Страница:
Танки буквально утюжили узкую полосу вдоль узкоколейки. Они давили дзоты и блиндажи, уничтожали пулеметные гнезда. Но коридор не расчистили, выходить окруженцам было негде. Едва танки прошли, гитлеровцы вновь полезли на дорогу, лихорадочно закреплялись, закрывая прорыв.
Бои принимали скоротечный и острый характер. Следом за ударными танками, например, шла сформированная по указанию командарма Коровникова танко-десантная рота лейтенанта Антонюка. На броне танков сидели десантом саперы. Если боевая машина получала повреждение, они занимали круговую оборону, и держали до тех пор, пока их товарищи вводят танк в строй. Десант этот уберег танкистов от многих бед. Они, как и танки Азаренка, все же добрались до первых цепей 2-й ударной.
…Едва началась танковая атака — не повезло машине воентехника Сироты. Снаряд разорвал гусеницу, и тридцатьчетверка беспомощно замерла на месте.
— Надо выходить, ребята, — сказал Сирота.
Механик-водитель Буров выбрался первым, за ним — другие. Оставили в башне танка сержанта Углова, чтобы находился там у пулемета, был начеку, следил за обстановкой. И тут ситуация обострилась. Едва они принялись заменять поврежденные траки, появились немецкие автоматчики, пришлось бросить работу, взяться за оружие. Володя Углов здорово помог, вращал башню и посылал в разные стороны очереди. А пока он стрелял, Буров с друзьями гусеницу исправили. Потом повели машину догонять остальных. И пока шли на соединение, экипаж воентехника Сироты восемь дзотов разрушил, раздавил полдюжины противотанковых орудий да еще несколько десятков оккупантов отправил на тот свет.
Весь день девятнадцатого, ночь на двадцатое, еще день и следующую ночь по всей длине узкоколейки, на левой ее стороне, если смотреть с востока на запад от Мясного Бора, на участке до берегов реки Полнеть гремел жестокий, ни на час не стихавший Зой. Во второй половине дня 21 июня боевые машины 29-й танковой бригады развернулись и прошли этот страшный путь в обратную сторону. Снова броневыми телами они утюжили дзоты, которые немецкие саперы сумели восстановить за эти двое с небольшим суток. Трупов было невиданно много. Вперемежку с оккупантами, которых срезали очереди танковых пулеметов, лежали бойцы 2-й ударной и частей, пытавшихся пробиться к ней на выручку. Сплошной слой трупов вдоль узкоколейной дороги, единственной тверди, по которой могли пройти тридцатьчетверки.
Еще перед этим кровавым броском командир ремонтного взвода изготовил и дал механикам-водителям крючья из толстой проволоки. Бывалым человеком был воентехник Григорий Крапивин, предвидел, что может случиться в пути.
После часа движения по жуткому ковру из мертвых тел гусеницы стали буксовать в мешанине из того, что недавно было живою плотью. Тогда и приводились железные крючья для очистки траков.
…Бойцы 59-й армии выбились из сил. Ведь враг не прекращал попыток закрыть коридор, не жалел на то усилий. Командарм бросил на подмогу два полка спешившихся кавалеристов и заново сформированную стрелковую бригаду.
— Поднажмите, ребятушки, — напутствовал их Иван Терентьевич, весь взъерошенный от присутствия на его КП Мерецкова и самого начальника Генерального штаба.
Поднатужились, поднажали — внутренние силы в русских людях удивительно беспредельны, отбросили врага, расширили проход вдоль узкоколейки. Узкий, правда, коридор, всего в полтыщи шагов шириной, а может быть, и того меньше, но все-таки какой ни на есть, а проход… Можно было выводить раненых и больных. Идти им приходилось всего несколько километров. Но это были такие километры, которые невозможно вообразить. Рука отказывается писать про ужасы Долины Смерти. И не потому, что трудно… Разве тем, кто входил в этот ад, было легче? Нет, попросту не найдется слов в русском, да и в любом языке, чтобы описать творившееся в простреливаемом с обеих сторон узком коридоре. И нет аналогов в практике смертоубийства тому, через что проходили бессмертные в своем величии и обреченности герои 2-й ударной.
Так, с крещения огнем в Коридоре Зла, начался трагический выход армии. Это был день 22 июня 1942 года.
Александр Георгиевич не держал роту Олега, уменьшившуюся до размера взвода, подле себя, что было бы оправдано, ибо числилась она по штатам как рота охраны Особого отдела. Он посылал Олега и его людей на самые сложные операции от охоты за немецкими кухнями до захвата «языков». Последнее считалось уделом армейских разведчиков, но Шашкову хотелось знать, какие каверзы готовит по его линии противник, и потому позволял себе активно действовать и в епархии соседей — так издавна называли друг друга сотрудники спецслужб, относящиеся к разным ведомствам.
В середине июня, когда бои за прорыв из окружения у входа в Долину Смерти достигли апогея, Олег Кружилин вернулся из рейда в район Финева Луга, доставив в штаб двух «языков». Он узнал, что штаб армии сместился восточнее и расположился неподалеку от 46-й стрелковой дивизии. Полковник Черный встал у входа в горловину и вел бой с занявшими ее фашистами. «Значит, где-то рядом должен быть и медсанбат Марьяны, — с надеждой подумал старший лейтенант. — Исхитриться бы повидать ее…»
Конечно, можно было попросить у Шашкова хотя бы половину суток для свидания с женой, теперь Олег только так и называл в мыслях Марьяну. И Александр Георгиевич понял бы его, отпустил. Но Кружилин не мог себе этого позволить. Он считал, что судьба и без того наградила его великим счастьем. Кому еще мечталось найти такое в кромешном аду неслыханной бойни, увидеть вдруг лучик из иного мира. Да и нечестно будет, считал Олег, по отношению к товарищам по оружию, которые терпят немыслимые лишения. Олегу было невдомек, что и Шашков, и Зуев знали от командира медсанбата о том, что их лучшая медсестра ждет ребенка. И прикидывали, как ее отправить в тыл под благовидным предлогом: приказать ей прямо никто не решался. Дело было куда как интимным, а начальники Олега людьми были по тактичности своей для того жестокого времени уникальными.
Только ни Шашков, ни Зуев, ни Ососков, которому раскрыла тайну Марьяны военврач Смолина, понятия не имели, что отцом ребенка является Олег Кружилин. А сам он был в неведении относительно положения Марьяны.
Когда начальник Особого отдела вызвал его к себе, старший лейтенант готов был ко всему.
— Неприятные новости, доложу я тебе, парень, — неслужебно, усталым и бесцветным голосом обратился к нему главный армейский чекист. — Давай присаживайся, непростой у нас разговор…
— Немцы снова прорвались? — в тон ему по-домашнему спросил Кружилин.
— Они везде прорываются, — махнул рукой Шашков. — На все дыры затычек не наберешься… Тут другое. Имеем сведения о случаях помешательства на почве голода. Сам-то ты как?
— Терплю, — улыбнулся старший лейтенант. — На травку больше нажимаю… Похудел, конечно, шатает порой, но держусь. И бойцы у меня в порядке. Главное, духом выстоять, не поддаться голоду, отгонять прочь мысли о еде.
— Вишь ты, — одобрительно усмехнулся Александр Георгиевич, — целую теорию подвел. Не зря в университете обучался… — Он помрачнел. Сказал: — Только не все терпят. Есть такие, кто… Как называется, когда человечье мясо потребляют? Слово забыл ученое… От голода ослабла память.
— Канибализм, — подсказал, встрепенувшись, Олег. — Неужели?..
— Вот именно. Представляешь, что будет, если слух подтвердится и об этом узнают в войсках? Да и противнику станет известно… И армии позор из-за двух-трех спятивших с ума, и нам с тобой секир-башка: недоглядели, допустили… Тебя-то, впрочем, не тронут: не велик чин, да и не оперативник…
— Что надо делать, товарищ комбриг? — порывисто поднялся Олег.
— Садись, чего вскочил? Дело тонкое. Когда установишь — пресечь. Любой ценой, Кружилин! Наделяю тебя чрезвычайными полномочиями. Понял? Главное — строжайшая секретность. Никто об этом не должен узнать. Потом мне сам лично доложишь…
Он развернул на столе карту.
— По имеющимся данным, вот в этом квадрате варят мясо… Вот ты и установи, какому зверю оно принадлежит.
…Вдвоем с сержантом Чекиньш они вошли в лесной островок, который оказался в стороне от тех дорог, по которым армия стягивала части к прорыву. Этот кусок пространства не бомбили «юнкерсы», не обстреливала артиллерия, ибо те и другие от воздушных разведчиков доподлинно знали: противника здесь нет.
Под огромной елью, прикрывшей их на высоте двух метров мохнатыми лапами, сидели у костра двое. Над пламенем висел котелок, приспособленный из немецкой каски. Ароматный запах вареного мяса ударил в ноздри, едва не повергнув Кружилина в обморок.
— Прикрывай, — сказал он, сглотнув слюну, Степану. — И гляди в оба, ежели что…
Чекин кивнул и поправил автомат на плече.
— Кто такие? — строго крикнул старший лейтенант, возникнув внезапно перед костром. — Встать!
Поднимались нехотя, с розвальцей.
— Фамилия? — спросил Кружилин.
— Сержант Белобородько, — ответил чернявый парень, невысокого роста, жилистый и, видимо, подвижный как ртуть. Он был худ, но истощенным не казался.
— Красноармеец Гусман, — ответил второй, рыжий верзила с огромными руками, они вылезали из рукавов шинели и казались неестественно, уродливо большими, несмотря на высокий его рост.
— Что делаете здесь?
Белобородько, если его только звали так на самом деле, пожал плечами.
— Мясо варим, — сказал он.
— Откуда взяли?
Сержант открыто усмехнулся, а Гусман вдруг подмигнул Олегу и неожиданно тонким голосом произнес:
— Оленя подобрали, командир… Их тут навалом, олешков. Ешь — не хочу!
— Как в заповеднике, — хмыкнул Белобородько. — Угощайтесь с нами!
— А где рога оленьи? — спросил Кружилин. Оба собеседника разом ухмыльнулись.
— Мы их в болото покидали, — ответил Гусман.
— Чтоб в атаку не спотыкаться, — с серьезной миной на лице сообщил сержант,
Он переступил с ноги на ногу и сдвинулся чуть влево, будто хотел что-то загородить.
Олег глянул ему за спину и увидел свежие человечьи берцовые кости, обструганные от мяса. А Степан, вдыхавший запах, поднимавшийся от кипящего в тевтонской каске варева, вдруг зашатался и произвел горлом икающий звук. «Его сейчас вырвет!» — решил Олег.
Ударом ноги он опрокинул котелок, зашипел на углях наваристый бульон, белое облако пара взвилось над костром.
— Обижаешь, начальник! — крикнул Гусман.
Олег рванул из-за пазухи переложенный туда загодя пистолет и тут увидел, как в левой руке Белобородько возникла вдруг граната. Сержант потянулся к ней правой рукой, и в голове Кружилина промелькнула праздная мысль о том, что этот тип, видимо, левша, иначе действовал бы в обратном порядке.
«Вдруг выстрелить не успею», — грустно подумал он, изготовившись бить из пистолета навскидку.
Белобородько схватил уже пальцем кольцо, но выдернуть чеку не успел. Короткой очередью из автомата Чекин свалил и его, и Гусмана, который тоже сунул руку за отворот шинели…
Документов при них не оказалось.
Летевший с ним Василевский открытым текстом говорил о том, что их миссия носит еще и политический характер: мы, дескать, на пороге серьезных переговоров с союзниками. Верховный жмет на них по поводу открытия второго фронта, поэтому неуспех этой операции может отрицательно сказаться на результатах внешнеполитических действий. «Не хватало еще, чтоб меня обвинили в срыве этих переговоров», — с тоской думал Кирилл Афанасьевич, давно уже приготовившись к любому повороту незадачливой его судьбы.
В Малой Вишере Мерецков узнал, что 5 июня 59-й армией была предпринята серьезная попытка пробиться к Власову западнее Мясного Бора. Коровников с санкции Хозина, теперь уже убывшего отсюда на место Мерецкова в 33-ю армию, бросил на прорыв 165-ю стрелковую дивизию, только что прибывшую на фронт из города Кургана. Дивизия дралась вот уже пятые сутки, и, хотя полегла почти вся, рванувшись в заполненную немцами горловину без артиллерийской подготовки, решительных изменений в обстановке бессмысленная жертва не принесла.
В кольце оказались не только регулярные части, но и партизанские отряды Сотникова, Савельева и Носова. По приказу собственного командования в Ленинграде они двинулись ко 2-й ударной армии, когда та получила приказ на отход. А за ними потянулось и местное население — женщины с детьми и старики, обреченные вместе с остальными на голодную смерть. Вся эта масса советских людей, верящая во всемогущество Красной Армии, двинулась за ней, чтобы выйти на Большую землю, и теперь находилась с дивизиями и бригадами армии в огненном аду окружения.
Анализировать ошибки Хозина, которые он нагромоздил здесь, у Мерецкова с Василевским не было ни времени, ни желания. Надо было спасать армию Власова и его самого вместе со штабом. А обстановка была из ряда вон сложной. На западе отступавшие части едва сдерживали противника, а на востоке изо всех сил стремились выбить немцев из Долины Смерти. Армии Яковлева и Коровникова, растянувшись на большое расстояние, пытались не дать пришельцам расширить захваченные ими участки в коридоре.
Мерецков и Василевский наскоро сколотили ударную группировку из трех потрепанных уже стрелковых бригад, усилили ее танковым батальоном. На рассвете 10 июня, после короткого артобстрела, произвели атаку наличными силами. Но атака захлебнулась.
— Охолонь, Кирилл Афанасьевич, — остановил Василевский разъярившегося Мерецкова, который потихоньку впадал в панику, скрывая это состояние непривычным для знавших его подчиненных агрессивным поведением на командном пункте. — С наскока их не возьмешь, думать надо. И прикидывать, где и что можно наскрести по фронтовым сусекам. Ведь не просто народ здесь кладем, а с благородной целью: товарищей выручаем.
Слова начальника Генштаба были вполне справедливы. Ведь нередко бывало, что гнали на смерть не только с благородной целью, но из-за амбиции, из-за душившего армию, бюрократизма, по неграмотности командиров, в результате безответственности и прямого воровства интендантов, плохой обеспеченности оружием и боеприпасами. И вообще из-за отсутствия элементарного умения воевать.
В стране, где человеческая жизнь, отдельно взятая личность ничего не стоила, не была создана, увы, наука сбережения людей на войне, не выработаны принципы, по которым командиры Красной Армии обязаны были заботиться о сохранности живой силы, отдельно взятого красноармейца.
…У Березнева было собственное объяснение грянувших событий. Евгений Ефимыч служил у Коровникова замом по инженерным войскам с 3 мая, смотрел на происходящее вокруг свежими глазами, поскольку прибыл к Мясному Бору из 4-й армии.
Началась его деятельность на новом месте с организации вывоза по узкоколейке имущества кавкорпуса. Сами гусевцы выходили пешком, коней бедолаги съели, а в вагонах везли седла, лошадиную сбрую. Евгений Ефимыч сказал было в штабе, что надо бы вывозить по дороге немощных бойцов, люди, дескать, важнее седел. Но Коровников резонно заметил, что кавалеристов без седел не бывает и ему никто не позволит уменьшить боеспособность советской конницы.
Бойцы частей, охранявших коридор и узкоколейку, повадились уходить с позиций в тыл за обедом с котелками в руках. Кухням к огневому рубежу не проехать, термосов у службы тыла не было, и потому, как только кишка начинала требовать свое, красноармейцы, повинуясь чувству голода, покидали огневые точки, бренча котелками, направлялись к кухне, согласно поговорке: овес за конем не ходит. Березнев и на это внимание начальника штаба армии обратил, но ему вежливо напомнили, что тыл вовсе не его заведование, пусть лучше командует саперами.
Противник эту процедуру изучил, и когда в очередной раз возвращались бойцы, отобедав, на войну, красноармейцев встретили огнем немцы, занявшие их позиции.
Когда это приключилось, штаб 59-й армии перенесли к Мясному Бору. Одну из землянок заняли Коровников и его комиссар. К ним и заявились Мерецков с Василевским, оттуда и принялся Мерецков руководить. Для начала вызвал к себе для доклада начальника инженерных войск.
К удивлению Берёзнева, командарм заявил:
— Вот он, мой зам по инженерной части, лично занимался укреплением переднего края армии и лучше всех знает обстановку.
«Раньше он вовсе не был обо мне такого лестного мнения», — подумал Евгений Ефимыч, пытаясь понять причину такой перемены.
Но все, что знал, рассказал, кроме походов за питанием, конечно, чего уж тут. Этой подробностью дела не поправишь, и неудобно перед начальником Генштаба сор из избы выносить.
После него, Березнева, сам Коровников доложил о дислокации немцев, ему начальник разведки подготовил справку.
— Западнее Ленинградского шоссе наступают на нас и Вторую ударную три пехотных дивизии, одна полицейская войск СС и отдельные части, — сказал Иван Терентьевич. — Раньше эти отдельные оборонялись на других участках фронта, теперь сведены в бригады. На соседа Яковлева со стороны Новгорода давят группы «Хоппе» и «Яшке». С запада атакует армию Власова группа «Герцог». А из Чудова над нами нависает усиленная в последнее время группа «Вендель»… И опять же «Яшке» висит…
— А хрен моржовый над вами не висит?! — не выдержал спокойного тона Коровникова, перечислявшего силы противника, Василевский. — О чем вы раньше думали? Разнуздай эдакие! Яшки-фуяшки… Позволили окружить целую армию! Что станут говорить союзники, когда узнают: сам начальник Генштаба учит вас, как выводить войска из окружения?
Александр Михайлович ругался редко, в среде обычных матерщинных полководцев считался вроде как интеллигентом, опять же воспитывался где: в семье духовной, в житейском и прямом смысле. Но тут Василевского прорвало, допекли командиры-орелики из 59-й, а больше всех этот лопух Коровников начальника Генштаба остервенил.
— Слушай, инженер, — остыв немного, обратился Василевский к Березневу, — чем помогает фронт по вашей части?
— Ничем, — смело ответил тот, понимая, что упрек его вовсе не к Мерецкову, ведь тот только что приехал. — А мне нужны рельсы для узкоколейки, шпалы, ремонтировать дорогу для эвакуации нечем.
— Старую дорогу надо сломать и выстроить новую, — сказал Мерецков. — Узкоколейку, которую проложила Вторая ударная, немцы пристреляли до каждого метра.
— Дадите материалы, людей и технику, я построю дорогу зигзагами, — предложил Березнев. — Такую не пристреляют…
— Подумаем, — кивнул Василевский. — Кто еще скажет?
Начали говорить комдивы, докладывая, сколько у них боевых штыков и сабель. Цифры назывались такие малые, что смех, но смеяться не приходилось, да и плакать командирам не пристало. У кого сорок набралось бойцов, у кого — тридцать штыков. Мерецков приказывал кому что передать, с кем слить, сброситься силами в общий котел. Договорились, что к утру соберут до двух сотен, а комдив-25 расщедрился, до полутора сотен сабель нашел.
С этим наличием и решили пойти на штурм горловины.
— А ты, Березнев, — сказал командарм, — разведай ручей за полотном железной дороги, за нашим передним краем. Танкисты жалуются: им его не перескочить. Вот и обеспечь переправу.
На следующий день Березнев взял сапера-сержанта, пролез с ним под мостом на железной дороге и ушел за передний край. Их обстреляли снайперы, но попасть не сумели. Добрались до ручья. Воды в нем не было, а ложе его забили трупы красноармейцев. От июньской жары трупы разбухли, крепко уже пахли и заполняли ручей от берега до берега. Были тут от зимнего еще наступления, были и свежие, но те и другие в одинаковом обмундировании, в валенках и полушубках.
Березнев прикинул, палкой нащупал дно и решил, что танки одолеют этот рубеж, о чем и доложил Коровникову по прибытии на КП.
— Берега не топкие, ширина небольшая, для тридцатьчетверок это не препятствие, товарищ командующий, — резюмировал Березнев.
— Тогда пойдем на прорыв тремя колоннами, — уверенно заявил командарм. — Первая колонна — впереди саперы. Они валят лес, гатят дорогу для танков. Вторая колонна — впереди тоже саперы… Третья колонна — и перед нею вырастает дорога. Была одна коммуникация — станет сразу три! По ним и выйдет Вторая ударная из вражеского кольца…
На словах было гладко, а на деле саперы не смогли даже одной дороги проложить. Валить лес на болоте и гатить его — и по мирному времени работа не одного дня, а когда ты едва топором тюкнешь, а по тебе огонь открывают, тут дело посложнее.
И все же Коровников упрямо держался за свою идею, то и дело повторяя, что он бронетанковую академию закончил и лучше других знает, как в болотах танками воевать.
В суматохе, которая неизбежно возникала, когда перед танковой колонной саперы, обстреливаемые противником, то валили лес, то брались за оружие, отбивая атаки, случилось ЧП вовсе не боевого характера: танк подмял и раздавил насмерть начштаба саперного батальона. Когда Березнев доложил об этом командарму в присутствии Мерецкова, тот идею Коровникова запретил.
— Танкистов из трех лучших экипажей ко мне! — распорядился комфронта.
А когда те к нему прибыли, заявил: «Будете представлены к званию Героя Советского Союза, если пробьетесь ко Второй ударной… А кто пробьеться первым, пусть тут же возьмет в танк генерала Власова и доставит его сюда».
— Снимешь бойцов и командиров, кто остался там в обороне, — сказал командир полка. — И все вместе сюда…
Шли к краю обходными путями, моховыми болотами, измаялись от жажды. На старое место прибыли только утром. Зашли в санчасть и нашли там Самарина. Поискали что-нибудь съестного, покормились, дали поесть и Самарину. Тот благодарно поморгал Ивану, прошептал:
— Вот бы такое чудо случилось, чтобы я жив остался…
— Сейчас народ с переднего края соберем, — ответил ему Никонов, — станем отходить, а тебя понесем на руках.
На переднем крае не набралось и двух десятков. Снял их Никонов с позиций, заглянул к Самарину: живой.
Спросил красноармейцев:
— Как, ребята, понесем Самарина? Знаете ведь, путь нелегкий, на себе придется…
Все дружно загалдели:
— Понесем, конечно… Не бросим!
Военфельдшер Ямпольский отозвал комроты в сторонку и говорит:
— Бесполезно его, Самарина, нести. У него ведь кишки прострелены. И третьи сутки пошли… Полное воспаление брюшной полости. Если и донесете, все равно не спасти.
Снова Иван к бойцам обратился, рассказал, как фельдшер Самарина приговорил. «Все одно понесем», — упрямо сказали красноармейцы. И Никонов понял, что это вовсе и не упрямство. Просто они сознают: бросить товарища — значить убить нечто в них самих, что поддерживает дух и помогает выстоять.
Самарин лежал в отдаленье и разговоров этих не слышал. Ему стало заметно хуже. «Наверно, зря мы его покормили», — сокрушался Никонов. В пути у раненого остыли руки и ноги, жизни в нем не чувствовалось. Но его несли все пятнадцать километров по болоту до самого штаба дивизии и там поместили в пустую избушку. А Иван пошел в штаб. Там был только один командир, по званию капитан.
— Немцы уже впереди нас, — сказал он. — Обстановка осложнилась, штаб сместился на выход из мешка. Велено передать, чтоб ты, Никонов, собрал весь народ и догонял остальных.
Народ Никонов собрал, объяснил положение, а Голынского с Григорьевым послал за Самариным. Они пришли и доложили, что отмучился Самарин, мертв бедолага.
Опять двигались обходными путями, памятуя, что впереди немцы. Страдали от жажды и голода. Когда вышли на гриву, увидел Никонов на дне снарядной воронки кашеобразную красную кровяную землю. Он зачерпнул жуткую смесь ладонью и увидел три больших кирпичного цвета червя.
Бои принимали скоротечный и острый характер. Следом за ударными танками, например, шла сформированная по указанию командарма Коровникова танко-десантная рота лейтенанта Антонюка. На броне танков сидели десантом саперы. Если боевая машина получала повреждение, они занимали круговую оборону, и держали до тех пор, пока их товарищи вводят танк в строй. Десант этот уберег танкистов от многих бед. Они, как и танки Азаренка, все же добрались до первых цепей 2-й ударной.
…Едва началась танковая атака — не повезло машине воентехника Сироты. Снаряд разорвал гусеницу, и тридцатьчетверка беспомощно замерла на месте.
— Надо выходить, ребята, — сказал Сирота.
Механик-водитель Буров выбрался первым, за ним — другие. Оставили в башне танка сержанта Углова, чтобы находился там у пулемета, был начеку, следил за обстановкой. И тут ситуация обострилась. Едва они принялись заменять поврежденные траки, появились немецкие автоматчики, пришлось бросить работу, взяться за оружие. Володя Углов здорово помог, вращал башню и посылал в разные стороны очереди. А пока он стрелял, Буров с друзьями гусеницу исправили. Потом повели машину догонять остальных. И пока шли на соединение, экипаж воентехника Сироты восемь дзотов разрушил, раздавил полдюжины противотанковых орудий да еще несколько десятков оккупантов отправил на тот свет.
Весь день девятнадцатого, ночь на двадцатое, еще день и следующую ночь по всей длине узкоколейки, на левой ее стороне, если смотреть с востока на запад от Мясного Бора, на участке до берегов реки Полнеть гремел жестокий, ни на час не стихавший Зой. Во второй половине дня 21 июня боевые машины 29-й танковой бригады развернулись и прошли этот страшный путь в обратную сторону. Снова броневыми телами они утюжили дзоты, которые немецкие саперы сумели восстановить за эти двое с небольшим суток. Трупов было невиданно много. Вперемежку с оккупантами, которых срезали очереди танковых пулеметов, лежали бойцы 2-й ударной и частей, пытавшихся пробиться к ней на выручку. Сплошной слой трупов вдоль узкоколейной дороги, единственной тверди, по которой могли пройти тридцатьчетверки.
Еще перед этим кровавым броском командир ремонтного взвода изготовил и дал механикам-водителям крючья из толстой проволоки. Бывалым человеком был воентехник Григорий Крапивин, предвидел, что может случиться в пути.
После часа движения по жуткому ковру из мертвых тел гусеницы стали буксовать в мешанине из того, что недавно было живою плотью. Тогда и приводились железные крючья для очистки траков.
…Бойцы 59-й армии выбились из сил. Ведь враг не прекращал попыток закрыть коридор, не жалел на то усилий. Командарм бросил на подмогу два полка спешившихся кавалеристов и заново сформированную стрелковую бригаду.
— Поднажмите, ребятушки, — напутствовал их Иван Терентьевич, весь взъерошенный от присутствия на его КП Мерецкова и самого начальника Генерального штаба.
Поднатужились, поднажали — внутренние силы в русских людях удивительно беспредельны, отбросили врага, расширили проход вдоль узкоколейки. Узкий, правда, коридор, всего в полтыщи шагов шириной, а может быть, и того меньше, но все-таки какой ни на есть, а проход… Можно было выводить раненых и больных. Идти им приходилось всего несколько километров. Но это были такие километры, которые невозможно вообразить. Рука отказывается писать про ужасы Долины Смерти. И не потому, что трудно… Разве тем, кто входил в этот ад, было легче? Нет, попросту не найдется слов в русском, да и в любом языке, чтобы описать творившееся в простреливаемом с обеих сторон узком коридоре. И нет аналогов в практике смертоубийства тому, через что проходили бессмертные в своем величии и обреченности герои 2-й ударной.
Так, с крещения огнем в Коридоре Зла, начался трагический выход армии. Это был день 22 июня 1942 года.
47
Олег Кружилин роту так и не собрал. Начальник Особого отдела разделил его людей на две группы и самого ротного отправил помочь комдиву Антюфееву. Вторую часть подчинил политруку, поручив ему обойти юго-восточную окружность кольца. Никто из кружилинцев оттуда не вернулся. Они могли погибнуть, столкнувшись с немецкими отрядами, которые проникли в стыки между начавшими отступление частями, примкнули, может быть, к случившимся рядом подразделениям, кто знает… Во всяком случае, Кружилин, оставшийся с тремя десятками бойцов, остальных никогда больше не видел.Александр Георгиевич не держал роту Олега, уменьшившуюся до размера взвода, подле себя, что было бы оправдано, ибо числилась она по штатам как рота охраны Особого отдела. Он посылал Олега и его людей на самые сложные операции от охоты за немецкими кухнями до захвата «языков». Последнее считалось уделом армейских разведчиков, но Шашкову хотелось знать, какие каверзы готовит по его линии противник, и потому позволял себе активно действовать и в епархии соседей — так издавна называли друг друга сотрудники спецслужб, относящиеся к разным ведомствам.
В середине июня, когда бои за прорыв из окружения у входа в Долину Смерти достигли апогея, Олег Кружилин вернулся из рейда в район Финева Луга, доставив в штаб двух «языков». Он узнал, что штаб армии сместился восточнее и расположился неподалеку от 46-й стрелковой дивизии. Полковник Черный встал у входа в горловину и вел бой с занявшими ее фашистами. «Значит, где-то рядом должен быть и медсанбат Марьяны, — с надеждой подумал старший лейтенант. — Исхитриться бы повидать ее…»
Конечно, можно было попросить у Шашкова хотя бы половину суток для свидания с женой, теперь Олег только так и называл в мыслях Марьяну. И Александр Георгиевич понял бы его, отпустил. Но Кружилин не мог себе этого позволить. Он считал, что судьба и без того наградила его великим счастьем. Кому еще мечталось найти такое в кромешном аду неслыханной бойни, увидеть вдруг лучик из иного мира. Да и нечестно будет, считал Олег, по отношению к товарищам по оружию, которые терпят немыслимые лишения. Олегу было невдомек, что и Шашков, и Зуев знали от командира медсанбата о том, что их лучшая медсестра ждет ребенка. И прикидывали, как ее отправить в тыл под благовидным предлогом: приказать ей прямо никто не решался. Дело было куда как интимным, а начальники Олега людьми были по тактичности своей для того жестокого времени уникальными.
Только ни Шашков, ни Зуев, ни Ососков, которому раскрыла тайну Марьяны военврач Смолина, понятия не имели, что отцом ребенка является Олег Кружилин. А сам он был в неведении относительно положения Марьяны.
Когда начальник Особого отдела вызвал его к себе, старший лейтенант готов был ко всему.
— Неприятные новости, доложу я тебе, парень, — неслужебно, усталым и бесцветным голосом обратился к нему главный армейский чекист. — Давай присаживайся, непростой у нас разговор…
— Немцы снова прорвались? — в тон ему по-домашнему спросил Кружилин.
— Они везде прорываются, — махнул рукой Шашков. — На все дыры затычек не наберешься… Тут другое. Имеем сведения о случаях помешательства на почве голода. Сам-то ты как?
— Терплю, — улыбнулся старший лейтенант. — На травку больше нажимаю… Похудел, конечно, шатает порой, но держусь. И бойцы у меня в порядке. Главное, духом выстоять, не поддаться голоду, отгонять прочь мысли о еде.
— Вишь ты, — одобрительно усмехнулся Александр Георгиевич, — целую теорию подвел. Не зря в университете обучался… — Он помрачнел. Сказал: — Только не все терпят. Есть такие, кто… Как называется, когда человечье мясо потребляют? Слово забыл ученое… От голода ослабла память.
— Канибализм, — подсказал, встрепенувшись, Олег. — Неужели?..
— Вот именно. Представляешь, что будет, если слух подтвердится и об этом узнают в войсках? Да и противнику станет известно… И армии позор из-за двух-трех спятивших с ума, и нам с тобой секир-башка: недоглядели, допустили… Тебя-то, впрочем, не тронут: не велик чин, да и не оперативник…
— Что надо делать, товарищ комбриг? — порывисто поднялся Олег.
— Садись, чего вскочил? Дело тонкое. Когда установишь — пресечь. Любой ценой, Кружилин! Наделяю тебя чрезвычайными полномочиями. Понял? Главное — строжайшая секретность. Никто об этом не должен узнать. Потом мне сам лично доложишь…
Он развернул на столе карту.
— По имеющимся данным, вот в этом квадрате варят мясо… Вот ты и установи, какому зверю оно принадлежит.
…Вдвоем с сержантом Чекиньш они вошли в лесной островок, который оказался в стороне от тех дорог, по которым армия стягивала части к прорыву. Этот кусок пространства не бомбили «юнкерсы», не обстреливала артиллерия, ибо те и другие от воздушных разведчиков доподлинно знали: противника здесь нет.
Под огромной елью, прикрывшей их на высоте двух метров мохнатыми лапами, сидели у костра двое. Над пламенем висел котелок, приспособленный из немецкой каски. Ароматный запах вареного мяса ударил в ноздри, едва не повергнув Кружилина в обморок.
— Прикрывай, — сказал он, сглотнув слюну, Степану. — И гляди в оба, ежели что…
Чекин кивнул и поправил автомат на плече.
— Кто такие? — строго крикнул старший лейтенант, возникнув внезапно перед костром. — Встать!
Поднимались нехотя, с розвальцей.
— Фамилия? — спросил Кружилин.
— Сержант Белобородько, — ответил чернявый парень, невысокого роста, жилистый и, видимо, подвижный как ртуть. Он был худ, но истощенным не казался.
— Красноармеец Гусман, — ответил второй, рыжий верзила с огромными руками, они вылезали из рукавов шинели и казались неестественно, уродливо большими, несмотря на высокий его рост.
— Что делаете здесь?
Белобородько, если его только звали так на самом деле, пожал плечами.
— Мясо варим, — сказал он.
— Откуда взяли?
Сержант открыто усмехнулся, а Гусман вдруг подмигнул Олегу и неожиданно тонким голосом произнес:
— Оленя подобрали, командир… Их тут навалом, олешков. Ешь — не хочу!
— Как в заповеднике, — хмыкнул Белобородько. — Угощайтесь с нами!
— А где рога оленьи? — спросил Кружилин. Оба собеседника разом ухмыльнулись.
— Мы их в болото покидали, — ответил Гусман.
— Чтоб в атаку не спотыкаться, — с серьезной миной на лице сообщил сержант,
Он переступил с ноги на ногу и сдвинулся чуть влево, будто хотел что-то загородить.
Олег глянул ему за спину и увидел свежие человечьи берцовые кости, обструганные от мяса. А Степан, вдыхавший запах, поднимавшийся от кипящего в тевтонской каске варева, вдруг зашатался и произвел горлом икающий звук. «Его сейчас вырвет!» — решил Олег.
Ударом ноги он опрокинул котелок, зашипел на углях наваристый бульон, белое облако пара взвилось над костром.
— Обижаешь, начальник! — крикнул Гусман.
Олег рванул из-за пазухи переложенный туда загодя пистолет и тут увидел, как в левой руке Белобородько возникла вдруг граната. Сержант потянулся к ней правой рукой, и в голове Кружилина промелькнула праздная мысль о том, что этот тип, видимо, левша, иначе действовал бы в обратном порядке.
«Вдруг выстрелить не успею», — грустно подумал он, изготовившись бить из пистолета навскидку.
Белобородько схватил уже пальцем кольцо, но выдернуть чеку не успел. Короткой очередью из автомата Чекин свалил и его, и Гусмана, который тоже сунул руку за отворот шинели…
Документов при них не оказалось.
48
Получив на заседании Политбюро личное указание Сталина вызволить армию Власова из окружения, Мерецков ехал в Малую Вишеру с жестким намерением любой ценой доказать Ставке, что он способен и на такое. Шутка ли: семь дивизий и шесть бригад, не считая многочисленных отдельных батальонов, дивизионов, артполков, медсанбатов и армейских госпиталей, забитых ранеными под завязку и выше, находятся в кольце.Летевший с ним Василевский открытым текстом говорил о том, что их миссия носит еще и политический характер: мы, дескать, на пороге серьезных переговоров с союзниками. Верховный жмет на них по поводу открытия второго фронта, поэтому неуспех этой операции может отрицательно сказаться на результатах внешнеполитических действий. «Не хватало еще, чтоб меня обвинили в срыве этих переговоров», — с тоской думал Кирилл Афанасьевич, давно уже приготовившись к любому повороту незадачливой его судьбы.
В Малой Вишере Мерецков узнал, что 5 июня 59-й армией была предпринята серьезная попытка пробиться к Власову западнее Мясного Бора. Коровников с санкции Хозина, теперь уже убывшего отсюда на место Мерецкова в 33-ю армию, бросил на прорыв 165-ю стрелковую дивизию, только что прибывшую на фронт из города Кургана. Дивизия дралась вот уже пятые сутки, и, хотя полегла почти вся, рванувшись в заполненную немцами горловину без артиллерийской подготовки, решительных изменений в обстановке бессмысленная жертва не принесла.
В кольце оказались не только регулярные части, но и партизанские отряды Сотникова, Савельева и Носова. По приказу собственного командования в Ленинграде они двинулись ко 2-й ударной армии, когда та получила приказ на отход. А за ними потянулось и местное население — женщины с детьми и старики, обреченные вместе с остальными на голодную смерть. Вся эта масса советских людей, верящая во всемогущество Красной Армии, двинулась за ней, чтобы выйти на Большую землю, и теперь находилась с дивизиями и бригадами армии в огненном аду окружения.
Анализировать ошибки Хозина, которые он нагромоздил здесь, у Мерецкова с Василевским не было ни времени, ни желания. Надо было спасать армию Власова и его самого вместе со штабом. А обстановка была из ряда вон сложной. На западе отступавшие части едва сдерживали противника, а на востоке изо всех сил стремились выбить немцев из Долины Смерти. Армии Яковлева и Коровникова, растянувшись на большое расстояние, пытались не дать пришельцам расширить захваченные ими участки в коридоре.
Мерецков и Василевский наскоро сколотили ударную группировку из трех потрепанных уже стрелковых бригад, усилили ее танковым батальоном. На рассвете 10 июня, после короткого артобстрела, произвели атаку наличными силами. Но атака захлебнулась.
— Охолонь, Кирилл Афанасьевич, — остановил Василевский разъярившегося Мерецкова, который потихоньку впадал в панику, скрывая это состояние непривычным для знавших его подчиненных агрессивным поведением на командном пункте. — С наскока их не возьмешь, думать надо. И прикидывать, где и что можно наскрести по фронтовым сусекам. Ведь не просто народ здесь кладем, а с благородной целью: товарищей выручаем.
Слова начальника Генштаба были вполне справедливы. Ведь нередко бывало, что гнали на смерть не только с благородной целью, но из-за амбиции, из-за душившего армию, бюрократизма, по неграмотности командиров, в результате безответственности и прямого воровства интендантов, плохой обеспеченности оружием и боеприпасами. И вообще из-за отсутствия элементарного умения воевать.
В стране, где человеческая жизнь, отдельно взятая личность ничего не стоила, не была создана, увы, наука сбережения людей на войне, не выработаны принципы, по которым командиры Красной Армии обязаны были заботиться о сохранности живой силы, отдельно взятого красноармейца.
…У Березнева было собственное объяснение грянувших событий. Евгений Ефимыч служил у Коровникова замом по инженерным войскам с 3 мая, смотрел на происходящее вокруг свежими глазами, поскольку прибыл к Мясному Бору из 4-й армии.
Началась его деятельность на новом месте с организации вывоза по узкоколейке имущества кавкорпуса. Сами гусевцы выходили пешком, коней бедолаги съели, а в вагонах везли седла, лошадиную сбрую. Евгений Ефимыч сказал было в штабе, что надо бы вывозить по дороге немощных бойцов, люди, дескать, важнее седел. Но Коровников резонно заметил, что кавалеристов без седел не бывает и ему никто не позволит уменьшить боеспособность советской конницы.
Бойцы частей, охранявших коридор и узкоколейку, повадились уходить с позиций в тыл за обедом с котелками в руках. Кухням к огневому рубежу не проехать, термосов у службы тыла не было, и потому, как только кишка начинала требовать свое, красноармейцы, повинуясь чувству голода, покидали огневые точки, бренча котелками, направлялись к кухне, согласно поговорке: овес за конем не ходит. Березнев и на это внимание начальника штаба армии обратил, но ему вежливо напомнили, что тыл вовсе не его заведование, пусть лучше командует саперами.
Противник эту процедуру изучил, и когда в очередной раз возвращались бойцы, отобедав, на войну, красноармейцев встретили огнем немцы, занявшие их позиции.
Когда это приключилось, штаб 59-й армии перенесли к Мясному Бору. Одну из землянок заняли Коровников и его комиссар. К ним и заявились Мерецков с Василевским, оттуда и принялся Мерецков руководить. Для начала вызвал к себе для доклада начальника инженерных войск.
К удивлению Берёзнева, командарм заявил:
— Вот он, мой зам по инженерной части, лично занимался укреплением переднего края армии и лучше всех знает обстановку.
«Раньше он вовсе не был обо мне такого лестного мнения», — подумал Евгений Ефимыч, пытаясь понять причину такой перемены.
Но все, что знал, рассказал, кроме походов за питанием, конечно, чего уж тут. Этой подробностью дела не поправишь, и неудобно перед начальником Генштаба сор из избы выносить.
После него, Березнева, сам Коровников доложил о дислокации немцев, ему начальник разведки подготовил справку.
— Западнее Ленинградского шоссе наступают на нас и Вторую ударную три пехотных дивизии, одна полицейская войск СС и отдельные части, — сказал Иван Терентьевич. — Раньше эти отдельные оборонялись на других участках фронта, теперь сведены в бригады. На соседа Яковлева со стороны Новгорода давят группы «Хоппе» и «Яшке». С запада атакует армию Власова группа «Герцог». А из Чудова над нами нависает усиленная в последнее время группа «Вендель»… И опять же «Яшке» висит…
— А хрен моржовый над вами не висит?! — не выдержал спокойного тона Коровникова, перечислявшего силы противника, Василевский. — О чем вы раньше думали? Разнуздай эдакие! Яшки-фуяшки… Позволили окружить целую армию! Что станут говорить союзники, когда узнают: сам начальник Генштаба учит вас, как выводить войска из окружения?
Александр Михайлович ругался редко, в среде обычных матерщинных полководцев считался вроде как интеллигентом, опять же воспитывался где: в семье духовной, в житейском и прямом смысле. Но тут Василевского прорвало, допекли командиры-орелики из 59-й, а больше всех этот лопух Коровников начальника Генштаба остервенил.
— Слушай, инженер, — остыв немного, обратился Василевский к Березневу, — чем помогает фронт по вашей части?
— Ничем, — смело ответил тот, понимая, что упрек его вовсе не к Мерецкову, ведь тот только что приехал. — А мне нужны рельсы для узкоколейки, шпалы, ремонтировать дорогу для эвакуации нечем.
— Старую дорогу надо сломать и выстроить новую, — сказал Мерецков. — Узкоколейку, которую проложила Вторая ударная, немцы пристреляли до каждого метра.
— Дадите материалы, людей и технику, я построю дорогу зигзагами, — предложил Березнев. — Такую не пристреляют…
— Подумаем, — кивнул Василевский. — Кто еще скажет?
Начали говорить комдивы, докладывая, сколько у них боевых штыков и сабель. Цифры назывались такие малые, что смех, но смеяться не приходилось, да и плакать командирам не пристало. У кого сорок набралось бойцов, у кого — тридцать штыков. Мерецков приказывал кому что передать, с кем слить, сброситься силами в общий котел. Договорились, что к утру соберут до двух сотен, а комдив-25 расщедрился, до полутора сотен сабель нашел.
С этим наличием и решили пойти на штурм горловины.
— А ты, Березнев, — сказал командарм, — разведай ручей за полотном железной дороги, за нашим передним краем. Танкисты жалуются: им его не перескочить. Вот и обеспечь переправу.
На следующий день Березнев взял сапера-сержанта, пролез с ним под мостом на железной дороге и ушел за передний край. Их обстреляли снайперы, но попасть не сумели. Добрались до ручья. Воды в нем не было, а ложе его забили трупы красноармейцев. От июньской жары трупы разбухли, крепко уже пахли и заполняли ручей от берега до берега. Были тут от зимнего еще наступления, были и свежие, но те и другие в одинаковом обмундировании, в валенках и полушубках.
Березнев прикинул, палкой нащупал дно и решил, что танки одолеют этот рубеж, о чем и доложил Коровникову по прибытии на КП.
— Берега не топкие, ширина небольшая, для тридцатьчетверок это не препятствие, товарищ командующий, — резюмировал Березнев.
— Тогда пойдем на прорыв тремя колоннами, — уверенно заявил командарм. — Первая колонна — впереди саперы. Они валят лес, гатят дорогу для танков. Вторая колонна — впереди тоже саперы… Третья колонна — и перед нею вырастает дорога. Была одна коммуникация — станет сразу три! По ним и выйдет Вторая ударная из вражеского кольца…
На словах было гладко, а на деле саперы не смогли даже одной дороги проложить. Валить лес на болоте и гатить его — и по мирному времени работа не одного дня, а когда ты едва топором тюкнешь, а по тебе огонь открывают, тут дело посложнее.
И все же Коровников упрямо держался за свою идею, то и дело повторяя, что он бронетанковую академию закончил и лучше других знает, как в болотах танками воевать.
В суматохе, которая неизбежно возникала, когда перед танковой колонной саперы, обстреливаемые противником, то валили лес, то брались за оружие, отбивая атаки, случилось ЧП вовсе не боевого характера: танк подмял и раздавил насмерть начштаба саперного батальона. Когда Березнев доложил об этом командарму в присутствии Мерецкова, тот идею Коровникова запретил.
— Танкистов из трех лучших экипажей ко мне! — распорядился комфронта.
А когда те к нему прибыли, заявил: «Будете представлены к званию Героя Советского Союза, если пробьетесь ко Второй ударной… А кто пробьеться первым, пусть тут же возьмет в танк генерала Власова и доставит его сюда».
49
Когда наступила тишина и остатки немцев, попавших под огонь собственной артиллерии, отошли, к Никонову явился посыльный, передал распоряжение прибыть на КП полка. Уже вечерело, когда Иван доложил Красуляку о том, что по вызову явился… И тут же получил от майора приказ: взять своих бойцов, и еще троих, и отправить на передний край.— Снимешь бойцов и командиров, кто остался там в обороне, — сказал командир полка. — И все вместе сюда…
Шли к краю обходными путями, моховыми болотами, измаялись от жажды. На старое место прибыли только утром. Зашли в санчасть и нашли там Самарина. Поискали что-нибудь съестного, покормились, дали поесть и Самарину. Тот благодарно поморгал Ивану, прошептал:
— Вот бы такое чудо случилось, чтобы я жив остался…
— Сейчас народ с переднего края соберем, — ответил ему Никонов, — станем отходить, а тебя понесем на руках.
На переднем крае не набралось и двух десятков. Снял их Никонов с позиций, заглянул к Самарину: живой.
Спросил красноармейцев:
— Как, ребята, понесем Самарина? Знаете ведь, путь нелегкий, на себе придется…
Все дружно загалдели:
— Понесем, конечно… Не бросим!
Военфельдшер Ямпольский отозвал комроты в сторонку и говорит:
— Бесполезно его, Самарина, нести. У него ведь кишки прострелены. И третьи сутки пошли… Полное воспаление брюшной полости. Если и донесете, все равно не спасти.
Снова Иван к бойцам обратился, рассказал, как фельдшер Самарина приговорил. «Все одно понесем», — упрямо сказали красноармейцы. И Никонов понял, что это вовсе и не упрямство. Просто они сознают: бросить товарища — значить убить нечто в них самих, что поддерживает дух и помогает выстоять.
Самарин лежал в отдаленье и разговоров этих не слышал. Ему стало заметно хуже. «Наверно, зря мы его покормили», — сокрушался Никонов. В пути у раненого остыли руки и ноги, жизни в нем не чувствовалось. Но его несли все пятнадцать километров по болоту до самого штаба дивизии и там поместили в пустую избушку. А Иван пошел в штаб. Там был только один командир, по званию капитан.
— Немцы уже впереди нас, — сказал он. — Обстановка осложнилась, штаб сместился на выход из мешка. Велено передать, чтоб ты, Никонов, собрал весь народ и догонял остальных.
Народ Никонов собрал, объяснил положение, а Голынского с Григорьевым послал за Самариным. Они пришли и доложили, что отмучился Самарин, мертв бедолага.
Опять двигались обходными путями, памятуя, что впереди немцы. Страдали от жажды и голода. Когда вышли на гриву, увидел Никонов на дне снарядной воронки кашеобразную красную кровяную землю. Он зачерпнул жуткую смесь ладонью и увидел три больших кирпичного цвета червя.