Федоров Евгений. Наследники (Каменный пояс, Книга 2)

   Вскоре в контору явился беловолосый синеглазки паренек, Селезень с недоверием посмотрел на него и подумал: "Ну что разумеет этот несмышленыш?"
   Однако он ласково спросил юнца:
   - Видал, что с вододействующими колесами вышло?
   - Видал. Механизмы повреждены, - тихо ответил парень.
   - Можешь их исправить да пустить в ход? - спросил Селезень, пытливо рассматривая его.
   - Как мир скажет. Благословит народ - все облажу! - уверенно ответил юноша.
   - Не мир, а я хозяин тут! - не сдерживаясь, гневно выкрикнул управитель.
   - Ты вот был, да сбег! И опять может такое выйти, а я в ответе перед людьми, - сдержанно ответил юноша.
   - Замолчи! За такие речи язык вырву да руки обломаю! - пригрозил Селезень.
   Умелец грустно посмотрел на управителя и ответил:
   - Что ж, сробишь злодейство, и некому будет наладить вододействующие колеса.
   - Вот черт! - выругался Селезень и, стараясь сдержать гнев, предложил: - Ну иди, приступай к делу. Нужны люди - отбери подходящих и укажи им, что робить!
   Парень накинул шапку на льняные волосы и легкой походкой пошел к плотине.
   С первого дня на заводе началась работа. Правда, глядя на нее, Селезень кисло морщился. Все подвигалось очень медленно, то одного, то другого не хватало, да и люди остались неумелые, слабые. Только синеглазый паренек веселил Селезня. Он спокойно и толково ладил механизмы. В руках у него работа спорилась. Вел себя юноша сдержанно, был разумен.
   - Отколь у тебя такое? - удивился Селезень.
   - От батюшки и матушки награжден, - с улыбкой отозвался умелец.
   - Да ведь твои батька и матка холопы, крепостные! Где им, черни, знать такую великую премудрость! - с насмешкой сказал управитель.
   Юноша горделиво посмотрел на Селезня, его синие глаза потемнели. Он спокойно, но твердо ответил:
   - Премудрость в народе хранится, хозяин! У него целые кладовые сих сокровищ, но только угнетены отцы наши и не могут во всей силе показать свое умельство!
   - Ты, парень, лишнее болтаешь! - гневно прервал его управитель.
   - А ты не обижайся, хозяин! Спросил, я и ответил!
   - Ответил, да не так, как надо!
   - Плохо знаешь нас, хозяин! - сказал парень и улыбнулся синими очами. У простого человека думка свободна от стяжательства!
   Селезень промолчал, а паренек продолжал:
   - Простой русский человек живет душою. Много у него сердечности. А кто со светлым сердцем живет, тому и песня дается и мастерство! Тот, у кого душа торгашеская, изворотливая только на обман да пакости, лишь и способен на одну корысть. Никогда ему не дано будет радости умельства! Разве только к чужому присосется и за свое выдаст!
   Управителю ох как хотелось разойтись да лозой поучить смельчака, но светлый разум и настойчивость юноши удержали его от произвола.
   Завод медленно оживал. Потянулись жидкие дымки над трубами. В домнах с грохотом разбивали спекшиеся глыбы лавы, а в лесу под топорами лесорубов затрещали вековые лесины.
   "Только бы грозу пронесло стороной! - со страхом думал управитель. Тогда все будет хорошо!"
   Он прислушивался к вестям. Невеселые слухи упорно донимали его: пугачевские войска продвигались к Уралу и грозили расправиться с заводчиками и их слугами - управляющими и приказчиками.
   7
   Ранним утром отряды атамана Грязнова вступили в Челябу. Под низким небом все еще кружила и бесновалась метель, заметая дороги и улицы городка сугробами. Крепчал январский мороз. Городок словно вымер: куда ни взгляни - везде ворота на крепких запорах, везде плотно прикрытые ставни. Лавки и магазеи - под надежными тяжелыми замками. Купцы и служилые люди попрятались и притаились в домах, не смея высунуть носа на улицу. Только посадские людишки и холопы сбежались к градским воротам, в которые вступало пугачевское войско.
   Впереди всех на вороном гривастом коне ехал сам Грязнов, одетый в зеленую бархатную шубу и лисью шапку. Народ залюбовался конем и всадником. Атласный скакун, гарцуя, заносил боком, косил огнистые глаза, из пасти этого черного демона горячим облаком валил пар. Величаво упершись в бока, атаман приветливо раскланивался с народом, в его заиндевелой бороде скользила улыбка. Время от времени он выкрикивал:
   - Здорово, детушки!
   Посадские мужики и бабы размахивали шапками, платками, криками радости встречали пугачевского атамана. За атаманом на конях выступали ближние его есаулы и сотники, осененные воинскими знаменами и хоругвями. Снежная дымка щедро серебрила широкие полотнища, волнами трепетавшие на упругом ветру.
   На незначительном расстоянии от начальников шли рожечники и дудошники во главе со старым солдатом-барабанщиком. Этот служивый увязался за войском в Кундравинской. Есаулы не хотели брать седого инвалида, но он дошел до атамана и упросил его.
   - Я всю Неметчину да Туретчину со своим барабаном прошел. За старостью вышел в тутошний гарнизон. Дозвольте с вами Расею обшагать.
   - Шагай, служивый! - сказал атаман, и солдат пошел за войском.
   - Веселей, орлы! Любо-лихо, чтоб поджилки тряслись! - подзадоривал теперь старый барабанщик дудошников. - Айда, братцы, вперед!
   Глухо гудел барабан, будя притихшие улицы, пронзительно визжали рожки и дудели дудки.
   За дудошниками грозными рядами шло войско. И страшило оно не оружием, а своей угрюмой решительностью, которая читалась на лицах шагавших в рядах. Кого тут только не было! Шли в войске мужики из приписных к заводам, убого одетые в серые сермяги, в нагольные полушубки, и многие из них топали по скрипучему снегу в лыковых лаптях. Молчаливо двигались угрюмые углежоги, которые узнавались по чумазым лицам, изъеденным угольной пылью. Все эти воины были вооружены дубинками, рогатинами, топорами, пиками, и редко у кого виднелся самопал или сабелька. Только заводские тащили за собой на санях пушки и мортиры; они казались грозной силой.
   Позади пушек на маленьких бойких конях двигалась башкирская сотня, за нею нестройной толпой шли пешие толпы башкир, одетых в теплые малахаи. За плечами у них мотались холщовые колчаны, набитые красноперыми стрелами, в руках - тугие луки, готовые в любую минуту к бою. Гортанные выкрики башкир мешались с русской бойкой речью, вплетались в завыванья рожков и дудок, и все это вместе взятое наполнило городок необычным оживлением и тревогой.
   Атаман Грязнов с любопытством разглядывал городок. Здесь все ему было знакомо, еще не так давно он прошагал через город одиноким шатучим бобылем, а сейчас вступал в крепостцу хозяином. Он беспокойно шарил по толпе; всюду встречались хотя радостные, но незнакомые лица. "Где же Наумка Невзоров, почему нет казака Уржумцева?" - озабоченно думал он.
   Нахмурившись, Грязное смотрел на прочно замкнутые купецкие дома.
   "Попрятались шишиги! Испугались расплаты за содеянное", - с ненавистью подумал он и закричал ближним есаулам:
   - Пошто в колокола не звонят? Куда девались попы?
   Посадский мужичонка, сорвав с головы треух, отозвался из толпы:
   - Сбегли попы, батюшка! Вместях с воеводой сбегли.
   - Савва! - крикнул атаман. - Ударь в колокол и вознеси молитву за наше воинство.
   - Будет, батюшка! - откликнулся из свиты поп в нагольном тулупе. Спрыгнув с коня и передав повод пешему ратнику, Савва заторопился в храм.
   - На звонницу, братцы! - оповестил он и полез на колокольню.
   Минуту спустя над Челябой, утонувшей в сугробах, зазвучал благовест. В толпе поскидали шапки и закрестились.
   - В добрый час шествуй, батюшка! - кричали в народе пугачевскому посланцу.
   Между тем отряды и толпы пугачевцев разбрелись по городу и ломились на постой в купецкие хоромы. Загремели запоры, затрещали заплоты, оберегавшие торговое добро, остервенело залаяли псы, бросаясь на незваных гостей. Вооруженные вилами и топорами мужики не щадили купецкого добра. Ворвавшись во дворы, кололи откормленных свиней, хватали кур и, не обращая внимания на вой и причитания хозяек, стряпали сытное варево.
   Ни пост, ни запугивания грехами - ничто не страшило мужиков. Они с жадностью поедали все, что попадалось под руку.
   - Хватит, наголодовались, на вас работаючи! - отгоняли они прочь крикливых купецких женок.
   На перекрестках улиц и на площадях задымились костры. В больших черных котлах башкиры варили конину. Густой белесоватый пар поднимался к сизому небу и таял. Город сразу ожил, по улицам засуетились люди, скакали конные, заскрипели возки, груженные дорогой кладью. То и дело гнали схваченных дворян и купчишек. На площади перед воеводской избой уже стучали топоры: плотники ставили из свежего теса глаголи. Со страхом взирали на это бредущие под караулом на допрос пленники.
   Атаман Грязнов со своими ближними соратниками проследовал к воеводской избе. Там на крыльцо вынесли кресло, крытое зеленым штофом, и бросили под ноги пушистый бухарский ковер. Пугачевец уселся, возле него разместились есаулы. На площади сдержанно загудела толпа.
   Начался допрос. Первыми подвели к пугачевцу дородных купцов-кержаков. Они степенно подошли, чинно стали рядком.
   Из толпы крикнули купцам:
   - Шапки долой! Не вишь, перед кем стоите?
   Купчины неторопливо сняли лисьи треухи и поясно поклонились Грязнову. Тот пытливо вглядывался в их сытые бородатые лица. Волосы у всех были острижены в кружок, по-кержацки, взоры угрюмы.
   - Вы что ж магазеи закрыли и хлеб упрятали от людишек? - строго спросил атаман.
   - Исторговались совсем, - отозвался грузный, с густой проседью в бороде купец. - Сколько недель подвозу не было. Откуда хлеба напасешься!
   По его бегающим, плутоватым глазам атаман понял: хитрит купец.
   - Врешь! - закричал Грязнов. - Врешь, хапуга! Хлеб упрятали, дабы людишки голодовали. Видать, на глаголь захотели.
   Седой дородный купец переглянулся с собратьями и, тряхнув головой, с легкой насмешкой сказал пугачевцу:
   - Пошто грозишь нам глаголью? Известно нам, в большом сбереженье у царя-батюшки Петра Федоровича люди древлей веры. Жалованы мы государем брадами, двуперстием и осьмиконечным крестом, а ты, батюшка, грозишь нам.
   Грязнов насупился, поднял голову и оглядел гудевший на площади народ. Там были посадские женки и ребята, жавшиеся к матерям. Глядя на них, атаман крикнул:
   - Женки честные, так ли они говорят? Сыты ли вы и довольны ли хлебом?
   Словно ветер пробежал по людской волне, вспенил ее. Раздались крики:
   - Упрятали хлеб из магазеев. И дети наши голодуют. Не верь им...
   - Чуете? - оборотясь к раскольникам, кивнул в сторону толпы Грязнов. Чуете, что говорят?
   С минуту атаман помолчал, исподлобья поглядывая на купцов.
   - Это верно! - снова заговорил торжественным голосом Грязнов. - Его императорское величество государь Петр Федорович столь милостив к людям древлей православной веры и даровал вам брады, и двуперстие, и осьмиконечный крест...
   Староверы разом оживились и пододвинулись вперед. Но атаман движением руки остановил их.
   - Стойте тут! Поведайте мне, где государем указано, что купцу допущено заворуйство? Говорю вам: носите с честью свои брады и креститесь двуперстием открыто, но наказую вам ныне открыть магазеи к отпустить хлеб бедным людишкам по сходной цене. Вот ты, борода, стань сюда! - указал он перстом в сторону своих есаулов и сказал им: - Возьмите его для залога! Будет ныне исполнено мое слово - даровать ему жизнь, а нет - завтра поутру на реле поднять его!
   В толпе заревели купецкие женки, но плач их заглушили крики:
   - Правильно судишь, батюшка! Правильно!
   Дородный купец стоял ни жив ни мертв. Потупясь, стояли его сотоварищи, ожидая дальнейших указов пугачевца. Но Грязнов махнул рукой:
   - Убрать их! Вести дворянишек!
   Толпа расступилась, и казаки вытолкали к воеводскому крыльцу худощавых и дрожавших от холода чиновников и рыхлую простоволосую барыню со злющими, колючими глазами.
   Чиновники были в потертых, прохудившихся на локтях мундирчиках, без шапок; они ежились и потирали посиневшие руки.
   - Кто такие? - строго спросил их атаман.
   - Стряпчие воеводской провинциальной избы, - трусливо отозвались оба.
   - Так! - Грязнов огладил бороду и убежденно сказал: - Взяточники!
   Стряпчие пали на колени.
   - Был грех, сударь! - признались они.
   Атаман с презрением оглядел их, поморщился.
   - Каждому полета розог! - громко сказал он и обернулся к барыне в бархатном салопе. - А ты кто такая?
   - Столбовая дворянка Прокофьева! - горделиво и зло отозвалась барыня.
   - Заводчица? - переспросил Грязной.
   - Была ранее и заводчицей, а ныне вдова и живу от сбережений, осмелев, сказала салопница. - Вин за собою не чую и перед хамом не в отчете!
   - Кровопийца! На рели негодницу! - закричали в толпе.
   - Чем согрешила она перед честным людом? - возвысил голос атаман.
   - Душегубица она! Мучительница!.. Немало холопов перевела да покалечила! - снова закричали в толпе.
   - Тишь-ко, не все разом! Кто свидетельствует против нее? - спросил пугачевец.
   Из толпы на костылях вышла в рваном шушуне девка.
   - Дозволь, батюшка, - поклонилась она Грязнову.
   Атаман кивнул головой:
   - Говори!
   - Холопка я той душегубки, - начала жалобу девка. - Тиранство чинила она над нами, морила непомерной работой и голодом. Не управишься с уроком - била чем попало, поджигала волосы на голове, хватала за уши раскаленными щипцами, а то, озлобясь, хлестала кипятком в лицо.
   - Врешь, сука! - не утерпела ответчица. Ее крупное лицо побурело от гнева, глаза сузились, как у разъяренной рыси. - Погоди, доберусь, хамка!.. - пригрозила она.
   Грязнов усмехнулся.
   - Попалась волчица в капкан, да грозится. Молчи, пока в глотку тряпицу не сунули. Аль невтерпеж, правда глаза колет? - сказал он.
   В народе прокатился гул. Атаман поднял руку:
   - Тише, люди! Досказывай, девка. Не таи ничего.
   Калека переступила на костылях, сморщилась:
   - Ноженьки мои искалечила барыня. Бельишко не управилась в срок перемыть, рассерчала и босой поставила меня на раскаленные уголья, потешилась моими муками. Калека ноне я, меж двор скитаюсь...
   - Люди, правду ли сказывает девка? - крикнул толпе Грязнов.
   - Сущую правду! - закричали в народе. - Та подлюга Прокофьева головы била, от побоев у ее холопов червием спины гнили. Стряпухе ребра поленом порушила, и та сгибла. На рели ее! На рели!..
   - Не сметь трогать! Я госпожа! - с ненавистью крикнула заводчица. - И кто ты, вор, что судишь меня, столбовую дворянку? Я до царицы доберусь! Я...
   Она задыхалась от гнева и ярости. Подбежав к пугачевцу, плюнула ему в ноги.
   - Вор! Вор ты! Не смеешь дворян судить! - исступленно закричала она.
   - Видать сову по полету! - сдерживая подступавший гнев, сказал Грязнов и укоризненно покачал головой. - Эх, и разошлась, матушка, поди от злобы упрела. А ну, детушки, подвесь ее для остуды на рели!..
   Десятки рук протянулись к салопнице и, схватив, поволокли к виселице.
   - Батюшка! - вдруг взвыла заводчица. - За что же честную вдову наказуешь? Неужели за холопку, за рабу ленивую?..
   Остервеневшая баба, как волчица, огрызалась, кусала руки людям, лягалась, выла и брызгала слюной, но ее подтащили под рели и накинули петлю...
   По приказу атамана Грязнова казаки перекопали "назьмы" за валом, отыскали изувеченное замерзшее тело хорунжего Наума Невзорова, обмыли его и с почестью доставили в войсковую избу. Отыскали тело и казака Михаила Уржумцева. Уложив в гроб тела замученных товарищей, пугачевцы торжественно отнесли их на кладбище и погребли. Сам Грязнов провожал своих ратных друзей до могилы. С городского вала ударили из пушек. И под пальбу из орудий, при глубоком людском молчании, опустили гробы в последнее убежище.
   - Спите, братцы! - скорбно склонился Грязнов и утер набежавшую на глаза слезу...
   В середине февраля в Челябу подошла помощь из Кыштыма. По глубоким снегам, пробираясь глухими лесами, перевалив горы, Митька Перстень привел в городок триста кыштымских и каслинских работных. Полсотни из них были конны и хорошо вооружены. У каждого сабля и пика, у многих за плечами ружьишки.
   За конницей шла пехота, ощетинясь пиками. Люди двигались ладно, стройно; это больше всего обрадовало атамана Грязнова, поджидавшего отряд на крыльце воеводского дома.
   За пехотой на дровнях везли пушки и лари с чугунными ядрами. Дальше тянулся обоз.
   Стоявший на крыльце бомбардир Волков заликовал, сорвал с головы шапку и закричал:
   - Ура, братцы, орудия идут! Матушки-голубушки мои!..
   Впереди отряда на добром коне ехал Перстень, одетый в крытую сукном соболью шубу. На распахнутой груди тускло поблескивала кольчуга, на боку висел длинный меч, а за цветным поясом - два пистолета отменной работы.
   Обрадованный подоспевшей помощью, Грязнов сбежал с крыльца. Митька, в свою очередь, несмотря на тяжелую шубу, проворно соскочил с коня и пошел навстречу атаману.
   Оба на виду у всех крепко обнялись и расцеловались.
   - Отколь такой убор раздобыл? - полюбопытствовал Грязнов, дотрагиваясь рукой до посеребренной кольчуги.
   - Кольчуга-то демидовская! При первом Демиде попала на завод. Отобрал ее заводчик у пленного башкирского батыря Султана. И шуба демидовская, и пистолеты его! - похвалился Перстень.
   Обнявшись, они прошли до воеводского дома. На крыльце Грязнов опустился в кресло, а Перстень вновь чинно поклонился.
   - Довожу до атамана, что прибыл на помощь и на ратные дела. Воинство как довелось, так и обрядили к бою.
   Грязнов внимательно оглядел ряды и похвалил:
   - Вижу, толково вооружил войско. Кони хороших статей, люди тоже в полной силе. Жалую тебя за воинскую расторопность, Дмитрий Иванович, царевым есаулом!
   Перстень скинул шапку, склонил голову. Был он еще крепок, кряжист, курчавая борода, словно изморозью, тронута ранней сединой. Атаман взял Митьку за плечи и, пытливо глядя ему в глаза, спросил:
   - Чаю, по-хорошему все обладил на заводе?
   - Все как есть! - тряхнул головой Перстень. - Лари плотинные пожег, домницы погасли - "козлов" посадили.
   Грязнов вдруг потемнел, опустил руки. Охрипшим голосом он выкрикнул:
   - Что ж ты наробил? Кто дозволил?
   Перстень, пропустив зловещие нотки в голосе атамана, беззаботно похвалился:
   - Что надо, то и наробил и дозволенья не спрашивал. Демидовский пес приказчик сбег, а мы душу и на том отвели. Хватит, намытарились у домнушек!
   - Разбойник! - не стерпев, вскочил Грязнов. Лицо его побагровело. - Как ты смел столь злодейское дело допустить? Да знаешь ли ты, что царю-батюшке литье потребно, в пушках нужда великая!
   Перстень побледнел, растерянно развел руками.
   - Да нешто я ведал... - смущенно сказал он.
   - Ты что ж думал: ворога голыми руками возьмешь? Эх, наробил! Сечь тебя плетями за такое дело, да милую за доброе войско. Воин ты удалой, а хозяин плохой, не рачительный!
   Митька надел шапку, топтался на крыльце, не зная, как улестить атамана...
   Перфилька так и не ушел из Челябы. Он упрятался на сеновале и, пока воевода не выбрался из города, пребывал в тайнике. После отбытия барина холоп поселился в крохотной светелке в воеводском доме. Из узкого стрельчатого окошечка видны были заплоты и городской вал, укрытый глубоким снегом, влево в широкой лощине расстилалась скованная льдом река Миасс, на которой с утра до ночи возились ватажки посадских ребятишек. Из-за серых воинских бревенчатых магазеев выглядывала золоченая маковка церкви. Прямо на площади высились глаголи. На них раскачивались окоченевшие трупы людей.
   Из своего окошечка он видел, как со скрипом распахивались дубовые ворота и на воеводский двор въезжали сани с колодниками. Были среди них офицеришки в заиндевелых паричках, посиневшие от холода дородные купцы.
   Атаман выходил на крыльцо и судил народных супостатов. По одному только мановению его руки сермяжники подхватывали жертву и вели к виселице. Ни слезы, ни мольбы не могли разжалобить этого бородатого пугачевца. Но отчего тянулись к нему сердца простых людей? В долгую вьюжную ночь, когда в трубе стонал лихой ветер и за окном поскрипывали страшные рели, старику не спалось, и он подолгу раздумывал о Грязнове. Где-то в душе росло и крепло оправдание его суровым делам.
   "А разве дворяне и заводчики жалели народ? - спрашивал он себя. - Не они ли породили эту жестокость? Кто льет кровь, сам должен поплатиться. Так по воле божией отлились волку овечьи слезы!.."
   Простой и суровый человек неожиданно вошел в жизнь старика и покорил своей жестокой правдой его сердце. Совсем неожиданно Перфилька попал Грязнову на глаза.
   - Ты что же не ушел со своим боярином? - удивленно спросил атаман.
   - Мне с ним не по дороге! - решительно ответил старик. - Куда весь народ, туда и я!
   Атаман кивнул головой и удалился в свою горницу. Перфилька вернулся в светелку, но не находил себе места. "Видать, не верит мне!" - подумал он и решил поговорить с Грязновым по душам.
   Глухой ночью, когда в доме угомонились люди, а в клети прокричали на нашести петухи-полуночники, он тихо пробрался в горницу, в которой почивал атаман. Громадный бородатый часовой, раскинув ноги, безмятежно храпел у порога. Старик бесшумной тенью промелькнул мимо него.
   Грязнов лежал на скамье, подложив под голову свернутый кафтан. Закинув руки за голову, спокойно и ровно дышал. Перфилька невольно залюбовался детиной. Он был крепок, мускулист, с широкой грудью. На его лбу выступили мелкие капельки пота, на загорелом смуглом лице от колеблющегося светильника мелькали тени. Курчавая борода делала лицо строгим и мужественным...
   Атаман вдруг вздрогнул и открыл глаза. Завидя постороннего человека, он быстро вскочил и сел.
   - Ты что тут делаешь? - закричал он, все еще обуреваемый сном.
   - Пришел про думки свои рассказать! - душевно сказал старик.
   - Про думки ли? Может быть, тебя подослали зарезать меня?
   - Вот то-то и есть. Знал, что это скажешь! - с обидой вымолвил Перфилька. - Думаешь, холоп я, так и сердце у меня подлое! Нет, брат, шалишь! Я, может, много годов ожидал, чтобы отомстить за свои обиды! Гляди, что бары со мной делали! - с обидой в голосе сказал он и сбросил полушубок. Став к атаману спиной, старик завернул рубаху. На теле синели толстые рубцы, следы плетей.
   - Вот видишь, как с нашим братом! - вздохнул Перфилька. - А за что? За то, что вступился за родимую сестру. Растлил ее барин...
   Старик снова обрядился в полушубок, склонил голову.
   - Верь мне, батюшка! Не соглядатаем я тут остался, а по велению своей совести! - с жаром сказал он, и голос его взволнованно дрогнул.
   - Верю, отец! Иди и успокойся! Люб ты мне своей прямотой!
   Перфилька поклонился Грязнову:
   - Спасибо, родной, на добром слове!
   Старик вышел на двор; падал мягкий снежок. Он шумно вздохнул и стал жадно глотать свежий воздух. На сердце стало покойнее...
   Покинув Челябу, генерал Деколонг со своим войском и обозами исетской провинциальной канцелярии двинулся по Сибирской равнине на Шадринск и Далматов монастырь, намереваясь таким обходным и безопасным путем достигнуть Екатеринбурга. Никто из местных должностных лиц в дистриктах не знал об оставлении Челябы и движении генерала в глубь провинции. Он уже достиг Окуневской слободы, когда об этом стало известно шадринскому коменданту, секунд-майору Кениху. Тот не на шутку встревожился и, чтобы предупредить отступающих о грозящей опасности, послал нарочного с донесением.
   17 февраля курьер достиг Окуневской слободы и вручил генералу Деколонгу письмо, в котором секунд-майор сообщал неприятную новость:
   "Уведомился я, что ваше превосходительство изволите близ здешних мест обретаться, - писал Кених, - того ради не премину донести о здешних обстоятельствах, которые уже злодейским ядом наполнены: весь Далматов монастырь окружен, да и около здешнего города деревни, не далее верст десять, все неприятельской стороне предались, и так теперь проезду никакого нет..."
   На другой день генерал получил депешу от главнокомандующего Александра Ильича Бибикова, который писал:
   "Прошу вас сделать своими войсками движение к Оренбургу, показывая вид, что идете к Башкирии, дабы тем сделать диверсию злодею и в то же время транспортировать провиант и фураж для Оренбурга, употребив к тому всю возможность и старание. Сие содействие со стороны вашей крайне необходимо нужно, дабы отовсюду стеснять главную злодейскую толпу и чтобы наискорее освободить Оренбург и весь этот край очистить..."
   Хорошо было об этом писать, сидя в Екатеринбурге, но каково было Деколонгу, попавшему по своей вине в ловушку! Оставление им Челябы дало возможность повстанческому движению перехлестнуть через Урал и быстро проникнуть в Сибирскую губернию.
   На всем пути отступающие встречались с населением, которое с минуты на минуту ждало только подхода пугачевских отрядов.
   Чтобы хоть немного разгрузиться, Деколонг решил исетскую провинциальную канцелярию со всеми обозами и приставшими челябинскими обывателями направить в город Исетск, а сам двинулся в Шадринск.
   Волнение между тем принимало угрожающие размеры. Сибирский тракт между Екатеринбургом и Тюменью был пересечен заводскими крестьянами, которые заняли многие придорожные села и угрожали даже самой Тюмени. Каждый день в Шадринск приходили ужасающие для Деколонга вести. Управитель Ялуторовского дистрикта Бабановский доносил ему, что восстали крестьяне слобод Иковской, Белозерской и Марайской. В Ивановской же слободе капитан Смольянинов с командою резервных и отставных солдат долго защищался против повстанцев, но после потерь должен был сдаться.