Федоров Евгений. Наследники (Каменный пояс, Книга 2)

   - Слава тебе господи! - перекрестилась старуха. - Я так и знала. Пошли тебе всевышний счастья и доли.
   В глазах Прокофия заиграли озорные огоньки:
   - Только вот какая неудача вышла, матушка. Дело-то я выиграл и деньги-то все сполна получил. Но вот грех - деньги-то все медные. Все-все, до копеечки! Вот хочешь, бери, хочешь, оставь на другой раз.
   Гостья тревожно насторожилась:
   - То есть как на другой раз? Нет, ты, милок, ноне мне выдай! Все едино - медные так медные!..
   Она беспокойно заерзала в кресле. Тревожные мысли овладели ее скупым сердцем. "Сбежит, поди, молодец! Эк, сколько привалило, да в нехозяйские руки. Профукает по столицам!"
   Потирая руки, веселый Прокофий встал и позвал старуху за собой:
   - Коли так, идем в кладовушку. Отсчитывай и бери с собой! Да торопись, а то раздумаю...
   Бабка засуетилась, поспешила за Демидовым. Он привел ее в кладовушку. Прямо на полу тускло поблескивали горы мелкой монеты.
   - Считай сама! Мне недосуг. Считай по-честному...
   У ростовщицы разбежались глаза. Перед ней были добротные тяжелые семишники старинной чеканки. Прокофий, улыбаясь, прикрикнул: "На две тысячи червонцев, поди, пять ломовиков надо..."
   Старуха хлопотливо принялась за счет должка. Она старательно выгребала семишники, и, отсчитывая их, складывала в аккуратные столбики. Делала она это с охотой, любуясь добротной чеканкой. Прошел час-другой, перед бабкой выросла горка монет. Но пока она всего-навсего насчитала сотни две рублей, а дело шло к полудню. Прокофий, ухмыляясь, расхаживал по чулану. И когда старушонка изрядно вспотела, он ненароком споткнулся и задел ногой выстроенные столбики монет. Семишники со звоном рассыпались...
   - Ах ты, господи! - заохала старуха и дрожащими руками принялась снова отсчитывать...
   В окошко чулана глядело веселое солнце, сильно пригревало; утомительный счет морил старуху. Хотелось есть. В глазах рябили семишники, семишники без конца... Руки дрожали. А тут в мысли лезли разные домашние дела, счет путался... Все мешалось...
   - Ах, господи, какое несчастье! - вздыхала бабка; на глазах ее засверкали слезы. Она со страхом оглянулась на Демидова.
   - Считай, считай, старая! - торопил он. - Мне некогда, коли не сочтешь до вечера - пиши пропало!..
   - Кормилец ты мой, чую, со счету собьюсь...
   Маленькая, согбенная, она жадными руками пересыпала с места на место медные семишники. Старухой овладело отчаяние. Натешившись вволю ее беспомощностью, Прокофий Акинфиевич сжалился над своей жертвой:
   - А что, не дать ли тебе, матушка, золотом, а то, чай, медь-то неудобно нести?
   - И то, родимый, золотом-то сподручнее! - согласилась обрадованная старуха.
   Демидов подошел к ларцу и вынул тугой мешочек.
   - Так и быть, бери последнее!
   Он развязал мешочек и высыпал на стол золотой поток. Глаза старухи заискрились. Она вновь ожила. Протянув сухие скрюченные пальцы, процентщица заторопила его:
   - Давай! Давай!..
   Старуха не могла оторвать глаз от золота. Оно звенело, сверкало, притягивало к себе таинственной необоримой силой. Как жаркие, горячие угольки, сияющие золотые монетки жгли морщинистые руки. Она пересыпала их из ладошки в ладошку, наслаждалась блеском и звоном.
   "Эк, и жадина же, в могилу скоро, прости господи, а все не угомонится!" - сморщился заводчик.
   Блеснув на золотом листопаде, луч солнца погас. Было далеко за полдень.
   - Ну пора, старуха. Покончили, рассчитались. Уходи! - натешившись, заторопил ее Демидов.
   Она еще раз бережно пересчитала золото, крепко увязала его в платочек, но не уходила, чего-то выжидала...
   - Ты чего же? - удивленно посмотрел на нее Прокофий. - Аль забыла что, иль недовольна?
   - Что ты, батюшка, уж как и довольна, как и довольна. Спасибо, кормилец!
   - Тогда что же?
   Цепким взором старуха окинула горки медных семишников и вдруг робко попросила:
   - Дозволь, батюшка, их заодно... Все равно тебе-то ими некогда заниматься. Отдай, касатик!
   - Да ты что ж, сдурела, старая? Ведь это денежки, а денежки счет любят!
   Бабка кинулась хозяину в ноги.
   - Милый ты мой, осчастливь старую! - Она залилась горькими слезами, словно потеряла дорогое...
   Прокофий неожиданно для себя снова зажегся озорством.
   - Слушай, матушка, так и быть, пусть по-твоему! - сказал он вдруг. Только уговор такой: унесешь сама до вечера все семишники - твои, не унесешь - пиши пропало. Все заберу, и золото! Идет, что ли?
   На своем веку ростовщица немало повидала денег: и золотых, и серебряных, и медных. Понимала она, какой непосильный груз предстоит ей перетащить на своих костлявых плечах, но жадность старухи оказалась сильнее благоразумия. Она торопливо извлекла из угла пыльный мешок и стала сгребать семишники. Демидов с любопытством наблюдал за старой. "Откуда только взялось такое проворство?" - думал он.
   А старуха торопилась. Насыпав мешок, дрожа от натуги, она вскинула его на плечи и поплелась к воротам...
   Шла шатаясь, тяжелый мешок из стороны в сторону бросал ее щуплое, сухое тело. Из окон, из дверей выглядывали любопытные холопы: "Что только еще надумал наш чудак?"
   Несмотря на тяжесть, старуха осилила двор и вышла за ворота.
   - Куда ж ты? - крикнул вслед Демидов. Но бабка и не отозвалась.
   Она сволокла мешок с медяками домой, вернулась снова. Жадно загребая, насыпала побольше звенящих монет. Изнывая под тяжестью и хрипя, уволокла и второй мешок; прибежала за третьим.
   - Бросай, старая: не успеешь, вишь - солнце совсем на березе повисло! закричал Прокофий.
   - Э, нет, батюшка, ты уж не жадничай! Уговор дороже денег! - отозвалась старуха.
   Из жалости он помог ей вскинуть на плечи третий мешок с семишниками.
   Старуха вошла в азарт: шустро и быстро заторопилась по двору. Досеменив до калитки, она неожиданно зацепилась за порожек и упала носом в землю.
   - Эй, вставай, матушка! - сжалился над ней Демидов. - Бог с тобой, бери все. Сейчас мои холопы перетаскают...
   Он смолк и в удивлении подошел к старухе.
   - Холопы! - закричал он. - Помогите бабке...
   Но помогать не пришлось. Старуха лежала недвижимо. Сбежавшиеся слуги повернули ее лицом кверху. В нем не было ни кровинки, ростовщица была бездыханна.
   - Упокоилась, хозяин. - Слуги сняли шапки и набожно перекрестились.
   Они осторожно приподняли ее, отнесли в сторону и положили на землю, скрестив ей на груди руки.
   Неподвижная, умиротворенная, старушонка потухшими глазами удивленно смотрела в голубое небо. Глаза мертвой производили неприятное впечатление.
   - Прикройте их! - приказал хозяин.
   Холопы наскоро добыли из мешка два медных семишника и положили на глаза покойницы.
   Демидов посмотрел на маленькое сухое тело старухи и с сокрушением подумал:
   "Эк, жадность-то какая! Всю жизнь гналась за богатством, а, глядишь, двумя медными семишниками прикрыли глаза. Как мало понадобилось - всего две денежки!.."
   3
   Надвигалась ранняя уральская осень. Над синими горами, над густыми кедровниками пролетали стаи крикливых перелетных птиц. Густым багрянцем пламенела трепетная осина; с задумчивой березки упал золотой лист. Вода в заводских прудах остыла и стала прозрачной-прозрачной. В такую пору в Невьянск прискакал гонец с вестью и приказанием от нового владельца Прокофия Акинфиевича приготовиться к достойной встрече.
   Одряхлевший дядя-паралитик Никита Никитич весь затрясся в веселом смехе.
   - Молодчага! Демидовская кровь! Отбил-таки свое добро - отцовщину! похвалил он племянника и закричал холопам: - Чару, да поуемистей, гонцу!
   Прибывшему поднесли большой ковш хмельного. Он принял его из рук старого Демидова.
   - За доброе здравие старых и молодых хозяев! - льстиво провозгласил вестник и, не моргнув глазом, одним духом осушил ковш.
   - Славный питух! - одобрил Никита.
   Оживленный, веселый, он вызвал приказчика Мосолова и велел готовиться к пышной встрече молодого невьянского владельца.
   Великие тревоги и хлопоты, как пожар, охватили дворню. Много дней в барских хоромах мыли окна, полы, крыльца, чистили люстры, выколачивали ковры. На кухне неугомонно стучали ножи, шипели на раскаленных плитах огромные противни с жареными гусями, дичью, поросятиной. Над дворами летал пух, кричала под ножом птица. На заводскую площадь выкатили медные пушки и уставили их дулом на запад. Дорогу на многие версты усыпали изрубленным ельником; на пригорках расставили махальщиков, чтобы вовремя узнать о приближении молодого хозяина.
   В яркий солнечный день хожалый мужик Охломон вывез своего больного господина на крыльцо. С высоты его Никита Никитич в напряженном ожидании вглядывался в убегающую вдаль дорогу. Обряжен был старик в вишневый бархатный халат с кружевами и мурмолку, расшитую золотом.
   - Чуешь, ныне к нам прибудет новый хозяин? - оживляясь, обратился Демидов к хожалому.
   - Чую, батюшка Никита Никитич! - покорно отозвался тот, склоняясь над креслом-возилом.
   - А то чуешь, что новый хозяин - продувной и шельмец? - допытывался паралитик. - Чего доброго, он сгонит нас со двора!
   - Что вы, батюшка! - подобострастно отозвался Охломон. - Не допустит этого любезный Прокофий Акинфиевич. Притом, слава тебе господи, и вы в силе - телесной и денежной. У вас и своих заводишек хватит на полцарства!
   - То верно! - стукнул посохом о половицу крыльца Никита и ястребом поглядел на мужика. - Хвала богу, понастроил батюшка заводов и на мою долю. Но знай, холоп, - нет для меня краше завода Невьянского!
   - Сударь-батюшка, а кому не красен наш Невьянск... Ой, никак машут? Едет! Едет! - заорал вдруг Охломон.
   Демидов прищурился; солнце ударяло ему в лицо. Он взмахнул платочком, и в ту же секунду рявкнули медные пушки. На колокольне зазвонили колокола. Из хором выбежали слуги.
   - Едет! Едет! - закричали на дозорной башне.
   - Едет! Едет! - закричали на дороге, у ворот и во всех закоулках завода.
   И на зов, как бурлящие ручейки, на площадь стали сбегаться работные, женки, холопы. Все с напряжением глядели на пригорок, ждали появления экипажа.
   Никита Никитич нетерпеливо постукивал посохом. Позади жарко дышал хожалый. С каждой минутой росло томительное напряжение. Вот на гребешке холма вырос всадник, задымилась пыль.
   - Казак! Передовой казак! - закричали на площади.
   В ответ на звоннице еще яростней забушевали колокола.
   Еще раз ударили пушки, и эхо выстрелов раскатилось продолжительным ревом.
   И, как бы по зову их, на холме возникло видение: высокая колымага, оранжево засверкавшая на полуденном солнце. Странные кони, запряженные цугом, повлекли ее вниз по скату. Впереди запряжки бежали скороходы, потные, в пестрых одеждах, и кричали:
   - Пади, пади! Прочь с дороги!
   Никита Никитич вытянул гусиную шею и зорко глядел на приближавшийся кортеж.
   Палили из пушек, великий грохот катился по горам. Неистово звонили колокола.
   - Но что это за кони? Что это за слуги? Уж не наваждение ли? - смущенно озирался старик Демидов на дворовых.
   Работные, женки и ребятишки таращили глаза на невиданное зрелище. Спустившись с холма, вслед за скороходами на заводский двор вкатилась огромная тяжелая колымага, окрашенная в ярко-оранжевый цвет. Цуг состоял из диковинных коней: в корню были впряжены два крохотных конька, а два огромных битюга горой двигались в середине, с карликом-форейтором на спине. Впереди бежали две кобылицы-карлицы, а форейторы восседали на них столь высокого роста, что длинные ноги их тащились по земле.
   На запятках рыдвана неподвижно стояли два лакея в ливреях.
   - Ох-хо-хо! - закряхтел Никита Никитич. - Что за оказия?
   Ливреи лакеев были под стать упряжи: одна половина - бархатная, сияла золотыми галунами, другая - убогая, из самой грубой дерюги. Одна нога лакея в шелковом чулке и в лакированном башмаке, другая - в заскорузлой онуче и в стоптанном лапте.
   Из-под колес рыдвана клубилась пыль. Кони, резвясь, мчались к дому.
   Пыльные скороходы добежали до крыльца и, склонившись перед Никитой Никитичем в почтительном поклоне, сообщили:
   - Их милость хозяин Прокофий Акинфиевич на завод прибыл...
   И только успели они оповестить, как рыдван с шумом и грохотом, описав кривую, подкатил к хоромам. В последний раз рявкнули пушки и огласили громом окрестности. Наступила тишина. И тут по наказу Мосолова заводские мужики и женки истово закричали "ура"...
   Ливрейные лакеи соскочили с запяток и, проворно распахнув дверцу рыдвана, подставили ступеньки, крытые бархатом. Под звон колоколов и крики дворовых из рыдвана медленно, величественно сошел Прокофий Акинфиевич Демидов. В кафтане из зеленого бархата, расшитом золотыми павлинами, в красных сафьяновых сапожках, он выглядел сказочным восточным принцем...
   - Ах ты, шельмец! Ах ты, умора! - засиял Никита Никитич и залился тонким веселым смехом. - До чего додумался! Распотешил старика...
   Он весь дрожал от возбуждения, лицо побагровело от смеха, глаза слезились. Схватившись за поручни кресла. Никита Демидов наклонился вперед, пожирая завистливым взором чудаковатого племянника.
   Между тем новый невьянский владелец торжественно приблизился к дядюшке и бережно обнял его. Старик дружески похлопал племянника по спине.
   - Ай, молодец! Ай, удалец! Но что сие значит? - показал он на странные одежды холопов.
   - Дядюшка, - торжественно провозгласил Прокофий Акинфиевич, - прост я родом: вам известно, что мать моя и отец из простых, почтенных людей. Разумом и трудолюбием отца и деда нашего возвеличены мы до дворянства. Я не братец Никитушка и о том хочу всем напомнить: что с одного боку мы, Демидовы, - бархатники, а с другого - пахотники!
   - Ох, любо! - возрадовался Никита Никитич. - Любо, что не возгордился! Добро и то, что высудил-таки наследство!
   - Отныне и до века завод мой и пребудет в моем потомстве! - решительным голосом объявил владелец и взглянул на дядю. Веселый, возбужденный старик на мгновение заглянул в темные беспокойные глаза Прокофия. Остренький холодок прошел по спине паралитика: на него смотрели пустые, шалые глаза маньяка...
   Вихляясь и приплясывая на ходу, прибывший невьянский владелец удалился в разубранные покои...
   Смолк колокольный звон; все еще разглядывая диковинную упряжь и наряды челяди, на площади топтались Заводские. Никита Никитич, помрачневший, потухший, прикрикнул на толпу:
   - Ну, чего глаза лупите? Марш на-работу!..
   Он растерянно оглянулся на дверь и укоризненно покачал головой. Мелькнула и всего встревожила мысль о племяннике: "Кто же он - умница или сумасшедший?"
   Прокофий Акинфиевич решил обосноваться в Невьянске. Теперь он стал неузнаваем: из молчаливой, неприметной тени вдруг превратился в необузданного самодура. Исчезла прежняя приниженность; все низменное и болезненно-странное, что до поры до времени таилось в нем, разом ожило и охватило все существо демидовского наследника. Прокофий зажил беззаботно, в довольстве, все желания его исполнялись быстро и безотказно. В обширных, отменно обставленных покоях он жил как неограниченный властелин и предавался своим чудачествам.
   Жена его Матрена Антиповна, больная, иссохшая женщина, лежала на огромной деревянной кровати, поставленной среди пустого и холодного покоя, из углов которого рано наползали сумерки. Постепенно и незаметно угасала ее жизнь. Страдальческими глазами она вгляделась в прибывшего из столицы мужа и умоляюще прошептала:
   - Прокопушка, подойди сюда... Дай руку...
   Под одеялом зашевелилось костлявое, изглоданное болезнью тело. Прокофий, приплясывая, подошел к постели. Наклонившись над больной, он холодным, бесстрастным голосом окликнул ее:
   - Ку-ку! Ты еще жива?
   - Прокопушка, побойся бога! Что ты мелешь? - жалобно промолвила она. Из-под густых длинных ресниц выкатились слезинки. Большие прекрасные глаза с укором смотрели на Демидова.
   Ухмыляясь и кривя тонкие губы, он отпрянул от ложа жены и сказал весело:
   - Живи! Живи!.. Я пошутковал малость...
   Все дни несчастная женщина лежала забытой, в одиночестве. Кухонные стряпухи приносили еду и убирали постель. Брезгливо морщась, бабы отворачивались и торопились поскорее убраться из горницы.
   Единственной радостью больной были голуби, которых приносил младшенький сынок Аммоска. Он пускал их в комнату матери и бросал им горсть зерен.
   Голуби кружились по комнате, жадно пожирали корм и ворковали. На подоконниках, постели, стульях они оставляли свой помет, но женщина не замечала грязи, целыми днями молчаливо созерцая сытых сизокрылых птиц...
   Сынки заводчика Акакий, Лев и Аммос, великовозрастные верзилы, без дела слонялись по усадьбе, жили своей обособленной жизнью, избегая батюшку. Но он таки добрался до них! В один из зимних дней Прокофий вызвал сыновей в мрачный дедовский кабинет. Они робко переступили порог и застыли в изумлении и страхе. Отец сидел на столе под портретом деда, по-портновски скрестив ноги. В белом колпаке, в замызганном халате, он горделиво поднял голову и, указывая глазами на портрет, спросил сыновей:
   - Каков, похож на деда?
   - Как прикажешь, батюшка...
   Прокофий, презрительно взглянув на их бесцветные лица, вдруг вскочил и закричал истошным голосом:
   - Марш, марш отсель подале, бездельники! В Гамбург, в Неметчину марш!..
   Невзирая на уговоры и слезы жены, он приказал Мосолову обрядить сыновей в дорогу, и, погрузив в обоз припасы, их повезли через всю необъятную Россию в далекую иноземщину...
   В демидовском доме стало еще пустыннее и тише.
   На ранней заре в хоромах первым пробуждался хозяин. Хилый, остроносый, он накидывал халат, шлепая ночными туфлями, пробирался в людскую и поднимал всех петушиным криком. Из кухни Прокофий спешил к жене и каждый раз терзал ее тем же вопросом:
   - Ку-ку!.. Ты все еще жива, Матреша?
   Отвернувшись к стене, притворившись спящей, она не отзывалась на обидный оклик...
   Неожиданно в Невьянск приехал Григорий Акинфиевич. Откланявшись дяде Никите Никитичу и старшему брату, он побеседовал с ним, осмотрел завод. Всюду он проходил тихой тенью, ни во что не вмешиваясь, внимательно присматриваясь к плавке руды и литью чугуна. Был он небольшого роста, тщедушен, говорил медленно, не задираясь. После полудня попросил слугу втащить в комнату хозяйки корзину, неторопливо извлек из нее пахучие яблоки и выложил перед больной.
   Матрена Антиповна обрадовалась, засияла вся. Она ласково следила за ним. Гость подошел к окну и распахнул створки. Свежий воздух ворвался в неуютную большую комнату.
   - Ну, здравствуй, Антиповна! - поклонился Григорий жене брата. - Ты что ж, милая, залежалась? Надо на солнышко да в садик пройти. Скушай яблочко! - Он протянул ей румяный плод.
   - Милый ты мой, дорогой! - благодарно прошептала она. - Спасибо, не забыл! Ни садик, ни ветерок не помогут мне. Да и кому я нужна больная? Вот бы скорее смерть пришла!
   - Ну, ну, не греши перед господом! Успеем, все уберемся на погост. Ты вот что, борись с хворью, не поддавайся ей!
   Приятно и успокаивающе звучала его речь. Большими радостными глазами смотрела она на гостя и расспрашивала про семью.
   - Небось не до радостей, все заводы ставишь? - внимательно посмотрела больная на Григория.
   - Все не захапаешь, - спокойно отозвался он. - Строю на Бисерти один, да и то измаялся. Вот на Волгу плавал, хорошо на реке. Дышится-то как, просторы!
   Он с воодушевлением рассказывал о рыбалках, о волжских городах, о пристанях, заваленных плодами.
   В комнате потеплело от нагретого за окном воздуха. Больной стало лучше от ласковых слов. Она благодарно пожала ему руку.
   Григорий пробыл с ней до вечера и распрощался. Уезжая, он отозвал старшего брата в сторонку и укоризненно сказал:
   - Послушай, Прокопушка, моего совета: переведи Антиповну в другую, светлую комнату. Зачахнет она у тебя, как слабое деревце!
   Прокофий отмахнулся от просьбы.
   - У меня и без нее хлопот много! - строго сказал он.
   Григорий опечаленно опустил голову. Да, трудно было ладить с братцем!
   Он не остался ночевать и с первыми звездами выехал из Невьянска.
   Только дядя-паралитик быстро сошелся с племянником Прокофием Акинфиевичем. Занимал Никита Никитич по-прежнему полутемный кабинет отца. Здесь он отсиживался в зимние томительные вечера.
   Глубокий снег укрыл хмурые уральские леса и каменистые горы. С востока, из сибирских степей, пришли лихие метели. В глухую ночь ветер завывал в трубе; по слуховым прозорам, скрытым в стенах, шел таинственный гул. Потрескивали сальные свечи, озаряя тусклым светом изношенные лица дяди и племянника. Они сидели друг против друга, состязаясь в выдумках.
   С глухой зимней поры они пристрастились к петушиным боям. Неуклюжий, но сильный Охломон приносил отобранных петушиных бойцов. И начиналось кровавое состязание.
   В круге, опоясанном холщовым барьерчиком, насмерть бились разозленные птицы. По горнице летал выщипанный пух, на чистые дубовые половицы стекали капли крови.
   Склонившись над барьерчиком, сидели дядя и племянник и наслаждались зрелищем. Прокофий, сняв колпак, утирал им пот с узкого лица. Мягкие жидкие волосики прилипали к мокрым вискам. Змеиными глазами, не отрываясь, он смотрел на истерзанных птиц. Его тонкие злые губы вздрагивали, извивались в сладострастной улыбке, когда удар был особенно меток и силен. Старый паралитик, восседая напротив, весь трепетал от напряжения при виде крови, яркой рубиновой росой сверкавшей на полу. С губ Никиты Никитича стекала тонкая липкая струйка слюны. Глаза его то вспыхивали, то угасали. Он дробно и возбужденно стучал посохом о половицы...
   - Дядюшка! - не утерпел и вскрикнул однажды Прокофий. - Все сие весьма занятно. Но куда увлекательнее будет, ежели эту игру вести не впусте, на петушиную кровь. Сыграем, дядюшка, на заводишки!
   Никита Никитич нахмурился.
   - Э, нет, боюсь, милый! - отозвался он.
   - Пошто, дядюшка? - лукаво прищурил глаза Прокофий.
   - А вдруг я выиграю, мои петушки бойчее твоих, настервятнились. Тогда, поди, ведь удавишь меня? - невозмутимо сказал паралитик.
   Племянник залился смехом безумца.
   - Это верно, дядюшка! - цинично сознался он. - Хошь я и не жаден, а непременно удавлю!..
   - Варнак! Замолчи, варнак! - стукнул костылем старик. - Такие мысли негоже вслух молвить!..
   Молодой хозяин отстранился от всех дел. Заводом правил неутомимый Иван Перфильевич Мосолов. Все у него шло раз навсегда установленным порядком. По зимнему скрипучему пути с завода уходили нескончаемые обозы, груженные добрым полосовым железом, помеченным верным знаком - "Старый соболь". На речных пристанях склады были полны добра, ждавшего вешней сплавной поры. На рудниках изо дня в день неотрывно робили рудокопщики, добывая руду. Над прудом беспрерывно дымили домны. Все шло хорошо, ладно, но Мосолова одолевали мрачные мысли. Глядя на паралитика-дядю и племянника, он сокрушенно думал:
   "Гляди, что с доброй тульской кровью получилось! От такого крепкого корневища, от могутного дуба, а какая гнилая поросль народилась!.."
   Здоровый, жилистый, он брезгливо относился к новым хозяевам. Ворюга-приказчик хапал сейчас без зазрения совести. Но воровство казалось безрадостным: не было соблазнительного риска.
   Однажды Прокофий увлек Мосолова на башню. Вдвоем они упивались простором, разглядывали простершееся внизу демидовское хозяйство: дымили домны, из кузницы доносился звон металла, скрипели водяные колеса, а в черных приземистых корпусах шла полная трудового напряжения жизнь.
   Над башней плыли курчавые облака; сиял весенний денек. В горах шумели дремучие боры, ближние рощи тронулись легкой свежей зеленью. В прудовой заросли, у теплого берега, урчали лягушки. Зацветала черемуха.
   - Экая благость! - не утерпел Мосолов и украдкой посмотрел на хозяина.
   Уставившись в зеркальную гладь пруда, Прокофий ехидно спросил приказчика:
   - Поведай, много ли ты с дядей в этом пруду людишек загубил?
   Мосолов побледнел, испуганно закрестился:
   - Свят! Свят!.. Побойся бога, хозяин, разве такое могло случиться?
   - У вас, милый, все могло быть тут! Сильные вы духом люди! А я что? Слабодушный горемыка! - Он испытующе посмотрел на приказчика.
   Мосолову стало не по себе. Он подумал: "Что он - притворяется, чтобы выпытать грех, или впрямь безумец?.."
   Однако сколько ни воровал Мосолов, жадность его не насыщалась. Однажды, набравшись смелости, он напомнил Прокофию Акинфиевичу о должке.
   Хозяин вскипел, взъерошился.
   - Ты что, очумел? - затопал он на приказчика. - Ка кой должок? Я чаю, давно расквитались мы!
   По узкому лицу его побежали тени. Повысив голос, он закричал:
   - Ты у деда воровал, злодей! У отца воровал! А ныне у меня хапаешь да еще должок спрашиваешь!
   Он схватил Мосолова за плечи и вытолкал его за дверь.
   Неделю ходил Иван Перфильевич унылый и потерянный. Все ночи напролет он ворочался без сна, кряхтел от досады и сокрушался о невозвращенных червонцах. В конце концов он решил пойти на хитрость.
   С опечаленным видом приказчик вошел в горницу хозяина:
   - Батюшка, Прокофий Акинфиевич, горе-то какое! Спасите меня. Одолжите деньжонок! Ежели откажете, в петлю полезай!..
   - Милый ты мой, хороший, распотешить меня пришел! - засиял Прокофий, потирая от удовольствия сухие ручки. - Сделай милость, уважь хозяина! Потешь мою душу... Изволь веревочку, она крепенькая, вешайся, дружок, а я порадуюсь. Должок после этого непременно отдам твоим наследничкам!
   Перехитрил молодой Демидов старого волка. Помрачнел Мосолов, глаза налились злобой. Ушел, понуро глядя в землю. Прокофию вдруг стало страшно. "Убьет, поди!" - обеспокоился он.