Федоров Евгений. Наследники (Каменный пояс, Книга 2)

   Подняв глаза на государыню, Никита оробело заметил: у нее не хватало переднего зуба, оттого голос был несколько шепеляв. Окна кабинета выходили на Неву, и серый свет мартовского неуютного дня заползал в них, кладя на все свой холодный отпечаток.
   - Звала я тебя, Демидов, по делу! - Государыня снова пристально поглядела на Никиту и, как бы колеблясь, продолжала: - Известно тебе, сколь в большие убытки входим мы, ведя войну с турками? А меж тем нам потребно все больше и больше пушек и ядер...
   Никита затаив дыхание слушал: государыня встала и подошла к огромному окну. Не глядя на Демидова, она сказала:
   - Демидыч, можешь ли ты в долг поставлять государству сии припасы?
   Никита на мгновение прикрыл глаза: ласковое обращение к нему государыни окончательно пленило его. Заводчик низко поклонился:
   - Могу, государыня, год либо полтора!
   Царица сразу оживилась и льстиво сказала:
   - Я так и знала, что ты выручишь меня.
   - Мы все служим тебе, матушка, и отчизне нашей.
   Он улыбнулся, но в улыбке проскользнула горечь. Государыня протянула ему руку и ласково добавила:
   - Спасибо тебе, Демидыч, за услугу. Прошу со мною откушать...
   В два часа Демидова вместе с другими пригласили к Царскому столу в бриллиантовую комнату. Тут были и Безбородко, и граф Шувалов, и Дашкова, граф Строганов. Стол был круглый. Кушанья уже стояли на столе и были покрыты крышками. Все с нетерпением ждали выхода государыни. Никита зорко наблюдал за придворными, - как бы не ошибиться в чем. Между тем шепот смолк. И совершенно неожиданно распахнулись двери; высокий, представительный камердинер государыни Зотов, встав на пороге, закричал:
   - Крышки!
   Застывшие у стола лакеи в белых перчатках мгновенно сняли с блюд крышки, и беловатый парок взвился над столом.
   Шелестя платьем, в бриллиантовую вступила государыня. Позади нее семенили калмычонок и две левретки.
   Все чинно расселись, Демидову отвели место против государыни. На стол поставили четыре золотые чаши, а перед царицей простой горшок русских щей. Горшок был глиняный, покрытый золотой крышкой и обернутый белоснежной салфеткой. Царица сама изволила разливать щи. Это пришлось Демидову по душе. Разливала она осторожно, по-хозяйски, как делают в деревне рачительные бабы.
   "Добра хозяюшка!" - похвалил про себя Никита и приналег на щи.
   За столом лилась непринужденная беседа. Дородный Безбородко рассказывал о своих певчих. Однако величавый Шувалов стремился уколоть князя:
   - Помилуйте, что хор без музыки? Если бы послушали мой оркестр!..
   Демидов хмурил брови, не зная, как бы заговорить. И вдруг государыня, улыбнувшись, спросила Никиту:
   - Что же ты молчишь, Демидов? Чем похвастаешься?
   Все взоры устремились на Никиту, он пыхтел, краснел, не находя слов. Лукаво подмигнув заводчику, Шувалов добродушно сказал во всеуслышание:
   - У него особый оркестр, государыня-матушка, у него пушечки да ядра, вот и вся музыка!
   Никиту взмыло; поглядев хмуро на вельможу, он не утерпел:
   - У меня один музыкант многих оркестров стоит, граф...
   Всем было известно, что оркестр Шувалова славился на весь Санкт-Петербург. Однако граф нисколько не обиделся дерзкой выходке Демидова. Он улыбнулся и попросил:
   - Надеюсь, вы не откажете мне в удовольствии послушать сего музыканта...
   Государыня милостиво улыбнулась Демидову и погрозила ему пальцем:
   - Смотри, Демидыч, не осрамись.
   За столом все весело рассмеялись, довольные благополучным разрешением спора.
   Граф Шувалов не забыл о похвальбе Никиты Демидова за столом государыни. Делать было нечего, пришлось Никите устроить большой званый вечер.
   Неделю убирали обширные демидовские хоромы, натирали паркет, выбивали ковры. Обеспокоенный Никита вызвал к себе Андрейку и строго спросил его:
   - Скажи мне, холопья твоя душа, сможешь ли потешить графа? Да так, чтобы у него от зависти в горле заперхало!
   - Смогу, - уверенно отвечал крепостной музыкант. - Сыграю я для вас, сударь, нежно и сердечно, как то дозволит час вдохновенья. Но одного прошу, "сударь, дать мне минутку на раздумье, как и что играть...
   - Раздумывай да разучивай, смотри не посрами хозяина.
   В званый день набережная Мойки была полна экипажами. Вся петербургская знать съехалась в гости к Никите. Втайне надеялся Никита: вот-вот невзначай пожалует сама государыня.
   Однако минута проходила за минутой, а надежды не сбывались. Хозяин пригласил гостей в ярко освещенный зал, где со скрипкой в руке уже поджидал их Андрейка.
   Гости шумно расселись в креслах. Демидов глянул в сторону Андрейки и взмахнул рукой.
   В большом двусветном зале наступила глубокая тишина. Сверху с золоченых люстр лились потоки спокойного теплого света. Искрясь и дробясь в хрустальных подвесках, огоньки играли всеми цветами радуги. Аннушка притаилась за колоннадой на хорах. Со страхом она смотрела вниз на блестящее общество и на своего Андрейку - стройного, изящного, сейчас очень похожего на маэстро.
   Опустив руки, он с бледным лицом стоял посреди зала. Прошла минута, и когда утихли последние шорохи шелка, Андрейка поднял голову, и легкая певучая скрипка вспорхнула ему на грудь. Он нежно прижал ее к подбородку и чуть заметно провел по струнам смычком. Словно дуновение ветерка пронеслось по залу, родились нежные чарующие звуки.
   Аннушка прижалась к колонне и не в силах была оторвать глаз от Андрейки. Он весь горел, одухотворенно сиял, что-то большое и властное поднималось в его душе. И люди, которые сидели в зале, - старые и молодые, седовласые, сверкающие звездами, пресытившиеся вельможи, молодые легкомысленные юнцы и нежные, хрупкие девушки с розами на низко обнаженной груди, - все с упоением смотрели на Андрейку, наслаждались музыкой, словно пили чудесный нектар. Пела, радовалась, смеялась молодостью скрипка в руках Андрейки.
   Крепостной играл одну пьесу за другой. Никто не шевельнулся, словно все унеслись в другой мир. Граф Шувалов, искушенный жизнью, человек большой властности и обширного ума и потому позволявший себе все, не утерпел и громко вздохнул.
   Вместе со вздохом вырвалось одно только слово:
   - Кудесник!
   Крепостной играл долго и вдохновенно. Казалось, он колдовал: неслыханную, дерзновенную власть он получил над людьми.
   Никита Акинфиевич, в атласном голубом кафтане, в черных шелковых чулках, туго обтягивавших толстые крепкие икры, в пышном парике, величественный и грозный, опустив на грудь голову, тихо вздыхал. Исподлобья он оглядывал гостей, а сам трепетал при мысли: "Каково играет, шельмец!"
   Каждый ушел в свою мечту. Одряхлевшая графиня, голову которой сотрясал тик, не сводила блеклых глаз с Андрейки, а он, волшебник, водил ее по саду давным-давно угасшей юности, воскрешая в памяти то, что уже покрылось тленом и забвением. Молодая фрейлина, сияющая красотой и бриллиантами, подле которой восхищенно застыл красавец кавалергард, туго затянутый в лосины, упивалась нежными звуками, певшими о неувядающей любви. В каждой душе Андрейка поднимал надежды и светлую радость.
   Он играл, и все готовы были слушать бесконечно, но силы не безбрежны, скрипач стал уставать и, закончив пьесу, склонил голову.
   Легкий гул одобрения прошел среди гостей. Задвигали стульями, зашаркали, зашелестели платьями. Прижав к сердцу скрипку, музыкант обвел взглядом зал, поднял глаза кверху и встретился с восхищенным взглядом Аннушки.
   Александра Евтихиевна наклонилась к мужу и прошептала ему что-то, указывая глазами на крепостного. Никита Акинфиевич подозвал к себе Андрейку и сказал:
   - Повтори все...
   С лица крепостного катился пот. Счастливое выражение на лице Андрейки угасло, он побледнел и, нежно лаская скрипку, прошептал:
   - Освободите. Не могу больше...
   - Играй! - жестко приказал Демидов.
   Крепостной покорно вышел на середину зала и снова заиграл.
   Мечтательно полузакрыв глаза, Аннушка забыла обо всем на свете. Она мысленно унеслась в родную Италию. Среди волнующих звуков нежданно раздался один резкий, неприятный, словно кто внезапно хлестнул бичом, лопнула струна. Резко оборвалась игра, с запозданием тонко простонали хрустальные подвески люстры.
   С бьющимся сердцем Аннушка наклонилась и увидела бледного мужа с трясущимися руками. Перед ним стоял налившийся густой кровью Демидов и шипел:
   - Ты нарочно это подстроил! Так поди ж, миленький, поди за мной...
   Осунувшийся, волоча отяжелевшие ноги, Андрейка пошел вслед за хозяином. Позади зашумели, готовясь к танцам. Граф Шувалов, прищурив серые глаза, мечтательно вздохнул и сказал на весь зал:
   - Несомненный талант, господа! Великий талант...
   В кабинете Никита Акинфиевич сам написал записку и вручил Андрейке.
   - Отнесешь на съезжую! - властно сказал он. - Там тебя высекут розгами.
   - За что? - хрипло выдавил скрипач. - За что, сударь? Не по моей вине не выдержала струна.
   - Высекут за то, чтобы не возвеличивался! - сказал Демидов. - За то, чтобы слушал господина своего. Ну, иди! А скрипицу дай сюда.
   Он взял инструмент из рук крепостного и положил его на стол.
   Шатаясь, Андрейка вышел из кабинета.
   - Как смеет подлая душа такие тонкие чувства разуметь и бередить благородное сердце! - проворчал вслед хозяин.
   Словно отбрасывая что-то грязное, он отряхнул руки, оглядел себя в зеркало и с благодушной улыбкой вышел в зал...
   С хор лились звуки невидимого оркестра; легкие молодые нары уже скользили по блестящему паркету. Холодный, равнодушный свет падал сверху на обнаженные напудренные женские плечи и на позолоту мундиров...
   Над Петербургом стоял густой молочный туман. Андрейка возвращался из части. На Неве был" непроглядно темно. Мартовская ночь была сыра, беззвездна. Задувала моряна. Ветер трепал полы кафтана, забирался под одежду.
   Крепостной музыкант проходил по тропке, бегущей через торосистый лед, и горестно думал: "Рядом омут, броситься - и все кончено..."
   Но внезапная мысль притупила боль. "А жена, а матушка? Что будет с ними?" - подумал он.
   Жгучий стыд охватил все существо Андрейки. При каждом шаге запоздалого прохожего он вздрагивал. Ему казалось, что все знают о его позоре.
   Поздно прибрел он домой. Ни с кем не перемолвился словом.
   В своем уголке, отведенном в людской, Андрейка сел за стол, склонил голову на руки. Было страшно взглянуть в глаза Аннушке.
   Бледная, дрожащая, она неслышно подошла к мужу, склонилась над ним и прошептала:
   - Как он смел?
   Андрейка горько усмехнулся.
   - Он все смеет... Демидов - барин, а мы рабы. Пойми: рабы! страдальчески выкрикнул Андрейка. - Ах, на какое горе я привез тебя, Аннушка!
   Итальянка прижалась к плечу мужа и, сдерживая слезы обиды и оскорбления, молча заглядывала ему в глаза...
   Внезапно в Санкт-Петербурге прекратились балы. В Зимний дворец поминутно скакали курьеры. Государыня Екатерина Алексеевна не появлялась на больших выходах. Во дворце, в маленьком рабочем кабинете царицы, каждый день происходили совещания. С Урала дошли неприятные вести. Беглый казак Емельян Пугачев поднял мятеж, осадил Оренбург; восстание, подобно огнедышащей лаве, грозило разлиться по всей стране.
   Демидов притих, стал подозрителен. В неурочное время он вставал с постели и, наскоро накинув халат, в мягких туфлях неслышно обходил свои хоромы. Среди ночи хозяин неожиданно появлялся в людской и прислушивался к сонному дыханию дворовых.
   Приуныла и Александра Евтихиевна. С недоверием она смотрела на Аннушку. Не переносила укоряющего взгляда своей камеристки. С той поры, когда Андрейку выпороли розгами, Демидовой казалось, что итальянка замышляет против нее дурное. Она жаловалась мужу:
   - Убери ее, Никитушка, подальше! Глаза у ней злые, волчицей на меня смотрит.
   С Каменного Пояса приказчик Селезень прислал страшную весть: на заводах поднимались работные, покидали работу и, озлобленные, уходили в пугачевские отряды.
   После долгого раздумья Никита Акинфиевич решил оставить семью в Санкт-Петербурге, а самому тронуться в Москву. Пора было подумать и о делах! Заводы оставались без хозяина.
   10
   В апреле Никита Демидов в сопровождении Андрейки и его жены отправился в Москву. Дорога была веселой: солнце золотыми потоками заливало землю. Леса оделись свежей листвой, над лесными проселками шумели белостволые березки. В лугах раскинулась цветистая пестрядь, хлопотливо гудели пчелы, над нивами распевали невидимые жаворонки. На обсохшую пашню выехал пахарь. Степенно вышагивал он за тяжелой сохой, а следом за ним ложилась черная жирная полоска земли. Демидов щурился от яркого света, подолгу всматривался в поля; над ними волнисто струился нагретый воздух. Завидя при дороге пахаря, Андрейка приветливо крикнул ему:
   - Бог на помощь!
   - Спасибо, родимый! - отозвался мужик.
   Андрейка с уважением подумал о труде крестьянина:
   "Вот кто хлебушком Русь кормит! Эх, горе-то какое: один с сошкой, а семеро с ложкой! Баре и тут пристали к мужицкому телу..."
   Дорога пролегала через плотину; в пруде широко разлилась вешняя вода. По зеркальной глади с кряканьем плавали утиные стайки. У плотины в зеленых вербах виднелась ветхая, крытая соломой мельница. Огромное мшистое колесо медленно ворочалось, разбрасывая каскады сверкающих брызг.
   На плотине бегали ребята. Завидев экипаж, они снялись озорной воробьиной стаей и бросились к деревенской поскотине, где предупредительно распахнули перед проезжими скрипучие ворота в поле...
   Аннушка ехала в возке позади демидовского экипажа. За долгую петербургскую зиму ее тонкое личико вытянулось, побледнело, но большие глаза по-прежнему горели ясным светом. Все окружающее приводило ее в изумление и восторг. Зеленые леса и нежно-голубое небо, даже бредущий за сохой пахарь - все чем-то напоминало весну в родной Италии.
   Когда на шестые сутки утомительного пути вдали вспыхнули золотые главы московских соборов, Никита снял шляпу и истово перекрестился. Андрейка соскочил с облучка, и подбежав к возку, в котором ехала жена, крикнул Аннушке:
   - Гляди, вон она, наша Белокаменная!
   Над полями в густом, упругом воздухе навстречу поплыл величавый благовест. Из дальних и ближних окрестных сел, пыля босыми ногами, с котомками за плечами, в первопрестольную тащились толпы потных, усталых богомольцев. Завидя барскую карету, они долго провожали ее пристальными взглядами. На унылых, изъеденных нуждой лицах не было радости, хотя кругом в природе все ликовало.
   Аннушка, вздохнув, обронила:
   - Бедные так же, как и у нас, идут просить радости, а ее нигде нет для обездоленного человека!
   Андрейка вспомнил порку, опустил голову.
   - Это верно, Аннушка! Ну погоди, может, придет и для нас радость! сказал он и многозначительно посмотрел ей в глаза.
   Издали Москва показалась Аннушке волшебным городом: так жарко на полуденном солнце среди весенней зелени блестели маковки многочисленных церквей. В широкой извилистой долине синела спокойная река, плавно неся свои раздольные воды к подернутому сиреневой дымкой далекому окоему. Уже начались обширные загородные сады, охваченные могучим цветением. Ветвистые яблони стояли, укрытые бледно-розовой пеной цветов, издававших тонкий и нежный аромат, от которого у Аннушки слегка кружилась голова. При малейшем дыхании ветерка с грушевых и вишневых садов, как снежинки в метелицу, слетали белые лепестки, устилая дорогу.
   Кругом простирался необозримый зеленый простор, но сам город по мере приближения к нему тускнел и словно угасал. Пошли кривые немощеные улицы, огороженные обветшалыми плетнями и заборами, которые прерывались домишками, крытыми тесом, лубком, а то и соломой. По старым крышам изумрудно зеленели мхи. Избушка с надвинутой соломенной крышей походила на ветхую старушонку, сгорбившуюся и подслеповатую. Встречались дома, рубленные из крупного смолистого леса, крытые шатром. Высокие дубовые ворота при них были с двускатной кровелькой, под которой сиял врезанный медный восьмиконечный крест.
   - Раскольничьи домы! - сказал Андрейка жене, но она не поняла, с удивлением разглядывала молчаливые, угрюмые дома. Только собачий лай на дворах да оскаленная песья морда в подворотне свидетельствовали о том, что здесь живут люди...
   Заборы вдруг прерывались, шли пустыри, а за ними снова тянулись барские усадьбы, с высокими дворцами, белеющими колоннадами. И все это величие тонуло в тенистых липовых кущах или среди бесконечных оранжерей и огородов.
   Улицы, переплетаясь с переулками, круто сворачивали то вправо, то влево. Зачастую в глухом переулке из-за рощи смиренно выглядывала бирюзовая маковка крохотной церквушки. На широкой Покровке показались каменные строения. На Разгуляе толпилось много праздничного народа, мелькали сарафаны, кумачовые рубахи, синяя домашняя пестрядина.
   Путешественники незаметно подъехали к Басманной, где среди зелени и прудов раскинулась родовая демидовская усадьба. От каменных ворот навстречу уже бежала дворня. Демидов встрепенулся и крикнул ямщику:
   - Ну-ка, шевели!
   Кучер взмахнул бичом, и кони, поднимая тучи пыли, вихрем влетели в обширный зазеленевший двор.
   - Андрейка! - раздался радостный крик.
   По двору бежала старая мать. Задыхаясь и плача, Кондратьевна спешила к сыну. Андрейка не утерпел, кинулся к ней, схватил старую в объятия и крепко прижал к груди. По морщинистым щекам матери катились слезы.
   - Дитятко мое! - нежно припадая к нему, шептала старуха и ласкала его голову, словно ребенка. - Слава богу, довелось-таки свидеться, сынок мой...
   Мать оглядывала его заморский потертый наряд, бедный, но опрятный, заглядывала ему в глаза и не могла насмотреться: так вырос, так красив стал сын.
   Аннушка сердцем догадалась, что это мать Андрейки. Старушечья ласка тронула ее до слез. Наконец, освободившись от объятий, Андрейка смущенно оглянулся на Аннушку и сказал старухе:
   - Матушка, это моя женка...
   Кондратьевна на мгновение онемела, потом ласково улыбнулась. Пораженная красотой итальянки, она, все еще не доверяя сыну, молча оглядела женщину, Заметя на белой шее Аннушки крестик, она всхлипнула:
   - Христианка... Невестушка...
   Не сдерживаясь больше, она прижала молодую женщину к своей груди...
   Демидов тяжело вышел из коляски. Недовольно посмотрев в сторону Андрейки, крикнул дворовым:
   - Устал я, отдохнуть надо... К вечеру истопить баньку!
   Он скрылся в прохладных хоромах.
   На дворе все сияло под солнцем. С крыши слетел белоснежный голубь и стал пить из лужицы, сверкавшей у колодезя...
   Кондратьевна увела дорогих гостей в маленький тихий флигелек, укрытый густыми зарослями малинника. Тут неподалеку за оградой на жердях кричали диковинные павлины.
   - Это мои птенчики, - ласково сказала Кондратьевна, и вокруг глаз легли сухие мелкие морщинки, отчего лицо ее стало еще приветливее и добрей.
   За птичником шел старый тенистый сад. Склоненные вязы опускали свою серебристую листву в зеркальные пруды.
   В затишье водных просторов плавали лебеди, а в тени на темной воде чуть-чуть колебались белые хрупкие чашечки лилий...
   И когда в синем ночном небе засверкали крупные чистые звезды, в старом саду стало тихо, легкая призрачная дымка тумана поплыла над застывшими прудами и шелестящими древними вязами. Утих птичник. В домике на тесноватом столике затеплилась восковая свечечка.
   - Приберегла на смертный день, - с легкой грустью сказала старушка и улыбнулась. - А сейчас не до смертного часа: жить хочу, чтобы внучат понянчить...
   Лицо Аннушки залил румянец. Андрейка подсел поближе к жене.
   Пламя свечи слегка колебалось, делая лица зыбкими. Морщинки Кондратьевны казались глубже. Дрожащей рукой мать нежно гладила молодую женщину.
   Андрейка все расспрашивал о родном Камне, о Москве.
   Склонившись над столом, птичница вздохнула и таинственным голосом поведала:
   - Принесли люди с родимой сторонки диковинные вести, сынок. Опять на Камне помутился народ. Сказывают, появился в горах царь Петр Федорович. Идет он против заводчиков и дворян. И на Москве, слышь-ко, среди дворовых и черного люда такая молва есть. Только кто тот человек - царь или не царь? Сказывали, что беглый...
   - А хошь и беглый, лишь бы народу волю дал! - со страстью вымолвил Андрейка.
   - Ты, сынок, тишь-ко! - испуганно оглянулась Кондратьевна. - И чего ты мелешь? А как же мы будем жить-то без господ... Барин, гляди, тебя в люди вывел...
   Андрейка скрипнул зубами. Помолчал и зло бросил:
   - В люди... Покалечил только... Ух, кабы!..
   Он не договорил, встретив тихий, примиряющий взгляд Аннушки, и понурил голову.
   Демидов отослал Андрейку на Оку принимать струги с железом. Писец бережно укутал в черный шелк скрипку и уложил ее в ящик. Он долго стоял над ним, с грустью о чем-то думая. Рядом с ним стояла Аннушка, тихая и бледная. Она беззвучно плакала. Безмолвные слезы крупными жаркими каплями выкатывались из-под густых ресниц, тихо струились по смуглому лицу.
   - Я боюсь одна! Так боюсь!.. - шептала она в горестном порыве.
   - А ты не бойся, Аннушка! - успокаивал ее муж. - С тобой остается матушка. Она тебя так любит...
   - Ах, Андрейка... - с тяжелым вздохом сказала Аннушка и запнулась.
   Он взглянул на ее слегка располневший стан, и горячее отцовское чувство нахлынуло на него. Он нежно обнял жену и сказал:
   - Берегись, Аннушка...
   Они расстались. Провожая его до заставы, она долго стояла у полосатого шлагбаума и смотрела в ту сторону, где над дорогой расплывались последние клубы поднятой пыли...
   Опечаленная и задумчивая вернулась Аннушка в демидовскую усадьбу. Старуха-мать хлопотливо ухаживала за ней, уговаривала:
   - Ты не горюй, Аннушка! И я была молодкой, в такой поре бабе страшно без сокола.
   Как юркая мышка, Кондратьевна шмыгала по своему дому. Она всегда была тиха и аккуратна. Укладываясь спать, старуха подолгу выстаивала на коленях перед образами, истово молилась и клала земные поклоны.
   - Помолись и ты, Аннушка! Бог внемлет твоей молитве и пошлет вам с Андрейкой счастье!
   Аннушка опускалась на колени рядом с ней. Она не знала русских молитв. Молилась по-своему, но строгие лики святых, нарисованные на старинных иконах, пугали ее своею суровостью. Нет, молитва не облегчала душу! Забвение приносила только работа. От утренней зари до темна хлопотала Аннушка по хозяйству. Бегала на пруд, стирала барское тонкое белье, толкала перед собой тачку, наполненную теплой землей. В саду она рассаживала цветы, помогая садовнику - седому загорелому старичку с добрым морщинистым лицом.
   Каждое утро он ласково встречал ее. Поднимая выгоревшую от солнца шляпу, размахивая ею, он еще издали кричал:
   - С добрым утром, Аннушка! Хлопотунья моя...
   Поливая посаженные ею цветы, он говорил:
   - Хороши! Рука у тебя, Аннушка, легкая, счастливая.
   Усталая после дневной хлопотливой работы, она возвращалась в низенький флигилек, в котором жила со старухой. Прежде чем улечься в постель, Аннушка раскрывала футляр, доставала оттуда скрипку, распутывала черный шелк и осторожно дотрагивалась до струн. Среди спокойной вечерней тишины они издавали нежный звук. Казалось, не струны звучали, а шептал издалека Андрейка:
   - Не бойся, Аннушка...
   Словно дитя, она снова нежно кутала в шелк худенькие плечики скрипки и укладывала ее в мягкое ложе.
   Каждый день она то незаметно скользила по саду, то забегала к старухе на птичий двор, остерегаясь попасться на глаза хозяину. Его тяжелый взгляд преследовал молодую женщину всюду. Смущаясь до слез, она отступала перед ним и в тревоге убегала прочь...
   Но разве уйдешь от вездесущего Демидова? В теплые майские дни хозяин выходил в сад одетый налегке, с распахнутой на груди рубашкой.
   Усевшись на скамью, Демидов часами наблюдал, как холопы работали в саду и в огороде. Работники трудились у прудов, очищая дно от ила. Крепостные девки возили песок. Среди них была и Аннушка. Молодая итальянка, крепкая, тронутая золотым загаром, давно волновала его. Ее полусклоненная головка, протянутые вперед руки, которыми она толкала тележку, и обнаженные ноги были невыразимо грациозны, все ее тело было точно пронизано светом. Волнение охватывало Демидова, когда она проводила мимо. Он не мог оторвать глаз от молодой женщины, спокойно и легко работавшей. Руки ее огрубели от тяжелого труда, лицо стало темным от загара, - чистотой и здоровьем веяло от всей ее фигурки.
   Завидев хозяина, итальянка смущенно опустила голову и заторопилась с тележкой. В своем смущении она стала еще краше и привлекательней. Демидов оглянулся на окна барского дома и сказал ей строго:
   - Стой!
   Холопы, работавшие у пруда, подстерегали каждое движение хозяина. Не смущаясь этим, он вскочил со скамьи и загородил ей дорогу:
   - Погоди! Что слышно от Андрейки?
   Аннушка остановила тележку и в большом смущении опустила руки. На щеках ее вспыхнул румянец. Черные мохнатые ресницы встрепенулись в страхе, и быстрый испуганный взгляд обжег Никиту.
   Густые, могучие вязы, раскачиваясь, бросали зыбкую тень на дорожку.
   Громадный, отяжелевший вдруг Демидов, заикаясь, зашептал страстные слова:
   - Ты... ты... моя хорошая...
   Демидов был дороден, мускулист. Он стоял перед ней без парика, огненно-золотой луч солнца падал на его выпуклый сверкающий лоб.
   - Скажи... Ну скажи слово... Что молчишь? - продолжал он страстно шептать и, протянув руки, стал приближаться к молодой женщине.
   - Сударь, что вы делаете? - в страхе крикнула Аннушка. - Пустите, сударь!
   На ее больших влажных глазах засверкали слезы обиды. Но душой и телом Демидова овладела похоть. Он сказал ей: