потрачена им на «полевые исследования», необходимые для занятий по одному из предметов. Кроме того, он повсюду носил с собой магнитофон и записывал все, что мы говорили. Он описывал «системы нашего мышления» и «обряды родственных связей». Сам он почти ничего не говорил, утверждая, что не хочет оказывать влияние на результаты. Однако наблюдая за тем, как мы едим, шутим и спорим, он то и дело издавал смешки, откидывался на спинку кресла и задирал ноги. После чего склонялся к своей записной книжке и начинал в ней что-то строчить с дикой скоростью.
Как я уже говорил, пока мы росли, мой брат уделял мне очень мало внимания. Однако теперь, поглощенный своей новой манией и страстью к наблюдениям, он начал испытывать ко мне некий интерес. В пятницу, когда я, как примерная ученица, делал домашнюю работу, сидя за кухонным столом, он пришел и пристроился рядом. Сначала он просто долго на меня смотрел с задумчивым видом.
– Латынь? Это вас учат в твоей новой школе?
– Мне нравится.
– Ты что, некрофилка?
– Что?
– Это люди, которым нравятся трупы. Латынь же мертвый язык.
– Не знаю.
– Я тоже знаю кое-какие латинские слова.
– Правда?
– Куннилингус.
– Прекрати. – Фелляция.
– Ха-ха.
– Монс пубис.
– Всё, умираю. Я сейчас умру от смеха.
Пункт Одиннадцать умолк. Я попытался вернуться к своим занятиям, но он продолжал смотреть на меня. И я был вынужден захлопнуть учебник.
– Что ты на меня уставился?
Он как всегда выдержал паузу. Глаза за старческими очечками казались пустыми, но я знал, что голова его активно работает.
– Смотрю на свою младшую сестричку, – наконец ответил он.
– Ну хорошо. Посмотрел и проваливай.
– Я смотрю на свою младшую сестричку и думаю, что она больше не похожа на маленькую девочку.
– Что ты имеешь в виду? Он снова молчит.
– Не знаю. Вот я и пытаюсь понять.
– Ну, когда поймешь, скажешь. А сейчас мне надо заниматься, – отвечаю я.
В субботу утром приезжает подружка Пункта Одиннадцать. Мег Земка оказывается такой же маленькой, как мама, и такой же плоскогрудой, как я. У нее плохие зубы из-за детства, проведенного в нищете, и волосы мышиного цвета. Она беспризорница и сирота и раз в шесть энергичнее, чем мой брат.
– Чем вы занимаетесь в колледже, Мег? – спрашивает ее мой отец за обедом.
– Политэкономией.
– Звучит интересно.
– Сомневаюсь, что вам понравятся мои взгляды. Я – марксистка.
– Серьезно?
– А вы – владелец ресторанов.
– Да. Геракловы хот-доги. Неужели ни разу не пробовали? Надо будет отвезти вас.
– Мег не ест мяса, – напоминает ему мама.
– Совсем забыл, – откликается Мильтон. – Ну, тогда попробуете французское жаркое. Мы подаем и французское жаркое.
– Сколько вы платите своим работникам? – спрашивает Мег.
– Которые стоят за прилавком? Они получают минимальную заработную плату.
– А вы живете в этом огромном доме в ГроссПойнте.
– Потому что я руковожу всем бизнесом и отвечаю за возможный риск.
– По-моему, это похоже на эксплуатацию.
– Конечно, – улыбается Мильтон, – если предоставление работы называется эксплуатацией, то я – настоящий эксплуататор. Пока я не занялся этим бизнесом, этих рабочих мест не существовало.
– Это все равно что говорить, что у рабов не было бы работы, если бы они не возделывали плантации.
– Настоящая язва, – замечает Мильтон, поворачиваясь к моему брату. – Где ты ее раздобыл?
– Это я его раздобыла, – говорит Мег. – В лифте.
Так мы узнаем, чем Пункт Одиннадцать занимается в колледже. Его любимым времяпрепровождением является катание в полной темноте на крыше лифта, для этого он отвинчивает верхнюю панель и выбирается наружу.
– Когда я в первый раз это сделал, – признается Пункт Одиннадцать, – лифт начал подниматься вверх, и я подумал, что меня расплющит. Но выяснилось, что там еще остается немного пространства.
– И ради этого мы оплачиваем твое обучение? – спрашивает Мильтон.
– Ради этого вы эксплуатируете своих работников, – отвечает Мег.
Тесси постелила Мег и Пункту Одиннадцать кровати в разных комнатах, но ночью в темноте слышались беготня и хихиканье. Стараясь играть роль старшей сестры, которой у меня никогда не было, Мег дала мне книжку «Мы и наши тела».
Пункт Одиннадцать, захваченный сексуальной революцией, тоже попытался внести свою лепту в мое образование.
– Калли, ты мастурбируешь?
– Что?!
– Этого не надо стесняться. Это вполне естественно. Мой приятель сказал мне, что это можно делать рукой. Я пошел в ванную…
– Я не желаю об этом слышать…
– …и попробовал. Все мышцы в моем пенисе внезапно напряглись…
– В нашей ванной?
– …и у меня произошла эякуляция. Чувство было потрясающее. Тебе стоит попробовать, если ты еще этого не делала. У девочек, конечно, все немножко иначе, но с точки зрения физиологии разница не так уж велика. Потому что пенис и клитор – аналогичные структуры. Тебе надо поэкспериментировать и проверить.
Я заткнул уши пальцами и завыл.
– И незачем так нервничать, – громко произносит Пункт Одиннадцать. – Я же твой брат.
Рок-музыка, преклонение перед Махариши Махеш Йоги, ростки авокадо на подоконнике, рулоны разноцветной бумаги. Что еще? Ах да, еще мой брат перестал пользоваться дезодорантами.
– От тебя воняет! – возмутился я, когда мы с ним вместе смотрели телевизор.
Пункт Одиннадцать еле заметно передернул плечами.
– Но ведь я человек, – ответил он. – А люди пахнут именно так.
– Значит, люди воняют.
– Ты тоже считаешь, что я воняю, Мег?
– Ни в коем случае, – нюхая его подмышку. – Меня это даже возбуждает.
– Может, вы оба отвалите отсюда? Я хочу посмотреть это шоу.
– Слышишь, малыш, моя сестричка хочет нас выставить. Как ты смотришь на то, чтобы забиться в норку?
– Классно.
– Пока, сестренка. Увидимся наверху, на месте преступления.
К чему все это могло привести? Только к семейным раздорам, скандалам и сердечным приступам. В канун Нового года, когда Мильтон и Тесси поднимали бокалы, Пункт Одиннадцать и Мег, сделав по глотку пива, исчезли, чтобы выкурить втихаря по косяку.
– Знаешь, я начал подумывать о том, чтобы наконец съездить в Грецию, – произносит Мильтон. – Можно было бы взглянуть на мамину и папину деревню.
– И соорудить церковь, которую ты обещал построить, – добавляет Тесси.
– Что скажешь? – спрашивает Мильтон у Пункта Одиннадцать. – Может, устроим этим летом семейные каникулы?
– Только без меня, – отвечает Пункт Одиннадцать.
– Почему?
– Туризм – это разновидность колониализма.
И так далее. Пункт Одиннадцать быстро дал понять, что не разделяет ценностей Мильтона и Тесси. Мильтон поинтересовался, чем они его не устраивают. И Пункт Одиннадцать заявил, что он против материализма.
– Вас волнуют только деньги, – сказал он Мильтону. – А я не хочу так жить. – И он обвел руками окружающее пространство. Ему не нравилась наша гостиная, ему не нравилось все, ради чего Мильтон работал. Ему не нравился Мидлсекс! После этого начинается скандал, и Пункт Одиннадцать произносит пару слов: одно на букву «х», а другое на букву «е», – крики усиливаются, и Пункт Одиннадцать с ревом уносится на своем мотоцикле с Мег за спиной.
Что с ним случилось? Почему он так переменился? Тесси утверждала, что это из-за того, что он жил вдали от дома. А это, в свою очередь, было вызвано войной. Однако у меня по этому поводу было другое мнение. Я думаю, что случилась эта трансформация в тот день, когда он лежал на кровати и ждал, что его жизнь будет разыграна в лотерее. Или я фантазирую и приписываю брату свою собственную одержимость представлениями о судьбе и случае? Может быть. Но в тот момент, когда мы планировали путешествие в Грецию, предпринять которое Мильтон обещал, спасшись от другой войны, Пункт Одиннадцать, совершавший собственные галлюцинаторные путешествия, старался уйти от того, что он смутно ощутил лежа в пледе на кровати, а именно: что с помощью лотереи решался не только его призывной номер, но и все остальное в этой жизни. Он прятался от этого открытия за ЛСД, на крыше лифта, в постели Мег Земка с ее непрерывными восклицаниями и плохими зубами, той самой Мег, которая шептала ему на ухо, когда они занимались любовью: «Забудь о своей семье, старик! Твои родственники – буржуазные свиньи! Твой отец – эксплуататор! Забудь их. Они мертвы. Мертвы. А настоящее происходит здесь. Давай, малыш!»
СМУТНЫЙ ОБЪЕКТ
Доверьтесь мне. Сейчас носят именно такие прически. Рейнальдо, объясните.
Далее появляется Рейнальдо в брюках в обтяжку:
– Как у Мии Фэрроу в «Ребенке Розмари». Выглядит потрясающе, хоть и играет так себе.
А София хлопочет уже возле следующей клиентки:
– Милая, можно я вам дам один совет. Не сушите волосы феном. К тому же у меня есть для вас сказочный кондиционер. Я являюсь его официальным распространителем.
Женщины приходили сюда именно благодаря внимательности Софи – им было нужно чувство безопасности, которое давал ее салон, – здесь они могли не смущаясь демонстрировать свои недостатки, зная, что Софи позаботится о них. Наверное, они приходили сюда за любовью. Иначе они непременно бы заметили, что и сама Софи Сассун нуждалась в помощи косметолога. Они бы обратили внимание на то, что брови у нее подведены, а лицо, благодаря косметике «Принцесса Боргезе», которую она распространяла по комиссии, имеет кирпичный оттенок. Однако трудно сказать, обратил ли я на это внимание именно в тот день или это произошло несколько недель Спустя. Как и все остальные, я был не столько потрясен результатами деятельности Софи Сассун, сколько сложностью самой процедуры. Как моя мама и остальные дамы, я знал, что Софи тратит каждое утро по два часа на то, чтобы «сделать себе лицо». Сначала она накладывала крем для верхних век и крем для нижних век. Потом шли разнообразные слои, напоминавшие шеллак Страдивари. Кроме основной грунтовки кирпичного цвета на ее лице присутствовали и другие оттенки: мазки зеленого, чтобы скрыть покрасневшие участки кожи, розовая пудра для придания румянца, синие тени на веках.
Она пользовалась карандашом для глаз и тушью, карандашом и кондиционером для губ, средством для маскировки дефектов кожи и средством для уменьшения ее пористости. Лицо Софи Сассун напоминало песчаную картину, которую песчинка за песчинкой создают тибетские монахи. Оно исчезало, продержавшись всего один день.
Именно это лицо, повернувшись к нам, теперь произносило: «Сюда, пожалуйста». Софи как всегда была нежна и доброжелательна. Ее руки, умащаемые каждый вечер крем-пудрой, порхали вокруг, поглаживая и лаская нас. Ее серьги походили на археологические раритеты, выкопанные Шлиманом в Трое. Она провела нас вдоль ряда женщин, сидевших с сеточками на голове, сквозь удушающее гетто фенов и проводила за синюю занавеску. В передних помещениях «Золотого руна» Софи укладывала дамам волосы, в задних-удаляла их. За занавеской оказалась группа полуобнаженных женщин, подставлявших разные части своих тел под восковые примочки. Одна крупная дама лежала на спине с задранной блузкой и обнаженным пупком. Другая, лежа на животе, читала журнал, в то время как воск подсыхал на ее бедрах. У женщины, сидевшей в кресле, золотистым воском были покрыты подбородок и скулы, а двум юным красавицам, обнаженным ниже пояса, выравнивали линию под бикини. Внутри царил сильный и приятный запах воска. А атмосфера напоминала турецкую баню: от горшочков с разогретым воском струился пар, и все было пропитано ленивой негой.
– Мне нужно сделать только лицо, – заявил я Софи.
– Можно подумать, что она платит из собственного кармана, – пошутила Софи, обращаясь к моей матери.
Мама рассмеялась, и ее смех подхватили остальные женщины. Все улыбаясь повернулись к нам. У меня только что закончились занятия, и я был еще в школьной форме.
– Радуйся, что только лицо, – заметила одна из обнаженных барышень, которой выравнивали линию под бикини.
– Глядишь, через пару лет тебе захочется съездить на юг, – откликнулась ее товарка.
За этим последовал новый взрыв смеха, сопровождавшийся подмигиванием, и к собственному изумлению я увидел, что на губах моей матери тоже появилась хитрая улыбка, словно, оказавшись за этой занавеской, Тесси превратилась в другого человека. Словно теперь, когда воск склеил нас воедино, она получила возможность обращаться со мной как со взрослой.
– Софи, может, тебе удастся уговорить Калли постричься, – промолвила она.
– Ты действительно немножко обросла, – повернулась ко мне Софи. – Это тебе не идет.
– Нет, пожалуйста, только воск, – ответил я.
– Она никого не слушает, – заметила Тесси. Здесь хозяйничала венгерка с окраин волосяного пояса. Со скоростью Джимми Папаниколаса она разместила всех по своим местам, как продукты на решетке гриля: в один угол отправила крупную розовую даму, похожую на кусок канадской ветчины, с краю усадила меня и Тесси, напоминавших домашнее барбекю, а слева в виде глазуний оставила лежать барышень, мечтавших о бикини, следя за тем, чтобы мы все шипели и поджаривались. Держа в руках алюминиевый поднос, она перемещалась от тела к телу, нанося плоской деревянной ложечкой желтоватый воск на необходимые места и закрепляя его полосками марли. Когда с одной стороной крупной дамы было покончено, она перевернула ее на другой бок. Мы с Тесси сидели откинувшись на спинки кресел и прислушивались к резким звукам, раздававшимся в момент удаления застывшего воска.
– Ой-ой-ой! – кричала крупная дама.
– Ничего особенного, – отвечала ей Хельга. – Я специалист в этом деле.
– А-а-а! – верещала любительница бикини.
– Теперь понимаешь, на что ты готова ради мужчин? – отвечала Хельга в неожиданно феминистском духе. -Ты страдаешь, а они не стоят этого.
Затем она подошла ко мне, взяла за подбородок и, приглядываясь, подвигала голову из стороны в сторону, после чего нанесла воск на верхнюю губу. Следующей была Тесси, с которой она сделала то же самое. Не прошло и тридцати секунд, как воск застыл.
– У меня есть для тебя сюрприз, – промолвила Тесси.
– Какой? – спросил я, после того как Хельга рванула на себя воск. Я не сомневался, что лишился не только волос, но и губы.
– Твой брат приезжает домой на Рождество. Из глаз у меня текли слезы. Я молча моргал.
А Хельга уже занималась Тесси.
– Вот уж сюрприз, – выдавил я.
– И не один, а со своей девочкой.
– У него появилась подружка? Откуда он ее взял?
– Ее зовут… – Хельга делает резкое движение, и через мгновение Тесси продолжает: – Мег.
С этого момента Софи Сассун стала заниматься моим волосяным покровом. Я ходил к ней два раза в месяц, добавив к постоянно разраставшемуся списку необходимых гигиенических мер еще и депиляцию. Я начал брить ноги и подмышки. Я выщипывал себе брови. Школьные правила внешнего вида запрещали пользоваться косметикой. Но по выходным я занимался экспериментами и в этой области. Мы с Ритикой красились в ее ванной, передавая друг другу зеркальце. Особенно я пристрастился к подведению глаз, беря пример с Марии Каллас и Барбары Стрейзанд в «Смешной девчонке». Мне нравились величественные длинноносые дивы. А дома я залезал в ванную Тесси. Я не мог оторваться от похожих на амулеты скляночек со сладко пахнущими, будто съедобными кремами. Я испытал на себе и ее паровую баню, куда нужно было запихивать лицо. Единственное, что оставило меня безучастным, так это ее жирные увлажнители, так как я опасался, что они могут вызвать у меня появление прыщей.
После того как Пункт Одиннадцать поступил в колледж – к этому времени он уже перешел на второй курс – ванная осталась в моем полном распоряжении. Прежде всего об этом свидетельствовало содержимое аптечки. Рядом с бутылочкой быстрорастворимого шампуня в маленькой чашечке стояли две розовые бритвы. А тюбик увлажнителя для губ «Доктор Пеппер» целовался с флаконом «Твои волосы классно пахнут». Лосьон для тела обещал сделать меня «девушкой с прекрасными волосами», но последнее у меня уже и так было. Далее переходим к предметам ухода за лицом: набор для эпиляции «Чистое лицо», щипцы для завивки «Безумный локон», бутылочка с таблетками фемирона, которые, как я надеялся, мне когда-нибудь понадобятся, и флакон пудры для тела «Нежное дитя». Затем следовал аэрозоль с антиперспирантом «Мягко и сухо» и два флакончика моих духов: «Лесной аромат», слегка волнующий рождественский подарок, преподнесенный мне братом, которым я никогда не пользовался, и «Дух времени» от Нины Риччи («Пользоваться только в романтических ситуациях»). Кроме того, у меня была баночка белил, которыми я пользовался между сеансами в «Золотом руне». Среди этих тотемных предметов валялись ватные тампоны и салфетки, карандаши для губ, румяна, тушь и косметика от «Макс Фактор» – короче, все, что могло помочь мне в сражении за уходящую красоту. И наконец в самой глубине ящичка находилась упаковка «Котекса», подаренного мне как-то матерью. «На всякий случай лучше иметь это под рукой», – изумив меня, произнесла она. Далее без комментариев.
Объятие, которым я наградил Пункт Одиннадцать летом семьдесят второго, стало прощальным, потому что, когда он вернулся домой после первого курса, оказалось, что он превратился совсем в другого человека. Он отрастил себе волосы, хоть и не такие дпинные, как у меня, но все же. Он начал учиться играть на гитаре. На носу у него теперь были стариковские очки, а вместо брюк он начал носить расклешенные джинсы. Члены моей семьи всегда любили перевоплощения. И в то время как я заканчивал седьмой класс и переходил в восьмой, постепенно превращаясь из коротышки в дылду, Пункт Одиннадцать претерпевал в колледже не менее существенную трансформацию из ученого шарлатана в подобие Джона Леннона.
Он купил мотоцикл. Он начал заниматься медитацией. Он утверждал, что понимает смысл «Космической одиссеи 2001», даже конец. И лишь когда я увидел его играющим в пинг-понг с Мильтоном, я понял, что за всем этим кроется. У нас уже много лет в подвале стоял стол для пинг-понга, но до этого момента, сколько бы мы ни тренировались, нам никогда не удавалось выиграть у Мильтона. Ни я со своим приобретенным широким размахом, ни Пункт Одиннадцать со своей насупленной сосредоточенностью не могли противостоять «убийственным» ударам Мильтона, которые даже через одежду оставляли у нас на груди красные пятна. Однако в то лето что-то изменилось. И когда Мильтон прибегал к своей суперподаче, Пункт Одиннадцать с легкостью отбивал ее. А когда Мильтон пользовался «английской» подачей, которой он научился на флоте, Пункт Одиннадцать возвращал ему крученый шарик. И даже когда Мильтон послал абсолютно не берущийся пас, Пункт Одиннадцать, рефлекторно отреагировав, отправил шарик на противоположную сторону стола. Мильтон начал покрываться потом. Лицо его покраснело. А Пункт Одиннадцать со странным рассеянным выражением лица сохранял полное спокойствие. Зрачки у него расширились.
– Давай! – подбадривал я его. – Побей его! 12:12. 12:14. 14:15. 17:18. 18:21! И он сделал это!
Он выиграл у Мильтона!
– Просто я был под кислотой, – объяснил он позднее.
– Что?
– В улете. Три шприца.
Наркотик создавал ощущение, что все происходит как при замедленной съемке. Самые резкие подачи Мильтона и крученые пасы воспринимались как плавные балетные па.
ЛСД? Три укола? Так Пункт Одиннадцать все время был в отключке! Даже во время обеда!
– Это было сложнее всего, – сказал он. – Я смотрю, как папа режет курицу, и вдруг она взмахивает крыльями и улетает.
– Что с ним происходит? – слышу я из-за стенки голос отца, обращающегося к маме. – Говорит, что собирается бросить колледж. Что ему наскучило инженерное дело.
– Просто у него такой период. Это пройдет.
– Хотелось бы.
Вскоре Пункт Одиннадцать вернулся в колледж. Он не приехал домой на День благодарения. Поэтому по мере приближения Рождества семьдесят третьего мы все начали гадать, чего новенького можно от него ожидать.
Выяснилось это довольно быстро. Как и опасался отец, Пункт Одиннадцать отказался от своих намерений стать инженером и начал заниматься антропологией.
Большая часть каникул была потрачена им на «полевые исследования», необходимые для занятий по одному из предметов. Кроме того, он повсюду носил с собой магнитофон и записывал все, что мы говорили. Он описывал «системы нашего мышления» и «обряды родственных связей». Сам он почти ничего не говорил, утверждая, что не хочет оказывать влияние на результаты. Однако наблюдая за тем, как мы едим, шутим и спорим, он то и дело издавал смешки, откидывался на спинку кресла и задирал ноги. После чего склонялся к своей записной книжке и начинал в ней что-то строчить с дикой скоростью.
Как я уже говорил, пока мы росли, мой брат уделял мне очень мало внимания. Однако теперь, поглощенный своей новой манией и страстью к наблюдениям, он начал испытывать ко мне некий интерес. В пятницу, когда я, как примерная ученица, делал домашнюю работу, сидя за кухонным столом, он пришел и пристроился рядом. Сначала он просто долго на меня смотрел с задумчивым видом.
– Латынь? Это вас учат в твоей новой школе?
– Мне нравится.
– Ты что, некрофилка?
– Что?
– Это люди, которым нравятся трупы. Латынь же мертвый язык.
– Не знаю.
– Я тоже знаю кое-какие латинские слова.
– Правда?
– Куннилингус.
– Прекрати. – Фелляция.
– Ха-ха.
– Монс пубис.
– Всё, умираю. Я сейчас умру от смеха.
Пункт Одиннадцать умолк. Я попытался вернуться к своим занятиям, но он продолжал смотреть на меня. И я был вынужден захлопнуть учебник.
– Что ты на меня уставился?
Он как всегда выдержал паузу. Глаза за старческими очечками казались пустыми, но я знал, что голова его активно работает.
– Смотрю на свою младшую сестричку, – наконец ответил он.
– Ну хорошо. Посмотрел и проваливай.
– Я смотрю на свою младшую сестричку и думаю, что она больше не похожа на маленькую девочку.
– Что ты имеешь в виду? Он снова молчит.
– Не знаю. Вот я и пытаюсь понять.
– Ну, когда поймешь, скажешь. А сейчас мне надо заниматься, – отвечаю я.
В субботу утром приезжает подружка Пункта Одиннадцать. Мег Земка оказывается такой же маленькой, как мама, и такой же плоскогрудой, как я. У нее плохие зубы из-за детства, проведенного в нищете, и волосы мышиного цвета. Она беспризорница и сирота и раз в шесть энергичнее, чем мой брат.
– Чем вы занимаетесь в колледже, Мег? – спрашивает ее мой отец за обедом.
– Политэкономией.
– Звучит интересно.
– Сомневаюсь, что вам понравятся мои взгляды. Я – марксистка.
– Серьезно?
– А вы – владелец ресторанов.
– Да. Геракловы хот-доги. Неужели ни разу не пробовали? Надо будет отвезти вас.
– Мег не ест мяса, – напоминает ему мама.
– Совсем забыл, – откликается Мильтон. – Ну, тогда попробуете французское жаркое. Мы подаем и французское жаркое.
– Сколько вы платите своим работникам? – спрашивает Мег.
– Которые стоят за прилавком? Они получают минимальную заработную плату.
– А вы живете в этом огромном доме в ГроссПойнте.
– Потому что я руковожу всем бизнесом и отвечаю за возможный риск.
– По-моему, это похоже на эксплуатацию.
– Конечно, – улыбается Мильтон, – если предоставление работы называется эксплуатацией, то я – настоящий эксплуататор. Пока я не занялся этим бизнесом, этих рабочих мест не существовало.
– Это все равно что говорить, что у рабов не было бы работы, если бы они не возделывали плантации.
– Настоящая язва, – замечает Мильтон, поворачиваясь к моему брату. – Где ты ее раздобыл?
– Это я его раздобыла, – говорит Мег. – В лифте.
Так мы узнаем, чем Пункт Одиннадцать занимается в колледже. Его любимым времяпрепровождением является катание в полной темноте на крыше лифта, для этого он отвинчивает верхнюю панель и выбирается наружу.
– Когда я в первый раз это сделал, – признается Пункт Одиннадцать, – лифт начал подниматься вверх, и я подумал, что меня расплющит. Но выяснилось, что там еще остается немного пространства.
– И ради этого мы оплачиваем твое обучение? – спрашивает Мильтон.
– Ради этого вы эксплуатируете своих работников, – отвечает Мег.
Тесси постелила Мег и Пункту Одиннадцать кровати в разных комнатах, но ночью в темноте слышались беготня и хихиканье. Стараясь играть роль старшей сестры, которой у меня никогда не было, Мег дала мне книжку «Мы и наши тела».
Пункт Одиннадцать, захваченный сексуальной революцией, тоже попытался внести свою лепту в мое образование.
– Калли, ты мастурбируешь?
– Что?!
– Этого не надо стесняться. Это вполне естественно. Мой приятель сказал мне, что это можно делать рукой. Я пошел в ванную…
– Я не желаю об этом слышать…
– …и попробовал. Все мышцы в моем пенисе внезапно напряглись…
– В нашей ванной?
– …и у меня произошла эякуляция. Чувство было потрясающее. Тебе стоит попробовать, если ты еще этого не делала. У девочек, конечно, все немножко иначе, но с точки зрения физиологии разница не так уж велика. Потому что пенис и клитор – аналогичные структуры. Тебе надо поэкспериментировать и проверить.
Я заткнул уши пальцами и завыл.
– И незачем так нервничать, – громко произносит Пункт Одиннадцать. – Я же твой брат.
Рок-музыка, преклонение перед Махариши Махеш Йоги, ростки авокадо на подоконнике, рулоны разноцветной бумаги. Что еще? Ах да, еще мой брат перестал пользоваться дезодорантами.
– От тебя воняет! – возмутился я, когда мы с ним вместе смотрели телевизор.
Пункт Одиннадцать еле заметно передернул плечами.
– Но ведь я человек, – ответил он. – А люди пахнут именно так.
– Значит, люди воняют.
– Ты тоже считаешь, что я воняю, Мег?
– Ни в коем случае, – нюхая его подмышку. – Меня это даже возбуждает.
– Может, вы оба отвалите отсюда? Я хочу посмотреть это шоу.
– Слышишь, малыш, моя сестричка хочет нас выставить. Как ты смотришь на то, чтобы забиться в норку?
– Классно.
– Пока, сестренка. Увидимся наверху, на месте преступления.
К чему все это могло привести? Только к семейным раздорам, скандалам и сердечным приступам. В канун Нового года, когда Мильтон и Тесси поднимали бокалы, Пункт Одиннадцать и Мег, сделав по глотку пива, исчезли, чтобы выкурить втихаря по косяку.
– Знаешь, я начал подумывать о том, чтобы наконец съездить в Грецию, – произносит Мильтон. – Можно было бы взглянуть на мамину и папину деревню.
– И соорудить церковь, которую ты обещал построить, – добавляет Тесси.
– Что скажешь? – спрашивает Мильтон у Пункта Одиннадцать. – Может, устроим этим летом семейные каникулы?
– Только без меня, – отвечает Пункт Одиннадцать.
– Почему?
– Туризм – это разновидность колониализма.
И так далее. Пункт Одиннадцать быстро дал понять, что не разделяет ценностей Мильтона и Тесси. Мильтон поинтересовался, чем они его не устраивают. И Пункт Одиннадцать заявил, что он против материализма.
– Вас волнуют только деньги, – сказал он Мильтону. – А я не хочу так жить. – И он обвел руками окружающее пространство. Ему не нравилась наша гостиная, ему не нравилось все, ради чего Мильтон работал. Ему не нравился Мидлсекс! После этого начинается скандал, и Пункт Одиннадцать произносит пару слов: одно на букву «х», а другое на букву «е», – крики усиливаются, и Пункт Одиннадцать с ревом уносится на своем мотоцикле с Мег за спиной.
Что с ним случилось? Почему он так переменился? Тесси утверждала, что это из-за того, что он жил вдали от дома. А это, в свою очередь, было вызвано войной. Однако у меня по этому поводу было другое мнение. Я думаю, что случилась эта трансформация в тот день, когда он лежал на кровати и ждал, что его жизнь будет разыграна в лотерее. Или я фантазирую и приписываю брату свою собственную одержимость представлениями о судьбе и случае? Может быть. Но в тот момент, когда мы планировали путешествие в Грецию, предпринять которое Мильтон обещал, спасшись от другой войны, Пункт Одиннадцать, совершавший собственные галлюцинаторные путешествия, старался уйти от того, что он смутно ощутил лежа в пледе на кровати, а именно: что с помощью лотереи решался не только его призывной номер, но и все остальное в этой жизни. Он прятался от этого открытия за ЛСД, на крыше лифта, в постели Мег Земка с ее непрерывными восклицаниями и плохими зубами, той самой Мег, которая шептала ему на ухо, когда они занимались любовью: «Забудь о своей семье, старик! Твои родственники – буржуазные свиньи! Твой отец – эксплуататор! Забудь их. Они мертвы. Мертвы. А настоящее происходит здесь. Давай, малыш!»
СМУТНЫЙ ОБЪЕКТ
Сегодня мне пришло в голову, что я продвинулся не так уж далеко, как мне казалось. Написание этой истории не стало отважным актом освобождения, как я предполагал. Процесс писания требует сокровенности и одиночества, о которых мне все известно. Я – специалист по подпольной жизни. Возможно, лишь моя аполитичность заставляет меня держаться в стороне от движения за права гермафродитов. Или страх? Страх обнаружения. Страх превращения в одного из них.
И все же человек может сделать только то, на что он способен. Так что если эта история окажется нужной только мне, что ж, пусть. Однако мне так не кажется. Я чувствую тебя, читатель. И это единственный вид интимных отношений, которые меня не пугают. Когда нас только двое здесь, в темноте.
Так было не всегда. В колледже у меня была подружка. Ее звали Оливия. Нас свела наша общая ранимость. Оливия в тринадцать лет подверглась зверскому нападению, и ее чуть не изнасиловали. Полиция поймала напавшего на нее парня, и она несколько раз давала в суде свидетельские показания. Это испытание повлияло на ее дальнейшее развитие. Вместо того чтобы заниматься тем, чем занимаются все старшеклассницы, она была вынуждена оставаться тринадцатилетней девочкой. И несмотря на то что мы с Оливией по интеллектуальному развитию могли не только справляться с программой, но и опережать ее, в эмоциональной сфере мы были подростками. Мы часто плакали. Помню, как мы впервые разделись друг перед другом. Было такое ощущение, что снимаем с себя бинты. Мужского во мне было ровно столько, сколько в тот момент могла вынести Оливия. Я стал для нее первым.
После колледжа я отправился в кругосветное путешествие. Я хотел забыть о своем теле, постоянно заставляя его находиться в движении. Вернувшись домой через девять месяцев, я сдал экзамен Министерства иностранных дел и через год начал работать в госдепартаменте. Для меня это было идеальным местом работы. Три года в одном месте, два в другом. В Брюсселе я влюбился в барменшу, которая утверждала, что ей наплевать на неординарность моего организма. Я испытывал к ней такую благодарность, что предложил ей выйти за меня замуж, хотя она была скучной, не честолюбивой и слишком крикливой. К счастью, она отказалась и сбежала с кем-то другим. Кто был потом? Пара женщин здесь, пара там, но все это были быстро преходящие увлечения. Таким образом, в отсутствие какого бы то ни было постоянства я начал предаваться единственному доступному мне удовольствию – болтовне. Тому, в чем у меня действительно есть талант. Обеды, фуршеты, попойки. Случайные встречи. После которых я всегда уходил. «Утром у меня встреча с послом», – объяснял я. И мне верили. Мне верили, что посол хочет провести брифинг перед предстоящим награждением Аарона Копленда.
С каждым днем становится все тяжелее. С Оливией и с каждой женщиной после нее мне приходилось противостоять осознанию того, что я из себя представляю. Однако впервые я столкнулся с этим таинственным предметом находясь еще в состоянии блаженного неведения.
После всех происходивших в нашем доме скандалов наступила зима, принесшая в Мидлсекс тишину Тишина настолько всеобъемлющая, что она, как секретарь президента, стирала целые фрагменты официального протокола. В течение этого неопределенного и промозглого времени года Мильтон, отказывавшийся признавать, что выходка Пункта Одиннадцать надорвала ему сердце, начал физически ощутимо наполняться яростью, так что почти любая мелочь-холодное молоко, поданное на десерт вместо мороженого, или слиппюм долгий красный свет на перекрестке – выводила его из себя. Впрочем, он выражал свои чувства молча, так что тишина продолжала превалировать. Той же зимой тревоги Тесси из-за детей настолько парализовали ее, что она даже не вернула в магазины не подошедшие рождественские подарки, а попросту запихала их в шкаф, так и не получив компенсации. А в конце этого коварного и обманчивого времени года, когда появились первые крокусы, вернувшиеся из подземного мира, Каллиопа Стефанидис, также ощущавшая в недрах своего организма какоето шевеление, внезапно принялась читать классиков.
С наступлением весеннего семестра я оказался в английском классе мистера да Сильвы. Группа состояла всего из пяти девочек, и мы занимались в крохотной оранжерее на втором этаже. Из-под застекленного потолка протягивали свои щупальца лианы, а над головами толпились герани, источавшие аромат, одновременно напоминавший запах лакрицы и алюминия. Рядом со мной сидели Ритика, Тина, Джоанна и Максин Гроссингер. С последней я был едва знаком, хотя наши родители дружили. Она не дружила с другими детьми в Мидлсексе и постоянно играла на своей скрипке. В школе она была единственной еврейской девочкой. Она отдельно завтракала, поглощая кошерную пишу, купленную в специальном магазине. Думаю, ее бледность была следствием того, что она редко выходила на воздух, а бешено колотившаяся на виске жилка служила ей внутренним метрономом.
И все же человек может сделать только то, на что он способен. Так что если эта история окажется нужной только мне, что ж, пусть. Однако мне так не кажется. Я чувствую тебя, читатель. И это единственный вид интимных отношений, которые меня не пугают. Когда нас только двое здесь, в темноте.
Так было не всегда. В колледже у меня была подружка. Ее звали Оливия. Нас свела наша общая ранимость. Оливия в тринадцать лет подверглась зверскому нападению, и ее чуть не изнасиловали. Полиция поймала напавшего на нее парня, и она несколько раз давала в суде свидетельские показания. Это испытание повлияло на ее дальнейшее развитие. Вместо того чтобы заниматься тем, чем занимаются все старшеклассницы, она была вынуждена оставаться тринадцатилетней девочкой. И несмотря на то что мы с Оливией по интеллектуальному развитию могли не только справляться с программой, но и опережать ее, в эмоциональной сфере мы были подростками. Мы часто плакали. Помню, как мы впервые разделись друг перед другом. Было такое ощущение, что снимаем с себя бинты. Мужского во мне было ровно столько, сколько в тот момент могла вынести Оливия. Я стал для нее первым.
После колледжа я отправился в кругосветное путешествие. Я хотел забыть о своем теле, постоянно заставляя его находиться в движении. Вернувшись домой через девять месяцев, я сдал экзамен Министерства иностранных дел и через год начал работать в госдепартаменте. Для меня это было идеальным местом работы. Три года в одном месте, два в другом. В Брюсселе я влюбился в барменшу, которая утверждала, что ей наплевать на неординарность моего организма. Я испытывал к ней такую благодарность, что предложил ей выйти за меня замуж, хотя она была скучной, не честолюбивой и слишком крикливой. К счастью, она отказалась и сбежала с кем-то другим. Кто был потом? Пара женщин здесь, пара там, но все это были быстро преходящие увлечения. Таким образом, в отсутствие какого бы то ни было постоянства я начал предаваться единственному доступному мне удовольствию – болтовне. Тому, в чем у меня действительно есть талант. Обеды, фуршеты, попойки. Случайные встречи. После которых я всегда уходил. «Утром у меня встреча с послом», – объяснял я. И мне верили. Мне верили, что посол хочет провести брифинг перед предстоящим награждением Аарона Копленда.
С каждым днем становится все тяжелее. С Оливией и с каждой женщиной после нее мне приходилось противостоять осознанию того, что я из себя представляю. Однако впервые я столкнулся с этим таинственным предметом находясь еще в состоянии блаженного неведения.
С наступлением весеннего семестра я оказался в английском классе мистера да Сильвы. Группа состояла всего из пяти девочек, и мы занимались в крохотной оранжерее на втором этаже. Из-под застекленного потолка протягивали свои щупальца лианы, а над головами толпились герани, источавшие аромат, одновременно напоминавший запах лакрицы и алюминия. Рядом со мной сидели Ритика, Тина, Джоанна и Максин Гроссингер. С последней я был едва знаком, хотя наши родители дружили. Она не дружила с другими детьми в Мидлсексе и постоянно играла на своей скрипке. В школе она была единственной еврейской девочкой. Она отдельно завтракала, поглощая кошерную пишу, купленную в специальном магазине. Думаю, ее бледность была следствием того, что она редко выходила на воздух, а бешено колотившаяся на виске жилка служила ей внутренним метрономом.