Страница:
В изменившемся голосе звучало нездешнее вдохновение. К тому же Тиресий был женщиной. Но тогда я этого еще не знал, так как об этом не говорилось в пьесе.
Мне было все равно, какую играть роль. Единственное, о чем я мог думать, так это о том, что теперь я буду рядом со Смутным Объектом. Не так, как в классе, когда я не имел возможности к ней обратиться. Не так, как в столовой, где она разливала молоко за другим столом. Но во время репетиций школьного спектакля, предполагавших массу времени, закулисную близость и насыщенное эмоциональное возбуждение перевоплощения, доводящее до головокружения.
– По-моему, мы не должны пользоваться текстом, – заявляет Смутный Объект. Она пришла на репетицию с видом профессионалки; желтые тона одежды делают ее лицо более выразительным. Рукава свитера завязаны на шее, так что тот свисает сзади как плащ. – По-моему, все должны выучить наизусть свои роли. – Она переводит взгляд с одного лица на другое. – Иначе все это будет лажей.
Мистер да Сильва улыбается. Больше всего усилий заучивание текста потребует от самого Объекта. Это нечто новое.
– Самая большая роль у Антигоны, – замечает он. – Так что если Антигона отказывается от текста, то, думаю, все остальные тоже должны от него отказаться.
Все стонут. И только Тиресий, уже предвидящий будущее, поворачивается к Объекту.
– Если хочешь, я могу помочь тебе выучить роль. Будущее. Оно уже начинает совершаться. Объект смотрит на меня. Пелена морганий рассеивается.
– Хорошо, – соглашается она. – Замечательно.
И мы договариваемся встретиться на следующий день, во вторник вечером. Смутный Объект дает мне свой адрес, и Тесси подвозит меня к дому. Когда я появляюсь в библиотеке, Объект сидит на зеленом плюшевом диване. Туфли сняты, но она все еще в школьной форме. Длинные рыжие волосы завязаны сзади для того, чтобы не мешать тому, чем она занята, а именно прикуриванию сигареты. Объект сидит в позе лотоса, слегка склонившись вперед к зеленой керамической зажигалке в форме артишока. Бензин в зажигалке кончается, поэтому ей приходится встряхивать ее и несколько раз нажимать на рычаг, прежде чем из той появляется язычок пламени.
– Родители разрешают тебе курить? – спрашиваю я.
Она с изумлением вскидывает глаза и снова возвращается к своему занятию. Наконец она прикуривает, глубоко затягивается и медленно выпускает дым.
– Они сами курят, – отвечает она. – Они бы оказались страшными лицемерами, если бы запретили это делать мне.
– Но ведь они взрослые.
– Мама и папа знают, что если мне захочется, то я буду курить. А если они запретят, то я буду делать это тайком.
Судя по всему ей это не впервой – Объект явно обладает навыками профессионального курильщика. Она оглядывает меня, прищурив глаза, сигарета свисает у нее с нижней губы. Дым окутывает ее лицо. Между ее умудренным видом частного сыщика и школьной формой существует странное противоречие. Наконец она вынимает изо рта сигарету и не глядя стряхивает пепел. Он попадает точно в пепельницу.
– Вряд ли такая девочка, как ты, станет курить, – произносит она.
– Верно подмечено.
– Ну, тогда начнем? – И она откладывает сигареты в сторону.
– Я не хочу заработать рак. Она пожимает плечами.
– Надеюсь, когда я его заработаю, от него уже будет изобретено лекарство.
– Хотелось бы надеяться.
Она снова затягивается, на этот раз еще более глубоко, затем театрально поворачивается ко мне в профиль и выпускает дым.
– Думаю, у тебя вообще нет дурных привычек, – замечает она.
– У меня их целая пачка.
– Например?
– Например, я грызу свои волосы.
– А я ногти, – с вызовом произносит она и поднимает руку, чтобы продемонстрировать. – Мама заставляет меня мазать их какой-то дрянью. Считается, что это помогает бросить.
– И как, помогает?
– Сначала помогало. Но теперь я привыкла к этому вкусу. – Она улыбается. Я тоже. А потом мы обе разражаемся смехом.
– Однако это лучше, чем жевать свои волосы, – замечаю я.
– Почему?
– Потому что когда жуешь свои волосы, они начинают пахнуть тем, что ты ел на завтрак.
– Ужас.
В школе мы вряд ли осмелились бы на такой разговор, но здесь нас никто не слышал. И по большому счету оказывалось, что у нас больше общего, нежели различий. Мы обе были подростками. Мы обе жили в предместье. Я ставлю портфель и подхожу к дивану. Объект подносит ко рту сигарету. Она упирается обеими руками в колени и словно левитируя поднимается вверх, освобождая место для меня.
– У меня завтра контрольная по истории, – говорит она.
– А кто у вас ведет историю?
– Мисс Шулер.
– У нее в столе лежит вибратор.
– Что?!
– Вибратор. Лиза Кларк видела его. В нижнем ящике.
– Не может быть! – Объект потрясен. Потом она прищуривается и погружается в мысли. – Кстати, а для чего они нужны? – доверительно спрашивает она.
– Вибраторы?
– Да. – Она понимает, что такие вещи нужно знать. Но она надеется, что я не стану над ней смеяться. Так в этот день мы заключаем некое соглашение: я отвечаю за такие интеллектуальные предметы, как вибраторы, а она берет на себя социальную сферу.
– Большая часть женщин не может получить оргазм при обычных сношениях, – отвечаю я, приводя цитату из книги, подаренной мне Мег Земка. – Поэтому они нуждаются в стимуляции клитора.
Веснушки Объекта начинают покрываться краской. Естественно, она ошеломлена этими сведениями. Я говорю ей это сидя с левой стороны. И краска начинает распространяться именно с левого уха, словно мои слова оставляют на ее лице видимый след.
– Откуда ты все это знаешь?
– Все об этом знает мисс Шулер.
Смех и улюлюканье гейзером вылетают из ее рта, и Объект валится на спину. Она визжит от удовольствия и отвращения. Она сучит ногами, скидывая на пол сигареты. Ей снова четырнадцать, а не двадцать четыре, и несмотря ни на что мы становимся друзьями.
– «…Не знавшая друзей и брачных песен, я в ужасе своем бреду одна…»
– «…Печаль…»
– «…Печаль меня толкает в этот путь. Отныне…»
– «…не одна…»
– «…не одна!» Больше не могу! «Отныне не одна – я вижу око солнца, и лишь мою судьбу никто… никто…»
– «И лишь моя судьба никем оплакана не будет».
– «Моя судьба оплакана не будет».
Мы снова повторяем свои роли в доме Объекта. Мы возлежим в солнечной комнате на карибских диванах. Когда Объект закрывает глаза, повторяя текст, за ее головой теснятся попугаи. Мы занимаемся уже два часа и прошли уже почти всю пьесу. Домработница Бьюла приносит нам на подносе сэндвичи и бутылки с водой. Бутерброды не с огурцами и не с водяным крессом – пористый хлеб намазан лососевым маслом.
То и дело мы устраиваем перерывы. Объект нуждается в постоянном поддержании сил. Я чувствую себя в ее доме все еще не слишком уютно. Я не могу привыкнуть к тому, что за мной ухаживают. К тому же Бьюла – негритянка, что еще больше усугубляет положение.
– Я очень рада, что мы вместе играем в этом спектакле, – с набитым ртом произносит Объект. – Иначе мы бы никогда не познакомились. – Она умолкает, осознавая смысл сказанного. -То есть я бы никогда не узнала, какая ты классная. Классная? Каллиопа классная? Я и мечтать не мог о таком, но абсолютно готов согласиться с мнением Объекта.
– Кстати, можно я тебе кое-что скажу? – спрашивает Объект. – О твоей роли?
– Да.
– Ты ведь должна быть слепым и всякое такое. Так вот когда мы жили на Бермудских островах, там был слепой хозяин гостиницы. И знаешь, он пользовался своими ушами как глазами. То есть если кто-нибудь входил, он вот так поворачивал голову. Точно так же, как ты… – Она внезапно обрывает себя и хватает меня за руку. -Только не обижайся, пожалуйста.
– Я не обижаюсь.
– У тебя такое выражение лица!
– Да?
Она держит меня за руку и не отпускает ее.
– Ты правда не обиделась?
– Вовсе нет.
– То есть обычно, когда изображают слепых, все время спотыкаются. А вот тот слепой на Бермудских островах никогда не спотыкался. Он ходил с прямой спиной и всегда знал, что где находится. Он все определял по слуху.
Я отворачиваюсь.
– Вот видишь, ты обиделась.
– Да нет же.
– Нет, обиделась.
– Просто я изображаю слепого, – говорю я. – И пытаюсь воспринимать тебя только на слух.
– Правда? Здорово. Вот именно так. Правда здорово.
Не отпуская моей руки, она наклоняется ближе, и я слышу, чувствую ее горячее дыхание.
– Привет, Тиресий, – смеется она. – Это я, Антигона.
Наступил день спектакля – мы называли это премьерой, хотя все понимали, что последующих представлений не предвидится. Ведущие актеры на складных стульях сидели под сценой в импровизированной гримерке. Остальные восьмиклассницы уже стояли наверху, образовав большой полукруг. Спектакль должен был начаться в семь часов и закончиться до захода солнца. На часах было без пяти семь. Мы слышали, как публика заполняет стадион. Гул все усиливался – звуки голосов, шагов, скрип скамеек и хлопки закрывающихся автомобильных дверей. Мы все были одеты в черные, серые и белые туники до пят. Смутный Объект – в белой. Мистер да Сильва был минималистом – никакого грима, никаких масок.
– Много там народу? – спрашивает Тина Кубек. Максин Гроссингер подсматривает в дырочку.
– Кучи.
– ТЫ же, наверное, уже привыкла к этому, – замечаю я. – После всех своих выступлений.
– Когда я играю на скрипке, я не нервничаю. А это гораздо страшнее.
– Я тоже очень боюсь, – откликается Объект.
На коленях у нее стоит баночка с облатками, которые она поедает как конфеты. Теперь я знаю, почему она стучала себя по груди в день своего первого появления. Смутный Объект практически постоянно страдает от изжоги, которая усиливается в стрессовых ситуациях. Несколько минут тому назад она выходила, чтобы выкурить последнюю сигарету, а теперь жует противокислотные таблетки. Вероятно, жизнь на унаследованные деньги была чревата приобретением старческих привычек – взрослых потребностей и отчаянных мер по созданию паллиативов. Объект был слишком юн для того, чтобы ее организм реагировал таким образом. У нее не было крошащихся ногтей и мешков под глазами. Но в ней уже проснулась страсть к утонченному саморазрушению. От нее пахло табаком. Желудок был в ужасном состоянии. И лишь ее лицо продолжало излучать осеннюю свежесть. А кошачьи глаза над курносым носом тревожно моргали, вглядываясь в задник, за которым нарастал шум.
– А вон мои мама и папа! – кричит Максин Гроссингер и, повернувшись к нам, расплывается в широкой улыбке. Я еще никогда не видел, чтобы Максин улыбалась. У нее редкие и неровные зубы, на которых тоже стоит пластинка. И вдруг ее неприкрытая радость сближает нас. Я начинаю понимать, что за пределами школы она абсолютно счастлива. Что там, в доме за кипарисами, она ведет совсем иную жизнь.
– О господи! – Максин снова подсматривает в дырочку. – Они сели в первый ряд. Они будут смотреть прямо на меня.
И мы все по очереди начинаем подсматривать. Только Смутный Объект остается сидеть на своем месте. Я вижу, как подъезжает машина моих родителей. Мильтон останавливается на вершине холма, чтобы окинуть взглядом стадион. Судя по выражению его лица, ему все нравится – и изумрудная трава, и выбеленные деревянные скамейки, и увитая плющом школа в отдалении. В Америке только в Новой Англии можно избавиться от национальных примет. На Мильтоне синий пиджак и кремовые брюки.
Он похож на капитана дальнего плавания. Приобняв за талию Тесси, он спускается вниз, выбирая место.
Потом мы слышим, как публика замолкает, и раздается флейта Пана – это мистер да Сильва включил свой проигрыватель.
Я наклоняюсь к Объекту и говорю:
– Не волнуйся. Все будет замечательно. Она повторяет про себя роль.
– Ты правда замечательно играешь.
Она отворачивается, опускает голову и снова начинает шевелить губами.
– ТЫ ничего не забудешь. Мы с тобой повторяли это тысячу раз. Вчера все было отлич…
– Может, ты прекратишь ко мне приставать, – резко одергивает меня Объект. – Я пытаюсь настроиться. – И она смотрит на меня ненавидящими глазами. Потом отворачивается и направляется к сцене.
Я, чувствуя к себе отвращение, с отчаянием смотрю ей вслед. Каллиопа классная? Все что угодно, только не это. Смутный Объект уже тошнит от меня. Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, я сдергиваю черную занавеску и заворачиваюсь в нее. Я стою в темноте и больше всего хочу умереть.
Это не было просто лестью. Она действительно прекрасно исполняла свою роль. На сцене исчезала вся ее нервозность, и она начинала двигаться с достоинством. Я уже не говорю о ее физических данных, о том ощущении окровавленного клинка, которое производило ее появление, о том буйстве красок, которое не могло не привлечь к себе внимание. Флейта умолкла, и все снова погрузилось в тишину. Раздались отдельные покашливания. Я посмотрел в дырочку и увидел, что Объект готов к выходу. Она стояла в центральной арке, всего лишь в десяти футах от меня. Я никогда еще не видел такого серьезного и сосредоточенного выражения на ее лице. Вероятно, талант рождает в человеке интеллигентность. И Смутный Объект ощущал в себе именно это зарождение. Ее губы шевелились, словно она беседовала с самим Софоклом, осознавая, вопреки всем своим интеллектуальным способностям, достоинства его великого творения. Именно это происходило с Объектом. И это не имело никакого отношения к ее сигаретам, снобизму, клике ее подружек и чудовищной безграмотности. Она была создана для того, чтобы быть на сцене. Чтобы выходить на нее, стоять на ней и обращаться к зрителям. И в этот момент она начинала понимать это. Я наблюдал за откровением, происходящим, когда человек осознает, кем бы он мог быть. И вот, услышав свою реплику, Антигона делает глубокий вдох и выходит на сцену. Белая туника подвязана на ее талии серебряной тесьмой, и, когда она выходит, ткань начинает трепетать на ветру.
– «Поможешь ли ты мне похоронить погибших?»
– «Но Фивы запрещают брата хоронить!» – отвечает Максин-Исмена.
– «Я выполню свой долг пред братом и никогда ему не изменю».
До меня еще далеко. У Тиресия роль не очень большая. Поэтому я снова закрываюсь занавеской и жду. В руках у меня посох – пластмассовая палка, покрашенная под дерево.
И в этот момент до меня доносится какой-то захлебывающийся звук. Объект повторяет:
– «Я брату никогда не изменю».
После чего наступает тишина. Я выглядываю на сцену и вижу их через центральную арку. Объект стоит ко мне спиной. А дальше – Максин Гроссингер, которая смотрит с каким-то отсутствующим видом. Роту нее открыт, но она ничего не произносит.
Из-под авансцены виднеется покрасневшее лицо мисс Фейглс, которая шепотом подсказывает Максин следующую реплику.
Но это был не страх перед сценой. В мозгу Максин Гроссингер разорвалась аневризма. Сначала зрители приняли ее спотыкающуюся походку и жуткое выражение лица за актерские приемы. Публика начала подхихикивать при виде такого наигрыша. И только мать Максин, знавшая, как выражается боль на лице ее дочери, вскочила с места.
– Нет! – закричала она. – Нет!
Максин Гроссингер продолжала молча стоять в двадцати футах от нее в лучах заходящего солнца. В горле у нее раздалось какое-то бульканье, и лицо ее мгновенно посинело, словно кто-то выключил осветительный прибор. Даже сидевшие в задних рядах увидели, что ее кровь резко лишилась кислорода. Потом смертельная бледность залила ее лоб, щеки и шею. Позднее Смутный Объект клятвенно заверяла, что Максин смотрела на нее с мольбой и что она видела, как затухает ее взгляд. Однако врачи утверждали, что этого не могло быть. Максин Гроссингер в своей черной тунике уже была мертва, а упала она лишь через несколько секунд.
Миссис Гроссингер вскарабкалась на сцену. Теперь она не издавала ни единого звука. И все вокруг тоже молчали. В гробовой тишине она подбежала к Максин, разорвала ее тунику и начала делать дочери искусственное дыхание. Я оцепенел. Занавес раздвинулся, и я с вытаращенными глазами оказался на сцене. И вдруг в проеме арки метнулось что-то белое – это был Смутный Объект. И на мгновение у меня возникла дикая идея, что мистер да Сильва кое-что от нас утаил – в конце концов он иногда совершал стереотипные поступки. Потому что на лице Смутного Объекта была маска. Настоящая трагическая маска – узкие разрезы глаз и разверстый в форме бумеранга рот.
– О господи! – бросилась она мне на шею. – О господи, Калли! – Она дрожала, и я был ей нужен.
И это заставляет меня признаться в страшной вещи, а именно: в то время как миссис Гроссингер пыталась вдохнуть жизнь в бездыханное тело Максин, а лучи заходящего солнца мелодраматически освещали не предусмотренную пьесой смерть, я ощутил прилив невероятного счастья, который наполнил своим светом все клеточки моего тела. Я держал Смутный Объект в своих объятиях.
И только позже, уже дома, я дал волю слезам. Но и тогда я не знал, были ли они искренними или я просто выжимал их из себя для того, чтобы не чувствовать себя таким отвратительным.
ВЛЮБЛЕННЫЙ ТИРЕСИЙ
Мне было все равно, какую играть роль. Единственное, о чем я мог думать, так это о том, что теперь я буду рядом со Смутным Объектом. Не так, как в классе, когда я не имел возможности к ней обратиться. Не так, как в столовой, где она разливала молоко за другим столом. Но во время репетиций школьного спектакля, предполагавших массу времени, закулисную близость и насыщенное эмоциональное возбуждение перевоплощения, доводящее до головокружения.
– По-моему, мы не должны пользоваться текстом, – заявляет Смутный Объект. Она пришла на репетицию с видом профессионалки; желтые тона одежды делают ее лицо более выразительным. Рукава свитера завязаны на шее, так что тот свисает сзади как плащ. – По-моему, все должны выучить наизусть свои роли. – Она переводит взгляд с одного лица на другое. – Иначе все это будет лажей.
Мистер да Сильва улыбается. Больше всего усилий заучивание текста потребует от самого Объекта. Это нечто новое.
– Самая большая роль у Антигоны, – замечает он. – Так что если Антигона отказывается от текста, то, думаю, все остальные тоже должны от него отказаться.
Все стонут. И только Тиресий, уже предвидящий будущее, поворачивается к Объекту.
– Если хочешь, я могу помочь тебе выучить роль. Будущее. Оно уже начинает совершаться. Объект смотрит на меня. Пелена морганий рассеивается.
– Хорошо, – соглашается она. – Замечательно.
И мы договариваемся встретиться на следующий день, во вторник вечером. Смутный Объект дает мне свой адрес, и Тесси подвозит меня к дому. Когда я появляюсь в библиотеке, Объект сидит на зеленом плюшевом диване. Туфли сняты, но она все еще в школьной форме. Длинные рыжие волосы завязаны сзади для того, чтобы не мешать тому, чем она занята, а именно прикуриванию сигареты. Объект сидит в позе лотоса, слегка склонившись вперед к зеленой керамической зажигалке в форме артишока. Бензин в зажигалке кончается, поэтому ей приходится встряхивать ее и несколько раз нажимать на рычаг, прежде чем из той появляется язычок пламени.
– Родители разрешают тебе курить? – спрашиваю я.
Она с изумлением вскидывает глаза и снова возвращается к своему занятию. Наконец она прикуривает, глубоко затягивается и медленно выпускает дым.
– Они сами курят, – отвечает она. – Они бы оказались страшными лицемерами, если бы запретили это делать мне.
– Но ведь они взрослые.
– Мама и папа знают, что если мне захочется, то я буду курить. А если они запретят, то я буду делать это тайком.
Судя по всему ей это не впервой – Объект явно обладает навыками профессионального курильщика. Она оглядывает меня, прищурив глаза, сигарета свисает у нее с нижней губы. Дым окутывает ее лицо. Между ее умудренным видом частного сыщика и школьной формой существует странное противоречие. Наконец она вынимает изо рта сигарету и не глядя стряхивает пепел. Он попадает точно в пепельницу.
– Вряд ли такая девочка, как ты, станет курить, – произносит она.
– Верно подмечено.
– Ну, тогда начнем? – И она откладывает сигареты в сторону.
– Я не хочу заработать рак. Она пожимает плечами.
– Надеюсь, когда я его заработаю, от него уже будет изобретено лекарство.
– Хотелось бы надеяться.
Она снова затягивается, на этот раз еще более глубоко, затем театрально поворачивается ко мне в профиль и выпускает дым.
– Думаю, у тебя вообще нет дурных привычек, – замечает она.
– У меня их целая пачка.
– Например?
– Например, я грызу свои волосы.
– А я ногти, – с вызовом произносит она и поднимает руку, чтобы продемонстрировать. – Мама заставляет меня мазать их какой-то дрянью. Считается, что это помогает бросить.
– И как, помогает?
– Сначала помогало. Но теперь я привыкла к этому вкусу. – Она улыбается. Я тоже. А потом мы обе разражаемся смехом.
– Однако это лучше, чем жевать свои волосы, – замечаю я.
– Почему?
– Потому что когда жуешь свои волосы, они начинают пахнуть тем, что ты ел на завтрак.
– Ужас.
В школе мы вряд ли осмелились бы на такой разговор, но здесь нас никто не слышал. И по большому счету оказывалось, что у нас больше общего, нежели различий. Мы обе были подростками. Мы обе жили в предместье. Я ставлю портфель и подхожу к дивану. Объект подносит ко рту сигарету. Она упирается обеими руками в колени и словно левитируя поднимается вверх, освобождая место для меня.
– У меня завтра контрольная по истории, – говорит она.
– А кто у вас ведет историю?
– Мисс Шулер.
– У нее в столе лежит вибратор.
– Что?!
– Вибратор. Лиза Кларк видела его. В нижнем ящике.
– Не может быть! – Объект потрясен. Потом она прищуривается и погружается в мысли. – Кстати, а для чего они нужны? – доверительно спрашивает она.
– Вибраторы?
– Да. – Она понимает, что такие вещи нужно знать. Но она надеется, что я не стану над ней смеяться. Так в этот день мы заключаем некое соглашение: я отвечаю за такие интеллектуальные предметы, как вибраторы, а она берет на себя социальную сферу.
– Большая часть женщин не может получить оргазм при обычных сношениях, – отвечаю я, приводя цитату из книги, подаренной мне Мег Земка. – Поэтому они нуждаются в стимуляции клитора.
Веснушки Объекта начинают покрываться краской. Естественно, она ошеломлена этими сведениями. Я говорю ей это сидя с левой стороны. И краска начинает распространяться именно с левого уха, словно мои слова оставляют на ее лице видимый след.
– Откуда ты все это знаешь?
– Все об этом знает мисс Шулер.
Смех и улюлюканье гейзером вылетают из ее рта, и Объект валится на спину. Она визжит от удовольствия и отвращения. Она сучит ногами, скидывая на пол сигареты. Ей снова четырнадцать, а не двадцать четыре, и несмотря ни на что мы становимся друзьями.
– «…Не знавшая друзей и брачных песен, я в ужасе своем бреду одна…»
– «…Печаль…»
– «…Печаль меня толкает в этот путь. Отныне…»
– «…не одна…»
– «…не одна!» Больше не могу! «Отныне не одна – я вижу око солнца, и лишь мою судьбу никто… никто…»
– «И лишь моя судьба никем оплакана не будет».
– «Моя судьба оплакана не будет».
Мы снова повторяем свои роли в доме Объекта. Мы возлежим в солнечной комнате на карибских диванах. Когда Объект закрывает глаза, повторяя текст, за ее головой теснятся попугаи. Мы занимаемся уже два часа и прошли уже почти всю пьесу. Домработница Бьюла приносит нам на подносе сэндвичи и бутылки с водой. Бутерброды не с огурцами и не с водяным крессом – пористый хлеб намазан лососевым маслом.
То и дело мы устраиваем перерывы. Объект нуждается в постоянном поддержании сил. Я чувствую себя в ее доме все еще не слишком уютно. Я не могу привыкнуть к тому, что за мной ухаживают. К тому же Бьюла – негритянка, что еще больше усугубляет положение.
– Я очень рада, что мы вместе играем в этом спектакле, – с набитым ртом произносит Объект. – Иначе мы бы никогда не познакомились. – Она умолкает, осознавая смысл сказанного. -То есть я бы никогда не узнала, какая ты классная. Классная? Каллиопа классная? Я и мечтать не мог о таком, но абсолютно готов согласиться с мнением Объекта.
– Кстати, можно я тебе кое-что скажу? – спрашивает Объект. – О твоей роли?
– Да.
– Ты ведь должна быть слепым и всякое такое. Так вот когда мы жили на Бермудских островах, там был слепой хозяин гостиницы. И знаешь, он пользовался своими ушами как глазами. То есть если кто-нибудь входил, он вот так поворачивал голову. Точно так же, как ты… – Она внезапно обрывает себя и хватает меня за руку. -Только не обижайся, пожалуйста.
– Я не обижаюсь.
– У тебя такое выражение лица!
– Да?
Она держит меня за руку и не отпускает ее.
– Ты правда не обиделась?
– Вовсе нет.
– То есть обычно, когда изображают слепых, все время спотыкаются. А вот тот слепой на Бермудских островах никогда не спотыкался. Он ходил с прямой спиной и всегда знал, что где находится. Он все определял по слуху.
Я отворачиваюсь.
– Вот видишь, ты обиделась.
– Да нет же.
– Нет, обиделась.
– Просто я изображаю слепого, – говорю я. – И пытаюсь воспринимать тебя только на слух.
– Правда? Здорово. Вот именно так. Правда здорово.
Не отпуская моей руки, она наклоняется ближе, и я слышу, чувствую ее горячее дыхание.
– Привет, Тиресий, – смеется она. – Это я, Антигона.
Наступил день спектакля – мы называли это премьерой, хотя все понимали, что последующих представлений не предвидится. Ведущие актеры на складных стульях сидели под сценой в импровизированной гримерке. Остальные восьмиклассницы уже стояли наверху, образовав большой полукруг. Спектакль должен был начаться в семь часов и закончиться до захода солнца. На часах было без пяти семь. Мы слышали, как публика заполняет стадион. Гул все усиливался – звуки голосов, шагов, скрип скамеек и хлопки закрывающихся автомобильных дверей. Мы все были одеты в черные, серые и белые туники до пят. Смутный Объект – в белой. Мистер да Сильва был минималистом – никакого грима, никаких масок.
– Много там народу? – спрашивает Тина Кубек. Максин Гроссингер подсматривает в дырочку.
– Кучи.
– ТЫ же, наверное, уже привыкла к этому, – замечаю я. – После всех своих выступлений.
– Когда я играю на скрипке, я не нервничаю. А это гораздо страшнее.
– Я тоже очень боюсь, – откликается Объект.
На коленях у нее стоит баночка с облатками, которые она поедает как конфеты. Теперь я знаю, почему она стучала себя по груди в день своего первого появления. Смутный Объект практически постоянно страдает от изжоги, которая усиливается в стрессовых ситуациях. Несколько минут тому назад она выходила, чтобы выкурить последнюю сигарету, а теперь жует противокислотные таблетки. Вероятно, жизнь на унаследованные деньги была чревата приобретением старческих привычек – взрослых потребностей и отчаянных мер по созданию паллиативов. Объект был слишком юн для того, чтобы ее организм реагировал таким образом. У нее не было крошащихся ногтей и мешков под глазами. Но в ней уже проснулась страсть к утонченному саморазрушению. От нее пахло табаком. Желудок был в ужасном состоянии. И лишь ее лицо продолжало излучать осеннюю свежесть. А кошачьи глаза над курносым носом тревожно моргали, вглядываясь в задник, за которым нарастал шум.
– А вон мои мама и папа! – кричит Максин Гроссингер и, повернувшись к нам, расплывается в широкой улыбке. Я еще никогда не видел, чтобы Максин улыбалась. У нее редкие и неровные зубы, на которых тоже стоит пластинка. И вдруг ее неприкрытая радость сближает нас. Я начинаю понимать, что за пределами школы она абсолютно счастлива. Что там, в доме за кипарисами, она ведет совсем иную жизнь.
– О господи! – Максин снова подсматривает в дырочку. – Они сели в первый ряд. Они будут смотреть прямо на меня.
И мы все по очереди начинаем подсматривать. Только Смутный Объект остается сидеть на своем месте. Я вижу, как подъезжает машина моих родителей. Мильтон останавливается на вершине холма, чтобы окинуть взглядом стадион. Судя по выражению его лица, ему все нравится – и изумрудная трава, и выбеленные деревянные скамейки, и увитая плющом школа в отдалении. В Америке только в Новой Англии можно избавиться от национальных примет. На Мильтоне синий пиджак и кремовые брюки.
Он похож на капитана дальнего плавания. Приобняв за талию Тесси, он спускается вниз, выбирая место.
Потом мы слышим, как публика замолкает, и раздается флейта Пана – это мистер да Сильва включил свой проигрыватель.
Я наклоняюсь к Объекту и говорю:
– Не волнуйся. Все будет замечательно. Она повторяет про себя роль.
– Ты правда замечательно играешь.
Она отворачивается, опускает голову и снова начинает шевелить губами.
– ТЫ ничего не забудешь. Мы с тобой повторяли это тысячу раз. Вчера все было отлич…
– Может, ты прекратишь ко мне приставать, – резко одергивает меня Объект. – Я пытаюсь настроиться. – И она смотрит на меня ненавидящими глазами. Потом отворачивается и направляется к сцене.
Я, чувствуя к себе отвращение, с отчаянием смотрю ей вслед. Каллиопа классная? Все что угодно, только не это. Смутный Объект уже тошнит от меня. Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, я сдергиваю черную занавеску и заворачиваюсь в нее. Я стою в темноте и больше всего хочу умереть.
Это не было просто лестью. Она действительно прекрасно исполняла свою роль. На сцене исчезала вся ее нервозность, и она начинала двигаться с достоинством. Я уже не говорю о ее физических данных, о том ощущении окровавленного клинка, которое производило ее появление, о том буйстве красок, которое не могло не привлечь к себе внимание. Флейта умолкла, и все снова погрузилось в тишину. Раздались отдельные покашливания. Я посмотрел в дырочку и увидел, что Объект готов к выходу. Она стояла в центральной арке, всего лишь в десяти футах от меня. Я никогда еще не видел такого серьезного и сосредоточенного выражения на ее лице. Вероятно, талант рождает в человеке интеллигентность. И Смутный Объект ощущал в себе именно это зарождение. Ее губы шевелились, словно она беседовала с самим Софоклом, осознавая, вопреки всем своим интеллектуальным способностям, достоинства его великого творения. Именно это происходило с Объектом. И это не имело никакого отношения к ее сигаретам, снобизму, клике ее подружек и чудовищной безграмотности. Она была создана для того, чтобы быть на сцене. Чтобы выходить на нее, стоять на ней и обращаться к зрителям. И в этот момент она начинала понимать это. Я наблюдал за откровением, происходящим, когда человек осознает, кем бы он мог быть. И вот, услышав свою реплику, Антигона делает глубокий вдох и выходит на сцену. Белая туника подвязана на ее талии серебряной тесьмой, и, когда она выходит, ткань начинает трепетать на ветру.
– «Поможешь ли ты мне похоронить погибших?»
– «Но Фивы запрещают брата хоронить!» – отвечает Максин-Исмена.
– «Я выполню свой долг пред братом и никогда ему не изменю».
До меня еще далеко. У Тиресия роль не очень большая. Поэтому я снова закрываюсь занавеской и жду. В руках у меня посох – пластмассовая палка, покрашенная под дерево.
И в этот момент до меня доносится какой-то захлебывающийся звук. Объект повторяет:
– «Я брату никогда не изменю».
После чего наступает тишина. Я выглядываю на сцену и вижу их через центральную арку. Объект стоит ко мне спиной. А дальше – Максин Гроссингер, которая смотрит с каким-то отсутствующим видом. Роту нее открыт, но она ничего не произносит.
Из-под авансцены виднеется покрасневшее лицо мисс Фейглс, которая шепотом подсказывает Максин следующую реплику.
Но это был не страх перед сценой. В мозгу Максин Гроссингер разорвалась аневризма. Сначала зрители приняли ее спотыкающуюся походку и жуткое выражение лица за актерские приемы. Публика начала подхихикивать при виде такого наигрыша. И только мать Максин, знавшая, как выражается боль на лице ее дочери, вскочила с места.
– Нет! – закричала она. – Нет!
Максин Гроссингер продолжала молча стоять в двадцати футах от нее в лучах заходящего солнца. В горле у нее раздалось какое-то бульканье, и лицо ее мгновенно посинело, словно кто-то выключил осветительный прибор. Даже сидевшие в задних рядах увидели, что ее кровь резко лишилась кислорода. Потом смертельная бледность залила ее лоб, щеки и шею. Позднее Смутный Объект клятвенно заверяла, что Максин смотрела на нее с мольбой и что она видела, как затухает ее взгляд. Однако врачи утверждали, что этого не могло быть. Максин Гроссингер в своей черной тунике уже была мертва, а упала она лишь через несколько секунд.
Миссис Гроссингер вскарабкалась на сцену. Теперь она не издавала ни единого звука. И все вокруг тоже молчали. В гробовой тишине она подбежала к Максин, разорвала ее тунику и начала делать дочери искусственное дыхание. Я оцепенел. Занавес раздвинулся, и я с вытаращенными глазами оказался на сцене. И вдруг в проеме арки метнулось что-то белое – это был Смутный Объект. И на мгновение у меня возникла дикая идея, что мистер да Сильва кое-что от нас утаил – в конце концов он иногда совершал стереотипные поступки. Потому что на лице Смутного Объекта была маска. Настоящая трагическая маска – узкие разрезы глаз и разверстый в форме бумеранга рот.
– О господи! – бросилась она мне на шею. – О господи, Калли! – Она дрожала, и я был ей нужен.
И это заставляет меня признаться в страшной вещи, а именно: в то время как миссис Гроссингер пыталась вдохнуть жизнь в бездыханное тело Максин, а лучи заходящего солнца мелодраматически освещали не предусмотренную пьесой смерть, я ощутил прилив невероятного счастья, который наполнил своим светом все клеточки моего тела. Я держал Смутный Объект в своих объятиях.
И только позже, уже дома, я дал волю слезам. Но и тогда я не знал, были ли они искренними или я просто выжимал их из себя для того, чтобы не чувствовать себя таким отвратительным.
ВЛЮБЛЕННЫЙ ТИРЕСИЙ
– Я записала тебя на прием к врачу.
– Я только что была у врача.
– Это не доктор Фил. Это доктор Бауэр.
– Кто такой доктор Бауэр?
– Он… женский врач.
В груди у меня что-то закипает. Но я делаю вид, что ничего не происходит, и просто смотрю на озеро.
– А кто сказал, что я женщина?
– Очень смешно.
– Мама, я только что была у врача.
– Это был обычный осмотр.
– А это что будет?
– По достижении определенного возраста, Калли, девочки должны ходить к специалисту.
– Зачем?
– Чтобы удостовериться в том, что всё в порядке.
– Что значит «всё»?
– Ну… всё.
Мы едем в машине. Это один из лучших «кадиллаков». Когда Мильтон покупает себе новую машину, старую он отдает Тесси. Смутный Объект пригласил меня в свой клуб, и мама подвозит меня к ее дому.
Уже наступило лето, и прошло две недели с тех пор, как Максин Гроссингер скончалась на сцене. Занятия закончились. Мы готовимся к путешествию в Турцию. Вознамерившись не позволить Пункту Одиннадцать разрушить наши планы, Мильтон заранее заказывает авиабилеты и ведет переговоры с агентствами по аренде машин. Каждое утро он просматривает газеты и сообщает нам о погоде в Стамбуле. «Восемьдесят один градус и солнечно. А, как тебе это нравится, Калли?», в ответ на что я, как правило, делаю отрицательный жест указательным пальцем. Меня больше не увлекала идея посещения родины. Я не хотел тратить лето на покраску церкви. Греция, Малая Азия, Олимп – какое они имели ко мне отношение? Я только что открыл для себя новый континент, который находился всего в нескольких милях от меня.
Летом 1974 года Греция и Турция снова стали фигурировать в программах новостей. Но мне было наплевать на рост напряженности. У меня были свои проблемы. Более того – я был влюблен. Тайно, постыдно, полуосознанно, но по уши влюблен.
Вонь царила на берегах нашего прелестного озера. Рядом, как всегда в июне, роились тучи мух. Однако теперь вокруг него появилось новое ограждение, что внушало некоторую уверенность. Максин Гроссингер была не единственной ученицей школы, умершей в тот год. В автокатастрофе погибла Кэрол Хенкель – субботним вечером ее подвыпивший приятель Рекс Риз не справился с управлением, и они въехали в озеро. Рекс выплыл, а Кэрол оказалась зажатой в машине.
Мы проезжаем мимо закрытой на каникулы школы, погруженной, как и все школы летом, в атмосферу нереальности, и сворачиваем на Керби-роуд. Объект живет в сером каменном доме, обшитом вагонкой, с флюгером на крыше. На гравиевой дорожке стоит невзрачный «форд-седан». Я, сидя в своем «кадиллаке», начинаю чувствовать угрызения совести и быстро вылезаю из машины, надеясь на то, что мама тут же уедет.
На мой звонок отвечает Бьюла. Она ведет меня к лестнице и указывает наверх. Я поднимаюсь на второй этаж, где еще никогда не был. Там потертые ковры и видно, что потолок давно не красили. Однако впечатляюще древняя и тяжелая мебель создает ощущение постоянства и неизменности.
Я заглядываю в три комнаты, прежде чем мне удается обнаружить Объект. Шторы в ее комнате задернуты, по потертому ковру разбросана одежда, и мне приходится ее обходить, чтобы добраться до кровати, на которой она спит в футболке с именем Лестера Ланина. Я зову ее по имени. Я трясу ее. И наконец она начинает моргать и приподнимается, откинувшись на подушки.
– Я, наверное, так ужасно выгляжу, – произносит она через мгновение.
Я не отвечаю. Это дает мне возможность укрепить ее сомнения.
Мы завтракаем на кухне. Бьюла, не проявляя особой услужливости, приносит и уносит тарелки. На ней классическая униформа прислуги – черное платье и белый передник, а очки на носу свидетельствуют о ее другой, более шикарной жизни. На левой линзе золотом выведено ее имя.
Потом стуча каблуками появляется миссис Объект: «Доброе утро, Бьюла. Я уезжаю к ветеринару. Саве надо вырвать зуб. Потом я завезу ее сюда и уеду на ланч. Мне сказали, что ее может тошнить после этого. Да, и сегодня еще придут по поводу драпировки. Привет, девочки! Я вас не заметила. Похоже, ты на нее хорошо действуешь, Калли. Половина десятого, а она уже на ногах». И она ерошит волосы на голове Объекта. «Ты весь день будешь в Маленьком клубе? Очень хорошо. А мы с папой сегодня идем к Питерсам. Быола тебе оставит что-нибудь в холодильнике. Пока».
В течение всего этого монолога Бьюла протирает стаканы, придерживаясь своей стратегии. Молчаливо осуждая Гросс-Пойнт.
Объект толкает вертушку – мимо проплывают французские джемы, английский мармелад, грязная масленка, бутылки с кетчупом, пока наконец она не добирается до того, что ей нужно. Маленькой баночки со средством против изжоги, из которой она вытряхивает три таблетки.
– Кстати, а что такое изжога? – спрашиваю я.
– У тебя никогда не было изжоги? – изумленно спрашивает Объект.
Маленький клуб – это условное название. Официально он называется клуб «Гросс-Пойнт». В его собственности находилось целое озеро, но не было ни причалов, ни лодок, а только само здание клуба, пара теннисных кортов и бассейн. Именно около этого бассейна мы провели весь июнь и июль.
Что касается купальников, Смутный Объект отдавал предпочтение бикини. Он на ней хорошо сидел, хотя выглядела она в нем далеко не идеально. У нее были слишком широкие бедра. Она утверждала, что завидует моим худым длинным ногам, но думаю, она говорила это только для того, чтобы сделать мне приятное. Каллиопа изо дня в день появлялась на берегу в старомодном купальнике с юбочкой. В пятидесятых он принадлежал еще Сурмелине, а я нашел его в старом сундуке. Я делал вид, что хочу выглядеть претенциозно старомодно, но на самом деле просто скрывал свое тело. Кроме того, я вешал на шею полотенце или надевал поверх костюма кофточку. Заостренные чашечки бюстгальтера имели поролоновую подкладку, что под полотенцем или рубашкой намекало на грудь, которая у меня отсутствовала.
За нашими спинами корпулентные дамы плавали взад и вперед, держась за поплавки. И их купальные костюмы были почти такими же, как у меня. Ребятня плескалась и резвилась на отмели. Загореть веснушчатым девочкам не так-то просто. Но Объект твердо вознамерился воспользоваться предоставившейся возможностью. И по мере того как мы поворачивались на своих полотенцах, веснушки ее темнели, приобретая коричневый оттенок. Кожа между ними тоже темнела, соединяя веснушки в одну пеструю маску арлекина. Лишь кончик носа оставался розовым. Даже ее волосы полыхали от загара.
Нам подавали бутерброды на тарелках с волнистыми краями. А если нам хотелось выпендриться, мы заказывали к ним французский соус. Мы пили молочные коктейли, ели мороженое и французское жаркое. На всех счетах Объект писал имя отца. Она рассказывала о Питоски, где у них была дача.
– Мы туда поедем в августе. Может, ты тоже сможешь приехать?
– Мы уезжаем в Турцию, – с несчастным видом отвечал я.
– Ах да. Я совсем забыла. – И через мгновение: – А зачем вам надо ремонтировать церковь?
– Мой отец дал такой обет.
– Как это?
За нашими спинами супружеская пара играет в теннис. На крыше здания клуба трепещут вымпелы. Мог ли я упомянуть здесь о святом Христофоре? Или о военных подвигах отца и предрассудках бабки?
– Знаешь, о чем я думаю? – говорю я.
– О чем?
– Я все время думаю о Максин и никак не могу осознать, что ее больше нет.
– Понимаю. Мне тоже кажется, что она жива. Как будто мне это все приснилось.
– Единственное доказательство того, что это правда, заключается в том, что это приснилось нам обеим. Реальность и есть сон, который снится всем вместе.
– Это очень мудро, – замечает Объект. Я шлепаю ее.
– Ой!
– Так тебе и надо!
Наше кокосовое масло привлекает огромное количество насекомых, и мы беспощадно убиваем их. Объект медленно продвигается по страницам скандальной «Одинокой дамы» Гарольда Роббинса. Через каждые несколько страниц она встряхивает головой и изрекает: «Какая пошлость!» Я читаю «Оливера Твиста», который входит в список книг на лето.
Солнце внезапно исчезает. На страницу моей книги капает капля. Но это ничто по сравнению с каскадом брызг, обрушивающихся на Объект. Какой-то парень встряхивает свои мокрые волосы.
– Черт побери! – восклицает Объект. – Убирайся отсюда!
– Я только что была у врача.
– Это не доктор Фил. Это доктор Бауэр.
– Кто такой доктор Бауэр?
– Он… женский врач.
В груди у меня что-то закипает. Но я делаю вид, что ничего не происходит, и просто смотрю на озеро.
– А кто сказал, что я женщина?
– Очень смешно.
– Мама, я только что была у врача.
– Это был обычный осмотр.
– А это что будет?
– По достижении определенного возраста, Калли, девочки должны ходить к специалисту.
– Зачем?
– Чтобы удостовериться в том, что всё в порядке.
– Что значит «всё»?
– Ну… всё.
Мы едем в машине. Это один из лучших «кадиллаков». Когда Мильтон покупает себе новую машину, старую он отдает Тесси. Смутный Объект пригласил меня в свой клуб, и мама подвозит меня к ее дому.
Уже наступило лето, и прошло две недели с тех пор, как Максин Гроссингер скончалась на сцене. Занятия закончились. Мы готовимся к путешествию в Турцию. Вознамерившись не позволить Пункту Одиннадцать разрушить наши планы, Мильтон заранее заказывает авиабилеты и ведет переговоры с агентствами по аренде машин. Каждое утро он просматривает газеты и сообщает нам о погоде в Стамбуле. «Восемьдесят один градус и солнечно. А, как тебе это нравится, Калли?», в ответ на что я, как правило, делаю отрицательный жест указательным пальцем. Меня больше не увлекала идея посещения родины. Я не хотел тратить лето на покраску церкви. Греция, Малая Азия, Олимп – какое они имели ко мне отношение? Я только что открыл для себя новый континент, который находился всего в нескольких милях от меня.
Летом 1974 года Греция и Турция снова стали фигурировать в программах новостей. Но мне было наплевать на рост напряженности. У меня были свои проблемы. Более того – я был влюблен. Тайно, постыдно, полуосознанно, но по уши влюблен.
Вонь царила на берегах нашего прелестного озера. Рядом, как всегда в июне, роились тучи мух. Однако теперь вокруг него появилось новое ограждение, что внушало некоторую уверенность. Максин Гроссингер была не единственной ученицей школы, умершей в тот год. В автокатастрофе погибла Кэрол Хенкель – субботним вечером ее подвыпивший приятель Рекс Риз не справился с управлением, и они въехали в озеро. Рекс выплыл, а Кэрол оказалась зажатой в машине.
Мы проезжаем мимо закрытой на каникулы школы, погруженной, как и все школы летом, в атмосферу нереальности, и сворачиваем на Керби-роуд. Объект живет в сером каменном доме, обшитом вагонкой, с флюгером на крыше. На гравиевой дорожке стоит невзрачный «форд-седан». Я, сидя в своем «кадиллаке», начинаю чувствовать угрызения совести и быстро вылезаю из машины, надеясь на то, что мама тут же уедет.
На мой звонок отвечает Бьюла. Она ведет меня к лестнице и указывает наверх. Я поднимаюсь на второй этаж, где еще никогда не был. Там потертые ковры и видно, что потолок давно не красили. Однако впечатляюще древняя и тяжелая мебель создает ощущение постоянства и неизменности.
Я заглядываю в три комнаты, прежде чем мне удается обнаружить Объект. Шторы в ее комнате задернуты, по потертому ковру разбросана одежда, и мне приходится ее обходить, чтобы добраться до кровати, на которой она спит в футболке с именем Лестера Ланина. Я зову ее по имени. Я трясу ее. И наконец она начинает моргать и приподнимается, откинувшись на подушки.
– Я, наверное, так ужасно выгляжу, – произносит она через мгновение.
Я не отвечаю. Это дает мне возможность укрепить ее сомнения.
Мы завтракаем на кухне. Бьюла, не проявляя особой услужливости, приносит и уносит тарелки. На ней классическая униформа прислуги – черное платье и белый передник, а очки на носу свидетельствуют о ее другой, более шикарной жизни. На левой линзе золотом выведено ее имя.
Потом стуча каблуками появляется миссис Объект: «Доброе утро, Бьюла. Я уезжаю к ветеринару. Саве надо вырвать зуб. Потом я завезу ее сюда и уеду на ланч. Мне сказали, что ее может тошнить после этого. Да, и сегодня еще придут по поводу драпировки. Привет, девочки! Я вас не заметила. Похоже, ты на нее хорошо действуешь, Калли. Половина десятого, а она уже на ногах». И она ерошит волосы на голове Объекта. «Ты весь день будешь в Маленьком клубе? Очень хорошо. А мы с папой сегодня идем к Питерсам. Быола тебе оставит что-нибудь в холодильнике. Пока».
В течение всего этого монолога Бьюла протирает стаканы, придерживаясь своей стратегии. Молчаливо осуждая Гросс-Пойнт.
Объект толкает вертушку – мимо проплывают французские джемы, английский мармелад, грязная масленка, бутылки с кетчупом, пока наконец она не добирается до того, что ей нужно. Маленькой баночки со средством против изжоги, из которой она вытряхивает три таблетки.
– Кстати, а что такое изжога? – спрашиваю я.
– У тебя никогда не было изжоги? – изумленно спрашивает Объект.
Маленький клуб – это условное название. Официально он называется клуб «Гросс-Пойнт». В его собственности находилось целое озеро, но не было ни причалов, ни лодок, а только само здание клуба, пара теннисных кортов и бассейн. Именно около этого бассейна мы провели весь июнь и июль.
Что касается купальников, Смутный Объект отдавал предпочтение бикини. Он на ней хорошо сидел, хотя выглядела она в нем далеко не идеально. У нее были слишком широкие бедра. Она утверждала, что завидует моим худым длинным ногам, но думаю, она говорила это только для того, чтобы сделать мне приятное. Каллиопа изо дня в день появлялась на берегу в старомодном купальнике с юбочкой. В пятидесятых он принадлежал еще Сурмелине, а я нашел его в старом сундуке. Я делал вид, что хочу выглядеть претенциозно старомодно, но на самом деле просто скрывал свое тело. Кроме того, я вешал на шею полотенце или надевал поверх костюма кофточку. Заостренные чашечки бюстгальтера имели поролоновую подкладку, что под полотенцем или рубашкой намекало на грудь, которая у меня отсутствовала.
За нашими спинами корпулентные дамы плавали взад и вперед, держась за поплавки. И их купальные костюмы были почти такими же, как у меня. Ребятня плескалась и резвилась на отмели. Загореть веснушчатым девочкам не так-то просто. Но Объект твердо вознамерился воспользоваться предоставившейся возможностью. И по мере того как мы поворачивались на своих полотенцах, веснушки ее темнели, приобретая коричневый оттенок. Кожа между ними тоже темнела, соединяя веснушки в одну пеструю маску арлекина. Лишь кончик носа оставался розовым. Даже ее волосы полыхали от загара.
Нам подавали бутерброды на тарелках с волнистыми краями. А если нам хотелось выпендриться, мы заказывали к ним французский соус. Мы пили молочные коктейли, ели мороженое и французское жаркое. На всех счетах Объект писал имя отца. Она рассказывала о Питоски, где у них была дача.
– Мы туда поедем в августе. Может, ты тоже сможешь приехать?
– Мы уезжаем в Турцию, – с несчастным видом отвечал я.
– Ах да. Я совсем забыла. – И через мгновение: – А зачем вам надо ремонтировать церковь?
– Мой отец дал такой обет.
– Как это?
За нашими спинами супружеская пара играет в теннис. На крыше здания клуба трепещут вымпелы. Мог ли я упомянуть здесь о святом Христофоре? Или о военных подвигах отца и предрассудках бабки?
– Знаешь, о чем я думаю? – говорю я.
– О чем?
– Я все время думаю о Максин и никак не могу осознать, что ее больше нет.
– Понимаю. Мне тоже кажется, что она жива. Как будто мне это все приснилось.
– Единственное доказательство того, что это правда, заключается в том, что это приснилось нам обеим. Реальность и есть сон, который снится всем вместе.
– Это очень мудро, – замечает Объект. Я шлепаю ее.
– Ой!
– Так тебе и надо!
Наше кокосовое масло привлекает огромное количество насекомых, и мы беспощадно убиваем их. Объект медленно продвигается по страницам скандальной «Одинокой дамы» Гарольда Роббинса. Через каждые несколько страниц она встряхивает головой и изрекает: «Какая пошлость!» Я читаю «Оливера Твиста», который входит в список книг на лето.
Солнце внезапно исчезает. На страницу моей книги капает капля. Но это ничто по сравнению с каскадом брызг, обрушивающихся на Объект. Какой-то парень встряхивает свои мокрые волосы.
– Черт побери! – восклицает Объект. – Убирайся отсюда!