Федоров Евгений. Наследники (Каменный пояс, Книга 2)

   "Ничего, к осени и весь дом облажу", - успокоил себя Никита.
   Приказчик положил перед ним приготовленную роспись потерь.
   - Гоже! - засиял Демидов. - Любо! Все от казны стребуем. Она повинна в наших убытках.
   Хозяин углубился в чтение росписи:
   "Истреблено долговых листов на 54671 рубль..."
   "Ловко! - улыбнулся хозяин. - Поди сунься, проверь!.."
   Дальше шел перечень сожженного добра и хозяйственных предметов. Среди прочего значилось: "Изничтожено 20 пар дверных крючков и петель - 20 рублев. Погибли две клюки (кочерги) - 1 рубль. Утеряна вьюшка одна чугунная, 6 сковород, а всего за них 1 рубль 60 копеек..."
   Приказчик стоял рядом, переминался с ноги на ногу. Никита поднял глаза на него:
   - Все, поди, записал, не упустил?
   Селезень поклонился, спокойно ответил:
   - А то как же! Известно, все!..
   - А нет тут того, что небо с изъяном ныне стало, прокопчено пожаром! Не вписать ли и то в убыток? - ухмыляясь, спросил хозяин.
   - Помилуй, Никита Акинфиевич, небо никак не выходит трогать, там сам господь бог наводит порядки и счет ведет, - совершенно серьезно ответил приказчик.
   Никита повеселел; знал он: казна оплатит все. В стране только что отгремела изнурительная, долгая война с Турцией. Заводы на Каменном Поясе были потрясены войсками Пугачева, разорены башкирами. А кто давал пушки, ядра, клинки, как не уральские заводы! Оставить их в запустении было опасно для государства, окруженного сильными врагами.
   "Станут воскрешать наши заводы и домны! Глядишь, и мы не в обиде будем!" - правильно рассуждал Демидов.
   Помощь уральским заводчикам со стороны государства не замедлила: Никита Акинфиевич получил большие ссуды на восстановление Кыштыма.
   Снова задымил демидовский завод. Никита Акинфиевич был доволен. Он ходил по Кыштыму, осматривал пущенные в действие домны. Шел он неторопливо, гордо закинув голову, властно поглядывал на работных.
   - Что, отгулялись, заворуи? - спросил он кузнецов.
   Лохматый черномазый коваль поднял голову, с ненавистью посмотрел на хозяина. Дыхание работного стало шумным, глаза налились кровью. Вот-вот вспыхнет яростью и сорвется с места плечистый коваль, занеся над головой тяжелую кувалду.
   Демидов вздрогнул и замолчал. Сохраняя прежний недоступный вид, вышел он из кузницы. Перед его глазами все еще маячило злобное лицо работного. На заводском дворе, под ярким солнцем, хозяин снял шляпу, отер на лбу обильный пот.
   - Распустили народец-то! Надо будет покрепче поприжать, дабы чувствовали хозяйскую руку! - Никита с сокрушением вздохнул и, показывая глазами на кузницу, пригрозил приказчику: - Ты гляди в оба! Ежели нерадивость аль заворуйство уследишь, бить плетьми в проводку! Доправлять варнаков до разумства так, что и праху их не помянется.
   Селезень испуганно оглянулся.
   - Опасливо, батюшка! - понизив голос, пожаловался он. - Хошь Пугачу и скрутили голову, а народ-то до сей поры не угомонился.
   - Угомоню! - уверенно отозвался хозяин. - Пожар притушили и пепел разметем!
   Демидов шел по двору, заложив руки за спину. Был он еще в цветущей поре и силе человек. Одетый в бархатный кафтан вишневого цвета, в кружевах, в шелковых чулках на толстых икрах, он держался вельможей. За ним плелся приказчик в темной суконной поддевке. Склонившись к хозяину, он вкрадчиво шептал:
   - Все так, хозяин... Но как бы масла в огонь не подлить! Тут по лесам да по горам заворуи еще шастают, Митька Перстень с буянами по дорогам бродит...
   - Пустое! - с досадой прервал приказчика хозяин. - Отгулял добрый молодец. Изловим!
   Никита Акинфиевич круто повернулся и пошел к хоромам.
   После обеда хозяин отдохнул в прохладной спаленке, а когда свалил полдневный зной, велел запрячь тройку рысистых коней и собрался на соседний рудник.
   - Сколько человек в охрану прикажете? - тревожно спросил Селезень.
   - Никого не надо. Я да кучер едем, вот и все тут! - упрямо сказал Демидов. Держался он смело, спокойно. По-хозяйски оглядел тройку, похлопал кучера по широкой спине и, довольный, уселся в коляску.
   - Пошли! - крикнул он кучеру.
   Кони встряхнули гривами, легко и весело понесли коляску. Приказчик пожал плечами, помялся среди двора и, махнув рукой, пошел к заводу.
   "Храбер больно, как бы не напоролся на беду!" - тревожно подумал Селезень.
   Демидов мчался лесом. Темные густые ельники стеной тянулись мимо, сосновые боры обдавали смолистым духом, в чащобах стояла тишина, только изредка кричала вспугнутая зверем птица, храпели кони да кучер, любуясь конями, от избытка сил самодовольно покрикивал:
   - Гей, гей, серые!..
   Солнце раскаленным ядром закатилось за темные горы, и, как парок над бадьей, над понизями засинел легкий теплый туман. Смолкли птицы. Никита ощущал на душе покой, уверенность. Полузакрыв глаза, он неодобрительно подумал про Селезня: "Запугать вздумал, бездельник!"
   Вдруг кони испуганно шарахнулись в сторону и, пробежав ложбину, остановились. На уздечке повис крепкий бородатый мужик.
   - Стой, ирод! - заорал он ямщику. - Кого везешь?
   Демидов вскочил с сиденья, схватился за плечи кучера.
   - Прочь с дороги! - закричал он на мужика. - Прочь, каторжный!
   Но в эту минуту из придорожных кустов, шумя, выбежали молодцы с дубьем.
   - Хватай барина! - заорал бородатый дядька и крепче вцепился в удила.
   Но и Никита не дремал: он вырвал из рук ямщика вожжи, локтем с маху скинул его с облучка и, дернув изо всей силы ремни, заорал на весь лес:
   - Гр-ра-абят!..
   Кони разом взвились на дыбы. Мужик повис на удилах. Демидов со свистом ожег серых кнутовьем, они вздрогнули, рванулись и понесли. Коренник, могучий конь, взмахнув гривой, как котенка стряхнул уцепившегося мужика.
   - Эге-гей! - ликующе заорал Демидов и снова хлестнул по коням.
   Словно звери, мчались они по лесной дороге. Как морской прибой, навстречу им несся шум елей; синь вечера охватила просторы над понизью...
   Посреди дороги из пыли поднялся помятый мужик и погрозил тяжелым кулаком вслед тройке:
   - Погодь, ирод, все равно поймаем!..
   Затемно приехал Никита Демидов в свой лесной курень и никому не сказал ни слова о дорожной беде. Все поразились одному: хозяин прибыл без ямщика. "Неужто по злу уложил ямщика в дороге?" - в страшной догадке взволновались они.
   Однако утром прибрел в курень и ямщик. Потный, грязный, с подбитыми глазами, он молча подошел к тройке и стал ее холить. Хозяин и словом не обмолвился с холопом, а жигари подумали: "Поозоровал Демид, сбросил ямщика с облучка и умчал один!"
   Только отдохнув и успокоившись, хозяин вышел к рысакам.
   - Ну, что там за чертушки были? - с легкой насмешкой в голосе спросил он кучера.
   - То Митька Перстень повстречал нас! - холодно отозвался ямщик. - Добры кони, а то погибать бы тебе, хозяин...
   - Ишь ты как! - не унимался Никита. - Ну, ништо, мы еще с ним встретимся!
   Демидов истребовал из Екатеринбурга воинскую команду и обложил кыштымские леса и горы дозорами и разъездами. Солдаты скитались по лесным дорогам, глухим тропам и теснили ватагу Перстня. Шумно и весело гулял Митька, да недолго. Много перевешал он на придорожных березах судейских повытчиков, немало пообчистил купцов, но тут ему конец пришел. В сумрачный осенний день солдаты выследили буйную ватагу в горах, загнали в скалы и покололи. Остался Перстень с пятнадцатью молодцами, долго он бился не на жизнь, а на смерть. Однако одолели удальца, схватили его живьем. Сбылось желание Демидова: встретился он с Митькой, закованным в кандалы. Посадили молодца на короткую цепь, а на шею надели тяжелую рогатку. Рубаха и порты были на пленнике рваные, в прорехи виднелось крепкое жилистое тело. Перстень и не взглянул на своего врага, когда тот спустился в подвал. Демидов уселся против узника на скамью, помолчал.
   - Хочешь жить? - вдруг коварно спросил заводчик.
   - Еще как! - с неожиданным жаром отозвался Перстень.
   - А для чего жить? - вкрадчиво снова спросил Демидов.
   - Не отгулял свое! - смело ответил Митька. - Не всем кровопийцам покрушил башки! Ты ведь первый все еще палачествуешь.
   - Сатана! - скрипнул зубами Никита. - Видать, до сих пор не угомонился!
   Перстень промолчал. Демидов огляделся, вздохнул:
   - Хорош!.. Дерзок!.. Хочешь, я с тебя кандалье сниму?
   - Не снимешь! Издеваешься все надо мной! - недовольно повел плечами Перстень, лязгнули цепи.
   - А вот сниму, ей-богу, сниму! Только уговор один, Сказывают, богатств много ты схоронил в лесах. Скажи, где упрятал, тут тебе и воля!..
   Узник вдруг ожил, загремел кандалами:
   - Уйди, дьявол! Зубами загрызу!..
   - Ты что? Шальной стал? - отшатнулся заводчик.
   - Загрызу! - сверкнул глазами Перстень. - Никаких кладов не имею. Все раздал народу.
   - Врешь! - крикнул Демидов, озлобясь. - Врешь, заворуй!
   - Я не заворуй, не разбойник. Я каратель твоего племени! - отрезал Перстень и замолчал.
   - Погоди, я тебе башку сейчас оттяпаю! - пригрозил хозяин. Но Митька, опустив голову, стерпел. Так Никита и не добился от него ответа.
   Неделю спустя Митьку Перстня отвезли в Екатеринбург, там его судили. Пугачевца заклеймили каленым железом, вырвали ноздри и сослали в Сибирь на каторгу...
   С той поры в народе пошел слух: оставил Перстень после себя несметные сокровища, бочки золота и серебра. Ходила молва: когда солдаты окружили ватажку Перстня и не было ей спасенья, тогда собрал атаман всех своих дружков в круг и сказал им по душе, искренне:
   - Плохие, видно, братцы, наши дела! Отгуляли, удалые! Что теперь делать будем, куда подадимся?
   Ответили товарищи:
   - Тебе, атаман, виднее. Умирать нам не страшно. Погуляли!
   - Не смерть страшна! - согласился атаман. - В бою и смерть красна. Жаль казны, братцы! Кому она достанется? В землю зарывать часу-времени не хватит. А зароешь, царские шпыни, как псы, вынюхают, добудут. Вот и гадайте, ребятушки, да живее, как быть?
   Кругом простирались леса, синели горы, а рядом лежало привольное светлое озеро.
   И сказал тут один из молодцов своему атаману:
   - Через золото опять много слез будет. А чтобы не досталось оно никому, схороним его глубоко, на дно озерное...
   Так и сделали.
   Втянули бочки на Лысую гору, а оттуда стали катать их. Тяжелые бочки с золотом в разгон пустили под угорье да в озеро. Вспенилось, взбушевалось оно. Захлестнулось от ярости, словно золоту недовольно. Тогда пустили бочки с серебром; укатились они и нырнули вглубь. Вода понемногу улеглась и засеребрилась. Успокоилось озеро...
   С тех пор стали называть его Серебряным.
   Сказывали старые люди, что после увоза Перстня на каторгу по наказу Демидова в Серебряное озеро крепкий невод закидывали. Пытался хозяин добыть пугачевский клад, бочки с золотом, да разве добудешь его. Светлое озеро крепко хранит золотой клад от нечистых рук...
   8
   Прокофий Демидов возвращался с медвежьей охоты из-под Мурома. В ожидании смены лошадей обогревался на почтовой станции. В надымленной горенке станционного смотрителя волнами колебался сизый дым; под низким окошечком сидел неведомый мелкопоместный дворянчик и, брезгливо поджимая губы, курил из длинного черешневого чубука. На скамье валялась скинутая с плеч дорожная шуба, порядком облезлая и потертая. Да и кафтанишко на дворянчике был изрядно засален. Хоть на безымянном пальце проезжего и сверкал бирюзовый перстень, но руки не отличались чистотой.
   При входе Демидова дворянчик поднял голову и, увидев на нем дорожную волчью шубу, спросил:
   - Купец пожаловал?
   Прокофию стало не по себе, но он сдержался и, поклонясь, отозвался:
   - Нет, не купец, а заводчик я...
   Дворянчик нахмурился, пустил клуб табачного дыма и больше не обмолвился с Демидовым ни единым словом. Так просидели они молча довольно долго. Тишина наполняла горенку, только за печкой шуршали пригретые тараканы да у темного от копоти чела неслышно возилась опрятная старушонка.
   Издалека возникли, стали расти и, наконец, на дороге за окном зазвенели громкие колокольцы. Все насторожились; по всему слышно было - из Москвы скакал важный курьер. Еще в сенях раздался его простуженный бас:
   - Немедля коней!
   Распахнув дверь, вместе с клубами морозного воздуха в горницу вошел рослый, осыпанный снегом фельдъегерь. Не глядя на проезжих, он закричал на всю избу:
   - Водки мне!
   Молчаливый дворянчик мгновенно ожил и, льстиво заглядывая в глаза курьера, спросил:
   - Что за вести из Белокаменной?
   - Добры вести, сударь! - загрохотал басом курьер. - Башку злодею оттяпали!
   - Милый ты мой! - ахнул дворянчик и бросился обнимать курьера. - Ты что ж, старая? - накинулся он на бабку. - Что не кланяешься господину за добрую весть?
   Старушонка обернулась, на глазах ее блестели слезы.
   - Грех сказать, на него не жалуемся! Проходил он тут с войсками, а нам зла не сделал. Помяни, господи, его душу!..
   Она набожно перекрестилась.
   Дворянчик, замахнувшись чубуком, прикрикнул:
   - За кого молитву творишь? За разбойника!
   - И, батюшка, господь сам за разбойника отцу своему всевышнему молился! - невозмутимо сказала старушка.
   - Ты кто? - заорал дворянчик. - Холопка?.. Крепостная?..
   - Крепостная, батюшка, - смиренно поклонилась бабка.
   - На конюшню! Кнутом за такие слова! - вышел из себя дворянчик, брызгая слюной.
   Курьер подсел к столу. Он потешался зрелищем. Но тут Демидов вскочил и заслонил собою бабу:
   - Не трожь!
   - Как ты смеешь? - истошно взвизгнул проезжий. - Да знаешь, кто я? Столбовой дворянин!
   - Эка, удивил! - улыбнулся Демидов. - Я сам столбовой дворянин.
   - Позвольте!.. - не унимался проезжий... - Я весь гербовник знаю. Кто вы, сударь?
   Прокофий налился румянцем, его задело за живое. Не сдерживаясь больше, он крикнул:
   - Я - Демидов! Может, слышали обо мне?
   Захудалый дворянишка вдруг разразился желчным смехом.
   - Ха-ха!.. Тож дворянин выискался! С кувшинным рылом да в дворянский ряд лезет. Поравнялся! Дворянство-то твое жалованное, а мы потомственные. Мы...
   Дворянчик не окончил. Демидов схватил большую кожаную рукавицу и стал бить его по лицу, приговаривая:
   - Так!.. Этак!..
   Отколотив дворянчика, он отбросил рукавицу и удовлетворенно сказал:
   - Рук не хочу марать об это убожество!
   Разгоряченный злобой, он вышел из горницы, сердито хлопнув дверью.
   Вскоре перепрягли коней, и проезжие отбыли по своим путям-дорогам. В муромских лесах лежал глубокий снег, Заснеженные сосны гнулись под его тяжестью. В тишине время от времени раздавался треск: взметнув серебристую пыль, ломались и падали сухие ветки...
   Белизна снега, затаенное молчание векового бора, поскрипывание санных полозьев убаюкивали, навевали покой. Но Демидов не мог целиком отдаться покою. Злые думы одолевали его. "Кто же мы такие, Демидовы? Сермяжники или дворяне? - думал он о себе. - Кажись, богаты, знатны, а все чтут нас за черную кость! Каждый борзятник себя выше мнит... Погоди, я еще вам покажу, не раз взмолитесь перед мужицкой костью!" - пригрозил он невидимому врагу, покрепче запахнулся в волчью шубу и поглубже уселся в теплый уголок кибитки.
   Скрипели полозья, ранний вечер синим пологом укутал уснувший лес. На елани из-под копыт резвой тройки выскочил вспугнутый зайчишка и, ковыляя в рыхлом снегу, заторопился под елочку.
   Меж величавых сосен в темных прозорах зажглись первые звезды.
   А дорожная дрема все не приходила к Демидову, встревоженная неприязнь к борзятникам горячила мысли...
   Дворянство повсеместно радовалось поимке и казни Пугачева. Государыня Екатерина Алексеевна решила посетить первопрестольную. Прослышав об этом, со всех российских губерний съезжались в Москву дворяне, чтобы представиться царице.
   Вся Москва убралась, приукрасилась к приему высокой гостьи. Правда, Кремль к этому времени сильно обветшал, пришлось выбрать три больших дома, принадлежавших Голицыным и Долгоруким, и, соединив их деревянными галереями, устроить подобие дворца, в котором и разместилась государыня с придворными.
   Каждый день давались балы, концерты, маскарады. Придворные умели повеселиться, а в эти дни, пережив страшную пугачевщину, особенно хотелось забыться в бездумном веселье. Прокофий Акинфиевич не отставал от знати. Среди придворного блеска и шума Демидов нисколько не терялся, держа себя с достоинством, не допускал в присутствии императрицы никаких чудачеств. Придворных льстецов и петербургскую знать поражали роскошь и богатство Демидовых. Многие заискивали перед Прокофием Акинфиевичем, но сквозь льстивые улыбки и раболепство улавливал он неприязнь и отчужденность. Неуловимое презрение чувствовалось в речи и в жестах обращавшихся к нему екатерининских вельмож из старинных княжеских родов.
   Он все дни думал об одном: как бы досадить титулованному дворянству. Эта злая мысль не оставляла его ни на минуту. Как маньяк, он много часов не сводил глаз с той или иной персоны, поджидая случая, чтобы сделать каверзу. Между тем случай сам подвернулся.
   При государыне Екатерине Алексеевне кавалерственно держалась пожилая, но весьма жеманная графиня Румянцева. В свое время она состояла первой статс-дамой при императрице Елизавете Петровне. Сейчас, пребывая на торжествах в Москве, графиня изрядно поистратилась. Чтобы выйти из затруднительного положения, ей нужны были пять тысяч рублей. Несколько дней подряд она объезжала родных и знакомых, пытаясь занять деньги. Увы! Помещики, приехавшие из поволжских губерний, были разорены крестьянским восстанием. Оставалось одно: обратиться с просьбой к Демидовым. "Но к которому из них?" - раздумывала графиня. Приехавший с Урала Никита Акинфиевич был щедр на посулы, но скуп на деле. Волей-неволей оставалось просить Прокофия Акинфиевича.
   Она приехала в демидовский дворец. Прокофий принял ее учтиво, но чрезвычайно сухо. Терпеливо выслушав кавалерственную даму, он встал и поклонился ей.
   - Простите, ваша светлость, я не могу исполнить вашей просьбы! - строго сказал он.
   - Но почему же? Вы так сказочно богаты! - изумленно воскликнула графиня.
   Демидов нахмурился. Глядя в глаза просительницы, отрезал:
   - Ваше сиятельство, у меня нет денег для женщин вашего звания, потому что где я найду на вас управу, если вы не заплатите долга к сроку?
   Демидов снова сел за стол и загляделся на статс-даму. Когда-то она, несомненно, была красива, об этом говорили ее глубокие и выразительные глаза, еще до сих пор не потерявшие блеска, нежный овал исхудавшего лица, тонкие плечики - все напоминало собою тихое увядание в золотую осень. Он вздохнул, и графиня, весьма чуткая до душевных переживаний, уловила его минутную слабость и повторила свою просьбу.
   - Нет, ваше сиятельство, не могу! Выбросить на ветер пять тысяч рублей не шутка.
   Лицо и шея графини мгновенно вспыхнули, она закусила губы. Еле сдерживая слезы горькой обиды, она встала с кресла, но Прокофий удержал ее.
   - Обождите, ваше сиятельство, - смягчился он, - я дам вам денег, но с одним условием. Вы дадите мне расписочку, какую я захочу.
   - Я согласна, - не чувствуя коварства, склонила голову гостья.
   - А коли так, извольте! - сказал Демидов. Он подошел к бюро, достал бумагу, гусиное перо и быстро настрочил расписку. - Вот извольте! Подпишите! - протянул он листик.
   Графиня уселась к столу, чтобы расписаться. Но то, что она прочла, заставило ее вскочить в негодовании. В расписке значилось:
   "Я, нижеподписавшаяся графиня Румянцева, обязуюсь заплатить Прокофию Акинфиевичу Демидову через месяц 5000 рублей, полученные мною от него. Если же этого не исполню, то позволю ему объявить всем, кому он заблагорассудит, что я распутная женщина".
   - Я знала, что вы чудак, - возмущенно сказала графиня, - но никогда не думала, что вы допустите подобное в отношении женщины!
   Она с негодованием бросила расписку.
   - Как хотите, - равнодушно сказал Демидов. - Иначе я не могу ссудить вам денег.
   Гостья боязливо рассматривала хозяина. Желтолицый, лысоватенький, с блуждающими черными глазами, он напоминал сумасшедшего. Страшно было находиться с ним наедине. "А между тем мне нужны деньги! - с тоской думала Румянцева. - Что же делать? Но если я уплачу ему долг в срок, расписка не будет оглашена!.. Ну что ж, пусть почудит", - раздумывала она и потянулась за пером.
   Демидов отсчитал ей деньги и учтиво проводил до двери.
   - Не забудьте о нашем условии. Я ведь неуступчив бываю в честном слове, - сказал он, целуя ее нежную надушенную ручку.
   Празднества шли своим чередом. Стареющая статс-дама забыла о данном обещании, а между тем деньги уплыли и сроки истекли. Демидов предвкушал удовольствие. Как нельзя кстати, подоспел бал в дворянском собрании. Съехалась вся сановитая Москва. Двусветные залы блистали позолотой; дробясь в хрустальных подвесках, из люстр струился мягкий согревающий свет. Он теплым потоком низвергался на пышные округленные дамские плечи, сверкающие молочной белизной, играл цветами радуги в самоцветах, украшавших придворных прелестниц, зажигал своим сверканием позолоту пышных мундиров и струился на регалиях и орденах.
   То и дело к подъезду подкатывали кареты с фамильными гербами, и ливрейные лакеи бросались открывать дверцы. Все новые и новые потоки генералов, сановников, неуклюжих провинциальных дворян с их многочисленными семьями вливались в обширные покои собрания.
   На хорах за широкими белыми колоннами оркестр торжественно заиграл марш "Славься сим, Екатерина...".
   Одетая в малиновый шелковый роброн, императрица вошла в зал.
   Прокофий Акинфиевич не сводил восхищенных глаз с царицы.
   Она гордо взирала на склоненные головы своих подданных. Два пажа в бархатных алых кафтанчиках и завитых паричках, похожие на пастушков из пасторали, бережно несли тяжелый шлейф платья государыни. Позади двигалась свита.
   Среди них Демидов заметил знакомую графиню; его сердце вспыхнуло. Веселый бес заиграл в его крови. Он покорно склонил голову под взглядом шествующей государыни, а мысли были об одном...
   После торжественного приема все разбрелись по залам. Молодые петиметры, а за ними приезжие из дальних губерний дворянские байбаки потянулись за Демидовым. Собрав их в круглом зальце, он вынул записку графини Румянцевой и, гримасничая, громко прочитал ее молодежи.
   Раздался дружный хохот...
   Екатерина Алексеевна изумленно взглянула на камергера:
   - Узнайте, кто умеет так счастливо веселиться?
   Учтивый царедворец, растерянно поглядывая на статс-даму, сообщил о демидовской проделке. Царица нахмурилась и строго приказала камергеру:
   - Скажите, чтобы он немедленно удалился из собрания!
   Прокофий Акинфиевич молча вышел из дворца и уехал домой. На другой день московский обер-полицмейстер уплатил Демидову пять тысяч рублей и отобрал у него расписку графини.
   Неслыханная дерзость не могла пройти безнаказанно. На этот раз государыня Екатерина Алексеевна повелела Прокофию Акинфиевичу оставить Москву.
   Братец Никитушка не замедлил прислать эстафету со скороходом:
   "Чаю, милый и дорогой мой, не скоро теперь встретимся. Весьма огорчен великой опалой..."
   Дальше Прокофий Акинфиевич не мог читать. Он, как безумец, носился по горницам. Его черные беспокойные глаза были дики, пронзительны. Без счета отпускал он пощечины и пинки подвернувшимся дворовым. А мысль о том, что братец Никитушка злорадствует, наполняла его желчью.
   "Что же делать? - горячечно думал он. - Как сбыть беду?"
   Взлохмаченный, в неряшливом кафтане, он подбежал к зеркалу и от изумления широко раскрыл глаза. Чужое, незнакомое лицо с глазами безумца глядело на него. Он высунул язык своему отражению и спросил зло:
   - Что, переиграл, старый дурак?
   Вихляясь и пришлепывая стоптанными мягкими туфлями, он с припляской пошел по комнатам, повторяя обидное для себя слово:
   - Дурак!.. Дурак!..
   Верный слуга Охломон, украдкой наблюдавший за своим господином в приоткрытую дверь, ужаснулся и торопливо стал креститься:
   - Господи Исусе, никак окончательно свихнулся!..
   Счастливая мысль пришла к Демидову ночью. Он проснулся среди мертвой тишины. Все спали. Где-то потрескивало сухое дерево: рассыхался старый шкаф. А может, это сверлил древнюю рухлядь неугомонный, всесокрушающий червь?
   Впервые представилось Демидову, как много годов им уже прожито и как мало осталось до могилы. Он ужаснулся, стало невыносимо жаль покидать Москву.
   "Надо пойти и пасть к ногам государыни, повиниться во всех своих озорствах!"
   С первыми петухами Демидов был уже на ногах, и Охломон тщательно обрядил его во французский шелковый кафтан. Дворовый парикмахер водрузил на его маленькую лысеющую голову пышный парик, осыпанный серебристой пудрой. На ногах сияли бриллиантовыми пряжками отменные башмаки.
   Разряженный и сразу посерьезневший, Прокофий Акинфиевич подошел к зеркалу. На этот раз перед ним стоял вельможа в пышных, блистающих одеждах. Но из волнистых густых локонов парика на него глядело жалкое остроносое лицо. И, бог мой, как пусты и холодны были глаза, устремленные на Демидова!
   Он сел в карету, запряженную шестеркой, и отправился во дворец. Императрица долго протомила его в приемной, но все же сжалилась и допустила к себе.
   Прокофий упал на колени.
   - Царица-матушка! - взмолился Демидов. - Прости меня, беспутного! А я тебе такое дело сделаю, что всем царствам-государствам в удивление будет...
   Государыня смягчилась. Сидела она в большой комнате под окном, мягкий свет падал на ее полное румяное лицо. Одетая в простое платье, она в это утро походила на обыкновенную помещицу. Положив маленькую руку на плечо склоненного Прокофия, царица тихо промолвила: