Федоров Евгений. Наследники (Каменный пояс, Книга 2)

   Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: "Уж не про нее ли сказывал старый горщик Данилка?"
   - Нет, не Фелисата. Аниска я!
   - Так! - тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. - Что за горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную?
   - Ох, не спрашивай про мое горюшко! - Девка притихла, утерла слезы. Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали, понуждали замуж за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!
   Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.
   - Аль дружка заимела? - волнуясь, спросил он.
   - Ой, что ты! Никого в целом свете! - с жаром отозвалась она и придвинулась ближе. - Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не догадывается, кто я!
   - Не бойсь! - уверенно сказал Ивашка. - В обиду не дам и про все смолчу.
   Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес, поля и вольную жизнь.
   С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем спорко. Нередко после работы они вылезали на-гора и ложились на камни, любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко бились их сердца.
   По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом, проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом в окно.
   Через каждые полчаса у заводских ворот караульщик отбивал время в чугунную доску, и теперь Ивашка ждал с нетерпением часа, чтобы побыть вместе с Аниской.
   Над землей пролетел знойный июль, среди хмурого леса на елани пышным ковром цвели мятлик, медунка, багульник, звери хлопотливо бродили с выводками. Над долинами струился золотистый свет. Все радовалось жизни; радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто вздыхала и задумывалась.
   Кайла глубже врезалась в землю, а капели звучали чаще, обильнее. Тяжелые пласты сочились спорким дождем. Под ногами хлюпала стылая вода. Горщики копали отводы, но вода не спадала. Она накапливалась в глубоких выбоинах, журчала по стенам шахты, часто низвергалась потоком из невидимой щели.
   Аниска в тревоге говорила горщику:
   - А как да хлынет в шахту, сгибнем тогда?
   - Я тож чую, что идет беда! - согласился Ивашка и, припав плечом к девке, зашептал жарко: - Быть потопу, но нам это на пользу надо оборотить. Как хлынет, суматоха будет, тогда мы и уйдем в горы, слышь-ко, Аниска...
   - Милый ты мой! - жарко прошептала она, и, сами того не ожидая, оба крепко обнялись.
   Когда оторвался Ивашка от радостной ласки, улыбнулся:
   - Их, зелено! Даже в могилке, слышь-ко, любить можно крепко.
   Аниска укрыла лицо рукавом, только большие чистые глаза горели, как огоньки...
   В один из дней невидимые коварные воды промыли ход и с шумом устремились в шахту. Злобясь на тесноту и темь, воды яростно кидались на стены и развороченные пласты, швыряли на пути людей, губили их, заливая и перерезая дорогу к спасению.
   Страшные крики огласили земные недра:
   - Братцы, ратуйте! Погибаем!..
   Теряя рассудок, рудокопщики мчались по темным норам, а буйная кипень настигала их. Схватившись за руки, Ивашка и Аниска устремились к выходу. Они первыми выбрались из проклятой топи. К шахтам бежали встревоженные люди, выли бабы.
   Горщик с подругой укрылись за камни, проползли в кусты и там просидели дотемна. Над заводом беспрерывно били в колокол, суетились люди. Из шахты выбрались отдельные горщики, многие тут же пали на землю. В ушах Аниски все еще стоял зловещий шум воды, полные предсмертной тоски крики людей. Она прижалась к любимому:
   - Ой, как страшно, Иванушка!
   Он бережно обнял ее:
   - Страшно, а думать о том некогда. Надо выбиться нам в горы, Аниска. Люди подумают - утопли, и сыска не будет...
   - С тобой хоть на край света!
   С гор шли вечерние тучи, угасал закат, и над землей сгустились серые тени. Близилась ночь. За плотиной, за черными рощами вспыхнул огонек в хоромах Демидова.
   Когда тьма окутала горы, завод, поселок, Ивашка встал, потянулся и сказал девке:
   - Ты поджидай, я скоро вернусь!
   Аниска осталась одна; каждый хруст ветки, внезапный шорох тревожили ее. От озер плыла прохлада. Лось - семизвездье - золотыми копытцами взбирался в синеву неба. Может, и часа не прошло, - в густой тьме в Кыштыме вспыхнуло и зацвело жаркими цветами пламя.
   "Пожар!" - испуганно подумала Аниска, и страх охватил ее.
   Во мраке зловеще поплыли тяжелые удары набата. По тому, в какой стороне прыгали и бесновались остренькие красные язычки пламени, Аниска догадалась - горят демидовские хоромы.
   "Что с ним? Не приключилось бы напасти!" - с тревогой подумала она об Иванушке.
   На каменистой тропе, бегущей от завода, послышался невнятный конский топот. Он нарастал с каждым мгновением. Всадник скакал в горы, близко зацокали подковы.
   "Гонец мчит с завода!" - догадалась Аниска и припала за куст.
   Стук копыт оборвался рядом, всадник свистнул, и по кустам прошелестел еле слышный зов:
   - Аниска!..
   Она выбралась на тропу, горщик подхватил ее и усадил позади. Девка прижалась к широкой его спине, обняла его крепче и затихла.
   Заглушая топот, в лесу шумел ветер. Крепким смолистым духом дышала тайга. Вверху среди звезд по темно-синему небу катился золотой месяц. А внизу, на глухой тропке, в неизвестность уходили беглецы...
   Днем среди скал, где в тишине зеленых мхов бормотал падун-ручей, они сделали привал.
   Солнце кружило над лесом, звенела мошкара. Надо было угадать, куда держать путь.
   Они были голодны, но полны счастья.
   - Ушли от демидовской каторги. Утроба пусть немного потоскует, зато воля!.. - радовался Ивашка.
   Не знал, не гадал он, что за ними следят зоркие глаза. Где-то вдали несколько раз болезненно-скорбным криком прокричал кулик, над мхами с глухим шумом пронеслась утиная стайка...
   Среди леса внезапно раздался пронзительный свист, загикали десятки могучих глоток. От конского топота задрожала земля, проснулся тихий лес... На Ивашку кинулись скуластые молодцы и стали вязать руки.
   "Башкирцы!" - ожгла догадка беглого.
   Рядом, под развесистой сосной, остервенело, как волчица, отбивалась Аниска. Скуластый богатырь старался схватить ее. "Эх, разбойники!" закипела у беглого кровь. Завидя подругу в беде, он рванулся и раскидал нападавших.
   - Мухамет! Мухамет! - закричали башкиры.
   Ивашка ударом кулака свалил косоглазого крепыша, проворно подобрал выпавшую из его рук кривую сабельку. Злые разгоряченные лица окружали его, градом сыпались удары, но, припав спиной к лесине, горщик крушил врагов. Оставив Аниску, удальцы кинулись на Ивашку.
   - Беги! На коня! - закричал он ей, но в этот миг меткий удар сабельки обрушился на его голову.
   - Эх!.. - успел только промолвить горщик, и земля закружилась под ним. В голове беглого зашумело, невыносимая боль сдавила темя и отозвалась во всем теле. Он сделал два шага к своему противнику, но почувствовал, что силы оставляют его. Теплая струя крови застлала глаза. Он упал.
   И не слышал Ивашка, как башкиры сволокли его под большой выворотень и бросили на сырую обнаженную землю. В разорванной рубахе, с медным староверческим крестом на орошенной кровью груди, лежал горщик, раскинув руки...
   Когда Ивашка очнулся и пришел в себя, он увидел, что лежит на куче хвороста. Страшная боль терзала тело.
   Вспомнив все, беглец застонал. Под ветром шумел лес, в просветы виднелось синее небо. Изнывая от боли, со стоном парень приполз к ручью и припал лицом к студеной воде.
   Кругом безмолвие. Только неизвестно откуда залетевший ворон-ведун сидел на сухом суку и зловеще каркал.
   "Сбегла или башкиры пленили?" - подумал горщик про Аниску и опять потерял сознание.
   На ранней заре беглый открыл глаза. Он лежал на пригорке; кругом неторопливо, заливая кусты и кочки, расползались холодные пряди тумана. Вершины сосен, озолоченные восходом, раскачивались над этими зыбкими белесыми волнами. И вдруг, словно из пучины, показалась страшная взлохмаченная голова. Седые растрепанные космы ее сливались с туманом, серое морщинистое лицо, запавший рот. Горщик задрожал. "Нечистое место!" со страхом подумал он и мысленно стал ограждать себя молитвой.
   С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь.
   Страшный призрак вновь окунулся с головой в белесую муть. Ивашка облегченно вздохнул: "Слава тебе господи, отогнал!"
   Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку, бормоча что-то под нос.
   "Ведьма!" - решил Ивашка. Откуда только и сила взялась! Крестясь и отползая прочь, он закричал:
   - Уйди! Уйди!..
   Старуха вздрогнула, огляделась и заметила беглого. Нисколько не страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут, а в нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы, засунув их под платок.
   - Кто ты? - спросила старуха горщика и, нагнувшись, оглядела его. Ай-ай, горюшко какое!..
   На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих, прошептал чуть слышно:
   - Беглый я, демидовский. Отхожу тут... Аль по мою душу пришла? - опять охватило его сомнение.
   Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки.
   - Не бойся, милый! Не тужи!.. Оленка я, христианская душа. Кабы не пришла, сгиб бы ты, а теперь жить будешь...
   Непрестанно бормоча, она просеменила к ручью, принесла воды, омыла раны.
   - Ты не вертись, собирайся с силушкой! Тут балаганчик есть, косцы откосились, сена много. Доберешься?
   - Нет, не добраться мне, баушка, - поник головой Ивашка.
   - А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а я тебя травками, травками всю хворь облегчу...
   Речь ее звучала усыпляюще-размеренно, как глухое бормотание падун-ручья.
   Она схватила его под мышки и поволокла. Беглый, облегчая ей усилия, цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед...
   В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в сено. Старуха подала ему горбушку хлеба. Он жадно съел и запил водой.
   - А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! - говорила старуха.
   Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и на третий день. Она принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала чистой тряпицей и накормила беглого.
   - Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из хвори! - бормотала она и творила молитву.
   Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен...
   Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды набрел на глубокое озеро. У тихих вод встали изумрудные сосны с медными корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в озеро, а там в глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было созерцать эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску.
   Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко.
   Ночью над заброшенным балаганом катился месяц, струясь зеленоватым светом, а на елань выбрался волк; сев на задние лапы, он поднял кверху острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну...
   "Уходить надо!" - решил Ивашка. На другой день горщик поклонился бабке Олене, обнял ее, как мать. У старой потекли слезы. Утирая их, она присоветовала:
   - Беги на восход, все по ручью, выйдешь на речку, иди по ней день-два, увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть пустыньке, скитам. Там нашей древлей веры людишки и укроют тебя...
   Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу. Темный ельник скрыл его, а старуха все стояла и глядела добрыми глазами в ту сторону, где исчез беглый...
   8
   Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие языки, и часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух безотрывно пил из колоды нагретую воду, куры копались в песке. Только одни счастливые утки, блаженствуя, крякали на прудовом просторе. Никита Никитич Демидов по обычаю отдыхал в кресле-возиле. Охломон отвез хозяина в полутемный прохладный кабинет и удалился в людскую.
   Глубокий покой безраздельно овладел людьми. В каменных хоромах стояла прохлада, и от нее сон был еще крепче и сладостнее. Только один Иван Перфильевич Мосолов, старший демидовский приказчик, мужественно воздерживался от послеобеденного сна. С той поры, когда Акинфий Никитич отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти часы по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми.
   "По хозяину тоскует, пес!" - с ненавистью втихомолку шушукались о нем рабочие.
   - Верный раб! - хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля!
   Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику:
   - Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело.
   - Гнетут, - признался Мосолов. - Но хотя и стар стал, чрева мои огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу умирать. Сухощавый долее живет.
   - Это верно! - подтверждал паралитик. - Я хотя и хворый, но долго протяну. Жилист!
   - Еще немало годков протянешь, хозяин, - льстил старику приказчик. Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что!
   Старику нравилась похвала приказчика, он становился доступнее и, вопреки принятому обычаю, не злился, если Мосолов после обеда на минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет.
   Никто не знал истинных дум, подлинной кручины старого приказчика. Не догадывался и паралитик, почему так тянуло к нему Мосолова в неурочное время. Но и сам демидовский подручный в бессонные тревожные ночи боялся признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой. С той поры, как он увидел сверкающие огоньки в бархатной тьме тайничка, Мосолов потерял покой и сон. "Жаден человек, ой, как жаден! - укорял он себя. - И куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток? И как буду ответ держать перед лицом господа, который в недолге позовет отсель в царствие небесное?"
   Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал он, что все это отговорки. Причина была в том, что недоступен тайник. Слишком чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший шорох, улавливает чужое дыхание. А ключи носит на цепочке вместе с нагрудным крестом. Крепко сторожит свое богатство кащей бессмертный, куда как крепко!..
   Только занесет ногу приказчик через порог кабинета, а Никита Никитич мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него.
   - Не спишь, Перфильевич? - полусонно спросит он.
   - Не спится, хозяин, - тихо откликнется Мосолов.
   "А если задушить его в сей час, кто дознается?" - шептал лукавый старому. "Подумай, старче, - убеждал он себя, - вот ты понапрасну пять годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь, тем временем тайничок опростают другие".
   У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: "Чей Невьянск? Прокофия Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку. И никому боле! Этот обчистит..."
   Сегодня, когда все уснули сладким сном, Мосолов переступил порог хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она сочится с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию, поднял голову. На него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина.
   Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно.
   - Не спишь, хозяин? - еле сдерживая себя от радостной догадки, хрипло спросил Мосолов.
   Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с духом и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом.
   - Батюшка! - Мосолов схватил руку Демидова.
   Рука была ледяной, твердой. Опущенная, она со стуком упала на поручень кресла.
   - Отошел! - задрожал всем телом Иван Перфильевич и разом ожил: - Во имя отца, и сына, и святого духа! Отошел, отцы...
   Он толкнул хозяина в грудь, покойный качнул головой и вновь замер отупевшим болваном.
   - Вправду отошел! - Радость волной захлестнула Мосолова, он еще раз оглянулся на дверь и проворно запустил руку за ворот покойника. Ловким движением вытащил цепочку с ключиком. Чуть слышно звякнуло, но Мосолову показалось - зазвонили колокола. Он прикусил губы, застыл в ожидании. Но никто не вошел, никто не прошумел. Из коридора доносился далекий богатырский храп.
   "Слава тебе господи, сон-то у дворовых крепок!" - успокоился приказчик, подошел к двери и закрыл ее на засов. Быстро и проворно он отодвинул портрет Никиты Демидова-отца. Пронзительные цыганские глаза грозно глядели на приказчика.
   - Грозишь, скаред! - Мосолов отступил в сторону, стараясь уйти от взора владыки. Ему было страшновато: казалось, Демидов готовится выпрыгнуть из рамы; вот очнется он да и съездит Мосолова костылем по голове. И тогда по хоромам раскатится его зык: "Люди, сюда! Хватай вора!.."
   Приказчик кинулся к тайничку, отпер его. Словно волшебством он выпустил из ночной тьмы чудесную жар-птицу: искрометным огнем засверкали перед ним драгоценные камни. Кроваво пылали рубины, зеленым морем переливались изумруды, благородные самоцветы...
   - Мать моя! - задохнулся от жадности Мосолов и дрожащими руками стал торопливо сгребать богатство...
   Он тщательно, по-хозяйски, обшарил тайничок и, не найдя ничего больше, закрыл его и подвинул портрет на старое место.
   Покойник сидел с выпученными глазами. Он больше не пугал Мосолова. Ощущая богатство, свою ловкость и проворство, приказчик на этот раз смело подошел к паралитику, накинул ему на шею цепочку с ключиком и опустил ее за воротник.
   - Ну, теперь стереги! - осмелев, прошептал он и направился к двери...
   В эту минуту позади него прогудел хрипатый голос:
   - Стой, ворюга!
   Мосолов обмер, по спине побежал резкий холодок. Перед ним стоял потемневший Охломон. Мужик занес руки над приказчиком.
   - Или даешь толику, или сейчас скличу людей! - Он протянул цепкие корявые пальцы к шапке, наполненной самоцветами.
   Мосолов хотел отбить руку, но, взглянув в лицо Охломона, понял все и покорился.
   - Возьми, только оставь и мне долю...
   Охломон сгреб горсть драгоценных камней и, завернув тряпицей, упрятал в карман. Заметя в шапке крупный самоцвет, пылавший заревом, он цапнул его, и не успел Мосолов перехватить самоцвет, как Охломон раскрыл рот и проглотил камень.
   - Ништо, и это не уйдет! - скривив лицо, пошутковал он и отступил к порогу. - Ну, а теперь беги. Пора! - Он открыл дверь и вытолкал Мосолова в коридор.
   Когда стряпуха истошно закричала на все хоромы: "Ратуйте, смертушка!" Охломон лежал на своем обычном месте и спал крепким сном. Его растолкали, так как боялись без мужика войти к остывшему барину.
   - Господи-спасе! - перекрестился Охломон. - Никак и впрямь хозяин отошел?..
   Комната наполнилась холопами, хожалками, стряпухами. Паралитик сидел холодный, тихий. Кругом все было нерушимо, тихо, и старый владетель хором Никита Антуфьевич по-прежнему поглядывал из рамы и буравил людей колючими глазами.
   - Куда же я теперь без моего господина? - упал перед креслом Охломон и предался неутешному отчаянию.
   Из-за плеч дворовых выглядывало круглое потное лицо Мосолова. Старый приказчик на этот раз не совался вперед. Разглядывая Охломона, он хмурился.
   "Неповоротлив, лешак, а каких дел наделал! Ну и хитер, домовой..." Ему вдруг стало ясно, почему нежданно-негаданно отошел Никита Никитич Демидов. Мосолов склонил голову и с опаской подумал: "Ну и народец мы тут наплодили, не приведи бог!"
   После смерти Никиты Никитича в Невьянске ничего не изменилось. Племянники скромно похоронили дядю на заводском кладбище, на могиле его воздвигнули громоздкий каменный монумент, - на том и кончилось. Владелец Невьянска Прокофий примчался на Каменный Пояс, уже когда дядя мирно почивал на погосте. Хозяин обошел завод, свои обширные покои, вздохнул:
   - Ну, кто теперь будет пребывать в этих светлицах? Уж не ты ли, дедушка? - Он повернулся к портрету Никиты-деда и, к удивлению сопровождавших его, вдруг сунул вперед кукиш: - Накось, выкуси!..
   Вихляясь, он прошел в стряпную, там шлепнул вальяжную бабу-повариху Феклу и закричал на все хоромы:
   - Попов сюда! Окропить мой дом от всякой скверны!
   - Что ты, батюшка? - зарумянилась баба и степенно поклонилась. - Нешто так можно обходиться с мужней бабой!
   - Молчи, кобылица! - пригрозил Прокофий. - В упряжку хочешь?
   - Ахти, господи! - обомлела стряпуха.
   Не давая женщине опомниться, он схватил ее за жирный подбородок и рявкнул:
   - Разевай пасть!
   Стряпуха покорно ощерилась.
   - Добра еще кобылица - остры зубы! - похвалил Демидов. - А где твой мужик?
   - Тут, батюшка Прокофий Акинфиевич, - откликнулся из угла худобородый мужичонка в зипунишке.
   - Экая слякоть и такую бабу себе спроворил! - ухмыльнулся Прокофий. Ну, рядись с бабой в сбрую! Желаю в такой упряжке на погост ехать!
   - Батюшка! - ахнула стряпуха и обронила на таганок ковш с водой.
   - Рядись конями! Жалую за то каждому по ста рублев!
   - Велики деньги! - вскричала женка. - Но и за богатство позориться не стану!
   - Как, ты, мужицкая жила, барина своего не хочешь потешить? побагровел Демидов и заорал: - Засеку!
   - Батюшка ты наш, да за что сечь надумал! Пощади! - бросилась в ноги стряпуха.
   - Не трону! Впрягайся в кибитку. Ну, живей, живей, саврасы! - заторопил их хозяин.
   Худобородый мужичонка вспыхнул, стал ершистым.
   - Я тебе, барин, не жеребец, а моя женка не кобылица! - гневно выкрикнул он, и глаза его потемнели.
   - О, о! - захрипел в изумлении Демидов. Выпученными глазами он удивленно разглядывал крепостного.
   - Ты что сказал, леший! - приходя в себя, зашипел Прокофий и темной тучей надвинулся на мужичонку. Мастерко не испугался, не отвел гневных глаз.
   - Не трожь нашей чести, хозяин! - закричал он. - Мы хоть бедные и подневольные, а русские люди, и не след тебе нас позорить! - с гордостью закончил он.
   - Ты что мелешь, сатана? - взбесился Демидов. - О какой чести речь идет? Да разве есть честь у холопа?
   - Есть! - твердо ответил мастерко. - Ее и за деньги не купишь! Не трожь, отойди, а не то не ручаюсь за себя! - пригрозил он, и глаза его забегали в поисках дубинки.
   "Чего доброго, очумелый схватит топор да по башке!" - струсил Прокофий.
   Стоя на пороге, он пригрозил:
   - Погоди, я тебе честь выпишу на мягком месте! Эй, кто там? Слуги!
   Толпой набежали дворовые. Указывая им на мужичонку, Демидов закричал:
   - На конюшню поганого да закатить ему двести плетей по чести!
   Глаза его злобно сверкнули. Стряпуха в этот миг вцепилась в своего мужа.
   - Не дам бить! Не дам истязать! Он у меня золотой человек! - заголосила она.
   - Ты брось, баба! - прикрикнул на нее Прокофий. - А то и тебя отстегаю за милую душу! Прочь ее!
   Холопы, вывернув мастерку руки назад, повели его на конюшню, а следом за ними устремился и Демидов.
   Только растянули ершистого мужичонку на колоде и замахнулись плетями, как в распахнутые ворота нежданно торопливо вошел священник - высокий костистый детина в долгополой мятой рясе.
   - Стой, что вы делаете, господин! - бросился он к заводчику. - Да это самый лучший колесник на Камне!
   - Бей в чертово колесо! - не слушая попа, закричал Демидов.
   Но священник не отступил. Он загородил собою мужичонку и сказал с жаром:
   - На тысячи верст кругом на его колесах и руду и уголь возят! Золотые руки, поберечь надо!
   Вдруг глаза Прокофия стали шалыми. Вихляясь, он приблизился к попику и с ядовитой улыбкой предложил:
   - Заступа? А коли так, сам ложись за него!
   Плюясь и ругаясь, хозяин трижды обошел вокруг обескураженного священнослужителя и снова предложил:
   - Ну, что раздумываешь? Скидывай портки и ложись!
   - Ваша милость, вы предлагаете несуразное! - поклонился хозяину священник. - Увольте труженика от наказания. Сами потом не пожалеете!
   - А, не можешь за него плети принять? - вскрикнул Прокофий. - А сто рублей хочешь в кису?
   - Ваша милость, поберегите достояние ваше для неимущих!
   - Триста хочешь? - перебил Демидов.
   - Напрасно испытуете, сударь, - снова поклонился священник. - А сего отменного умельца отпустите! Умен, золотые руки, не скот он!
   - Пятьсот, батя! Крайняя цена. Ложись за него! Э-гей!..
   Священник вспыхнул, невольно сжал кулаки. Мужики понимали, кипит попик. Но и пятьсот рублей - неслыханные деньги! Холопы закричали иерею:
   - Батюшка, за пятьсот можно стерпеть! Выдюжаете!
   Оскорбленный иерей овладел собой, тряхнул головой.
   - Что за словеса непотребные! - воскликнул он. - На меня сан возложен, честью человека не торгую, хоть сир и убог я. - Он решительно подошел к Прокофию: - И вас, сударь, покорно прошу не смущать малых сих. - Он протянул сильную, но дрожащую от волнения руку и хотел отвести заводчика в сторону. Такая неожиданная настойчивость попика привела хозяина в ярость. Он проворно выхватил у конюха плеть и стал хлестать священника.
   - Не учи меня, кутейник! Не суйся, попович! - приговаривал Демидов.
   Холопы застыли в страхе. Боязнь перед хозяином парализовала их. Прокофий, забыв о мастерке, отхлестал попа плетью и довольный вернулся в хоромы. Утолив голод и отдохнув после обеда, он долго бродил по кабинету. Сумерки крались в окна. Прокофий вздохнул.