Страница:
На третий день своего пребывания в Сан-Франциско я сидел в кафе и поглощал банановый «сплит». Уже второй по счету. Наслаждение свободой постепенно утрачивало свою прелесть. Обжирание сладостями уже не могло развеять мрачных мыслей, как это было еще неделю назад.
– Есть мелочь?
Я поднял голову и увидел, что над моим мраморным столиком склонился уже знакомый мне тип. Это был один из ночующих в туннелях беспризорников, от которых я старался держаться подальше.
На его голове был капюшон, из-под которого виднелось красное лицо, усеянное прыщами.
– Извини, – ответил я.
Он наклонился ко мне еще ниже.
– Дай денег, – повторил он.
Его настойчивость начала меня раздражать, поэтому я бросил на него злобный взгляд и ответил:
– Я могу обратиться к тебе с такой же просьбой.
– Я в отличие от тебя не обжираюсь пломбирами.
– Я уже сказал – у меня нет денег.
Он оглядел меня с ног до головы и уже более приветливо поинтересовался:
– А чего это ты таскаешь за собой этот чемодан?
– Не твое дело.
– Я уже вчера видел тебя с ним.
– У меня денег только на мороженое.
– Тебе что, негде жить?
– Есть.
– Если ты мне купишь гамбургер, я тебе покажу одно хорошее место.
– Я сказал – мне есть где жить.
– Я знаю одно хорошее местечко в парке.
– Я и сам могу туда пойти. В парк может пойти любой человек.
– Если он только не боится, что его сцапают. Ты еще не понимаешь, старик. В парке есть безопасные места, а есть опасные. У нас с приятелями отличное место. Совершенно незаметное. Полиция даже не знает о нем, так что там можно находиться постоянно. Мы могли бы взять тебя к себе, но сначала двойной чизбургер.
– Еще минуту назад ты хотел гамбургер.
– Эх ты, бестолочь! Цены растут. Кстати, сколько тебе лет?
– Восемнадцать.
– Я так и думал. Нет тебе восемнадцати! Мне шестнадцать, и ты не старше. Ты из Марина?
Я покачал головой. Я давно уже не говорил со своими ровесниками. Это оказалось приятным, так как избавляло от чувства одиночества. Однако это не заставило меня потерять бдительность.
– Ты ведь небось богатенький? Мистер Аллигатор!
Я промолчал. И вдруг маска с него спала, и он стал обычным голодным мальчишкой с трясущимися коленками.
– Давай, старик. Я правда очень хочу есть. К черту двойной чизбургер. Меня и гамбургер устроит.
– Ладно, – ответил я.
– Класс! Гамбургер с картошкой. Я ведь сказал, что еще картошку. Ты не поверишь, старик, но у меня тоже есть богатые родители.
Так началась эпоха моей жизни в «Золотых воротах». Выяснилось, что мой новый приятель Мэт не солгал о своих родителях. Его отец был адвокатом по разводам в Филадельфии, и Мэт был четвертым, самым младшим ребенком в семье. Плотный пацан с квадратной челюстью и прокуренным голосом, он уехал из дому на лето вслед за «Благодарными мертвецами» и так и не вернулся назад. Он торговал на их концертах фирменными футболками, а по возможности – травкой и кислотой. В глубине парка, куда он меня отвел, я познакомился с его соратниками. Это была не постоянная группа, количество ее членов менялось от четырех до восьми.
– Это Калл, – сообщил им Мэт. – Он здесь потусуется немного.
– Нормалек.
– Ты что, старик, предприниматель?
– А я сначала принял его за Эйба Линкольна.
– Нет, это его дорожная одежда, – пояснил Мэт. – А в чемодане у него есть еще кое-что. Так?
Я кивнул.
– Не хочешь купить рубашку? У меня есть рубашки.
– Давай.
Лагерь располагался в роще мимозы. Ветки, усыпанные мохнатыми красными цветами, походили на ершики для чистки труб. А вдоль дюн росли огромные вечнозеленые кусты, в которых можно было жить как в шалашах. Земля под ними была сухой, а их ветви, располагавшиеся настолько высоко, что под ними можно было сидеть, спасали от дождя и ветра. Под каждым кустом лежало несколько спальных мешков, и, соблюдая законы общежития, можно было выбрать любой, если тебе хотелось спать. Контингент менялся, однако принесенное имущество оставалось: походная плита, котелок для варки макарон, разномастное столовое серебро, матрацы и светящееся в темноте фрисби, в которое играли ребята, иногда приглашая и меня с целью уравнивания составов команд. («Ну, Аллигатор бросает, как девчонка!») Они все были упакованы кальянами, трубками и пробирками с амилнитритами, зато им недоставало полотенец, нижнего белья и зубной пасты. В тридцати ярдах от лагеря находилась канава, которой мы пользовались как уборной. В фонтане возле аквариума можно было вымыться, но делать это надо было ночью, когда рядом не ошивались полицейские.
Иногда кое-кто из пацанов приводил подружку. И тогда я старался держаться от них подальше, чтобы девочки не раскрыли мою тайну. Я походил на иммигранта, столкнувшегося со своим бывшим соотечественником. Я не хотел оказаться разоблачен-?
ным и поэтому предпочитал помалкивать. Впрочем, мне и так приходилось быть лаконичным в этой компании. Все они были поклонниками «Благодарных мертвецов», и разговоры крутились только вокруг этого. Кто и когда видел Джерри, кто и сколько пронес выпивки на концерт. Мэт был исключен из школы, однако когда дело доходило до перечисления деталей жизни группы, он проявлял недюжинную память. Он помнил все даты концертов и названия городов. Он знал слова всех песен, а также где и когда «Мертвецы» их исполняли и по сколько раз. Он жил в ожидании некоторых песен, как верующие живут в ожидании второго пришествия. Когда-нибудь они исполнят «Холодную горную росу», и Мэт Ларсон должен был услышать это, чтобы все грехи были искуплены. Однажды ему удалось познакомиться с женой Джерри, которую звали Горянкой.
– Она потрясная, – говорил он. – Я бы хотел иметь такую телку. Если мне удастся найти такую женщину, я тут же женюсь на ней, заведу детей и всякое такое.
– И работать пойдешь?
– Можно будет ездить с группой. Носить детей в переносных сумках. Как папуасы. И продавать травку.
В парке жили не только мы. На другой стороне поля жили бездомные с длинными бородами и темными от загара и грязи лицами. Все знали, что они обворовывают чужие лагеря, поэтому наш мы никогда не оставляли без присмотра. Собственно, это было единственное правило, которого придерживались все. Кто-то всегда должен был стоять на часах.
Я не уходил от почитателей «Благодарных мертвецов», потому что мне было страшно. Путешествие? заставило меня осознать все преимущества компании. Я не походил на остальных, так как мы сбежали из дома по разным причинам. В обычной жизни я никогда не стал бы иметь с ними дела, но пока мне приходилось с ними общаться, так как идти было некуда. Хотя они и не отличались жестокостью, я постоянно чувствовал себя неловко с ними рядом. Выпив, они иногда дрались, но в целом исповедовали принцип ненасилия. Все читали «Сиддхартху». Книжка в затрепанной мягкой обложке переходила из рук в руки. Я тоже прочитал ее. Это одно из самых ярких воспоминаний о том времени: я сижу на камне, читаю Германа Гессе и понимаю, кто такой Будда.
– Я слышал, что Будда достиг просветления, когда перестал пользоваться кислотой, – говорит один из пацанов.
– У них тогда не было кислоты, старик.
– Зато были грибы.
– Я думаю, Будда – это Джерри.
– Ага!
– Когда я услышал, как он в течение сорока пяти минут исполняет «Поездку в Санта-Фе», так сразу и понял, что он – Будда.
Я не принимал участия в подобных разговорах. Видите, как Калл сидит под кустом, когда все «мертвецы» уже ложатся спать?
Когда я сбегал, то не думал о том, как буду жить. Я уходил, не зная куда направлюсь. Но теперь у меня кончались деньги и я был грязен. Поэтому рано или поздно мне предстояло позвонить родителям. Однако я знал, что впервые в жизни они ничем не смогут мне помочь. Как не мог помочь никто другой.
Каждый день я ходил со всеми в «Али-Бабу» и покупал там вегетарианские гамбургеры по семьде-?
сят пять центов за штуку. Я отказался заниматься торговлей наркотиками и попрошайничать, поэтому большую часть времени проводил в роще в состоянии все более нарастающего отчаяния. Несколько раз я спускался к берегу и сидел у моря, но потом и это перестал делать. Природа не приносила облегчения. Внешний мир закончился. Повсюду был только я.
Родители же мои переживали нечто совершенно обратное этому: куда бы они ни шли, что бы ни делали, они повсюду натыкались на мое отсутствие. Через три недели после моего исчезновения друзья и родственники перестали толпами посещать Мидлсекс. И дом затих. Перестал звонить телефон. Мильтон позвонил Пункту Одиннадцать, который жил теперь на Верхнем полуострове, и сказал: «У твоей матери тяжелый период. Мы до сих пор не знаем, где твоя сестра. Думаю, матери станет лучше, если ты приедешь. Почему бы тебе не появиться здесь на выходные?» Мильтон ни словом не обмолвился о моей записке. В течение всего моего пребывания в клинике он сообщал Пункту Одиннадцать лишь самые общие сведения. Брат, расслышав тревогу в голосе Мильтона, тут же согласился приезжать на выходные и останавливаться в своей старой комнате. Постепенно он выяснил все, что со мной произошло, и отреагировал гораздо спокойнее моих родителей. Это позволило им, по крайней мере Тесси, начать свыкаться с новой реальностью. Именно во время этих выходных Мильтон, мечтавший о восстановлении отношений с сыном, попробовал снова убедить его заняться семейным бизнесом.
– Надеюсь, ты уже расстался с этой Мег?
– Да.
– Ты бросил учебу. И что ты теперь будешь делать? Мы с матерью плохо себе представляем, как ты там живешь.
– Работаю в баре.
– В баре? И кем же?
– Поваром. Мильтон чуть выждал.
– Может, тебе лучше заняться Геракловыми хот-догами? Ты же их изобрел.
Пункт Одиннадцать не сказал ни «да» ни «нет». К этому времени ему было уже двадцать лет, и он начал лысеть. Когда-то он был книгочеем и изобретателем, но шестидесятые все изменили. Под влиянием этого десятилетия он стал вегетарианцем, приверженцем трансцендентальной медитации и потребителем пейота. Когда-то давным-давно он распиливал пополам мячики для гольфа, чтобы выяснить, что у них внутри, теперь его интересовало содержимое собственной головы. Убедившись в полной бесполезности формального образования, он перебрался на Верхний полуостров, подальше от цивилизации. Мы оба возвращались к природе: Пункт Одиннадцать на Верхнем полуострове, я – в парке «Золотые ворота». Однако к тому моменту, когда отец сделал ему свое предложение, он уже начал уставать от глуши.
– Ну пошли, давай съедим по хот-догу, – предложил Мильтон.
– Я не ем мяса, – ответил Пункт Одиннадцать. – Как я могу заниматься рестораном, если я не ем мяса?
– А я как раз подумываю о том, чтобы открыть салат-бары, – сказал Мильтон. – В наше время многие предпочитают безжировую диету.
– Это хорошая мысль.
– Ты правда так думаешь? Тогда ты этим и займешься, – и Мильтон шутя толкнул Пункт Одиннадцать локтем. – Начнем с того, что назначим тебя вице-президентом, ответственным за салатбары.
И они отправились в центральный ресторан. Когда они прибыли туда, посетителей было хоть отбавляй.
– Привет, соотечественник, – поприветствовал Мильтон своего менеджера Гаса Зараса.
Гас поднял голову и тут же расплылся в улыбке.
– Привет, Милт. Как дела?
– Отлично. Я привез сюда будущего босса, чтобы он ознакомился с местом, – и он указал на Пункт Одиннадцать.
– Добро пожаловать в семейную династию, – распростер объятия Гас и громко рассмеялся. Однако, спохватившись, тут же оборвал себя и спросил: – Что-нибудь будешь, Милт?
– Два со всякой всячиной. А у нас есть что-нибудь вегетарианское?
– Фасолевый суп.
– Отлично. Принеси моему сыну тарелку фасолевого супа.
– Будет сделано.
Мильтон и Пункт Одиннадцать выбрали себе место и стали ждать. После долгой паузы Мильтон спросил:
– И знаешь, сколько таких заведений нынче принадлежит твоему отцу?
– Сколько?
– Шестьдесят шесть. И еще восемь во Флориде. Там пролегала граница деятельности его рекламодателей. Мильтон молча съел свои хот-доги.
прекрасно понимая, почему Гас так гостеприимен. Потому что он думал то же, что думают все остальные в тех случаях, когда сбегает девочка. Он предполагал наихудшее. Иногда это приходило в голову и Мильтону. Но он никому в этом не признавался, даже себе. Но всякий раз, когда Тесси начинала говорить о связывающей нас пуповине и о том, что она ощущает меня, Мильтон заявлял, что от всей души хочет ей верить.
Однажды в воскресенье, когда Тесси собиралась в церковь, Мильтон вручил ей чек на крупную сумму.
– Купи побольше свечей и поставь их за Калли, – передернул он плечами. – Во всяком случае, не повредит.
«Что со мной творится? – покачал он головой после ее ухода. – Свечи! Ну надо же!» И он страшно разозлился на себя за то, что поддался каким-то предрассудкам, и снова поклялся себе, что непременно найдет меня и вернет обратно. Рано или поздно судьба должна была ему улыбнуться, и уж тогда Мильтон Стефанидис не упустит своего шанса.
«Мертвецы» приехали в Беркли, и Мэт с компанией отправился на концерт, поручив мне присматривать за лагерем.
Я проснулся в полночь от звуков голосов. Среди кустов мелькал свет. Слышалось какое-то бормотание. Листья над моей головой стали словно прозрачными, и я увидел переплетение ветвей. Луч света заплясал по земле, выхватывая из темноты части моего тела, а в следующее мгновение ворвался в отверстие моего логова.
Они сразу набросились на меня. Один светил фонариком мне в лицо, а другой прыгнул на грудь и прижал мои руки к земле.
– Проснись и пой! – произнес тот, который был с фонариком.
Это были двое бродяг с противоположной стороны дюн. Один уселся на меня верхом, а другой принялся обыскивать лагерь.
– Ну и что тут у вас есть хорошенького?
– Ты посмотри на него, – заметил другой. – Он чуть не обосрался от страха.
Я плотно сжал колени, снова ощутив прилив чисто женского ужаса.
Больше всего их интересовали наркотики. Тот, что с фонариком, перетряхнул наши спальные мешки и обыскал мой чемодан, после чего вернулся и опустился рядом со мной на одно колено.
– А где все твои приятели, старик? Ушли и бросили тебя одного?
Он начал обшаривать мои карманы и, обнаружив в одном из них бумажник, тут же опустошил его. Однако когда он вытряхивал деньги, вместе с ними выпали и мои школьные документы, и он, направив на них свет, принялся их рассматривать.
– А это чьи? Твоей подружки? – и он с усмешкой уставился на фотографию. – Она отсасывать умеет? Спорю, что умеет. – Он раздвинул ноги и приложил фотографию к промежности. -Да! Еще как!
– Дай-ка мне посмотреть, – попросил тот, что сидел на мне.
И парень с фонариком бросил удостоверение мне на грудь. Сидевший на мне склонился ближе и прошипел;
– Смирно лежи, сукин сын!
Он отпустил мои руки и взял удостоверение.
– Тощая сучка, – он перевел взгляд с фотографии на меня, и выражение его лица начало меняться. – Так вот же она!
– Ну и быстро же ты соображаешь, старик. Тебе всегда это было свойственно.
– То есть он! – он указал на меня пальцем. – Это она! Он это она! – И он передал удостоверение второму. Луч фонарика снова осветил свитер и блузку Каллиопы.
И через некоторое время второй начинает расплываться в улыбке.
– Ты нас провести хотела? Да? Значит, все что надо находится у тебя в штанишках? А ну-ка держи ее! – командует он. Его напарник пригвождает мне руки к земле, а сам он начинает расстегивать мой ремень.
Я пытаюсь сопротивляться – ерзаю и брыкаюсь. Но они слишком сильны для меня. И вот трусы мои уже спущены, бродяга направляет луч фонарика на мою промежность и отскакивает.
– Боже милостивый!
– Что такое?!
– Блядь!
– В чем дело?
– Это монстр!
– Что?
– Мне сейчас плохо станет. Ты только посмотри!
Второму хватило одного взгляда, и он тут же отпустил меня, словно я был болен неизлечимой болезнью. Он вскочил, и оба, не сговариваясь, принялись пинать меня ногами, изрыгая страшные ругательства. А когда сидевший на мне ударил меня ботинком под ребра, я схватил его за ногу и повис на ней.
– Отпусти меня, сучье отродье!
Другой бил меня по голове. Он нанес мне три или четыре удара, и я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, вокруг было тихо, и мне показалось, что они ушли. Но потом рядом раздался смешок, и чей-то голос произнес: «Очухалось». И на меня хлынули две вонючие желтые струи.
– Заползай обратно в свою нору, мразь.
И они ушли.
Еще не рассвело, когда я нашел фонтан у аквариума и искупался в нем. Кровь остановилась. Правый глаз распух и затек. Бок болел при каждом глубоком вдохе. Отцовский чемодан был при мне. И у меня было еще семьдесят пять центов. Больше всего на свете мне хотелось позвонить домой, но я набрал номер Боба Престо, и он сказал, что сейчас приедет.
ГЕРМАФРОДИТ
– Есть мелочь?
Я поднял голову и увидел, что над моим мраморным столиком склонился уже знакомый мне тип. Это был один из ночующих в туннелях беспризорников, от которых я старался держаться подальше.
На его голове был капюшон, из-под которого виднелось красное лицо, усеянное прыщами.
– Извини, – ответил я.
Он наклонился ко мне еще ниже.
– Дай денег, – повторил он.
Его настойчивость начала меня раздражать, поэтому я бросил на него злобный взгляд и ответил:
– Я могу обратиться к тебе с такой же просьбой.
– Я в отличие от тебя не обжираюсь пломбирами.
– Я уже сказал – у меня нет денег.
Он оглядел меня с ног до головы и уже более приветливо поинтересовался:
– А чего это ты таскаешь за собой этот чемодан?
– Не твое дело.
– Я уже вчера видел тебя с ним.
– У меня денег только на мороженое.
– Тебе что, негде жить?
– Есть.
– Если ты мне купишь гамбургер, я тебе покажу одно хорошее место.
– Я сказал – мне есть где жить.
– Я знаю одно хорошее местечко в парке.
– Я и сам могу туда пойти. В парк может пойти любой человек.
– Если он только не боится, что его сцапают. Ты еще не понимаешь, старик. В парке есть безопасные места, а есть опасные. У нас с приятелями отличное место. Совершенно незаметное. Полиция даже не знает о нем, так что там можно находиться постоянно. Мы могли бы взять тебя к себе, но сначала двойной чизбургер.
– Еще минуту назад ты хотел гамбургер.
– Эх ты, бестолочь! Цены растут. Кстати, сколько тебе лет?
– Восемнадцать.
– Я так и думал. Нет тебе восемнадцати! Мне шестнадцать, и ты не старше. Ты из Марина?
Я покачал головой. Я давно уже не говорил со своими ровесниками. Это оказалось приятным, так как избавляло от чувства одиночества. Однако это не заставило меня потерять бдительность.
– Ты ведь небось богатенький? Мистер Аллигатор!
Я промолчал. И вдруг маска с него спала, и он стал обычным голодным мальчишкой с трясущимися коленками.
– Давай, старик. Я правда очень хочу есть. К черту двойной чизбургер. Меня и гамбургер устроит.
– Ладно, – ответил я.
– Класс! Гамбургер с картошкой. Я ведь сказал, что еще картошку. Ты не поверишь, старик, но у меня тоже есть богатые родители.
Так началась эпоха моей жизни в «Золотых воротах». Выяснилось, что мой новый приятель Мэт не солгал о своих родителях. Его отец был адвокатом по разводам в Филадельфии, и Мэт был четвертым, самым младшим ребенком в семье. Плотный пацан с квадратной челюстью и прокуренным голосом, он уехал из дому на лето вслед за «Благодарными мертвецами» и так и не вернулся назад. Он торговал на их концертах фирменными футболками, а по возможности – травкой и кислотой. В глубине парка, куда он меня отвел, я познакомился с его соратниками. Это была не постоянная группа, количество ее членов менялось от четырех до восьми.
– Это Калл, – сообщил им Мэт. – Он здесь потусуется немного.
– Нормалек.
– Ты что, старик, предприниматель?
– А я сначала принял его за Эйба Линкольна.
– Нет, это его дорожная одежда, – пояснил Мэт. – А в чемодане у него есть еще кое-что. Так?
Я кивнул.
– Не хочешь купить рубашку? У меня есть рубашки.
– Давай.
Лагерь располагался в роще мимозы. Ветки, усыпанные мохнатыми красными цветами, походили на ершики для чистки труб. А вдоль дюн росли огромные вечнозеленые кусты, в которых можно было жить как в шалашах. Земля под ними была сухой, а их ветви, располагавшиеся настолько высоко, что под ними можно было сидеть, спасали от дождя и ветра. Под каждым кустом лежало несколько спальных мешков, и, соблюдая законы общежития, можно было выбрать любой, если тебе хотелось спать. Контингент менялся, однако принесенное имущество оставалось: походная плита, котелок для варки макарон, разномастное столовое серебро, матрацы и светящееся в темноте фрисби, в которое играли ребята, иногда приглашая и меня с целью уравнивания составов команд. («Ну, Аллигатор бросает, как девчонка!») Они все были упакованы кальянами, трубками и пробирками с амилнитритами, зато им недоставало полотенец, нижнего белья и зубной пасты. В тридцати ярдах от лагеря находилась канава, которой мы пользовались как уборной. В фонтане возле аквариума можно было вымыться, но делать это надо было ночью, когда рядом не ошивались полицейские.
Иногда кое-кто из пацанов приводил подружку. И тогда я старался держаться от них подальше, чтобы девочки не раскрыли мою тайну. Я походил на иммигранта, столкнувшегося со своим бывшим соотечественником. Я не хотел оказаться разоблачен-?
ным и поэтому предпочитал помалкивать. Впрочем, мне и так приходилось быть лаконичным в этой компании. Все они были поклонниками «Благодарных мертвецов», и разговоры крутились только вокруг этого. Кто и когда видел Джерри, кто и сколько пронес выпивки на концерт. Мэт был исключен из школы, однако когда дело доходило до перечисления деталей жизни группы, он проявлял недюжинную память. Он помнил все даты концертов и названия городов. Он знал слова всех песен, а также где и когда «Мертвецы» их исполняли и по сколько раз. Он жил в ожидании некоторых песен, как верующие живут в ожидании второго пришествия. Когда-нибудь они исполнят «Холодную горную росу», и Мэт Ларсон должен был услышать это, чтобы все грехи были искуплены. Однажды ему удалось познакомиться с женой Джерри, которую звали Горянкой.
– Она потрясная, – говорил он. – Я бы хотел иметь такую телку. Если мне удастся найти такую женщину, я тут же женюсь на ней, заведу детей и всякое такое.
– И работать пойдешь?
– Можно будет ездить с группой. Носить детей в переносных сумках. Как папуасы. И продавать травку.
В парке жили не только мы. На другой стороне поля жили бездомные с длинными бородами и темными от загара и грязи лицами. Все знали, что они обворовывают чужие лагеря, поэтому наш мы никогда не оставляли без присмотра. Собственно, это было единственное правило, которого придерживались все. Кто-то всегда должен был стоять на часах.
Я не уходил от почитателей «Благодарных мертвецов», потому что мне было страшно. Путешествие? заставило меня осознать все преимущества компании. Я не походил на остальных, так как мы сбежали из дома по разным причинам. В обычной жизни я никогда не стал бы иметь с ними дела, но пока мне приходилось с ними общаться, так как идти было некуда. Хотя они и не отличались жестокостью, я постоянно чувствовал себя неловко с ними рядом. Выпив, они иногда дрались, но в целом исповедовали принцип ненасилия. Все читали «Сиддхартху». Книжка в затрепанной мягкой обложке переходила из рук в руки. Я тоже прочитал ее. Это одно из самых ярких воспоминаний о том времени: я сижу на камне, читаю Германа Гессе и понимаю, кто такой Будда.
– Я слышал, что Будда достиг просветления, когда перестал пользоваться кислотой, – говорит один из пацанов.
– У них тогда не было кислоты, старик.
– Зато были грибы.
– Я думаю, Будда – это Джерри.
– Ага!
– Когда я услышал, как он в течение сорока пяти минут исполняет «Поездку в Санта-Фе», так сразу и понял, что он – Будда.
Я не принимал участия в подобных разговорах. Видите, как Калл сидит под кустом, когда все «мертвецы» уже ложатся спать?
Когда я сбегал, то не думал о том, как буду жить. Я уходил, не зная куда направлюсь. Но теперь у меня кончались деньги и я был грязен. Поэтому рано или поздно мне предстояло позвонить родителям. Однако я знал, что впервые в жизни они ничем не смогут мне помочь. Как не мог помочь никто другой.
Каждый день я ходил со всеми в «Али-Бабу» и покупал там вегетарианские гамбургеры по семьде-?
сят пять центов за штуку. Я отказался заниматься торговлей наркотиками и попрошайничать, поэтому большую часть времени проводил в роще в состоянии все более нарастающего отчаяния. Несколько раз я спускался к берегу и сидел у моря, но потом и это перестал делать. Природа не приносила облегчения. Внешний мир закончился. Повсюду был только я.
Родители же мои переживали нечто совершенно обратное этому: куда бы они ни шли, что бы ни делали, они повсюду натыкались на мое отсутствие. Через три недели после моего исчезновения друзья и родственники перестали толпами посещать Мидлсекс. И дом затих. Перестал звонить телефон. Мильтон позвонил Пункту Одиннадцать, который жил теперь на Верхнем полуострове, и сказал: «У твоей матери тяжелый период. Мы до сих пор не знаем, где твоя сестра. Думаю, матери станет лучше, если ты приедешь. Почему бы тебе не появиться здесь на выходные?» Мильтон ни словом не обмолвился о моей записке. В течение всего моего пребывания в клинике он сообщал Пункту Одиннадцать лишь самые общие сведения. Брат, расслышав тревогу в голосе Мильтона, тут же согласился приезжать на выходные и останавливаться в своей старой комнате. Постепенно он выяснил все, что со мной произошло, и отреагировал гораздо спокойнее моих родителей. Это позволило им, по крайней мере Тесси, начать свыкаться с новой реальностью. Именно во время этих выходных Мильтон, мечтавший о восстановлении отношений с сыном, попробовал снова убедить его заняться семейным бизнесом.
– Надеюсь, ты уже расстался с этой Мег?
– Да.
– Ты бросил учебу. И что ты теперь будешь делать? Мы с матерью плохо себе представляем, как ты там живешь.
– Работаю в баре.
– В баре? И кем же?
– Поваром. Мильтон чуть выждал.
– Может, тебе лучше заняться Геракловыми хот-догами? Ты же их изобрел.
Пункт Одиннадцать не сказал ни «да» ни «нет». К этому времени ему было уже двадцать лет, и он начал лысеть. Когда-то он был книгочеем и изобретателем, но шестидесятые все изменили. Под влиянием этого десятилетия он стал вегетарианцем, приверженцем трансцендентальной медитации и потребителем пейота. Когда-то давным-давно он распиливал пополам мячики для гольфа, чтобы выяснить, что у них внутри, теперь его интересовало содержимое собственной головы. Убедившись в полной бесполезности формального образования, он перебрался на Верхний полуостров, подальше от цивилизации. Мы оба возвращались к природе: Пункт Одиннадцать на Верхнем полуострове, я – в парке «Золотые ворота». Однако к тому моменту, когда отец сделал ему свое предложение, он уже начал уставать от глуши.
– Ну пошли, давай съедим по хот-догу, – предложил Мильтон.
– Я не ем мяса, – ответил Пункт Одиннадцать. – Как я могу заниматься рестораном, если я не ем мяса?
– А я как раз подумываю о том, чтобы открыть салат-бары, – сказал Мильтон. – В наше время многие предпочитают безжировую диету.
– Это хорошая мысль.
– Ты правда так думаешь? Тогда ты этим и займешься, – и Мильтон шутя толкнул Пункт Одиннадцать локтем. – Начнем с того, что назначим тебя вице-президентом, ответственным за салатбары.
И они отправились в центральный ресторан. Когда они прибыли туда, посетителей было хоть отбавляй.
– Привет, соотечественник, – поприветствовал Мильтон своего менеджера Гаса Зараса.
Гас поднял голову и тут же расплылся в улыбке.
– Привет, Милт. Как дела?
– Отлично. Я привез сюда будущего босса, чтобы он ознакомился с местом, – и он указал на Пункт Одиннадцать.
– Добро пожаловать в семейную династию, – распростер объятия Гас и громко рассмеялся. Однако, спохватившись, тут же оборвал себя и спросил: – Что-нибудь будешь, Милт?
– Два со всякой всячиной. А у нас есть что-нибудь вегетарианское?
– Фасолевый суп.
– Отлично. Принеси моему сыну тарелку фасолевого супа.
– Будет сделано.
Мильтон и Пункт Одиннадцать выбрали себе место и стали ждать. После долгой паузы Мильтон спросил:
– И знаешь, сколько таких заведений нынче принадлежит твоему отцу?
– Сколько?
– Шестьдесят шесть. И еще восемь во Флориде. Там пролегала граница деятельности его рекламодателей. Мильтон молча съел свои хот-доги.
прекрасно понимая, почему Гас так гостеприимен. Потому что он думал то же, что думают все остальные в тех случаях, когда сбегает девочка. Он предполагал наихудшее. Иногда это приходило в голову и Мильтону. Но он никому в этом не признавался, даже себе. Но всякий раз, когда Тесси начинала говорить о связывающей нас пуповине и о том, что она ощущает меня, Мильтон заявлял, что от всей души хочет ей верить.
Однажды в воскресенье, когда Тесси собиралась в церковь, Мильтон вручил ей чек на крупную сумму.
– Купи побольше свечей и поставь их за Калли, – передернул он плечами. – Во всяком случае, не повредит.
«Что со мной творится? – покачал он головой после ее ухода. – Свечи! Ну надо же!» И он страшно разозлился на себя за то, что поддался каким-то предрассудкам, и снова поклялся себе, что непременно найдет меня и вернет обратно. Рано или поздно судьба должна была ему улыбнуться, и уж тогда Мильтон Стефанидис не упустит своего шанса.
«Мертвецы» приехали в Беркли, и Мэт с компанией отправился на концерт, поручив мне присматривать за лагерем.
Я проснулся в полночь от звуков голосов. Среди кустов мелькал свет. Слышалось какое-то бормотание. Листья над моей головой стали словно прозрачными, и я увидел переплетение ветвей. Луч света заплясал по земле, выхватывая из темноты части моего тела, а в следующее мгновение ворвался в отверстие моего логова.
Они сразу набросились на меня. Один светил фонариком мне в лицо, а другой прыгнул на грудь и прижал мои руки к земле.
– Проснись и пой! – произнес тот, который был с фонариком.
Это были двое бродяг с противоположной стороны дюн. Один уселся на меня верхом, а другой принялся обыскивать лагерь.
– Ну и что тут у вас есть хорошенького?
– Ты посмотри на него, – заметил другой. – Он чуть не обосрался от страха.
Я плотно сжал колени, снова ощутив прилив чисто женского ужаса.
Больше всего их интересовали наркотики. Тот, что с фонариком, перетряхнул наши спальные мешки и обыскал мой чемодан, после чего вернулся и опустился рядом со мной на одно колено.
– А где все твои приятели, старик? Ушли и бросили тебя одного?
Он начал обшаривать мои карманы и, обнаружив в одном из них бумажник, тут же опустошил его. Однако когда он вытряхивал деньги, вместе с ними выпали и мои школьные документы, и он, направив на них свет, принялся их рассматривать.
– А это чьи? Твоей подружки? – и он с усмешкой уставился на фотографию. – Она отсасывать умеет? Спорю, что умеет. – Он раздвинул ноги и приложил фотографию к промежности. -Да! Еще как!
– Дай-ка мне посмотреть, – попросил тот, что сидел на мне.
И парень с фонариком бросил удостоверение мне на грудь. Сидевший на мне склонился ближе и прошипел;
– Смирно лежи, сукин сын!
Он отпустил мои руки и взял удостоверение.
– Тощая сучка, – он перевел взгляд с фотографии на меня, и выражение его лица начало меняться. – Так вот же она!
– Ну и быстро же ты соображаешь, старик. Тебе всегда это было свойственно.
– То есть он! – он указал на меня пальцем. – Это она! Он это она! – И он передал удостоверение второму. Луч фонарика снова осветил свитер и блузку Каллиопы.
И через некоторое время второй начинает расплываться в улыбке.
– Ты нас провести хотела? Да? Значит, все что надо находится у тебя в штанишках? А ну-ка держи ее! – командует он. Его напарник пригвождает мне руки к земле, а сам он начинает расстегивать мой ремень.
Я пытаюсь сопротивляться – ерзаю и брыкаюсь. Но они слишком сильны для меня. И вот трусы мои уже спущены, бродяга направляет луч фонарика на мою промежность и отскакивает.
– Боже милостивый!
– Что такое?!
– Блядь!
– В чем дело?
– Это монстр!
– Что?
– Мне сейчас плохо станет. Ты только посмотри!
Второму хватило одного взгляда, и он тут же отпустил меня, словно я был болен неизлечимой болезнью. Он вскочил, и оба, не сговариваясь, принялись пинать меня ногами, изрыгая страшные ругательства. А когда сидевший на мне ударил меня ботинком под ребра, я схватил его за ногу и повис на ней.
– Отпусти меня, сучье отродье!
Другой бил меня по голове. Он нанес мне три или четыре удара, и я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, вокруг было тихо, и мне показалось, что они ушли. Но потом рядом раздался смешок, и чей-то голос произнес: «Очухалось». И на меня хлынули две вонючие желтые струи.
– Заползай обратно в свою нору, мразь.
И они ушли.
Еще не рассвело, когда я нашел фонтан у аквариума и искупался в нем. Кровь остановилась. Правый глаз распух и затек. Бок болел при каждом глубоком вдохе. Отцовский чемодан был при мне. И у меня было еще семьдесят пять центов. Больше всего на свете мне хотелось позвонить домой, но я набрал номер Боба Престо, и он сказал, что сейчас приедет.
ГЕРМАФРОДИТ
Не удивительно, что в семидесятых теория половой идентификации Люса пользовалась такой популярностью. В то время все стремились, как лаконично выразился мой первый брадобрей, к уравниванию полов. Считалось, что особенности личности определяются исключительно средой и каждый младенец – это чистый лист. Моя медицинская история лишь отражение психологических процессов, проходивших в те годы со всеми. Женщины все больше начинали походить на мужчин, а мужчины на женщин. В какое-то мгновение даже стало казаться, что половые различия и вовсе исчезнут. Но потом все изменилось.
Это называется эволюционной биологией. Под ее влиянием в свое время и произошло разделение полов: мужчины стали охотниками, а женщины собирательницами. И формировала их природа, а не воспитание. И это влияние гоминидов, относящихся к двадцатому тысячелетию до нашей эры, продолжало оказывать на нас свое воздействие. Сегодняшние телепрограммы и журнальные статьи излагают все это лишь в упрощенной форме. Почему мужчины не умеют общаться друг с другом? Потому что на охоте они должны были сохранять молчание. Почему женщины так любят общаться друг с другом? Потому что они должны были ставить друг друга в известность, где растут плоды и ягоды. Почему мужчины никогда ничего не могут найти в собственном доме? Потому что поле зрения у них сужено и направлено лишь на преследование дичи. Почему женщины так хорошо всё видят? Потому что, защищая свое убежище, они привыкли окидывать взглядом всё пространство. Почему женщины так плохо припарковывают машины? Потому что низкий уровень тестостерона подавляет способность пространственной ориентации. Почему мужчины никогда не просят подсказать им дорогу? Потому что это признак слабости, а охотник не может быть слабым. Таковы наши представления сегодня. Мужчины и женщины устали от своей одинаковости и снова хотят быть разными.
Поэтому опять-таки не удивительно, что в девяностых теория доктора Люса подверглась нападкам. Новорожденный уже не являлся чистым листом, но нес в себе информацию, предопределенную генетикой и эволюцией. И моя жизнь стала средоточием этих споров, так как отчасти во мне и видели возможность их разрешения. Сначала, когда я исчез, доктор Люс изо всех сил старался меня отыскать, чувствуя, что упускает свою величайшую находку. Однако позднее он, вероятно, понял, почему я сбежал, и пришел к выводу, что я скорее противоречу его теории, нежели подкрепляю ее. И он начал уповать на то, что я не стану высовываться и куда-нибудь уеду. Он написал и опубликовал статьи обо мне и теперь молился, чтобы я не объявился и не опроверг их.
Однако все не так просто. Я не укладывался ни в одну из этих теорий. Ни в теорию биологов-эволюционистов, ни в теорию Люса. Мой психологический портрет не согласовывался и с лозунгом эссенциализма, который был популярен среди участников движения гермафродитов. В отличие от остальных гермафродитов, о которых сообщалось в прессе, я никогда не ощущал себя не в своей тарелке будучи девочкой. Я до сих пор чувствую себя неловко среди мужчин. Перейти в их лагерь меня заставили страсть и свойства моего организма. В двадцатом веке древнегреческая идея рока была перенесена генетикой на клеточный уровень. Однако только что начавшееся тысячелетие принесло с собой нечто новое. Вопреки всем ожиданиям наш генетический код оказался прискорбно несовершенным. Выяснилось, что у нас всего лишь тридцать тысяч генов вместо предполагавшихся двухсот тысяч. То есть чуть больше, чем у мыши.
И теперь появляется довольно интересное предположение, пусть пока весьма смутное, компромиссное и неопределенное, и тем не менее: предуготованной судьбы нет, и все определяется нашим свободным волеизъявлением. Биология дает нам мозг. Жизнь превращает его в сознание.
И по крайней мере в 1974 году в Сан-Франциско жизнь делала все возможное, чтобы я понял это.
И опять запах хлорки. Мистер Го безошибочно ощущает этот признак бассейна, заглушающий даже аромат девицы, сидящей у него на коленях, и маслянистую вонь попкорна, которой до сих пор пропитаны старые киношные кресла. Откуда бы ему здесь взяться? Он втягивает носом воздух.
– Тебе нравятся мои духи? – спрашивает девица по имени Флора, сидящая у него на коленях.
Но мистер Го не отвечает. Он никогда не обращает внимания на девиц, которым платит за то, чтобы они ерзали у него на коленях. Больше всего ему нравится, когда одна девица прыгает на нем, а другая танцует на сцене вокруг блестящего шеста. Мистер Го – многостаночник. Но сегодня он не в состоянии концентрировать внимание на нескольких объектах сразу. Его отвлекает запах бассейна. И так уже длится целую неделю. Повернув слегка подрагивающую от усилий Флоры голову, мистер Го принимается рассматривать очередь, выстроившуюся перед натянутым бархатным шнуром, перекрывающим вход во внутреннее помещение. Шоу-зал практически пуст. В голубоватом сумраке видно лишь несколько мужских голов, – некоторые посетители сидят в одиночестве, других, как и мистера Го, оседлали крашенные пергидролем всадницы.
За бархатным шнуром наверх ведет лестница, подсвеченная по краям мигающими лампочками. Для того чтобы по ней подняться, нужно заплатить пять долларов. Поднявшись на второй этаж, как объяснили мистеру Го, нужно войти в кабинку и бросать там жетоны, которые можно купить внизу за четвертак. Тогда можно будет увидеть кое-что – что именно, мистер Го не понял, хотя он прекрасно владеет английским. Он живет в Америке уже пятьдесят два года. Однако смысл объявления, рекламирующего развлечения на втором этаже клуба, ему непонятен. И поэтому его охватывает любопытство. А запах хлорки только усиливает его.
И несмотря на то что в последние недели поток посетителей второго этажа резко возрос, сам мистер Го еще не отважился туда подняться. Он продолжал хранить верность первому этажу, где всего за десять долларов ему предоставлялся широкий выбор занятий. Например, он мог отправиться в Темную комнату в конце зала, пронизанную острыми стрелами световых лучей, в свете которых можно было разглядеть обнявшихся мужчин, а то и девушек, возлежавших на высоких поролоновых подмостках.
Конечно, там все зависело от воображения, потому что вспыхивавшие лучи были настолько тонкими, что никогда не высвечивали фигуру целиком, и можно было видеть лишь ее части, например коленку или сосок. Но наибольший интерес для мистера Го и его сотоварищей, естественно, представлял источник жизни, святая святых в освобожденном от груза остального тела виде.
Это называется эволюционной биологией. Под ее влиянием в свое время и произошло разделение полов: мужчины стали охотниками, а женщины собирательницами. И формировала их природа, а не воспитание. И это влияние гоминидов, относящихся к двадцатому тысячелетию до нашей эры, продолжало оказывать на нас свое воздействие. Сегодняшние телепрограммы и журнальные статьи излагают все это лишь в упрощенной форме. Почему мужчины не умеют общаться друг с другом? Потому что на охоте они должны были сохранять молчание. Почему женщины так любят общаться друг с другом? Потому что они должны были ставить друг друга в известность, где растут плоды и ягоды. Почему мужчины никогда ничего не могут найти в собственном доме? Потому что поле зрения у них сужено и направлено лишь на преследование дичи. Почему женщины так хорошо всё видят? Потому что, защищая свое убежище, они привыкли окидывать взглядом всё пространство. Почему женщины так плохо припарковывают машины? Потому что низкий уровень тестостерона подавляет способность пространственной ориентации. Почему мужчины никогда не просят подсказать им дорогу? Потому что это признак слабости, а охотник не может быть слабым. Таковы наши представления сегодня. Мужчины и женщины устали от своей одинаковости и снова хотят быть разными.
Поэтому опять-таки не удивительно, что в девяностых теория доктора Люса подверглась нападкам. Новорожденный уже не являлся чистым листом, но нес в себе информацию, предопределенную генетикой и эволюцией. И моя жизнь стала средоточием этих споров, так как отчасти во мне и видели возможность их разрешения. Сначала, когда я исчез, доктор Люс изо всех сил старался меня отыскать, чувствуя, что упускает свою величайшую находку. Однако позднее он, вероятно, понял, почему я сбежал, и пришел к выводу, что я скорее противоречу его теории, нежели подкрепляю ее. И он начал уповать на то, что я не стану высовываться и куда-нибудь уеду. Он написал и опубликовал статьи обо мне и теперь молился, чтобы я не объявился и не опроверг их.
Однако все не так просто. Я не укладывался ни в одну из этих теорий. Ни в теорию биологов-эволюционистов, ни в теорию Люса. Мой психологический портрет не согласовывался и с лозунгом эссенциализма, который был популярен среди участников движения гермафродитов. В отличие от остальных гермафродитов, о которых сообщалось в прессе, я никогда не ощущал себя не в своей тарелке будучи девочкой. Я до сих пор чувствую себя неловко среди мужчин. Перейти в их лагерь меня заставили страсть и свойства моего организма. В двадцатом веке древнегреческая идея рока была перенесена генетикой на клеточный уровень. Однако только что начавшееся тысячелетие принесло с собой нечто новое. Вопреки всем ожиданиям наш генетический код оказался прискорбно несовершенным. Выяснилось, что у нас всего лишь тридцать тысяч генов вместо предполагавшихся двухсот тысяч. То есть чуть больше, чем у мыши.
И теперь появляется довольно интересное предположение, пусть пока весьма смутное, компромиссное и неопределенное, и тем не менее: предуготованной судьбы нет, и все определяется нашим свободным волеизъявлением. Биология дает нам мозг. Жизнь превращает его в сознание.
И по крайней мере в 1974 году в Сан-Франциско жизнь делала все возможное, чтобы я понял это.
– Тебе нравятся мои духи? – спрашивает девица по имени Флора, сидящая у него на коленях.
Но мистер Го не отвечает. Он никогда не обращает внимания на девиц, которым платит за то, чтобы они ерзали у него на коленях. Больше всего ему нравится, когда одна девица прыгает на нем, а другая танцует на сцене вокруг блестящего шеста. Мистер Го – многостаночник. Но сегодня он не в состоянии концентрировать внимание на нескольких объектах сразу. Его отвлекает запах бассейна. И так уже длится целую неделю. Повернув слегка подрагивающую от усилий Флоры голову, мистер Го принимается рассматривать очередь, выстроившуюся перед натянутым бархатным шнуром, перекрывающим вход во внутреннее помещение. Шоу-зал практически пуст. В голубоватом сумраке видно лишь несколько мужских голов, – некоторые посетители сидят в одиночестве, других, как и мистера Го, оседлали крашенные пергидролем всадницы.
За бархатным шнуром наверх ведет лестница, подсвеченная по краям мигающими лампочками. Для того чтобы по ней подняться, нужно заплатить пять долларов. Поднявшись на второй этаж, как объяснили мистеру Го, нужно войти в кабинку и бросать там жетоны, которые можно купить внизу за четвертак. Тогда можно будет увидеть кое-что – что именно, мистер Го не понял, хотя он прекрасно владеет английским. Он живет в Америке уже пятьдесят два года. Однако смысл объявления, рекламирующего развлечения на втором этаже клуба, ему непонятен. И поэтому его охватывает любопытство. А запах хлорки только усиливает его.
И несмотря на то что в последние недели поток посетителей второго этажа резко возрос, сам мистер Го еще не отважился туда подняться. Он продолжал хранить верность первому этажу, где всего за десять долларов ему предоставлялся широкий выбор занятий. Например, он мог отправиться в Темную комнату в конце зала, пронизанную острыми стрелами световых лучей, в свете которых можно было разглядеть обнявшихся мужчин, а то и девушек, возлежавших на высоких поролоновых подмостках.
Конечно, там все зависело от воображения, потому что вспыхивавшие лучи были настолько тонкими, что никогда не высвечивали фигуру целиком, и можно было видеть лишь ее части, например коленку или сосок. Но наибольший интерес для мистера Го и его сотоварищей, естественно, представлял источник жизни, святая святых в освобожденном от груза остального тела виде.