Страница:
– А что такое? Я просто освежил вас.
– Прекрати немедленно!
Он выпрямляется. Его плавки сползли, обнажив муравьиную дорогу волосков, бегущих от пупа вниз. Несмотря на то что он жгучий брюнет, муравьиная дорога почему-то рыжая.
– Ну и кто стал последней жертвой твоего гостеприимства? – спрашивает парень.
– Это Капли, – отвечает Объект и поворачивается ко мне: – А это мой брат Джером.
Сходство очевидно. При создании его лица была использована та же палитра (оттенки в основном оранжевые и бледно-голубые), однако общий абрис гораздо грубее – нос картошкой, глаза сощурены от яркого света. Сначала меня смущают матовые черные волосы, но потом я понимаю, что они крашеные.
– Ты тоже участвовала в спектакле, да?
– Да.
Джером кивает и, поблескивая узкими глазами, спрашивает:
– Фиванец? Как и ты? Да?
– У моего брата очень много проблем, – замечает Объект.
– Ну раз уж вы играете в театре, так, может, вы захотите сняться в моем следующем фильме? – Джером смотрит на меня. – Я снимаю фильм о вампирах. Из тебя получится отличный вампир.
– Правда?
– Покажи мне свои зубы.
Я не реагирую, уже поняв, что не следует проявлять излишнее дружелюбие.
– Джером снимает ужастики, – поясняет Объект.
– Фильмы ужасов, – поправляет Джером, продолжая обращаться ко мне. – А не ужастики. Моя сестра, как всегда, старается принизить меня. Хочешь скажу, как он будет называться?
– Нет, – отвечает Объект.
– «Вампиры в частной школе». Это фильм о вампире – его играть буду лично я, – которого состоятельные, но очень несчастные родители, собирающиеся разводиться, отправляют в частную школу. Он не может к ней приспособиться – неправильно одевается, не так стрижется. А потом однажды он отправляется на прогулку по кампусу, и на него нападает вампир, который – вот тут весь прикол – курит трубку и одет в приличный твидовый костюм. Выясняется, что это директор школы! На следующее утро наш герой просыпается, идет в магазин, покупает себе синий пиджак, первоклассные брюки и тут же превращается в идеального ученика.
– Может, ты отойдешь – ты заслоняешь мне солнце!
– Это метафора того, что из себя представляют частные школы, – продолжает Джером. – Каждое поколение наносит ядовитый укус последующему, превращая его в живых мертвецов.
– Джерома исключили из двух частных школ.
– И я им отомщу за это! – потрясая кулаком, страшным голосом произносит Джером, после чего не говоря ни слова разворачивается и прыгает в воду, в полете снова поворачиваясь лицом к нам. Худой, с впалой грудью и бледный как мука, придерживая одной рукой причинное место, он так и падает в воду.
Я был слишком юн, чтобы задаваться вопросом, что таилось за нашей внезапной близостью. В последовавшие за этим недели я не размышлял о том, чем руководствовался Объект, и не подозревал, что с ее стороны все было вызвано недостатком любви. Ее мать постоянно отсутствовала. Отец уезжал на работу без четверти семь утра. Джером по своей сути был абсолютно бесполезен. А Объект не любил оставаться в одиночестве. Она не умела самостоятельно занимать себя чем-нибудь. Таким образом, однажды вечером, когда я собирался уже ехать на велосипеде домой, она предложила мне остаться на ночь.
– У меня нет с собой зубной щетки.
– Ты можешь воспользоваться моей.
– Это неприлично.
– Хорошо, я дам тебе новую зубную щетку. У нас их целая коробка. Нельзя же быть такой ханжой.
Однако я лишь изображал брезгливость. В действительности я бы с радостью воспользовался щеткой Объекта. Я даже готов был стать самой этой щеткой для Объекта, так как уже в полной мере ознакомился с привлекательностью ее ротика, чему в немалой степени способствовало ее курение, которое сопровождается выпячиванием и облизыванием губ, втягиванием и выпусканием дыма. Иногда к нижней губе пристает кусочек фильтра, и курильщик, пытаясь снять его, обнажает сахарные нижние зубы, оправленные розовыми деснами. А если к тому же он любит пускать колечки, то можно разглядеть и бархатный мрак внутренней стороны щек.
Так обстояли дела со Смутным Объектом. Конец каждого дня сопровождался выкуриваемой в постели сигаретой, а начало следующего ознаменовывалось ингаляцией, с помощью которой Объект возвращал себя к жизни. Вы когда-нибудь слышали о художниках, занимающихся инсталляциями? Так вот Объект был художником ингаляций. У нее в запасе был целый репертуар, состоявший из бокового выдыхания, когда она вежливо выпускала дым через край рта, чтобы тот не мешал собеседнику, «гейзера» – когда она была в ярости, «дракона» – когда дым выходил через обе ноздри. Кроме того, она пользовалась «французской переработкой», когда, выпуская дым через рот, она вдыхала его носом, и заглатыванием, что происходило исключительно в критических ситуациях. Ткк, однажды Объект глубоко затянулся в туалете научного крыла, когда туда внезапно заглянула преподавательница. Объект успел выбросить сигарету в унитаз и спустить воду. Но что было делать с дымом?
– Кто здесь курил? – осведомилась преподавательница.
Объект пожал плечами, не раскрывая рта. Преподавательница наклонилась ниже и потянула носом. И тогда Объект сделал глотательное движение. Изо рта не появилось ни единой струйки дыма. И лишь увлажнившиеся глаза свидетельствовали о Чернобыле в ее легких.
Я принял предложение Объекта остаться на ночь. Миссис Объект позвонила Тесси, чтобы узнать, не возражает ли та, и в одиннадцать вечера мы вместе отправились в постель. Объект выдал мне футболку, на которой было написано «Закованный», и, когда я надел ее, разразился хохотом.
– В чем дело?
– Это футболка Джерома. От нее не воняет?
– Зачем ты дала мне его футболку? – замерев и ощутив внутреннее содрогание от прикосновения ткани, осведомился я.
– Мои слишком маленькие. Хочешь, я дам тебе папину? От них пахнет одеколоном.
– Твой папа пользуется одеколоном?
– Он жил в Париже после войны и приобрел там массу пикантных привычек, – откликнулась она, залезая в большую кровать. – К тому же он умудрился переспать там с тысячей проституток.
– Он тебе сам это говорил?
– Не совсем. Но каждый раз, когда он начинает вспоминать Францию, он так возбуждается. Он там служил в армии. Отвечал после войны за управление Парижем. И мама просто выходит из себя, когда он начинает об этом говорить. – И она изобразила мать: «Довольно франкофилии на один вечер, милый». И как всегда, когда она начинала что-то показывать, ее интеллектуальный коэффициент резко повышался. – Кроме того, он еще и людей убивал, – хлопнула она себя по животу.
– Правда?
– Да… нацистов, – добавляет Объект в качестве пояснения.
Я тоже забираюсь в кровать. Дома у меня всего одна подушка. Зато здесь их целых шесть.
– Массаж, – бодро заявляет Объект.
– Хорошо. Только потом ты мне.
– Заметано.
Я сажусь к ней на поясницу и начинаю делать массаж. Мне мешают ее волосы, падающие на плечи, и я убираю их в сторону. Некоторое время мы молчим, а потом я спрашиваю:
– Ты когда-нибудь была у гинеколога? Объект кивает, не поднимая головы.
– Ну и как?
– Ужасно. Терпеть не могу.
– А что они делают?
– Сначала заставляют раздеться и надеть халатик. Он бумажный, поэтому сразу замерзаешь. Затем тебя заставляют лечь на стол и распластаться.
– Распластаться?
– Да. Вставить ноги в эти металлические штуковины. А потом гинеколог начинает производить тазовый осмотр. Это просто невыносимо.
– А что такое тазовый осмотр?
– Ты же считаешься специалистом в области секса.
– Ну давай.
– Это, понимаешь, внутренний осмотр. В тебя запихивают такую штуковину, чтобы у тебя там все открылось.
– Не может быть.
– Это ужасно. И холодно. К тому же гинеколог еще отпускает всякие шуточки, елозя там. Но хуже всего то, что он делает руками.
– Что?
– Он их запускает туда чуть ли не до локтя.
Я онемел. Страх и ужас практически парализовали меня.
– А ты к кому идешь? – поинтересовался Объект.
– К какому-то доктору Бауэру.
– Доктор Бауэр! Это же отец Рини. Он полный извращенец!
– Что ты имеешь в виду?
– Я однажды купалась у них в бассейне. Знаешь, у Рини есть бассейн. Этот доктор Бауэр пришел и начал на меня смотреть, а потом и говорит: «У тебя замечательные ноги с идеальными пропорциями». Извращенец этот доктор Бауэр. Мне тебя жаль.
Она приподняла бедра, чтобы вытащить из-под них рубашку. Я растер ей спину от поясницы до лопаток.
И Объект затих. Я тоже молчал. Массаж заставил меня полностью забыть о гинекологах. Ничего удивительного в этом не было. Ее медовая или абрикосовая спина, тут и там покрытая белыми пятнышками, своего рода антивеснушками, сужалась к талии, наливаясь краской при каждом моем прикосновении. Я чувствовал пульсацию ее крови. Ее подмышки были шероховатыми, как язык у кошки. Ниже выпирала прижатая к матрацу грудь.
– Ну все, теперь твоя очередь, – через некоторое время сказал я.
Но за этим ничего не последовало – она спала. Очередь до Объекта никогда не доходила.
Дни, проведенные с Объектом тем летом, всплывают в моей памяти по отдельности, каждый заключенный в свой снежный шар. Я встряхиваю их по очереди и наблюдаю за тем, как внутри опадают снежинки.
Субботним утром мы вместе лежим в кровати. Объект на спине, я опираюсь на локоть, чтобы видеть ее лицо.
– Ты знаешь, что такое сплюшки? – спрашиваю я.
– Что?
– Это козявки.
– А вот и неправда.
– Правда. Это слизь, которая выделяется из глаз.
– Какой ужас!
– И у тебя в глазах сплюшки, моя дорогая! – фальшиво важным голосом изрекаю я, стараясь вытащить пальцем корочки из-под века Объекта.
– И почему я позволяю тебе это делать? – удивляется она. – Tbi же трогаешь мою слизь!
Мы смотрим друг на друга.
– Да, трогаю! – кричу я, и мы начинаем визжать и швыряться подушками.
Или другой день. Объект принимает ванну. У нее своя собственная ванная. Я лежу в кровати и читаю желтую прессу.
– Джейн Фонда в том фильме снималась не голой, – говорю я.
– Откуда ты знаешь?
– Видно, что на ней надето трико телесного цвета.
И я иду в ванную, чтобы показать ей фотографию. Объект, отчищая пемзой пятку, колышется в ванне под покровом взбитой пены.
– Ты тоже никогда не бываешь голой, – взглянув на фотографию, заявляет она.
Я, онемев, замираю.
– У тебя что, какой-то комплекс?
– Нет, у меня нет никаких комплексов.
– Тогда чего ты боишься?
– Ничего я не боюсь.
Но Объект знает, что это неправда. Однако она не хочет сделать мне больно. Это не входит в ее намерения. Она просто хочет, чтобы я расслабился. Ее смущает моя скромность.
– Я не понимаю, что ты так волнуешься? – продолжает она. – Ты же моя лучшая подруга.
Я делаю вид, что полностью погружен в журнальный текст и не могу заставить себя оторвать от него взгляд. Хотя внутри меня прямо-таки распирает от счастья. Я готов взорваться от радости, но продолжаю пялиться в журнал, словно нашел там чтото необыкновенное.
Поздний вечер. Мы застряли у телевизора. Когда я вхожу в ванную, Объект чистит зубы. Я снимаю трусики и сажусь на унитаз. Иногда я прибегаю к этой тактике в качестве компенсации. Футболка достаточно длинная, чтобы закрыть колени. Я писаю, а Объект продолжает чистить зубы.
Потом я ощущаю запах дыма и, подняв глаза, замечаю, что Объект одновременно с зубной щеткой держит во рту сигарету.
– Ты куришь даже когда чистишь зубы?
– Получается с ментолом, – отвечает она, скосив глаза.
Вот разве что позолота с этих воспоминаний быстро стирается.
И памятка, приклеенная к холодильнику, возвращает меня к реальности: «Доктор Бауэр, 22 июля, 2 часа дня».
Меня обуревает ужас. Ужас перед гинекологомизвращенцем и его орудиями инквизиции. Ужас перед металлическими устройствами, которые будут разводить мои ноги, и перед «штучками», которые будут внедряться еще глубже. А главное – ужас от того, что может быть обнаружено в результате всего этого.
Оказавшись в этой эмоциональной ловушке, я снова начал ходить в церковь. Воскресным утром в начале июля мы с мамой подъезжаем к церкви Успения (мама на каблуках, я без). Тесси тоже глубоко страдает. Прошло уже полгода с тех пор, как Пункт Одиннадцать уехал из Мидлсекса на своем мотоцикле, и с тех пор он не появлялся. Хуже того, в апреле он сообщил по телефону, что бросает колледж. Он собирался переехать с друзьями на полуостров и «жить с земли», как он выразился. «Как ты думаешь, он не сделает глупости и не женится на этой Мег?» – спрашивала Тесси Мильтона. «Будем надеяться, что нет», – отвечал Мильтон. К тому же Тесси тревожилась, что Пункт Одиннадцать перестал о себе заботиться и не посещал дантистов регулярно. Что вегетарианская пища плохо на него влияет и что в двадцать лет у него уже выпадают волосы. Все это внезапно заставило Тесси почувствовать себя старой.
И так, объединенные тревогой и по разным причинам ищущие утешения, мы вошли в церковь. Насколько я знаю, каждое воскресенье в греческой православной церкви происходило одно и то же: собравшиеся вместе священники читали вслух Библию. Они начинали с Бытия и двигались дальше, к Числам и Второзаконию. Потом шли Псалмы, Притчи, Экклезиаст, пророки Исайя, Иеремия и Иезекииль, и так до самого конца, пока они не доходили до Нового Завета. После чего они читали Евангелия. Учитывая продолжительность службы, ничего другого и предположить было нельзя.
Священники пели, а церковь медленно заполнялась народом. Потом свечи в центральном подсвечнике вздрогнули, и из-за иконостаса, как марионетка, возник отец Майк. Эти перевоплощения, происходившие с моим дядей каждое воскресенье, всегда меня потрясали. В церкви отец Майк возникал и исчезал с капризной непредсказуемостью божества. То он был на хорах, что-то распевая своим высоким голосом, а уже через минуту он внизу махал кадилом. Сияющий, усыпанный драгоценностями и вычурный, как яйцо Фаберже, он расхаживал по церкви, благословляя прихожан. Порой из его кадила вылетало такое количество дыма, что казалось, отец Майк может целиком облачиться в него. Но когда пелена рассеивалась и он снова оказывался в нашей гостиной, то представал все тем же скромным коротышкой в черном костюме и пластиковом воротничке.
С тетей Зоей все происходило с точностью до наоборот. В церкви она робела. И ее широкополая серая шляпа походила на головку гвоздя, прибившего ее к скамье. Она то и дело щипала своих сыновей, чтобы те не засыпали. И я с трудом мог соединить эту сутулую нервную особу, сидевшую перед нами по воскресеньям, с той жизнерадостной женщиной, которая, выпив вина, устраивала комедийные представления у нас на кухне. «Мужчинам вход запрещен! – кричала она, танцуя с моей матерью. – У нас здесь острые предметы!»
Разница между молящейся и пьющей Зоей была столь разительна, что я регулярно обещал себе повнимательнее к ней приглядеться во время службы.
Чаще всего, когда моя мать, приветствуя, похлопывала ее по плечу, тетя Зоя отвечала ей всего лишь слабой улыбкой. Ее крупный нос казался набухшим от слез. После чего она отворачивалась, крестилась и усаживалась.
Итак, церковь Успения, июльское утро. Фимиам поднимается вверх, наполняя сердца иррациональной надеждой. Но гораздо сильнее запах мокрой шерсти, так как на улице моросит. Из-под скамеек доносится звук капель – это стекает вода с оставленных там зонтиков. Капли соединяются в ручейки, которые бегут по неровному полу, образуя лужицы. В церкви царит аромат спрея для волос, духов и дешевых сигар. Слышно, как тикают наручные часы и урчит в животах. Потом из разных углов доносятся звуки сдавленных зевков, прихожане начинают кемарить, похрапывать, и соседи будят их, толкая локтями.
Служба длится бесконечно, но мое тело неподвластно закону времени. Зато с Зоей Антониу, сидящей прямо передо мной, время сыграло дурную шутку.
Судьба жены священника оказалась еще хуже, чем предполагала тетя Зоя. Она проклинала время, проведенное на Пелопоннесе, где они жили в маленьком неотапливавшемся каменном доме. А на улице деревенские женщины расстилали под оливами одеяла и околачивали ветви до тех пор, пока на них не падали все оливки. «Неужели они не могут прекратить этот грохот!» – жаловалась тетя Зоя. И за пять лет под этот непрекращающийся грохот избиваемых деревьев она родила четверых детей. В письмах к моей матери она описывала все невзгоды, выпавшие на ее долю: ни стиральной машины, ни автомобиля, ни телевизора, двор, заваленный валунами и забитый козами. «Мученица церкви святая Зоя» – подписывалась она.
А отцу Майку Греция нравилась больше, чем Америка, и он считал годы, проведенные там, наиболее успешными в своей карьере священника. В той крохотной деревеньке люди все еще были суеверны. Они верили в сглаз. И никто не относился к нему свысока. В то время как здесь его прихожане всегда взирали на него с легким снисхождением, как на безумца, к заблуждениям которого следует относиться с чувством юмора. Пока отец Майк был в Греции, он не страдал от чувства униженности, неразрывно связанного с рыночной экономикой. В Греции он мог забыть о моей матери, которая обманула его, и о моем отце, заработавшем себе целое состояние. А бесконечные сетования жены еще не начали склонять отца Майка к тому, чтобы оставить сан, и он был еще далек от того, чтобы пойти на последний, отчаянный шаг…
В 1956 году отец Майк был переведен в церковь Кливленда, а в 1958-м стал священником в церкви Успения. Зоя была счастлива вернуться домой, но к своему положению она так и не смогла привыкнуть. Ей не нравилось выполнять ролевые функции. Ей было сложно постоянно содержать своих детей в порядке и следить за их внешним видом. «На какие деньги?! – кричала она мужу. – Если бы тебе платили хотя бы в полтора раза больше, возможно, они и выглядели бы приличнее». Мои двоюродные братья Аристотель, Сократ, Платон и сестра Клеопатра имели замученный и прилизанный вид священнических детей. Мальчики носили дешевые двубортные костюмы безвкусно-ярких цветов и стрижки в стиле «афро». А Клео с красивыми миндалевидными глазами, как и ее тезка, – платья от Монтгомери. Она была молчалива и во время служб играла в «колыбель для кошки» с Платоном.
Я всегда любил тетю Зою. Мне нравились ее громкий, властный голос и ее чувство юмора. Она вела себя громче большинства мужчин, и никто не мог заставить так смеяться мою мать, как она.
Например, в то воскресенье в один из многочисленных перерывов она обернулась и сказала:
– Я понимаю, почему я здесь. Но что ты здесь делаешь, Тесси?
– Нам с Калли захотелось прийти в церковь, – ответила моя мать.
– Как тебе не стыдно, Калли? – с насмешливым осуждением прогнусавил Платон, который был таким же низкорослым, как и его отец. – Что ты такого наделала?
– Ничего, – ответил я.
– Эй, Сок, – зашептал Платон своему брату, – тебе не кажется, что она покраснела?
– Наверное, натворила чего-нибудь и не хочет нам рассказывать.
– А ну-ка тихо, – приструнила их тетя Зоя, так как к нам с кадилом приближался отец Майк. Мои кузены выпрямились, а мама, склонив голову, принялась молиться. Я последовал ее примеру. Тесси просила у Господа, чтобы Он вразумил Пункт Одиннадцать. А я? А я – чтобы у меня начались месячные и Он наложил на меня стигмат женщины.
¦ ¦ Лето шло своим чередом. Мильтон достал из подвала наши чемоданы и распорядился, чтобы мы с Тесси начали складывать вещи. Я загорал с Объектом в Маленьком клубе, представляя себе доктора Бауэра, рассуждающего о пропорциях моих ног. До визита оставалась неделя, потом полнедели, потом два дня…
Так мы приближаемся к субботнему вечеру 20 июля 1974 года. Вечеру, заполненному разъездами и составлением тайных планов. Ранним воскресным утром, когда в Мичигане стояла еще ночь, турецкие самолеты вылетели со своих баз на материке, направившись на юго-восток, к острову Кипр. В древних мифах боги, благоволившие к смертным, зачастую прятали их в тумане. Афродита, скрыв таким образом Париса, спасла его от верной смерти от руки Менелая, а потом так же похитила Энея с поля битвы. Вот и турецкие самолеты летели над морем в полной мгле. Той ночью киприотские военачальники сообщили о таинственном сбое своих радаров. Экраны были заполнены тысячами мигающих точек – сплошным электромагнитным облаком, под прикрытием которого турецкие самолеты достигли острова и начали его бомбить.
Тем временем в Ipocc-Пойнте Фред и Филлис Муни тоже собирались уезжать – в Чикаго. На крыльце, махая руками, стояли их дети Вуди и Джейн, вынашивавшие собственные тайные планы. А к дому Муни уже летели другие серебряные бомбардировщики – с пивными бутылками и банками – к нему приближалась целая эскадрилья машин, забитых подростками, среди которых были Объект и я. Напудренные и нарумяненные, с завитыми волосами, в юбках из тонкого вельвета и в сабо, мы вышли на лужайку перед домом.
– Ты моя лучшая подруга? – закусив губу, остановил меня Объект, прежде чем войти в дом.
– Да.
– О'кей. Мне иногда кажется, что у меня изо рта плохо пахнет. – Она запнулась. – Беда в том, что самому это очень сложно определить. Поэтому… – она снова помедлила, – может, ты проверишь?
Я не знал, что ответить, и поэтому промолчал.
– Или это очень противно? – Да нет, – выдавил я.
– Ну тогда вот. – Она наклонилась и выдохнула мне в лицо.
– Все нормально, – ответил я.
– Хорошо. Теперь ты.
Я тоже склонился и дунул ей в лицо.
– Отлично, – с решительным видом заявила она. – Теперь можно идти на вечеринку.
Я еще никогда не бывал на вечеринках и испытывал сочувствие к родителям. Чем больше сотрясался дом от этого нашествия, тем больше я съеживался при мысли о происходящих разрушениях. Ковры от Пьера Дьё были усыпаны пеплом, обивка антикварной мебели залита пивом, в кабинете мальчики смеясь писали на призовой кубок по теннису, а по лестницам поднимались парочки, исчезавшие за дверьми спален.
Объект старался вести себя как взрослая, имитируя скучающее, надменное выражение лица, подмеченное ею у старшеклассниц. Опередив меня, она вышла на заднее крыльцо и встала в очередь за бутылкой пива.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Собираюсь получить пиво.
На улице уже довольно темно. Как и всегда на публике, я скрываюсь за своими волосами. Я стою за Объектом, ощущая себя лицом среднего пола, когда вдруг кто-то сзади закрывает мне руками глаза.
– Угадай – кто?
– Джером.
Я убираю его руки и поворачиваюсь.
– Как ты узнала?
– Запах.
– Ого, – произносит чей-то голос из-за его спины. Я перевожу взгляд, и меня пробирает дрожь. За Джеромом стоит Рекс Риз, тот самый парень, который утопил Кэрол Хенкель, наш местный Тедди Кеннеди. Он опять выглядит не слишком трезвым. Темные волосы закрывают уши, а на груди на кожаном ремешке висит голубой коралл. Я всматриваюсь в его лицо в поисках признаков раскаяния или сожаления. Однако Рекс смотрит не на меня, а на Объект, и на его губах блуждает легкая улыбка.
Оба парня ловко разделяют нас с Объектом и поворачиваются спинами друг к другу. Я бросаю на Смутный Объект последний взгляд – она стоит, сунув руки в задние карманы своей вельветовой юбки. Поза как будто случайна, но на самом деле она подчеркивает ее грудь. Объект поднимает глаза на Рекса и улыбается.
– Завтра я начинаю снимать, – говорит Джером. Я не реагирую.
– Фильм. О вампирах. Tы уверена, что не хочешь в нем участвовать?
– Мы уезжаем на этой неделе.
– Обидно, – отвечает Джером. – Это будет гениально.
Мы оба молчим, и через мгновение я замечаю:
– Настоящие гении никогда не считают себя таковыми.
– Кто это сказал?
– Я.
– Почему?
– Потому что гений на три четверти состоит из труда. Никогда не слышал об этом? Стоит возомнить о себе, что ты гений, и на этом все заканчивается: начинаешь думать, что все, что ты делаешь, – шедевр.
– Просто мне нравится снимать фильмы ужасов, – отвечает Джером. – С редкими вкраплениями обнаженки.
– Просто не пытайся быть гением, может, тогда случайно им и станешь, – говорю я.
Он как-то странно внимательно смотрит на меня, но при этом продолжает улыбаться.
– В чем дело?
– Ни в чем.
– А что ты на меня так смотришь?
– Как?
В темноте его сходство со Смутным Объектом проявляется еще больше. Рыжевато-коричневые брови и желтовато-коричневый цвет лица – все это снова оказывается передо мной в доступной и безопасной упаковке.
– Ты гораздо умнее, чем большинство подруг моей сестры.
– А ты большинства друзей моего брата.
Он склоняется ко мне. Он выше меня, что существенно отличает его от сестры. И этого оказывается достаточно, чтобы вывести меня из транса. Я отворачиваюсь, обхожу его и приближаюсь к Объекту. Она по-прежнему сияя смотрит на Рекса.
– Пошли. Надо проверить, – говорю я.
– Что проверить?
– Ну, ты знаешь.
И мне удается оттащить ее в сторону. Она продолжает улыбаться и бросать через плечо многозначительные взгляды. Как только мы спускаемся с крыльца, она поворачивается ко мне с хмурым видом.
– Куда ты меня тащишь? – раздраженно спрашивает она.
– Подальше от этого кретина.
– Ты что, не можешь оставить меня в покое?
– Ты хочешь, чтобы я тебя оставила в покое? Ладно, я тебя оставлю, – говорю я, не трогаясь с места.
– Я что, не могу поболтать с парнем на вечеринке? – спрашивает Объект.
– Прекрати немедленно!
Он выпрямляется. Его плавки сползли, обнажив муравьиную дорогу волосков, бегущих от пупа вниз. Несмотря на то что он жгучий брюнет, муравьиная дорога почему-то рыжая.
– Ну и кто стал последней жертвой твоего гостеприимства? – спрашивает парень.
– Это Капли, – отвечает Объект и поворачивается ко мне: – А это мой брат Джером.
Сходство очевидно. При создании его лица была использована та же палитра (оттенки в основном оранжевые и бледно-голубые), однако общий абрис гораздо грубее – нос картошкой, глаза сощурены от яркого света. Сначала меня смущают матовые черные волосы, но потом я понимаю, что они крашеные.
– Ты тоже участвовала в спектакле, да?
– Да.
Джером кивает и, поблескивая узкими глазами, спрашивает:
– Фиванец? Как и ты? Да?
– У моего брата очень много проблем, – замечает Объект.
– Ну раз уж вы играете в театре, так, может, вы захотите сняться в моем следующем фильме? – Джером смотрит на меня. – Я снимаю фильм о вампирах. Из тебя получится отличный вампир.
– Правда?
– Покажи мне свои зубы.
Я не реагирую, уже поняв, что не следует проявлять излишнее дружелюбие.
– Джером снимает ужастики, – поясняет Объект.
– Фильмы ужасов, – поправляет Джером, продолжая обращаться ко мне. – А не ужастики. Моя сестра, как всегда, старается принизить меня. Хочешь скажу, как он будет называться?
– Нет, – отвечает Объект.
– «Вампиры в частной школе». Это фильм о вампире – его играть буду лично я, – которого состоятельные, но очень несчастные родители, собирающиеся разводиться, отправляют в частную школу. Он не может к ней приспособиться – неправильно одевается, не так стрижется. А потом однажды он отправляется на прогулку по кампусу, и на него нападает вампир, который – вот тут весь прикол – курит трубку и одет в приличный твидовый костюм. Выясняется, что это директор школы! На следующее утро наш герой просыпается, идет в магазин, покупает себе синий пиджак, первоклассные брюки и тут же превращается в идеального ученика.
– Может, ты отойдешь – ты заслоняешь мне солнце!
– Это метафора того, что из себя представляют частные школы, – продолжает Джером. – Каждое поколение наносит ядовитый укус последующему, превращая его в живых мертвецов.
– Джерома исключили из двух частных школ.
– И я им отомщу за это! – потрясая кулаком, страшным голосом произносит Джером, после чего не говоря ни слова разворачивается и прыгает в воду, в полете снова поворачиваясь лицом к нам. Худой, с впалой грудью и бледный как мука, придерживая одной рукой причинное место, он так и падает в воду.
Я был слишком юн, чтобы задаваться вопросом, что таилось за нашей внезапной близостью. В последовавшие за этим недели я не размышлял о том, чем руководствовался Объект, и не подозревал, что с ее стороны все было вызвано недостатком любви. Ее мать постоянно отсутствовала. Отец уезжал на работу без четверти семь утра. Джером по своей сути был абсолютно бесполезен. А Объект не любил оставаться в одиночестве. Она не умела самостоятельно занимать себя чем-нибудь. Таким образом, однажды вечером, когда я собирался уже ехать на велосипеде домой, она предложила мне остаться на ночь.
– У меня нет с собой зубной щетки.
– Ты можешь воспользоваться моей.
– Это неприлично.
– Хорошо, я дам тебе новую зубную щетку. У нас их целая коробка. Нельзя же быть такой ханжой.
Однако я лишь изображал брезгливость. В действительности я бы с радостью воспользовался щеткой Объекта. Я даже готов был стать самой этой щеткой для Объекта, так как уже в полной мере ознакомился с привлекательностью ее ротика, чему в немалой степени способствовало ее курение, которое сопровождается выпячиванием и облизыванием губ, втягиванием и выпусканием дыма. Иногда к нижней губе пристает кусочек фильтра, и курильщик, пытаясь снять его, обнажает сахарные нижние зубы, оправленные розовыми деснами. А если к тому же он любит пускать колечки, то можно разглядеть и бархатный мрак внутренней стороны щек.
Так обстояли дела со Смутным Объектом. Конец каждого дня сопровождался выкуриваемой в постели сигаретой, а начало следующего ознаменовывалось ингаляцией, с помощью которой Объект возвращал себя к жизни. Вы когда-нибудь слышали о художниках, занимающихся инсталляциями? Так вот Объект был художником ингаляций. У нее в запасе был целый репертуар, состоявший из бокового выдыхания, когда она вежливо выпускала дым через край рта, чтобы тот не мешал собеседнику, «гейзера» – когда она была в ярости, «дракона» – когда дым выходил через обе ноздри. Кроме того, она пользовалась «французской переработкой», когда, выпуская дым через рот, она вдыхала его носом, и заглатыванием, что происходило исключительно в критических ситуациях. Ткк, однажды Объект глубоко затянулся в туалете научного крыла, когда туда внезапно заглянула преподавательница. Объект успел выбросить сигарету в унитаз и спустить воду. Но что было делать с дымом?
– Кто здесь курил? – осведомилась преподавательница.
Объект пожал плечами, не раскрывая рта. Преподавательница наклонилась ниже и потянула носом. И тогда Объект сделал глотательное движение. Изо рта не появилось ни единой струйки дыма. И лишь увлажнившиеся глаза свидетельствовали о Чернобыле в ее легких.
Я принял предложение Объекта остаться на ночь. Миссис Объект позвонила Тесси, чтобы узнать, не возражает ли та, и в одиннадцать вечера мы вместе отправились в постель. Объект выдал мне футболку, на которой было написано «Закованный», и, когда я надел ее, разразился хохотом.
– В чем дело?
– Это футболка Джерома. От нее не воняет?
– Зачем ты дала мне его футболку? – замерев и ощутив внутреннее содрогание от прикосновения ткани, осведомился я.
– Мои слишком маленькие. Хочешь, я дам тебе папину? От них пахнет одеколоном.
– Твой папа пользуется одеколоном?
– Он жил в Париже после войны и приобрел там массу пикантных привычек, – откликнулась она, залезая в большую кровать. – К тому же он умудрился переспать там с тысячей проституток.
– Он тебе сам это говорил?
– Не совсем. Но каждый раз, когда он начинает вспоминать Францию, он так возбуждается. Он там служил в армии. Отвечал после войны за управление Парижем. И мама просто выходит из себя, когда он начинает об этом говорить. – И она изобразила мать: «Довольно франкофилии на один вечер, милый». И как всегда, когда она начинала что-то показывать, ее интеллектуальный коэффициент резко повышался. – Кроме того, он еще и людей убивал, – хлопнула она себя по животу.
– Правда?
– Да… нацистов, – добавляет Объект в качестве пояснения.
Я тоже забираюсь в кровать. Дома у меня всего одна подушка. Зато здесь их целых шесть.
– Массаж, – бодро заявляет Объект.
– Хорошо. Только потом ты мне.
– Заметано.
Я сажусь к ней на поясницу и начинаю делать массаж. Мне мешают ее волосы, падающие на плечи, и я убираю их в сторону. Некоторое время мы молчим, а потом я спрашиваю:
– Ты когда-нибудь была у гинеколога? Объект кивает, не поднимая головы.
– Ну и как?
– Ужасно. Терпеть не могу.
– А что они делают?
– Сначала заставляют раздеться и надеть халатик. Он бумажный, поэтому сразу замерзаешь. Затем тебя заставляют лечь на стол и распластаться.
– Распластаться?
– Да. Вставить ноги в эти металлические штуковины. А потом гинеколог начинает производить тазовый осмотр. Это просто невыносимо.
– А что такое тазовый осмотр?
– Ты же считаешься специалистом в области секса.
– Ну давай.
– Это, понимаешь, внутренний осмотр. В тебя запихивают такую штуковину, чтобы у тебя там все открылось.
– Не может быть.
– Это ужасно. И холодно. К тому же гинеколог еще отпускает всякие шуточки, елозя там. Но хуже всего то, что он делает руками.
– Что?
– Он их запускает туда чуть ли не до локтя.
Я онемел. Страх и ужас практически парализовали меня.
– А ты к кому идешь? – поинтересовался Объект.
– К какому-то доктору Бауэру.
– Доктор Бауэр! Это же отец Рини. Он полный извращенец!
– Что ты имеешь в виду?
– Я однажды купалась у них в бассейне. Знаешь, у Рини есть бассейн. Этот доктор Бауэр пришел и начал на меня смотреть, а потом и говорит: «У тебя замечательные ноги с идеальными пропорциями». Извращенец этот доктор Бауэр. Мне тебя жаль.
Она приподняла бедра, чтобы вытащить из-под них рубашку. Я растер ей спину от поясницы до лопаток.
И Объект затих. Я тоже молчал. Массаж заставил меня полностью забыть о гинекологах. Ничего удивительного в этом не было. Ее медовая или абрикосовая спина, тут и там покрытая белыми пятнышками, своего рода антивеснушками, сужалась к талии, наливаясь краской при каждом моем прикосновении. Я чувствовал пульсацию ее крови. Ее подмышки были шероховатыми, как язык у кошки. Ниже выпирала прижатая к матрацу грудь.
– Ну все, теперь твоя очередь, – через некоторое время сказал я.
Но за этим ничего не последовало – она спала. Очередь до Объекта никогда не доходила.
Дни, проведенные с Объектом тем летом, всплывают в моей памяти по отдельности, каждый заключенный в свой снежный шар. Я встряхиваю их по очереди и наблюдаю за тем, как внутри опадают снежинки.
Субботним утром мы вместе лежим в кровати. Объект на спине, я опираюсь на локоть, чтобы видеть ее лицо.
– Ты знаешь, что такое сплюшки? – спрашиваю я.
– Что?
– Это козявки.
– А вот и неправда.
– Правда. Это слизь, которая выделяется из глаз.
– Какой ужас!
– И у тебя в глазах сплюшки, моя дорогая! – фальшиво важным голосом изрекаю я, стараясь вытащить пальцем корочки из-под века Объекта.
– И почему я позволяю тебе это делать? – удивляется она. – Tbi же трогаешь мою слизь!
Мы смотрим друг на друга.
– Да, трогаю! – кричу я, и мы начинаем визжать и швыряться подушками.
Или другой день. Объект принимает ванну. У нее своя собственная ванная. Я лежу в кровати и читаю желтую прессу.
– Джейн Фонда в том фильме снималась не голой, – говорю я.
– Откуда ты знаешь?
– Видно, что на ней надето трико телесного цвета.
И я иду в ванную, чтобы показать ей фотографию. Объект, отчищая пемзой пятку, колышется в ванне под покровом взбитой пены.
– Ты тоже никогда не бываешь голой, – взглянув на фотографию, заявляет она.
Я, онемев, замираю.
– У тебя что, какой-то комплекс?
– Нет, у меня нет никаких комплексов.
– Тогда чего ты боишься?
– Ничего я не боюсь.
Но Объект знает, что это неправда. Однако она не хочет сделать мне больно. Это не входит в ее намерения. Она просто хочет, чтобы я расслабился. Ее смущает моя скромность.
– Я не понимаю, что ты так волнуешься? – продолжает она. – Ты же моя лучшая подруга.
Я делаю вид, что полностью погружен в журнальный текст и не могу заставить себя оторвать от него взгляд. Хотя внутри меня прямо-таки распирает от счастья. Я готов взорваться от радости, но продолжаю пялиться в журнал, словно нашел там чтото необыкновенное.
Поздний вечер. Мы застряли у телевизора. Когда я вхожу в ванную, Объект чистит зубы. Я снимаю трусики и сажусь на унитаз. Иногда я прибегаю к этой тактике в качестве компенсации. Футболка достаточно длинная, чтобы закрыть колени. Я писаю, а Объект продолжает чистить зубы.
Потом я ощущаю запах дыма и, подняв глаза, замечаю, что Объект одновременно с зубной щеткой держит во рту сигарету.
– Ты куришь даже когда чистишь зубы?
– Получается с ментолом, – отвечает она, скосив глаза.
Вот разве что позолота с этих воспоминаний быстро стирается.
И памятка, приклеенная к холодильнику, возвращает меня к реальности: «Доктор Бауэр, 22 июля, 2 часа дня».
Меня обуревает ужас. Ужас перед гинекологомизвращенцем и его орудиями инквизиции. Ужас перед металлическими устройствами, которые будут разводить мои ноги, и перед «штучками», которые будут внедряться еще глубже. А главное – ужас от того, что может быть обнаружено в результате всего этого.
Оказавшись в этой эмоциональной ловушке, я снова начал ходить в церковь. Воскресным утром в начале июля мы с мамой подъезжаем к церкви Успения (мама на каблуках, я без). Тесси тоже глубоко страдает. Прошло уже полгода с тех пор, как Пункт Одиннадцать уехал из Мидлсекса на своем мотоцикле, и с тех пор он не появлялся. Хуже того, в апреле он сообщил по телефону, что бросает колледж. Он собирался переехать с друзьями на полуостров и «жить с земли», как он выразился. «Как ты думаешь, он не сделает глупости и не женится на этой Мег?» – спрашивала Тесси Мильтона. «Будем надеяться, что нет», – отвечал Мильтон. К тому же Тесси тревожилась, что Пункт Одиннадцать перестал о себе заботиться и не посещал дантистов регулярно. Что вегетарианская пища плохо на него влияет и что в двадцать лет у него уже выпадают волосы. Все это внезапно заставило Тесси почувствовать себя старой.
И так, объединенные тревогой и по разным причинам ищущие утешения, мы вошли в церковь. Насколько я знаю, каждое воскресенье в греческой православной церкви происходило одно и то же: собравшиеся вместе священники читали вслух Библию. Они начинали с Бытия и двигались дальше, к Числам и Второзаконию. Потом шли Псалмы, Притчи, Экклезиаст, пророки Исайя, Иеремия и Иезекииль, и так до самого конца, пока они не доходили до Нового Завета. После чего они читали Евангелия. Учитывая продолжительность службы, ничего другого и предположить было нельзя.
Священники пели, а церковь медленно заполнялась народом. Потом свечи в центральном подсвечнике вздрогнули, и из-за иконостаса, как марионетка, возник отец Майк. Эти перевоплощения, происходившие с моим дядей каждое воскресенье, всегда меня потрясали. В церкви отец Майк возникал и исчезал с капризной непредсказуемостью божества. То он был на хорах, что-то распевая своим высоким голосом, а уже через минуту он внизу махал кадилом. Сияющий, усыпанный драгоценностями и вычурный, как яйцо Фаберже, он расхаживал по церкви, благословляя прихожан. Порой из его кадила вылетало такое количество дыма, что казалось, отец Майк может целиком облачиться в него. Но когда пелена рассеивалась и он снова оказывался в нашей гостиной, то представал все тем же скромным коротышкой в черном костюме и пластиковом воротничке.
С тетей Зоей все происходило с точностью до наоборот. В церкви она робела. И ее широкополая серая шляпа походила на головку гвоздя, прибившего ее к скамье. Она то и дело щипала своих сыновей, чтобы те не засыпали. И я с трудом мог соединить эту сутулую нервную особу, сидевшую перед нами по воскресеньям, с той жизнерадостной женщиной, которая, выпив вина, устраивала комедийные представления у нас на кухне. «Мужчинам вход запрещен! – кричала она, танцуя с моей матерью. – У нас здесь острые предметы!»
Разница между молящейся и пьющей Зоей была столь разительна, что я регулярно обещал себе повнимательнее к ней приглядеться во время службы.
Чаще всего, когда моя мать, приветствуя, похлопывала ее по плечу, тетя Зоя отвечала ей всего лишь слабой улыбкой. Ее крупный нос казался набухшим от слез. После чего она отворачивалась, крестилась и усаживалась.
Итак, церковь Успения, июльское утро. Фимиам поднимается вверх, наполняя сердца иррациональной надеждой. Но гораздо сильнее запах мокрой шерсти, так как на улице моросит. Из-под скамеек доносится звук капель – это стекает вода с оставленных там зонтиков. Капли соединяются в ручейки, которые бегут по неровному полу, образуя лужицы. В церкви царит аромат спрея для волос, духов и дешевых сигар. Слышно, как тикают наручные часы и урчит в животах. Потом из разных углов доносятся звуки сдавленных зевков, прихожане начинают кемарить, похрапывать, и соседи будят их, толкая локтями.
Служба длится бесконечно, но мое тело неподвластно закону времени. Зато с Зоей Антониу, сидящей прямо передо мной, время сыграло дурную шутку.
Судьба жены священника оказалась еще хуже, чем предполагала тетя Зоя. Она проклинала время, проведенное на Пелопоннесе, где они жили в маленьком неотапливавшемся каменном доме. А на улице деревенские женщины расстилали под оливами одеяла и околачивали ветви до тех пор, пока на них не падали все оливки. «Неужели они не могут прекратить этот грохот!» – жаловалась тетя Зоя. И за пять лет под этот непрекращающийся грохот избиваемых деревьев она родила четверых детей. В письмах к моей матери она описывала все невзгоды, выпавшие на ее долю: ни стиральной машины, ни автомобиля, ни телевизора, двор, заваленный валунами и забитый козами. «Мученица церкви святая Зоя» – подписывалась она.
А отцу Майку Греция нравилась больше, чем Америка, и он считал годы, проведенные там, наиболее успешными в своей карьере священника. В той крохотной деревеньке люди все еще были суеверны. Они верили в сглаз. И никто не относился к нему свысока. В то время как здесь его прихожане всегда взирали на него с легким снисхождением, как на безумца, к заблуждениям которого следует относиться с чувством юмора. Пока отец Майк был в Греции, он не страдал от чувства униженности, неразрывно связанного с рыночной экономикой. В Греции он мог забыть о моей матери, которая обманула его, и о моем отце, заработавшем себе целое состояние. А бесконечные сетования жены еще не начали склонять отца Майка к тому, чтобы оставить сан, и он был еще далек от того, чтобы пойти на последний, отчаянный шаг…
В 1956 году отец Майк был переведен в церковь Кливленда, а в 1958-м стал священником в церкви Успения. Зоя была счастлива вернуться домой, но к своему положению она так и не смогла привыкнуть. Ей не нравилось выполнять ролевые функции. Ей было сложно постоянно содержать своих детей в порядке и следить за их внешним видом. «На какие деньги?! – кричала она мужу. – Если бы тебе платили хотя бы в полтора раза больше, возможно, они и выглядели бы приличнее». Мои двоюродные братья Аристотель, Сократ, Платон и сестра Клеопатра имели замученный и прилизанный вид священнических детей. Мальчики носили дешевые двубортные костюмы безвкусно-ярких цветов и стрижки в стиле «афро». А Клео с красивыми миндалевидными глазами, как и ее тезка, – платья от Монтгомери. Она была молчалива и во время служб играла в «колыбель для кошки» с Платоном.
Я всегда любил тетю Зою. Мне нравились ее громкий, властный голос и ее чувство юмора. Она вела себя громче большинства мужчин, и никто не мог заставить так смеяться мою мать, как она.
Например, в то воскресенье в один из многочисленных перерывов она обернулась и сказала:
– Я понимаю, почему я здесь. Но что ты здесь делаешь, Тесси?
– Нам с Калли захотелось прийти в церковь, – ответила моя мать.
– Как тебе не стыдно, Калли? – с насмешливым осуждением прогнусавил Платон, который был таким же низкорослым, как и его отец. – Что ты такого наделала?
– Ничего, – ответил я.
– Эй, Сок, – зашептал Платон своему брату, – тебе не кажется, что она покраснела?
– Наверное, натворила чего-нибудь и не хочет нам рассказывать.
– А ну-ка тихо, – приструнила их тетя Зоя, так как к нам с кадилом приближался отец Майк. Мои кузены выпрямились, а мама, склонив голову, принялась молиться. Я последовал ее примеру. Тесси просила у Господа, чтобы Он вразумил Пункт Одиннадцать. А я? А я – чтобы у меня начались месячные и Он наложил на меня стигмат женщины.
¦ ¦ Лето шло своим чередом. Мильтон достал из подвала наши чемоданы и распорядился, чтобы мы с Тесси начали складывать вещи. Я загорал с Объектом в Маленьком клубе, представляя себе доктора Бауэра, рассуждающего о пропорциях моих ног. До визита оставалась неделя, потом полнедели, потом два дня…
Так мы приближаемся к субботнему вечеру 20 июля 1974 года. Вечеру, заполненному разъездами и составлением тайных планов. Ранним воскресным утром, когда в Мичигане стояла еще ночь, турецкие самолеты вылетели со своих баз на материке, направившись на юго-восток, к острову Кипр. В древних мифах боги, благоволившие к смертным, зачастую прятали их в тумане. Афродита, скрыв таким образом Париса, спасла его от верной смерти от руки Менелая, а потом так же похитила Энея с поля битвы. Вот и турецкие самолеты летели над морем в полной мгле. Той ночью киприотские военачальники сообщили о таинственном сбое своих радаров. Экраны были заполнены тысячами мигающих точек – сплошным электромагнитным облаком, под прикрытием которого турецкие самолеты достигли острова и начали его бомбить.
Тем временем в Ipocc-Пойнте Фред и Филлис Муни тоже собирались уезжать – в Чикаго. На крыльце, махая руками, стояли их дети Вуди и Джейн, вынашивавшие собственные тайные планы. А к дому Муни уже летели другие серебряные бомбардировщики – с пивными бутылками и банками – к нему приближалась целая эскадрилья машин, забитых подростками, среди которых были Объект и я. Напудренные и нарумяненные, с завитыми волосами, в юбках из тонкого вельвета и в сабо, мы вышли на лужайку перед домом.
– Ты моя лучшая подруга? – закусив губу, остановил меня Объект, прежде чем войти в дом.
– Да.
– О'кей. Мне иногда кажется, что у меня изо рта плохо пахнет. – Она запнулась. – Беда в том, что самому это очень сложно определить. Поэтому… – она снова помедлила, – может, ты проверишь?
Я не знал, что ответить, и поэтому промолчал.
– Или это очень противно? – Да нет, – выдавил я.
– Ну тогда вот. – Она наклонилась и выдохнула мне в лицо.
– Все нормально, – ответил я.
– Хорошо. Теперь ты.
Я тоже склонился и дунул ей в лицо.
– Отлично, – с решительным видом заявила она. – Теперь можно идти на вечеринку.
Я еще никогда не бывал на вечеринках и испытывал сочувствие к родителям. Чем больше сотрясался дом от этого нашествия, тем больше я съеживался при мысли о происходящих разрушениях. Ковры от Пьера Дьё были усыпаны пеплом, обивка антикварной мебели залита пивом, в кабинете мальчики смеясь писали на призовой кубок по теннису, а по лестницам поднимались парочки, исчезавшие за дверьми спален.
Объект старался вести себя как взрослая, имитируя скучающее, надменное выражение лица, подмеченное ею у старшеклассниц. Опередив меня, она вышла на заднее крыльцо и встала в очередь за бутылкой пива.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
– Собираюсь получить пиво.
На улице уже довольно темно. Как и всегда на публике, я скрываюсь за своими волосами. Я стою за Объектом, ощущая себя лицом среднего пола, когда вдруг кто-то сзади закрывает мне руками глаза.
– Угадай – кто?
– Джером.
Я убираю его руки и поворачиваюсь.
– Как ты узнала?
– Запах.
– Ого, – произносит чей-то голос из-за его спины. Я перевожу взгляд, и меня пробирает дрожь. За Джеромом стоит Рекс Риз, тот самый парень, который утопил Кэрол Хенкель, наш местный Тедди Кеннеди. Он опять выглядит не слишком трезвым. Темные волосы закрывают уши, а на груди на кожаном ремешке висит голубой коралл. Я всматриваюсь в его лицо в поисках признаков раскаяния или сожаления. Однако Рекс смотрит не на меня, а на Объект, и на его губах блуждает легкая улыбка.
Оба парня ловко разделяют нас с Объектом и поворачиваются спинами друг к другу. Я бросаю на Смутный Объект последний взгляд – она стоит, сунув руки в задние карманы своей вельветовой юбки. Поза как будто случайна, но на самом деле она подчеркивает ее грудь. Объект поднимает глаза на Рекса и улыбается.
– Завтра я начинаю снимать, – говорит Джером. Я не реагирую.
– Фильм. О вампирах. Tы уверена, что не хочешь в нем участвовать?
– Мы уезжаем на этой неделе.
– Обидно, – отвечает Джером. – Это будет гениально.
Мы оба молчим, и через мгновение я замечаю:
– Настоящие гении никогда не считают себя таковыми.
– Кто это сказал?
– Я.
– Почему?
– Потому что гений на три четверти состоит из труда. Никогда не слышал об этом? Стоит возомнить о себе, что ты гений, и на этом все заканчивается: начинаешь думать, что все, что ты делаешь, – шедевр.
– Просто мне нравится снимать фильмы ужасов, – отвечает Джером. – С редкими вкраплениями обнаженки.
– Просто не пытайся быть гением, может, тогда случайно им и станешь, – говорю я.
Он как-то странно внимательно смотрит на меня, но при этом продолжает улыбаться.
– В чем дело?
– Ни в чем.
– А что ты на меня так смотришь?
– Как?
В темноте его сходство со Смутным Объектом проявляется еще больше. Рыжевато-коричневые брови и желтовато-коричневый цвет лица – все это снова оказывается передо мной в доступной и безопасной упаковке.
– Ты гораздо умнее, чем большинство подруг моей сестры.
– А ты большинства друзей моего брата.
Он склоняется ко мне. Он выше меня, что существенно отличает его от сестры. И этого оказывается достаточно, чтобы вывести меня из транса. Я отворачиваюсь, обхожу его и приближаюсь к Объекту. Она по-прежнему сияя смотрит на Рекса.
– Пошли. Надо проверить, – говорю я.
– Что проверить?
– Ну, ты знаешь.
И мне удается оттащить ее в сторону. Она продолжает улыбаться и бросать через плечо многозначительные взгляды. Как только мы спускаемся с крыльца, она поворачивается ко мне с хмурым видом.
– Куда ты меня тащишь? – раздраженно спрашивает она.
– Подальше от этого кретина.
– Ты что, не можешь оставить меня в покое?
– Ты хочешь, чтобы я тебя оставила в покое? Ладно, я тебя оставлю, – говорю я, не трогаясь с места.
– Я что, не могу поболтать с парнем на вечеринке? – спрашивает Объект.