Страница:
Между тем прошел драгоценный час, мудрец вытер свои безмолвные уста, воистину не привыкшие к тому, чтобы в течение целой сцены не произносить никакого иного текста, кроме пуританской банальности:
- Very interesting 1.
Лишь на улице, качая головой, которая за час могла бы подарить так много драгоценного, он сказал:
- This young man - no!.. 2
Он имел в виду сына ночного сторожа, который потратил тысячу дней и этот час на то, чтобы злиться на злое. Ракету, упавшую в воду, больше не зажжешь! - мальчик это знает... "Как ты прав! - говорит вдруг другой и вытирает непрошеную слезу: - Все мы курокрады, все мы курокрады!")
Такова была встреча с Торнтоном Уайлдером.
1 Очень интересно (англ.).
2 Этот молодой человек - нет!.. (англ.)
Гамбург, ноябрь 1948
Понятие культуры (один из серьезных насущных вопросов, который все время занимает меня, хотя он всякий раз очень скоро исчерпывает мои умственные силы) - культура, искусство, политика... Одного, во всяком случае, нельзя делать: сводить культуру к искусству, внушать народу, будто у него есть культура, поскольку у него есть симфонии.
К важнейшим урокам, которые могло извлечь в особенности во время мировой войны наше поколение, родившееся в этом веке, но воспитанное в духе века прошлого, относится, пожалуй, то, что люди, взращенные той культурой, знатоки, способные с умом и пылом рассуждать о Бахе, Генделе, Моцарте, Бетховене, Брукнере *, могут не колеблясь выступать палачами; и то и другое в одном лице. Назовем то, что характеризует эту породу людей, эстетической культурой. Их особым, всегда зримым признаком является ни к чему не обязывающая позиция, тщательное отделение культуры от политики, или: таланта от характера, книг от жизни, концертного зала от улицы. Это разновидность ума, которая может размышлять о возвышеннейшем (ибо земные тяготы они попросту выбрасывают за борт, чтобы баллон мог подняться в воздух) и которой низменное не мешает, это культура, которая строжайшим образом поднимается над требованиями дня и полностью ставит себя на службу вечности. Культура в таком смысле, воспринимаемая как идол, довольствующийся нашими художественными или научными достижениями и тайком лижущий кровь наших братьев, культура как моральная шизофрения в наш век, собственно, самая ходовая. Как часто, когда говорят о Германии, кто-нибудь выскакивает с Гёте, Штифтером *, Гёльдерлином и всеми другими, рожденными Германией, и опять-таки в этом же смысле: гений как алиби.
Если люди, которые получили такое же образование, как я, произносят те же слова, что и я, и любят те же книги, ту же музыку, те же картины, если эти люди никак не застрахованы от возможности превратиться в извергов и совершать поступки, на которые, как мы прежде полагали, они не способны, за исключением единичных патологических случаев, то могу ли я быть уверенным, что от этого застрахован я?..
"Он, конечно, был свиньей, - сказал кто-то, - но человек такого дарования - его дарование вы ведь сами признаете! - и вообще, извините, что общего имеет искусство с политикой?"
К этому добавим только:
К сожалению, нет человеческого существа, занимающегося только искусством, и если он в один прекрасный день, для того чтобы иметь возможность заниматься своим искусством, даст, например, свою подпись, которая отправит других на виселицу, быть может, бывших друзей или по меньшей мере людей, которые никоим образом не угрожали ему, то меня лишь в малой степени интересует его дарование, даже если он и уверяет, что "принципиально" не вмешивается в политику и является "только" художником, "деятелем культуры".
Кто не занимается политикой, тот тем самым уже демонстрирует свою политическую принадлежность, от которой он хотел бы откреститься: он служит господствующей партии.
Сюда же относится и литературное понятие тенденции, которая, как повсюду слышишь, ничего общего не имеет с поэзией, - тенденции как толкования условий, не соответствующего толкованию читателей и потому называемого "искажением", и не могущего считаться чистой поэзией - ибо о чистой поэзии мы говорим лишь тогда, когда уже не осознаем тенденцию как таковую, когда толкование, всегда присутствующее в произведении, совпадает с нашим толкованием, став нашим собственным, и когда мы получаем чистое наслаждение, заключающееся в том, что видим свое мнение как единственно возможное, истинное, абсолютное.
Ужасный страх, как бы не быть мещанином, и уже заключенное в нем недоразумение, стремление осесть в сферах вечности, чтобы не нести ответственности на земле, тысяча выкрутасов опрометчивой метафизики - не опаснее ли все это для культуры, чем все мещане, вместе взятые?
1949
Новый год
Атмосфера симпатии - как необходима она нам! Это проявляется сразу же, как только мы утрачиваем симпатию, которой долго пользовались. Словно улетучивается воздух из-под крыльев.
Вопрос:
Не является ли симпатия, дающая нам ощущение, будто мы способны летать, ничем иным, как дружеским обманом, щадящим отказом от критики, так что другую атмосферу - атмосферу без симпатии - следовало бы признать более действенной, единственно действенной?
Вот что удивительно: достаточно симпатии только одного человека в целой компании людей, как вам симпатизируют все, но если он ее вас лишает - от вас отвернется и вся компания, хотя ей-то уж нечего вас лишать.
(Так ее взгляд, рассматривая, покидает тебя.)
Конечно, можно пожать плечами, обратиться туда, где нас ждет симпатия, или завоевать новые симпатии - все это ничего не изменит в том ужасном чувстве потерянности, которое наполняет нас, когда мы утрачиваем симпатию.
Потерянность: утрата ангела-хранителя.
Симпатия - не отказ от критики. Но симпатия обладает терпением, терпением надежды, она не ловит нас на какой-нибудь выходке - неуместной, дерзкой, нелепой, заносчивой, бесцеремонной, самоуверенной; она всегда оставляет нам дальнейший шанс... По-иному поступает партнер, не испытывающий симпатии: он заносит в счетную книгу все, что есть, и не выдает никаких авансов, он внимателен и справедлив, и это ужасно. Видит ли он нас в более правильном свете? С нами обходятся, как Полоний со странствующими актерами, - по нашим заслугам. Гамлет требует: "Нет - лучше, чтоб вас черт побрал, любезнейший! Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?" 1
Подумаем и об обратном:
Если мы, не испытывая симпатии, сидим напротив человека, как присяжные заседатели, непредубежденные, - каким настораживающим, каким подозрительным, каким неспособным становится любой человек, когда он чувствует, что не пользуется нашим расположением, и потому все пытаются защититься.
1 Шекспир У. Гамлет, акт 2, сц. 2. (Пер. Б. Пастернака.)
Чувство, будто нет воздуха, так что не управляешь голосом, каждое слово падает на землю и разлетается на куски, а когда прощаешься - чувство, будто говорил излишне много, потому что в самом деле каждое слово было лишним, чувство, будто разбился вдребезги, чувство, будто истекаешь кровью.
Неосознанное, само собой разумеющееся условие, без которого ты не в силах написать ни строчки, условие, что где-то, пусть даже очень далеко, тебя оберегает симпатия, - не есть ли это уже нарциссизм?
Воспоминание об одном французском фильме, который показывает, как человек (Мишель Симон) вдруг лишается симпатии, которой многие годы пользовался среди жильцов квартиры, где он жил; внезапно, хотя он ни в чем не изменился, на него падает некое подозрение, или можно сказать - его покинул ангел-хранитель, и вот он должен видеть, он видит свои вещи, все свое имущество на улице, он видит всех соседей, которые стоят за своими дверьми или глазеют из окон, все считают его убийцей, один подставляет ему ножку - он защищается, никто не помогает ему; другие играют в футбол его вещами; вдруг он становится как бык на арене, чьей крови жаждут, наполовину неистово, наполовину шутя они загоняют его на крышу, пока он не разбивается насмерть.
Мистерия ненависти.
(Антисемитизм.)
Рассказ одного знакомого, которого по ошибке уже несколько раз арестовывали: молодого врача, чувствительного и очень совестливого человека, четыре жандарма задержали и повели сквозь толпу, которая от любопытства и возмущения то напирала, то отступала, а когда он стал заверять, что он доктор и его ждет больной, жандармы отбросили последнее сомнение в том, что они наконец поймали того, кого искали, - убийцу ребенка.
Ангел-хранитель - симпатия, - мы нуждаемся в нем постоянно. Он с нами в детстве, иначе нас давно переехали бы, мы вырастаем с ним, мы полагаемся на него - и притом это всего лишь призрачно, то, что нас охраняет, что отделяет от чудовищного, от безнадежного, когда ничто больше не свидетельствует за тебя, никакое твое слово, никакой твой поступок...
Рецензии
Гёте советовал: никогда не надо отвечать рецензенту, разве что он в своей рецензии утверждает, будто вы украли дюжину серебряных ложек, - но так далеко наши рецензенты едва ли заходят... И действительно, остается только одно: молчать и работать, пока хочется, стать собственным критиком, не красть серебряных ложек, и довольно! - и быть благодарным, если рецензия, хвалебная или осуждающая, серьезна, прилична, не утверждает, что у автора собственное произведение не вызывает никаких сомнений или возражений: такие рецензии тоже бывают, их даже больше, чем хотят признать наши чувства; человек, который за столом передал нам соль, значит ведь не меньше того, кто плюнул нам в суп, но последний занимает нас дольше, и, к сожалению, он знает об этом, даже тогда, когда ему не отвечают.
Нет ничего проще: из картофелины вырезают нечто похожее на грушу, вонзают в нее зубы и публично возмущаются, что не чувствуется вкуса груши, совершенно не чувствуется!
Наверное, чаще всего чувство неудовольствия, охватывающее нашего рецензента, в чем-то справедливо. Но в чем точно? Многие, по-видимому, удовлетворяются первым попавшимся объяснением, приходящим им в голову в связи с их неудовольствием, в их справедливом неудовольствии им кажется справедливым все, что сходит с пера, и чем человечнее неудовольствие, чем глубже оно коренится в личном, тем сильнее жажда недостатков, но и тем неразборчивее; чувствуется, как они рады тому, что третий акт не удался, большего удовольствия я не мог бы им доставить.
Трудно быть рецензентом; кроме профессиональных трудностей, которые присущи всякой работе и на которых незачем специально останавливаться, я имею в виду трудности человеческие. Я не могу теперь без краски стыда видеть рецензии, какие писал студентом, причем стыд вызывает не столько невежество, сколько общий тон, попытка быть остроумным, этакая смесь дерзости и снисходительности, и при этом я ведь знаю, что был полон чувства неполноценности. Рецензирование было для меня необходимостью, усладой, но только для меня. Наверняка есть люди, страдающие честно, они приходят в неистовство и не могут удержаться, чтобы не стукнуть кулаком по столу и заорать так, что стены задрожат. И против этого ничего не возразишь. Но большинство, подавляющее большинство, не неистовствует, а язвит, острит, дерзит, снисходит. Язвят в случае порицания; в случае восхваления фамильярничают; и вот что еще раздражает меня в тех студенческих рецензиях: попытка набиться в друзья. Нет ничего труднее восхваления. Уже сами слова очень скоро становятся общими, так что ими можно похвалить вещи совершенно разные, даже противоположные. Когда критик избегает хвалебных слов, это не обязательно свидетельствует о недоброжелательстве, критиканстве; похвала, серьезная похвала, в действительности может быть выражена почти всегда только косвенно, например именами, привлекаемыми для сравнения, в особенности же уровнем критического разбора. Непосредственная похвала малоубедительна, и как бы пылко ни восклицать: "Прекрасное стихотворение!" этим ничего не скажешь о нем, и задаешься вопросом: где взял он меч, чтоб званьем рыцаря наречь? - и как раз тогда, когда кто-то хвалит, не можешь освободиться от впечатления широковещательной самоуверенности. Но главное, когда я спустя много лет наталкиваюсь на свои собственные рецензии, я замечаю, что почти без исключения всегда хвалил самого себя, хвалил то, что отвечало моим собственным устремлениям и освящало их успехом, - вот что я (нередко ловкой подтасовкой) подчеркивал словами похвалы...
Трудно быть рецензентом.
Есть много знатоков, превосходных знатоков, но мало людей, полных чувства жизни, и, может быть, только им одним по плечу был бы драгоценный дар критики. Не потому, что они сами делают то же самое лучше, - это ребяческое требование. Критика - способность сама по себе. Но те, кто полон чувства жизни, независимо от того, где обрели они эту полноту, не нуждаются в том, чтобы в порядке самозащиты утверждать себя при виде всего в их время созданного.
Критика мастерства, мне кажется, чаще всего пустая отговорка. Есть очень мало людей, чье недовольство действительно вызывает степень искусности. Это видно хотя бы из того, что, когда содержание произведения приятно, безобидно, а то даже и лестно, те же люди по отношению к тому же автору не испытывают потребности пускаться в обсуждение мастерства. Произведение, содержание которого им приятно, они всегда называют лучшим, гораздо лучшим.
Чтобы суметь сказать неприятное, надо быть совершенным мастером - дабы они не имели никакой лазейки для своего гнева.
Критика искусности.
Кто-то говорит мне, что я совершил злую несправедливость по отношению к своему соседу, я отвечаю: сударь, да вы щербаты! - а если у него нет щербины, то, чтобы избежать неприятного разговора, нахожу незастегнутую пуговицу на его брюках. Сударь, говорю я, да у вас не застегнута пуговица на брюках. А когда он застегнет пуговицу? Тогда я говорю: сударь, мне кажется, от вас воняет табаком, а я не выношу этого, мне дурно. И если он однажды снова приходит и от него не воняет больше табаком, ибо, возможно, от него вообще не воняло, и он опять начинает говорить о моей несправедливости? Тогда я говорю: сударь, вы все время твердите одно и то же, это скучно, это уже надоело...
Похвала и порицание.
С похвалой ошибочной или даже кажущейся нам глупой спорить не обязательно; ее можно пропустить мимо ушей, что мы и делаем. Пропустить же мимо ушей порицание, потому что оно ошибочно или даже кажется нам глупым, не так просто, в этом всегда есть что-то подозрительное. Порицание прилипает.
В иных случаях следовало бы сказать: то, к чему стремится имярек, я считаю чистым безумием, тем не менее он свое стремление осуществляет на высоком уровне. Вместо этого говорят: имярек не в состоянии написать настоящую вещь. Настоящая вещь - это вещь, какую критик считает достойной стремления. Рецензии подобного образца - а их немало - не вредны, но неплодотворны.
Актер играет Ромео, и рецензентка, пристрастие которой к своему полу очевидно, пишет о нем в газете. Она могла бы написать: "С Ромео господина Штерненхагеля я не ощутила никакого контакта". Против этого нельзя было бы возразить. Но она пишет не так, а безлично, безоговорочно: "У Ромео, напротив (напротив!), отсутствует всякое мужское обаяние".
Святое право каждого рецензента - выражать свои ощущения. Наше же право - признавать их только как его ощущения, что, впрочем, отнюдь не является утешением! В определенные моменты, не в моменты самоуверенности, а в моменты, полные мужества или отчаяния, жаждешь подчиниться безоговорочному критерию.
Критика со стороны творческих людей? Люди творческие особенно пристрастны, но их суждение имеет драгоценное преимущество: мы знаем характер их особой пристрастности, выраженный в их творчестве, и, главное, их суждение всегда имеет в себе нечто братское. Оно никогда не гонит нас в болото уверенности в нашей собственной правоте, что так легко удается рецензенту.
Гёте говорил: не надо отвечать, - он не говорил: не надо прислушиваться. Может быть, это необходимо - две или три недели исходить гневом, - хотя бы только для того, чтобы узнать, как обстоит дело с нашей зрелостью суждений. Критика, которая помогает, исходит от четырех или пяти человек; среди них - наши ближние и совсем чужие, незнакомые, даже не подозревающие о том, как они поддержали нас. С критикой творческих людей, я считаю, сходна критика умных, нелитературных женщин - личная, решительная, сестринская. Такая критика помогает, она помогает не терять время, она стимулирует самокритику, ту единственную, что применима для дальнейшей работы.
Cafe Odeon
Один уважаемый друг мне пишет:
"Я не могу не сказать, что считаю насильственное обнажение ран бедствием, которое ты, как и столь многие другие, очевидно, почитаешь своим долгом".
Я же считаю настоящим бедствием перевязывание ран, еще полных гноя - а они полны гноя, - забвение вещей, которые не выяснены, не поняты, не преодолены и потому не ушли в прошлое.
Но столь ли многие на моей стороне?
Кампен, июль 1949
Письма:
Два друга, люди с литературным и театральным опытом, пишут мне на этот остров свое мнение о новой пьесе ("Граф Эдерланд"), над которой я еще работаю. Один считает ее, во всяком случае, лучше прежних, хотя у него находятся и пожелания; другой - несомненно, слабее прежних. Кто прав? Оба пишут умно, дельно, толково. Поощрение к продолжению, поощрение к отказу. За кем же мне последовать? Оба обладают мудростью оракула, по существу дающего всегда один и тот же совет, единственно возможный, окутанный приветливой темью:
"Решай сам".
...Во Франкфурте ждут Томаса Манна, как я могу понять из газет, с сильной ненавистью...
(Этот случай, мне кажется, несет в себе нечто трагически-гротескное: немец, современник, светский человек, которому посчастливилось сохранить уважение мира к немецкому языку, возвращается в Германию, но лишь немногие смотрят ему в лицо, другие уставились на его ноги, ждут, чтобы он споткнулся. Что они при этом выиграют? Эмиграция оказалась плодотворной; для тех, кто предписал эту эмиграцию, это невыносимо, и вполне понятна их жгучая потребность выявить ошибки этого человека. Кто станет отрицать, что их у него нет? В том числе и ошибки известные, которые он сам холил, холил без тени иронии, например навязываясь в друзья к старому Гёте, - кто стал бы его в этом упрекать, если бы Томас Манн в остальном не писал и не говорил такие неприятные вещи? Для многих его соотечественников, даже если они едва знают его творчество, он стал чем-то непостижимым; они мучительно жаждут мирового уважения, он его имеет, однако побрататься с ним без того, чтобы не согласиться кое с чем из сказанного им к их неудовольствию, они не могут - и вот большинство удовлетворяется теперь попыткой соскрести с него мировое уважение, словно они могут от этого выиграть.
Разговор о честности
Если бы честность заключалась в том, чтобы просто все говорить, было бы очень легко быть честным, но это было бы никчемно, неживотворно, всеразрушающе, добродетель за счет других. Но где начинается ложь? Я бы сказал: там, где мы делаем вид, будто у нас нет секретов.
Быть честным: быть одиноким.
О писательстве
Много лет тому назад я в качестве архитектора побывал на одной из тех фабрик, где делаются наши знаменитые часы; никогда ни одна фабрика не производила на меня столь удручающего впечатления, но ни в каком разговоре мне не удалось так рассказать именно об этом переживании, одном из сильнейших, чтобы оно передалось и слушателю. Высказанное всегда оказывается незначительным или нереальным, вернее, реальным лишь для самого пережившего, неизреченным, как всякое личное переживание, или точнее: всякое переживание, по существу, остается неизреченным, пока мы надеемся, что сможем выразить его реальным примером, который поразил нас. Выразить может лишь пример, который мне так же далек, как и слушателю, а именно - придуманный. Обрисовать может, по существу, только сочиненное, претворенное, преображенное, воплощенное - вот почему художническая неудача всегда связана с чувством удушающего одиночества.
ДНЕВНИК 1966-1971
1966
Опросный лист
1. Вы уверены, что Вас действительно интересует сохранение рода человеческого, если Вас и всех Ваших знакомых не будет на свете?
2. Почему? Можно кратко.
3. Сколько Ваших детей не родилось по Вашей воле?
4. С кем бы Вы предпочли никогда не встретиться?
5. Совершили Вы несправедливость по отношению к кому-нибудь, кто может и не знать об этом, и ненавидите Вы из-за этого себя или того человека?
6. Приятна была бы Вам абсолютная память?
7. Назовите политика, чья смерть вследствие болезни, аварии и т. п. могла бы Вас исполнить надежды? Или Вы никого не считаете незаменимым?
8. Кого из тех, кто умер, Вы хотели бы снова увидеть?
9. Кого, напротив, нет?
10. Хотели бы Вы принадлежать к другой нации (культуре); к какой?
11. До какого возраста Вы хотели бы дожить?
12. Будь у Вас власть повелеть то, что Вам кажется сегодня правильным, сделали бы Вы это против воли большинства? Да или нет?
13. Почему нет, если это кажется Вам правильным?
14. Вам легче ненавидеть коллектив или определенного человека и ненавидите Вы предпочтительнее в одиночку или в коллективе?
15. Когда Вы перестали считать, что становитесь умнее, или Вы все еще так считаете? Указать возраст.
16. Действует на Вас самокритика?
17. За что, по Вашему мнению, на Вас сердятся и за что Вы сами на себя сердитесь, и, если не за одно и то же, за что Вы скорее попросите прощения?
18. Если Вы вдруг представите себе, что не родились на свет, вызовет ли это у Вас беспокойство?
19. Думая о ком-нибудь из умерших, что бы Вы хотели: чтобы умерший что-нибудь сказал Вам или же Вы сами хотели бы ему что-то сказать?
20. Любите Вы кого-нибудь?
21. А из чего Вы это заключаете?
22. Если предположить, что Вы никогда не погубили ни одного человека, как Вы объясняете себе, почему этого не случилось?
23. Чего Вам не хватает для счастья?
24. За что Вы испытываете благодарность?
25. Предпочитаете Вы умереть или еще некоторое время существовать в виде здорового животного? Какого именно?
Статистика
Средняя продолжительность жизни во времена Христова рождения составляла лишь 22 года, во времена Мартина Лютера - уже 33,5, около 1900 года - 49,2, а сейчас - 67,7. Увеличение продолжительности жизни приводит к перегруппировке возрастных групп. Около 1900 года молодежь (до двадцатилетнего возраста) составляла 46% населения, в 1925-36%, в 1950 лишь 31%, а в 1975 году должна, по расчетам, составить только 28%. Соответственно возрастают группы пожилых людей (старше шестидесяти лет): около 1900 года они составляли только 7% населения, около 1975 года их будет уже 20%.
Берцона
В деревне, расположенной в нескольких километрах от границы, живет 82 человека, говорящих по-итальянски; ресторана нет, нет даже бара, так как она лежит не у дороги в долину, а в стороне. Каждый гость из города сразу восклицает: какой воздух! Затем робковато: и какая тишина! Обрывы-террасы с обычными стенами сухой кладки, каштаны, дичающее фиговое дерево, густые заросли ежевики, два больших ореховых дерева, чертополох и т. д. Надо остерегаться змей. Альфред Андерш *, живущий здесь уже несколько лет, обратил мое внимание на небольшой участок - старый запущенный крестьянский дом с толстыми стенами и башнеобразным хлевом, который теперь называется студией, все крыто гранитом. В середине долины (Вал Онзероне) глубокое, с буйной растительностью ущелье, в которое мы еще не спускались; его склоны покрыты лесом, скалисты и с годами стали, наверное, скучными. Зимой мне здесь нравится больше. Местные жители прежде промышляли плетением из соломки, пока на миланском рынке вдруг не появились японские корзины, шляпы и сумки; с тех пор долина нищает.
Намерение
Разумеется, после пяти лет пребывания за границей (в Риме) многое видишь отчетливее, хотя значительнее оно от этого не становится, если не ведет к новым взглядам, а этого пока не случалось. Отсюда и намерение впредь не высказываться о Швейцарии, по крайней мере публично.
В самом деле: иностранцы, живущие в Швейцарии, относятся к ней лучше, чем наш брат. Они воздерживаются от всякой фундаментальной критики; наша же критика им скорее неприятна, они хотели бы быть в стороне от этого. Что, кроме швейцарской банковской тайны, их привлекает? Видимо, все же многое: ландшафты, центральное местоположение в Европе, чистота, стабильность валюты, в меньшей степени - порода людей (тут они при случае выдают себя набором уничижительных клише), но главным образом своего рода освобождение: здесь достаточно держать в порядке деньги и бумаги и не мечтать о каких-либо изменениях. Если их не беспокоит полиция, Швейцария для иностранца не тема. Они наслаждаются чувством комфорта, которое порождено отсутствием истории.
- Very interesting 1.
Лишь на улице, качая головой, которая за час могла бы подарить так много драгоценного, он сказал:
- This young man - no!.. 2
Он имел в виду сына ночного сторожа, который потратил тысячу дней и этот час на то, чтобы злиться на злое. Ракету, упавшую в воду, больше не зажжешь! - мальчик это знает... "Как ты прав! - говорит вдруг другой и вытирает непрошеную слезу: - Все мы курокрады, все мы курокрады!")
Такова была встреча с Торнтоном Уайлдером.
1 Очень интересно (англ.).
2 Этот молодой человек - нет!.. (англ.)
Гамбург, ноябрь 1948
Понятие культуры (один из серьезных насущных вопросов, который все время занимает меня, хотя он всякий раз очень скоро исчерпывает мои умственные силы) - культура, искусство, политика... Одного, во всяком случае, нельзя делать: сводить культуру к искусству, внушать народу, будто у него есть культура, поскольку у него есть симфонии.
К важнейшим урокам, которые могло извлечь в особенности во время мировой войны наше поколение, родившееся в этом веке, но воспитанное в духе века прошлого, относится, пожалуй, то, что люди, взращенные той культурой, знатоки, способные с умом и пылом рассуждать о Бахе, Генделе, Моцарте, Бетховене, Брукнере *, могут не колеблясь выступать палачами; и то и другое в одном лице. Назовем то, что характеризует эту породу людей, эстетической культурой. Их особым, всегда зримым признаком является ни к чему не обязывающая позиция, тщательное отделение культуры от политики, или: таланта от характера, книг от жизни, концертного зала от улицы. Это разновидность ума, которая может размышлять о возвышеннейшем (ибо земные тяготы они попросту выбрасывают за борт, чтобы баллон мог подняться в воздух) и которой низменное не мешает, это культура, которая строжайшим образом поднимается над требованиями дня и полностью ставит себя на службу вечности. Культура в таком смысле, воспринимаемая как идол, довольствующийся нашими художественными или научными достижениями и тайком лижущий кровь наших братьев, культура как моральная шизофрения в наш век, собственно, самая ходовая. Как часто, когда говорят о Германии, кто-нибудь выскакивает с Гёте, Штифтером *, Гёльдерлином и всеми другими, рожденными Германией, и опять-таки в этом же смысле: гений как алиби.
Если люди, которые получили такое же образование, как я, произносят те же слова, что и я, и любят те же книги, ту же музыку, те же картины, если эти люди никак не застрахованы от возможности превратиться в извергов и совершать поступки, на которые, как мы прежде полагали, они не способны, за исключением единичных патологических случаев, то могу ли я быть уверенным, что от этого застрахован я?..
"Он, конечно, был свиньей, - сказал кто-то, - но человек такого дарования - его дарование вы ведь сами признаете! - и вообще, извините, что общего имеет искусство с политикой?"
К этому добавим только:
К сожалению, нет человеческого существа, занимающегося только искусством, и если он в один прекрасный день, для того чтобы иметь возможность заниматься своим искусством, даст, например, свою подпись, которая отправит других на виселицу, быть может, бывших друзей или по меньшей мере людей, которые никоим образом не угрожали ему, то меня лишь в малой степени интересует его дарование, даже если он и уверяет, что "принципиально" не вмешивается в политику и является "только" художником, "деятелем культуры".
Кто не занимается политикой, тот тем самым уже демонстрирует свою политическую принадлежность, от которой он хотел бы откреститься: он служит господствующей партии.
Сюда же относится и литературное понятие тенденции, которая, как повсюду слышишь, ничего общего не имеет с поэзией, - тенденции как толкования условий, не соответствующего толкованию читателей и потому называемого "искажением", и не могущего считаться чистой поэзией - ибо о чистой поэзии мы говорим лишь тогда, когда уже не осознаем тенденцию как таковую, когда толкование, всегда присутствующее в произведении, совпадает с нашим толкованием, став нашим собственным, и когда мы получаем чистое наслаждение, заключающееся в том, что видим свое мнение как единственно возможное, истинное, абсолютное.
Ужасный страх, как бы не быть мещанином, и уже заключенное в нем недоразумение, стремление осесть в сферах вечности, чтобы не нести ответственности на земле, тысяча выкрутасов опрометчивой метафизики - не опаснее ли все это для культуры, чем все мещане, вместе взятые?
1949
Новый год
Атмосфера симпатии - как необходима она нам! Это проявляется сразу же, как только мы утрачиваем симпатию, которой долго пользовались. Словно улетучивается воздух из-под крыльев.
Вопрос:
Не является ли симпатия, дающая нам ощущение, будто мы способны летать, ничем иным, как дружеским обманом, щадящим отказом от критики, так что другую атмосферу - атмосферу без симпатии - следовало бы признать более действенной, единственно действенной?
Вот что удивительно: достаточно симпатии только одного человека в целой компании людей, как вам симпатизируют все, но если он ее вас лишает - от вас отвернется и вся компания, хотя ей-то уж нечего вас лишать.
(Так ее взгляд, рассматривая, покидает тебя.)
Конечно, можно пожать плечами, обратиться туда, где нас ждет симпатия, или завоевать новые симпатии - все это ничего не изменит в том ужасном чувстве потерянности, которое наполняет нас, когда мы утрачиваем симпатию.
Потерянность: утрата ангела-хранителя.
Симпатия - не отказ от критики. Но симпатия обладает терпением, терпением надежды, она не ловит нас на какой-нибудь выходке - неуместной, дерзкой, нелепой, заносчивой, бесцеремонной, самоуверенной; она всегда оставляет нам дальнейший шанс... По-иному поступает партнер, не испытывающий симпатии: он заносит в счетную книгу все, что есть, и не выдает никаких авансов, он внимателен и справедлив, и это ужасно. Видит ли он нас в более правильном свете? С нами обходятся, как Полоний со странствующими актерами, - по нашим заслугам. Гамлет требует: "Нет - лучше, чтоб вас черт побрал, любезнейший! Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки?" 1
Подумаем и об обратном:
Если мы, не испытывая симпатии, сидим напротив человека, как присяжные заседатели, непредубежденные, - каким настораживающим, каким подозрительным, каким неспособным становится любой человек, когда он чувствует, что не пользуется нашим расположением, и потому все пытаются защититься.
1 Шекспир У. Гамлет, акт 2, сц. 2. (Пер. Б. Пастернака.)
Чувство, будто нет воздуха, так что не управляешь голосом, каждое слово падает на землю и разлетается на куски, а когда прощаешься - чувство, будто говорил излишне много, потому что в самом деле каждое слово было лишним, чувство, будто разбился вдребезги, чувство, будто истекаешь кровью.
Неосознанное, само собой разумеющееся условие, без которого ты не в силах написать ни строчки, условие, что где-то, пусть даже очень далеко, тебя оберегает симпатия, - не есть ли это уже нарциссизм?
Воспоминание об одном французском фильме, который показывает, как человек (Мишель Симон) вдруг лишается симпатии, которой многие годы пользовался среди жильцов квартиры, где он жил; внезапно, хотя он ни в чем не изменился, на него падает некое подозрение, или можно сказать - его покинул ангел-хранитель, и вот он должен видеть, он видит свои вещи, все свое имущество на улице, он видит всех соседей, которые стоят за своими дверьми или глазеют из окон, все считают его убийцей, один подставляет ему ножку - он защищается, никто не помогает ему; другие играют в футбол его вещами; вдруг он становится как бык на арене, чьей крови жаждут, наполовину неистово, наполовину шутя они загоняют его на крышу, пока он не разбивается насмерть.
Мистерия ненависти.
(Антисемитизм.)
Рассказ одного знакомого, которого по ошибке уже несколько раз арестовывали: молодого врача, чувствительного и очень совестливого человека, четыре жандарма задержали и повели сквозь толпу, которая от любопытства и возмущения то напирала, то отступала, а когда он стал заверять, что он доктор и его ждет больной, жандармы отбросили последнее сомнение в том, что они наконец поймали того, кого искали, - убийцу ребенка.
Ангел-хранитель - симпатия, - мы нуждаемся в нем постоянно. Он с нами в детстве, иначе нас давно переехали бы, мы вырастаем с ним, мы полагаемся на него - и притом это всего лишь призрачно, то, что нас охраняет, что отделяет от чудовищного, от безнадежного, когда ничто больше не свидетельствует за тебя, никакое твое слово, никакой твой поступок...
Рецензии
Гёте советовал: никогда не надо отвечать рецензенту, разве что он в своей рецензии утверждает, будто вы украли дюжину серебряных ложек, - но так далеко наши рецензенты едва ли заходят... И действительно, остается только одно: молчать и работать, пока хочется, стать собственным критиком, не красть серебряных ложек, и довольно! - и быть благодарным, если рецензия, хвалебная или осуждающая, серьезна, прилична, не утверждает, что у автора собственное произведение не вызывает никаких сомнений или возражений: такие рецензии тоже бывают, их даже больше, чем хотят признать наши чувства; человек, который за столом передал нам соль, значит ведь не меньше того, кто плюнул нам в суп, но последний занимает нас дольше, и, к сожалению, он знает об этом, даже тогда, когда ему не отвечают.
Нет ничего проще: из картофелины вырезают нечто похожее на грушу, вонзают в нее зубы и публично возмущаются, что не чувствуется вкуса груши, совершенно не чувствуется!
Наверное, чаще всего чувство неудовольствия, охватывающее нашего рецензента, в чем-то справедливо. Но в чем точно? Многие, по-видимому, удовлетворяются первым попавшимся объяснением, приходящим им в голову в связи с их неудовольствием, в их справедливом неудовольствии им кажется справедливым все, что сходит с пера, и чем человечнее неудовольствие, чем глубже оно коренится в личном, тем сильнее жажда недостатков, но и тем неразборчивее; чувствуется, как они рады тому, что третий акт не удался, большего удовольствия я не мог бы им доставить.
Трудно быть рецензентом; кроме профессиональных трудностей, которые присущи всякой работе и на которых незачем специально останавливаться, я имею в виду трудности человеческие. Я не могу теперь без краски стыда видеть рецензии, какие писал студентом, причем стыд вызывает не столько невежество, сколько общий тон, попытка быть остроумным, этакая смесь дерзости и снисходительности, и при этом я ведь знаю, что был полон чувства неполноценности. Рецензирование было для меня необходимостью, усладой, но только для меня. Наверняка есть люди, страдающие честно, они приходят в неистовство и не могут удержаться, чтобы не стукнуть кулаком по столу и заорать так, что стены задрожат. И против этого ничего не возразишь. Но большинство, подавляющее большинство, не неистовствует, а язвит, острит, дерзит, снисходит. Язвят в случае порицания; в случае восхваления фамильярничают; и вот что еще раздражает меня в тех студенческих рецензиях: попытка набиться в друзья. Нет ничего труднее восхваления. Уже сами слова очень скоро становятся общими, так что ими можно похвалить вещи совершенно разные, даже противоположные. Когда критик избегает хвалебных слов, это не обязательно свидетельствует о недоброжелательстве, критиканстве; похвала, серьезная похвала, в действительности может быть выражена почти всегда только косвенно, например именами, привлекаемыми для сравнения, в особенности же уровнем критического разбора. Непосредственная похвала малоубедительна, и как бы пылко ни восклицать: "Прекрасное стихотворение!" этим ничего не скажешь о нем, и задаешься вопросом: где взял он меч, чтоб званьем рыцаря наречь? - и как раз тогда, когда кто-то хвалит, не можешь освободиться от впечатления широковещательной самоуверенности. Но главное, когда я спустя много лет наталкиваюсь на свои собственные рецензии, я замечаю, что почти без исключения всегда хвалил самого себя, хвалил то, что отвечало моим собственным устремлениям и освящало их успехом, - вот что я (нередко ловкой подтасовкой) подчеркивал словами похвалы...
Трудно быть рецензентом.
Есть много знатоков, превосходных знатоков, но мало людей, полных чувства жизни, и, может быть, только им одним по плечу был бы драгоценный дар критики. Не потому, что они сами делают то же самое лучше, - это ребяческое требование. Критика - способность сама по себе. Но те, кто полон чувства жизни, независимо от того, где обрели они эту полноту, не нуждаются в том, чтобы в порядке самозащиты утверждать себя при виде всего в их время созданного.
Критика мастерства, мне кажется, чаще всего пустая отговорка. Есть очень мало людей, чье недовольство действительно вызывает степень искусности. Это видно хотя бы из того, что, когда содержание произведения приятно, безобидно, а то даже и лестно, те же люди по отношению к тому же автору не испытывают потребности пускаться в обсуждение мастерства. Произведение, содержание которого им приятно, они всегда называют лучшим, гораздо лучшим.
Чтобы суметь сказать неприятное, надо быть совершенным мастером - дабы они не имели никакой лазейки для своего гнева.
Критика искусности.
Кто-то говорит мне, что я совершил злую несправедливость по отношению к своему соседу, я отвечаю: сударь, да вы щербаты! - а если у него нет щербины, то, чтобы избежать неприятного разговора, нахожу незастегнутую пуговицу на его брюках. Сударь, говорю я, да у вас не застегнута пуговица на брюках. А когда он застегнет пуговицу? Тогда я говорю: сударь, мне кажется, от вас воняет табаком, а я не выношу этого, мне дурно. И если он однажды снова приходит и от него не воняет больше табаком, ибо, возможно, от него вообще не воняло, и он опять начинает говорить о моей несправедливости? Тогда я говорю: сударь, вы все время твердите одно и то же, это скучно, это уже надоело...
Похвала и порицание.
С похвалой ошибочной или даже кажущейся нам глупой спорить не обязательно; ее можно пропустить мимо ушей, что мы и делаем. Пропустить же мимо ушей порицание, потому что оно ошибочно или даже кажется нам глупым, не так просто, в этом всегда есть что-то подозрительное. Порицание прилипает.
В иных случаях следовало бы сказать: то, к чему стремится имярек, я считаю чистым безумием, тем не менее он свое стремление осуществляет на высоком уровне. Вместо этого говорят: имярек не в состоянии написать настоящую вещь. Настоящая вещь - это вещь, какую критик считает достойной стремления. Рецензии подобного образца - а их немало - не вредны, но неплодотворны.
Актер играет Ромео, и рецензентка, пристрастие которой к своему полу очевидно, пишет о нем в газете. Она могла бы написать: "С Ромео господина Штерненхагеля я не ощутила никакого контакта". Против этого нельзя было бы возразить. Но она пишет не так, а безлично, безоговорочно: "У Ромео, напротив (напротив!), отсутствует всякое мужское обаяние".
Святое право каждого рецензента - выражать свои ощущения. Наше же право - признавать их только как его ощущения, что, впрочем, отнюдь не является утешением! В определенные моменты, не в моменты самоуверенности, а в моменты, полные мужества или отчаяния, жаждешь подчиниться безоговорочному критерию.
Критика со стороны творческих людей? Люди творческие особенно пристрастны, но их суждение имеет драгоценное преимущество: мы знаем характер их особой пристрастности, выраженный в их творчестве, и, главное, их суждение всегда имеет в себе нечто братское. Оно никогда не гонит нас в болото уверенности в нашей собственной правоте, что так легко удается рецензенту.
Гёте говорил: не надо отвечать, - он не говорил: не надо прислушиваться. Может быть, это необходимо - две или три недели исходить гневом, - хотя бы только для того, чтобы узнать, как обстоит дело с нашей зрелостью суждений. Критика, которая помогает, исходит от четырех или пяти человек; среди них - наши ближние и совсем чужие, незнакомые, даже не подозревающие о том, как они поддержали нас. С критикой творческих людей, я считаю, сходна критика умных, нелитературных женщин - личная, решительная, сестринская. Такая критика помогает, она помогает не терять время, она стимулирует самокритику, ту единственную, что применима для дальнейшей работы.
Cafe Odeon
Один уважаемый друг мне пишет:
"Я не могу не сказать, что считаю насильственное обнажение ран бедствием, которое ты, как и столь многие другие, очевидно, почитаешь своим долгом".
Я же считаю настоящим бедствием перевязывание ран, еще полных гноя - а они полны гноя, - забвение вещей, которые не выяснены, не поняты, не преодолены и потому не ушли в прошлое.
Но столь ли многие на моей стороне?
Кампен, июль 1949
Письма:
Два друга, люди с литературным и театральным опытом, пишут мне на этот остров свое мнение о новой пьесе ("Граф Эдерланд"), над которой я еще работаю. Один считает ее, во всяком случае, лучше прежних, хотя у него находятся и пожелания; другой - несомненно, слабее прежних. Кто прав? Оба пишут умно, дельно, толково. Поощрение к продолжению, поощрение к отказу. За кем же мне последовать? Оба обладают мудростью оракула, по существу дающего всегда один и тот же совет, единственно возможный, окутанный приветливой темью:
"Решай сам".
...Во Франкфурте ждут Томаса Манна, как я могу понять из газет, с сильной ненавистью...
(Этот случай, мне кажется, несет в себе нечто трагически-гротескное: немец, современник, светский человек, которому посчастливилось сохранить уважение мира к немецкому языку, возвращается в Германию, но лишь немногие смотрят ему в лицо, другие уставились на его ноги, ждут, чтобы он споткнулся. Что они при этом выиграют? Эмиграция оказалась плодотворной; для тех, кто предписал эту эмиграцию, это невыносимо, и вполне понятна их жгучая потребность выявить ошибки этого человека. Кто станет отрицать, что их у него нет? В том числе и ошибки известные, которые он сам холил, холил без тени иронии, например навязываясь в друзья к старому Гёте, - кто стал бы его в этом упрекать, если бы Томас Манн в остальном не писал и не говорил такие неприятные вещи? Для многих его соотечественников, даже если они едва знают его творчество, он стал чем-то непостижимым; они мучительно жаждут мирового уважения, он его имеет, однако побрататься с ним без того, чтобы не согласиться кое с чем из сказанного им к их неудовольствию, они не могут - и вот большинство удовлетворяется теперь попыткой соскрести с него мировое уважение, словно они могут от этого выиграть.
Разговор о честности
Если бы честность заключалась в том, чтобы просто все говорить, было бы очень легко быть честным, но это было бы никчемно, неживотворно, всеразрушающе, добродетель за счет других. Но где начинается ложь? Я бы сказал: там, где мы делаем вид, будто у нас нет секретов.
Быть честным: быть одиноким.
О писательстве
Много лет тому назад я в качестве архитектора побывал на одной из тех фабрик, где делаются наши знаменитые часы; никогда ни одна фабрика не производила на меня столь удручающего впечатления, но ни в каком разговоре мне не удалось так рассказать именно об этом переживании, одном из сильнейших, чтобы оно передалось и слушателю. Высказанное всегда оказывается незначительным или нереальным, вернее, реальным лишь для самого пережившего, неизреченным, как всякое личное переживание, или точнее: всякое переживание, по существу, остается неизреченным, пока мы надеемся, что сможем выразить его реальным примером, который поразил нас. Выразить может лишь пример, который мне так же далек, как и слушателю, а именно - придуманный. Обрисовать может, по существу, только сочиненное, претворенное, преображенное, воплощенное - вот почему художническая неудача всегда связана с чувством удушающего одиночества.
ДНЕВНИК 1966-1971
1966
Опросный лист
1. Вы уверены, что Вас действительно интересует сохранение рода человеческого, если Вас и всех Ваших знакомых не будет на свете?
2. Почему? Можно кратко.
3. Сколько Ваших детей не родилось по Вашей воле?
4. С кем бы Вы предпочли никогда не встретиться?
5. Совершили Вы несправедливость по отношению к кому-нибудь, кто может и не знать об этом, и ненавидите Вы из-за этого себя или того человека?
6. Приятна была бы Вам абсолютная память?
7. Назовите политика, чья смерть вследствие болезни, аварии и т. п. могла бы Вас исполнить надежды? Или Вы никого не считаете незаменимым?
8. Кого из тех, кто умер, Вы хотели бы снова увидеть?
9. Кого, напротив, нет?
10. Хотели бы Вы принадлежать к другой нации (культуре); к какой?
11. До какого возраста Вы хотели бы дожить?
12. Будь у Вас власть повелеть то, что Вам кажется сегодня правильным, сделали бы Вы это против воли большинства? Да или нет?
13. Почему нет, если это кажется Вам правильным?
14. Вам легче ненавидеть коллектив или определенного человека и ненавидите Вы предпочтительнее в одиночку или в коллективе?
15. Когда Вы перестали считать, что становитесь умнее, или Вы все еще так считаете? Указать возраст.
16. Действует на Вас самокритика?
17. За что, по Вашему мнению, на Вас сердятся и за что Вы сами на себя сердитесь, и, если не за одно и то же, за что Вы скорее попросите прощения?
18. Если Вы вдруг представите себе, что не родились на свет, вызовет ли это у Вас беспокойство?
19. Думая о ком-нибудь из умерших, что бы Вы хотели: чтобы умерший что-нибудь сказал Вам или же Вы сами хотели бы ему что-то сказать?
20. Любите Вы кого-нибудь?
21. А из чего Вы это заключаете?
22. Если предположить, что Вы никогда не погубили ни одного человека, как Вы объясняете себе, почему этого не случилось?
23. Чего Вам не хватает для счастья?
24. За что Вы испытываете благодарность?
25. Предпочитаете Вы умереть или еще некоторое время существовать в виде здорового животного? Какого именно?
Статистика
Средняя продолжительность жизни во времена Христова рождения составляла лишь 22 года, во времена Мартина Лютера - уже 33,5, около 1900 года - 49,2, а сейчас - 67,7. Увеличение продолжительности жизни приводит к перегруппировке возрастных групп. Около 1900 года молодежь (до двадцатилетнего возраста) составляла 46% населения, в 1925-36%, в 1950 лишь 31%, а в 1975 году должна, по расчетам, составить только 28%. Соответственно возрастают группы пожилых людей (старше шестидесяти лет): около 1900 года они составляли только 7% населения, около 1975 года их будет уже 20%.
Берцона
В деревне, расположенной в нескольких километрах от границы, живет 82 человека, говорящих по-итальянски; ресторана нет, нет даже бара, так как она лежит не у дороги в долину, а в стороне. Каждый гость из города сразу восклицает: какой воздух! Затем робковато: и какая тишина! Обрывы-террасы с обычными стенами сухой кладки, каштаны, дичающее фиговое дерево, густые заросли ежевики, два больших ореховых дерева, чертополох и т. д. Надо остерегаться змей. Альфред Андерш *, живущий здесь уже несколько лет, обратил мое внимание на небольшой участок - старый запущенный крестьянский дом с толстыми стенами и башнеобразным хлевом, который теперь называется студией, все крыто гранитом. В середине долины (Вал Онзероне) глубокое, с буйной растительностью ущелье, в которое мы еще не спускались; его склоны покрыты лесом, скалисты и с годами стали, наверное, скучными. Зимой мне здесь нравится больше. Местные жители прежде промышляли плетением из соломки, пока на миланском рынке вдруг не появились японские корзины, шляпы и сумки; с тех пор долина нищает.
Намерение
Разумеется, после пяти лет пребывания за границей (в Риме) многое видишь отчетливее, хотя значительнее оно от этого не становится, если не ведет к новым взглядам, а этого пока не случалось. Отсюда и намерение впредь не высказываться о Швейцарии, по крайней мере публично.
В самом деле: иностранцы, живущие в Швейцарии, относятся к ней лучше, чем наш брат. Они воздерживаются от всякой фундаментальной критики; наша же критика им скорее неприятна, они хотели бы быть в стороне от этого. Что, кроме швейцарской банковской тайны, их привлекает? Видимо, все же многое: ландшафты, центральное местоположение в Европе, чистота, стабильность валюты, в меньшей степени - порода людей (тут они при случае выдают себя набором уничижительных клише), но главным образом своего рода освобождение: здесь достаточно держать в порядке деньги и бумаги и не мечтать о каких-либо изменениях. Если их не беспокоит полиция, Швейцария для иностранца не тема. Они наслаждаются чувством комфорта, которое порождено отсутствием истории.