Федоров Евгений. Наследники (Каменный пояс, Книга 2)

   Везде народ с радостью встречал пугачевцев, стоило только им появиться. В село Теченское, что неподалеку от Шадринска, прибыл пугачевский капрал Матвей Евсеев всего с шестью повстанцами и занял село. Священники вышли встречать его с иконами, ударили в колокола.
   Деколонг отсиживался в Шадринске, не зная, на что решиться. Рядом находился в осаде Далматов-Успенский монастырь. Пугачевский полковник Прохор Нестеров с многочисленными толпами вооруженных крестьян занял все прилегающие к обители деревни, стремясь захватить самый монастырь. Каждый день под стенами происходили жаркие схватки, но обитель стойко отражала штурмы. Обнесенная толстой кирпичной стеной со шпицами и амбразурами в два ряда и бойницами для боя из мелкого оружья, она надолго задержала подле себя восставших крестьян.
   Неподалеку от монастырских бастионов шумным табором расположился лагерь пугачевцев. Ночью, ярко освещая багровым заревом небо, горели сотни костров. Стоявшие на крепостных стенах монахи со страхом взирали на табор, освещенный потоками огня, чутко прислушивались к конскому ржанью, к людскому говору, к лязгу оружия.
   Среди костров по табору расхаживал присланный атаманом Грязновым отец Савва, подбадривая восставших:
   - На штурм, братие! И что мы среди зимы стоим в студеном поле? В пики, братие, монасей!
   Однако и полковник Прохор Нестеров и сами монастырские мужики хоть и были злы на монахов, но отмалчивались. Знали они, что в Шадринск вступил с войсками генерал Деколонг. Боялся Нестеров, что при неудаче его ватажки разбегутся кто куда. То и дело повстанцы с тревогой вглядывались в дорогу, идущую на Шадринск, опасаясь нападения.
   Между тем Деколонг распустил слух, что он с огромным войском действительно выступает в поход к Далматову монастырю.
   В лагере повстанцев с ночи началась паника. Рассветало. Легкий туман волнистым пологом закрывал долину реки Исеть с многочисленными гаснущими кострами. Слышен был нарастающий шум, словно катился морской прибой.
   В одиннадцатом часу пополудни, когда ветер понемногу развеял серую пелену тумана, стоявшие на стенах монастыря увидели, что вниз по Исети стелется густой дым - горели соломенные шалаши пугачевцев. По шадринской до роге к селу Никольскому бежали толпы возбужденного народа. Над оснеженными полями гудел благовест.
   - Воры бегут! Господь шлет нам спасение! - кричали со стен монахи.
   С пяти монастырских бастионов по толпе бегущих пугачевцев загремела пушечная и ружейная пальба. Монахи не жалели пороху и ядер. Руководивший обороной монастыря секунд-майор Заворотков воодушевил монашескую братию на вылазку. Поседлав коней, сорок монахов во главе с майором пустились в погоню. Настигнув лавину убегающих мужиков, они били их дубинами, секли мечами, арканили живьем.
   Однако в становище поп Савва поднял народ к отпору. Окруженные возами и рогатками, повстанцы озлобленно отбивались. В их толпе всюду возникал высокий жилистый Савва, одетый в сермягу. Выворотив из саней крепкую оглоблю, он яростно крутил ею над головой и наседал на монахов.
   - Круши супостатов! За мной, ребята! - взывал поп к мужикам, и, войдя в азарт, он размашисто бил монахов оглоблей по головам. Монахи выли, хмелели от ярости, но поселяне со своим предводителем стойко держались.
   - Эк, молодчина! Силен поп! - похвалил секунд-майор богатыря и закричал монастырской братии: - Живьем, живьем брать сего окаянца!
   В пылу схватки не заметил отец Савва, как жилистый сильный монах, проворно взобравшись на воз, ловким движением кинул вперед аркан. Змеей взвилось крепкое пеньковое вервие над удалым попом. Не успел он уклониться, как петля обвилась вокруг шеи. Савва взмахнул руками и распластался на земле.
   - Наша взяла! - заревели монахи. - Низвергли поганого Голиафа! Круши, братия!..
   Над местом схватки стоял непрерывный рев осатанелой от удачи монастырской братии. Перепрыгивая рогатки, перебираясь через возы, они, как табун одичавших коней, мчались напролом.
   Видя пленение своего вожака, повстанцы потихоньку в одиночку стали выбираться из лагеря и уходить по теченской дороге.
   Но разгневанные монахи гнались за ними, настигали и на ходу рубили.
   Между тем монах, опрокинувший бунташного попа Савву на землю, навалился на него всем своим грузным телом.
   - Опять попался-таки, смутьян! Подлая душа!.. - ругался он, награждая его тумаками. - Как же ты, греховодник, против бога и монастыря руку поднял?
   Побитые, рассеянные по всему полю, пугачевцы уходили по челябинской дороге...
   Наступал вечер. Над разметанным табором кружилось воронье. Избитых пленных мужиков монахи погнали в обитель. Впереди всех шел измордованный, изрядно помятый Савва. Шел он спокойно, ровным привычным шагом, как пахарь по вспаханной ниве. Подойдя к воротам обители, над которыми теплилась лампада перед потемневшей от непогод иконкой, Савва смахнул треух и набожно перекрестился.
   Тяжелые дубовые ворота, скрипя на ржавых петлях, медленно распахнулись перед толпой пленников. Словно чудовище, они поглотили их и снова грузно замкнулись. Савва тяжело вздохнул.
   - Ну, теперь, кажись, отгулял свое! - сказал он и, оглядывая крепкие мшистые стены, подумал: "От сих конопатых да брюхатых блудодеев ни одна живая душа не вырвется, всех в подземелье сволокут! Пока в пекло угодишь, монаси потешатся..."
   Спустя неделю генерал Деколонг со своим немногочисленным войском сделал вылазку из Шадринска и совершенно неожиданно для себя нанес повстанцам решительное поражение под Уксянской слободой. Взятые в плен повстанцы и те, которые были захвачены монахами Далматова монастыря, были преданы суду. Решение шадринской управительской канцелярии было конфирмовано генералом Деколонгом 18 марта 1774 года и немедленно приведено в исполнение.
   В Шадринске, на базарной площади, при стечении народа двадцать шесть осужденных были повешены, сорок четыре повстанца публично жестоко наказаны кнутом. Не пощадили и священнослужителей. По указу святейшего синода пятнадцать священников и дьяконов Тобольской епархии, в их числе и священник Савва Васильев, извержены были из сана, отлучены от церкви, преданы проклятию и гражданскому суду...
   Скованный бунташный поп был отвезен в Екатеринбург, где в ожидании своей участи томился в сыром склепе при горной тюрьме.
   8
   Отряд майора Гагрина осадил Челябу и не допускал подвоза продовольствия в крепость. Каждый день в город залетали ядра, крушили заплоты и калечили людей. Стиснув зубы, Грязнов прислушивался к орудийному грохоту. Хоть в крепости имелись добрые пушки, но отвечать не приходилось: все сильнее и сильнее давала себя знать недостача в огнестрельных припасах.
   - Поберегите для трудного часа! - наказывал Грязнов.
   Заводские пушкари неохотно подчинились приказу. Они сумрачно глядели на атамана, их изможденные лица были серы от недоедания и бессонных ночей.
   - Никак не сдержать своего сердца! - жаловались они. - Да и что тут отсиживаться, схватиться бы в последний раз!
   - Погодите, братцы, наступит час, покажем тогда супостату, только вот батюшка-государь подойдет на помощь! - посулил атаман.
   У пушкарей теплели лица; они, как малые дети, верили, что подойдет Пугачев. Не ведали они, что в середине марта в крепость тайно пробрался башкирец и принес атаману страшную весть о поражении царя-батюшки под Сакмарским городком. Сохраняя спокойный вид, Грязнов утешал пушкарей, а сердце было в большой тревоге. И все-таки, несмотря на тяготы осады, в его душе тлела большая надежда на помощь.
   "Не может того быть, чтобы сгиб царь-батюшка! - рассуждал он. - На войне счастье переменчиво. Сегодня они нас побили, а завтра мы их поколотим. Не таков Петр Федорович, чтобы от правды своей отступиться. Умчал, знать, в степи новое войско набирать".
   Утром Грязнов обошел заплоты и валы, проверил их исправность. Тут его ждала неприятность: ночью с крепостного вала убежало полсотни крестьян, побросав пищали и рогатины. Только заводчина день и ночь крепко сторожила крепость.
   Хмурый Перстень пристал к атаману:
   - Ты мужичков выпусти: ненадежны больно, только хлеб задарма жрут, а его и так недохватка.
   - Негожие речи ведешь, - недовольно перебил Грязнов. - Суди сам, что будет: разойдутся крестьяне по домам, и пойдет молва, что сгибло наше дело. Кто ж тогда поднимется после этого?
   - Пожалуй, справедливо рассудил! - согласился Перстень. - Только за ними надо зорче теперь поглядывать!
   - И это справедливо! - одобрил Грязнов.
   Оба они, коренастые, ладные, нога в ногу обошли заплоты. На вид словно родные братья, но разной складки люди. Перстень подбадривал Грязнова на вылазку:
   - Послухай ты меня, Никифорович, что скажу тебе. Не тем враг побит бывает, что он слаб. В драке бьют того, кто выжидает, а кто посмелее да понахальнее, тот морду и кровянит! Ударим-ка мы ночью на воинство Гагрина да вырвемся на простор! Не ждать нам тут царя-батюшку в опостылевших заплотах, а самим надо идти в горы.
   - Молчи! - насупился атаман. - Куда пойдешь, когда вот-вот водополье нагрянет: ни пешему, ни конному пути не будет!
   - Это им страшно, а нам привычно налегке! - не сдавался Перстень.
   Он пытливо глядел в лицо Грязнова, ожидая решения. Наклонившись к нему, он вдруг прошептал:
   - Не по душе мне, Никифорович, тут один писец - гусиное перо. Юлит что-то...
   Писец Колесников и впрямь стал ненадежным. Он наглел с каждым днем. Усердно скрипя пером, канцелярист будто невзначай спросил пугачевца:
   - А что, атаман, худо доводится нам? Сказывают, что царь-батюшка убег из-под Сакмарского городка, побросав войско. Расказнит нас теперь Гагрин.
   Грязнов побледнел.
   - Откуда ты прознал о том, гусиное перо? - сердито спросил он.
   Трусливо опустив глаза, писец слукавил:
   - Слыхано про беду от людей на Торжке.
   - Уж не ты ли сам разносишь эту молву? - пытливо посмотрел на него пугачевец.
   Писец втянул утиную голову в узкие плечи, съежился в ожидании удара.
   - Что ты, батюшка, как это можно! Да меня же первого повесит Гагрин. Смилуйся, отец родной!
   Грязнов сгреб его за шиворот, со злостью отбросил в угол, брезгливо поморщился.
   - Погоди, доберусь до тебя, тогда берегись! - пригрозил он.
   В душе писца росла тревога, хотя внешне держался он тихо, покорно. Вел он себя осторожно, воровски. В темную ночь, когда в доме все уснули глубоким сном. Колесников неслышно выбрался во двор и скрылся в загуменье. Как тать, крался он вдоль бревенчатого заплота.
   Не знал он, что зоркие глаза Перфильки напряженно следят за ним. Старик неслышно прошел в загуменье и притаился в темном углу.
   Писец достал из-под стрехи тугой татарский лук и, навертев бумажку, пустил за тын стрелу.
   "Ишь, гадина, что робит! Предает, пес!" - догадался старик. От негодования его колотил мелкий озноб.
   Сделав свое дело, писец невидимой тенью убрался в дом. За ним неслышно юркнул Перфилька.
   "Атаману все надо рассказать!" - решил он.
   Все утро он поджидал Грязнова у дверей воеводской канцелярии.
   - Допусти на пару слов. Дело есть тайное! - строго сказал он атаману.
   Грязнов усмехнулся, повел плечом:
   - С какой поры у тебя тайные дела завелись, дед?
   - А ты не шути! - нахмурился Перфилька. - Тут что-то важное есть!
   Однако не пришлось старику поговорить с атаманом. Наехали сотники и увлекли Грязнова на валы. Так до ночи и не вернулся он в свою избу.
   Догадывался Перфилька, что воеводский писец затевает неладное, а что, никак не узнать. Со скучающим видом, точно от безделья, не привлекая внимания, старик обошел двор и прилегающие огороды. В зарослях быльника он отыскал знакомую открытую калиточку - отсюда тропка бежала прямо в степь...
   Осада Челябы продолжалась. Все люди из воеводского дома уходили на валы, к тыну и там проводили все время. Так и не удалось Перфильке поговорить наедине с Грязновым. В один из дней атаман прислал старику каравай.
   - Гляди, что творится! - обрадовался Перфилька. - Вспомнил о старике. Пожалел! - У него задрожали на ресницах слезы благодарности. Он решил во что бы ни стало добраться до Грязнова и рассказать ему о своих подозрениях.
   Ночью городок задрожал от грохота пушек. Ядра падали неподалеку на площади перед воеводским домом. Одно из них угодило в амбарушку и вырвало угол.
   "Почалось!" - подумал Перфилька и прислушался. По канцелярии раздавались тяжелые шаги атамана. "В раздумье бродит!" - решил старик.
   В коридоре шумно дышал часовой. Мертвая тишина снова застыла в обширном доме. Где-то за обветшалым сундуком в подполице скреблись крысы.
   "Все у заплотов, а его покинули одного!" - встревоженно подумал Перфилька, и внезапный страх охватил его: "А что, если писец..."
   Вправо за площадью в глухом переулке в крепостной стене были восточные ворота. Никто не охранял их, они выходили в глубокий, заросший тальником овраг.
   "А что, если он впустит их сюда?" - Жгучая догадка обожгла старика.
   Он хотел кинуться в горницу, в которой расхаживал Грязнов, предупредить его, но в эту минуту за окнами затопало множество ног, раздались крики. Перфилька распахнул дверь в коридор. Часовой, трусливо взглянув на него, прохрипел:
   - Никак чужаки в город ворвались!
   Пятясь задом, он нырнул во двор, исчез в потемках.
   Крики становились громче, тревожнее. Из гомона вырвался знакомый голос писца:
   - Сюда!.. Сюда! - кричал он. - Бунтовщик тут!..
   Вслед за этим раздались глухие удары в дверь. Перфилька ворвался в горницу и схватил атамана за руку.
   - Измена! Беги! - бледный, трясущийся, закричал он.
   - Да ты что, сдурел?
   Но старик снова схватил его за рукав и настойчиво прошептал:
   - Обошли кругом. Отрезаны! Иди за мной! Иди!..
   Грязнов зло выругался, но покорно пошел за ним.
   В конюшне он быстро взнуздал скакуна и проворно вывел его на загуменье. Перфилька открыл заветную калитку. Кругом все тонуло во мраке. Со степи дул свежий ветер. Старик потянулся, обнял и поцеловал атамана.
   - Скачи, дорогой, еще не все пропало! Только тут и спасенье! Выберешься и помощь приведешь!
   - Спасибо, отец! - крикнул Грязнов и юркнул на коне в калитку...
   Когда Перфилька вернулся в свою каморку, писец с солдатами носился по дому, обыскивая все закоулки.
   - Где возмутитель, собачья душа? - истошно кричал Колесников. Нарвавшись на Перфильку, он набросился на него: - Не видел?
   - А хоть бы и видел, не скажу, иуда! - отрезал старик.
   Всю ночь пушки били по Челябе. По дорогам сомкнутым строем двигались колонны. На заре ядро с превеликим грохотом ударило в крепостные ворота, поднялись столбы дыма, затрещало дерево. В образовавшуюся брешь, как вода в половодье, ворвался шумящий солдатский поток во главе с майором Гагриным.
   - За мной, братцы! За мной!.. Коли супостатов! - закричал он солдатам, бежавшим мимо с ружьями наперевес.
   Глухой гул человеческих голосов нарастал и плескался, как ревущая горная река. На валу у тына началась паника. Напрасно кричали и грозили пугачевские сотники и есаулы, приписные мужики, оборонявшие заплоты, побросали дубины, рогатины, пики и в страхе разбегались по городу в поисках убежища. Иные хоронились в подполицах обывательских домов, другие, обезумев от страха, бросались в разлившийся Миасс и стремились вплавь добраться до Заречной слободки, упиравшейся в густой березовый лес, третьи сдавались на милость победителя. Но майор Гагрин не щадил повинную голову. Еще кипела схватка, а на площади перед воеводской избой на глаголях, где еще час тому назад висели окоченевшие трупы захваченных повстанцами дворян, уже корчились в предсмертных судорогах пленники правительственного войска.
   Брезжил синий холодный рассвет. В тающем сумраке его ожесточенно дрались последние защитники крепостцы.
   В углу крепости, на валу стояла пугачевская батарея, и старый инвалид-бомбардир Волков не хотел сдаваться. Он бил вдоль улиц города, нанося врагу большой урон.
   - Порадейте, братцы! - уговаривал он пушкарей. - На последнее, хотя душу дай отвести! Все равно не пощадят царицыны собаки!
   Заводские пушкари и сами понимали, что наступил решительный час. Лучше умереть в бою, чем сдаться на муки победителям!
   Пороховой дым обволакивал вал, и казалось, что все кругом горело. Майор Гагрин долго всматривался в сторону пугачевской батареи и приказал перебить последних защитников. Прокрадываясь между домами и сугробами, стрелки вели частый ружейный огонь по батарейцам. То один, то другой падал, сраженный пулей. Однако никто не дрогнул. Кипучий, взволнованный бомбардир всюду успевал и для всех находил ласковое слово.
   - Пока наши матушки-орудия рявкают, не видать им нас! Они наши защитники! - ласково поглядывал он на орудия. - Гляди, ловко-то как! похвалил он наводчика, когда пушчонка ударила в самое скопление наседавшего врага. - Ай да матушка!..
   Но тут старый солдат схватился за правую руку.
   - Эх, черти, куда попали! - сердито выругался он, увидев кровь. Рука повисла плетью. Однако он пересилил боль и мужественно пошел к орудию. - А ну-ка, огоньком! - прикрикнул он и левой рукой схватил за прицельные планки. Не успел старик навести орудие, как вторая пуля пронзила левое плечо. Он растерянно оглянулся вокруг, поморщился. - Вишь ты, какое дело!
   К нему подбежала посадская женка и холстиной стала перевязывать раны. Она бережно перевела старика в затишье и сказала ему:
   - Ты уж, батюшка, посиди тут!
   - Э, нет, шалишь! - снова вскочил бомбардир и опять, ковыляя, пошел к своей пушке.
   - Да ты куда? - набросилась на него баба.
   - Известно куда! К орудию!
   - Зачем?
   - Добрая ты, а глупая, доченька! - сказал он ласково. - Да оно затоскует без меня. Кто его наводить станет? Оно ко мне привыкло, других не послухает!
   Он по гребню вала пошел к батарее. Не успел старик добраться до своей пушки, его ранили в голову.
   Но в эту минуту пушка загрохотала и ударила ядром в самую густую толпу наступавших. Лицо старика просияло.
   - Гляди! Чувствует, что я тут... Спасибо, родная! - Он нашел силы дойти до пушки и головой припал к дулу.
   - Батюшка, уйди! - не отставала от него баба, взглядывая на пушкарей, которые, забыв все на свете, слали ядро за ядром по врагу.
   Бомбардир так и не отошел от орудия, пока четвертая пуля не попала ему в грудь. Глаза его заволоклись туманом. Собирая последние силы, старик приподнял голову и глазами подозвал к себе молодого канонира:
   - Береги ее до последнего...
   Он не договорил и навсегда угомонился. Заводской парень строго посмотрел на женку и прикрикнул:
   - Айда отсюда! Сейчас выпустим последние припасы и взрываться будем!..
   А в это время на другом конце Челябы шла тоже последняя схватка. Митька Перстень с полусотней конников врубился в неистово оравшую солдатскую лавину и прокладывал себе дорогу в поле. В толпе, в человеческом месиве слышались только стоны поверженных, храпели кони, вырывалось озлобленное слово да звенели удила и сабли.
   Напрасно майор Гагрин бросался в самую кипень боя; его злой дончак, дыбясь среди груды тел, топтал и своих и чужих, однако проворный и лихой рубака Перстень отбивал все удары врагов. Его маленький гнедой башкирский конек юлой вертелся среди свалки и выносил хозяина изо всех бед.
   От скрещивавшихся сабель сыпались искры, неистово ржали разъяренные кровью кони; много пало вояк в страшной резне и давке, но ватажка Перстня прорвалась-таки за городской тын и понеслась в дикое поле. Гагрин погнался было за пугачевцами, но вовремя одумался. В степи полусотня отчаянных рубак не устрашилась бы и сотни противников. Обескураженный майор вернулся в крепость. Здесь на валу он осадил коня и оглядел город.
   Всходило солнце, первые отблески восхода заиграли на крестах церквей, озолотили свежий тес обновленных заплотов и, добравшись до реки, озарили сиянием вешние воды. У валов и подле заплота валялись груды бездыханных тел, а вдали за валом в диком поле, припав к луке, словно стлались по земле темные всадники, - быстро уходили от беды конники Перстня...
   Все утро майор Гагрин с нетерпением ожидал, когда приведут пленного атамана Грязнова. Но посланные на розыски люди не возвращались.
   "Должно быть, утонул на переправе через Миасс", - с досадой подумал майор, расхаживая по опустевшей воеводской избе. В разбитое окно дул свежий апрельский ветер, пол был весь засорен рваными бумагами. "Мерзость запустения!" - с брезгливостью рассматривал Гагрин следы опустошения.
   Майор решил пройти в жилые комнаты воеводского дома. Крепко сжав рукоять сабельки, он решительно распахнул дверь в покои и на пороге носом к носу столкнулся с долговязым чиновником. Испуганный неожиданностью, Гагрин отступил.
   - Кто ты? - насупив брови, строго спросил он чиновника.
   Человек в затертом мундирчике упал на колени.
   - Ваше высокоблагородие, не губите! - возопил он. - Извольте выслушать!..
   - Кто ты? Откуда взялся? - успокоившись, но сохраняя строгость на лице, снова спросил майор.
   - Канцелярист Колесников. Пленен ворами. Ваше высокоблагородие, будьте милостивы! - слезливо умолял чиновник и протянул руки. По испитым щекам его текли слезы.
   - Изменщик, предался вору! - сердито закричал Гагрин. - На глаголь захотел?
   Канцелярист прополз на коленях вперед и ухватился за ноги майора. Прижав свое мокрое остроносое лицо к грязным сапогам офицера, взмолился:
   - Пощадите! Это я наказал открыть вам восточные ворота. Это я...
   - Молчать, чернильная душа! - не на шутку вдруг рассвирепел майор. Где же вор? Куда сбежал? - Он схватил канцеляриста за шиворот и потряс. Сказывай, где вор?
   - Сбежал! - поник головой чиновник. - Сбежал в степь. Ваше высокоблагородие, тут есть один старикашка-слуга, так он переметнулся на сторону врага. Он и спас его!
   - Притащить злодея! - выкрикнул офицер. - Эй, кто там?
   Вошли два солдата, чиновник залебезил перед ними:
   - За мной, братцы, за мной! Я покажу, где обретается злодей!
   Перфильку притащили из светелки. Он не упирался, шел смело и перед столом допросчика держался с достоинством.
   - Ты и есть тот самый злодей? - сердито спросил Гагрин.
   - Я есть Перфилий Иванович Шерстобитов! - с гордостью ответил старик.
   - Вору и самозванцу служил! На глаголь вздерну! - прикрикнул офицер.
   - Врешь! - перебил его Перфилька, и глаза его блеснули. - Врешь, супостат! Не вору и самозванцу я служил, а царю Петру Федоровичу и простому народу!
   - Вот как ты заговорил, собака! - гневно выкрикнул майор. - Убрать! Повесить супостата!
   - Что, не по душе правда? - насмешливо сказал Перфилька и укоризненно покачал головой. - Эх, барин, барин, не кричи и не пугай! Не будет по-вашему. Меня изничтожишь, другого, а всю Расею не перебьешь!
   - Повесить! - зло приказал майор, и рядом со стариком встали конвойные. Они схватили старика за руки:
   - Пошли, дед!
   Перфилька вырвался, прикрикнул:
   - Не трожь, я сам до своей могилы дойду! Я не из трусливых! - Он вскинул голову, озорно блеснул глазами и вдруг на ходу запел:
   Ты взойди-ка, взойди,
   Солнце красное...
   - Цыц! - прикрикнул, наливаясь яростью, Гагрин.
   Старик еще бойче запел:
   Над дубравушкой, дубравушкой зеленой,
   Обогрей, обсуши людей бедных...
   Старика подвели к виселице. Он огляделся на просторы, перекрестился:
   - Ну, шкуры, вешайте! Вам только со стариками и воевать!
   Он стоял прямой, решительный. Из озорства палач выкрикнул:
   - Повинись, старый! Гляди, помилуют!
   - Все равно ту же песню спою! Не угомонится русский народ, пока всех своих захребетников не перебьет! Айда, делай, собака, свое дело!..
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Воронко уносил Грязнова в южноуральскую пустыню. Далеко позади осталась Челяба, в туманной дали на горизонте синели горы, дыбились уральские камни-шиханы. Впереди, как океан, распахнулась безлюдная степь. Седогривый ковыль под вешним ветром бежал волнами к далекому горизонту. На редких курганах высились черные каменные идолы, грозные и молчаливые стражи пустыни. Над курганами в синем небе парили орлы. На перепутьях в пыли тлели кости, белели оскаленные конские черепа.
   Вдали на барханах, среди степного марева, пронеслось легконогое стадо сайгаков, а за ними по следу, крадучись, бежал серый волк. Почуяв человека, зверь трусливо поджал хвост и юркнул в полынь.
   Великое множество сусликов, выбравшись из нор, оглашали пустыню свистом. На встречных озерах шумели стаи перелетных птиц. Шумной тучей при виде всадника с водной глади поднимались варнавы [гнездящиеся по песчаным береговым норам красные утки на Урале именуются варнавами].
   Степь! Степь!
   Три дня и три ночи атаман блуждал среди колышущихся седых волн ковыля. Ранним утром из-за степных озер вставало солнце и зажигало самоцветы росы, унизавшей травы, и паутинки, раскинутые среди хрупких былинок. Поздним вечером раскаленное светило скрывалось за курганами, смолкали тогда свист сусликов, клекот орлов, над пустыней загорались звезды, прилетал холодный ночной ветер.
   Апрель в степи чудесен; и небо, и озера-ильмени, окаймленные камышами, и реки, набравшие силу от талых вод, отливают приятной для глаза голубизной. С наступлением сумерек на степь ложатся густые тени и наступает ничем не нарушаемая благостная тишина.
   На четвертую ночь вспыхнули золотые огоньки. От края до края золотая корона охватила ночную землю - пылала степь.
   Воронко взбежал на курган и тоскливо заржал. Грязнов поднялся в седле. Очарованный огоньками, он всматривался в ночную даль.