Страница:
— Руди лежит здесь, до срока похищенный роком враждебным, — заговорил вдруг по-латыни замогильным голосом саксонец, — кто в роду Пикертов первою славою был.
Олег удивленно посмотрел на него.
— Жить не хотел он, супруг, пережив дорогую супругу, умер как голубь, тотчас вослед за подругой своей.
В стихи Эразма Роттердамского «На смерть Бруно Амербаха» он подставил собственное имя.
— Но я еще не женат, — пояснил Руди Пикерт уже по-немецки, — так что эпитафия несколько неточна, Кружилин усмехнулся.
— Нежные плачут Хариты по нем, трехъязычные Музы и поседевшие вдруг с Честностью Вера сама, — в тон несостоявшемуся богослову ответил командир роты.
— Вы знаете латынь? — искренне удивился Руди. — А как же быть с русским варварством?
— Бывшему студенту подобает лучше знать историю страны, с армией которой он имеет дело. Неужели все немцы думают о нас, как вы?
Руди смутился:
— Нет, конечно… Сейчас я говорю со слов наших пропагандистов. Привычные стереотипы, господин офицер. Мне неплохо известна ваша литература. Пушкин, Гоголь, Достоевский. Я читал историю императора Петра, работы философа Соловьева…
— Вот видите… — вздохнул Кружилин и неожиданно для себя вдруг спросил: — Хотите кофе? Настоящий, не эрзац…
Кофе они добыли в той же машине с продовольственным грузом.
— Степан, — сказал Кружилин, — приготовь кипяток в котелке.
Сержант Чекин находился здесь вроде как в роли конвоира при «языке». Сидел на корточках, с автоматом Пикерта под мышкой, опершись спиной о ствол молодой, но уже искривленной, суковатой сосны. Она росла в одиночестве среди деревьев лиственных пород и потому не имела привычной для сестер своих стройности. Чекин встал и беспокойно посмотрел на пленного.
— Иди-иди, — улыбнулся Олег, — я сам постерегу.
Маленький сержант пробурчал неразборчиво, подошел к Руди и знаком велел расстегнуть мундир. Затем ловко выдернул из брюк Пикерта ремень и, выхватив нож, срезал крючки.
Теперь «язык» должен был придерживать брюки руками.
— Так надежнее, — сказал Степан и отошел в сторону кипятите воду.
— Вы садитесь, — предложил Олег Кружилин ефрейтору, стоявшему перед ним в нелепой позе. — И расскажите, как организована оборона переднего края на участке вашего батальона.
— Вы хотите уйти туда?
Вопрос немецкого ефрейтора был праздным, и Кружилин на него не ответил.
— Может быть, возьмете меня с собой?
— Хотите в русский плен? А как же присяга на верность фюреру?
— По собственной воле в вашу Сибирь я бы не согласился. Но у меня нет другого выхода. Впрочем, вы сами пленники ситуации, и возиться со мной вам ни к чему, я это понимаю… Лишние заботы с человеком, которого считаете смертельным врагом.
— Это так, — согласился Олег. — Надев эту форму, вы стали моим врагом, хотя бы и казались мне лично симпатичным существом. Не будь войны, которую затеял с нами фюрер, мы бы встретились на философском симпозиуме в Йенском университете, где преподавал великий Гегель. Я ведь и немецкий язык выучил, чтобы читать Канта, Шеллинга, Фихте в оригинале.
— И Маркса, — с усмешкой добавил Руди.
— И его тоже, — спокойно согласился старший лейтенант, — Но вместо симпозиума мы встретились вот так… И поверьте, Рудольф Пикерт, я искренне сожалею об этом.
— Мне еще в большей степени по душе предложенная вами альтернатива, — кивнул тот. — Симпозиум по философским проблемам бытия… Моей судьбе не позавидуешь, но и вы обречены, господин офицер.
— Меня зовут Олег, — просто сказал Кружилин.
Удивительное дело, но старший лейтенант не испытывал сейчас привычной вражды к этому немцу. Была глухая и всеобъемлющая, космическая досада на бессмысленность того, что происходило вокруг.
— Так звали одного из ваших первых князей, — отозвался Руди, и Кружилин поймал себя на крамольной мысли о том, что этот бывший студент нравится ему.
«Но я обязан убить тебя сегодня, — с горечью подумал он. — Хотя ты и пленный, которых по всем конвенциям надо оставлять в живых».
— Последняя чашка кофе в жизни, — усмехнулся Пикерт, когда Олег, приняв из рук Степана крышку от немецкого котелка, протянул ее пленнику-гостю. — Спасибо.
— На здоровье, — все еще насилуя себя, ответил Кружилин.
— Совсем как в средневековые времена, — продолжал Пикерт, отхлебнув глоток кофе. — Приговоренного к смертной казни угощают изысканным обедом… Что ж, я обойдусь и чашкой кофе: на тот свет надо отправляться налегке.
«В стойкости духа ему не откажешь, — подумал Олег. — Сюда бы ребят из седьмого отдела, утверждающих, что солдаты Гитлера слюнтяи и трусы… Не так-то это просто».
— Что ж, моей личной вины в том, что сейчас происходит между нами, нет никакой. Германии, ее народу следовало прибавить к слову «фюрер» три буквы… И судьба страны будет решена.
— Какие же это буквы?
— Ver, — сказал Кружилин.
— Verfьhrer, — задумчиво проговорил Пикерт. — Совратитель … В этой игре слов есть нечто, но у меня нет уже времени на лингвистические экзерсисы. Я готов на тот свет, мой русский коллега.
Ефрейтор Рудольф Пикерт осторожно отставил опорожненную крышку от котелка и медленно поднялся, придерживая брюки левой рукой.
«Позвать Степана и… Сам, видимо, не смогу, — лихорадочно думал Олег. — Черт бы меня побрал! Зачем затеял разговор по душам, предложил кофе… „Обед перед казнью“. Интеллигентские выкрутасы! Ведь это враг… Кто не с нами… Если враг не сдается… Но ведь он-то как раз и сдался! Но куда я с ним денусь, если сам обложен со всех сторон?»
— Моя идеология не позволяет мне отпустить вас, Рудольф, под честное слово, — с трудом заговорил Кружилин. — Сейчас иное время, и вы обязаны понять…
— К сожалению, и меня не поймет мой фюрер, если поклянусь вам никогда не поднимать оружия на русских, — улыбнулся Пикерт. — В плохое время мы живем, Олег, если наши идеологии исключают понятие честное слово.
Кружилин молчал. Он просто не знал, как поспособнее убить этого немца, но мысль о том, что может существовать другой расклад, в голову ему не приходила.
— Разрешите последнюю просьбу, — обратился Руди. — Кажется, я нашел выход. И для вас, и для меня… Верните мне ремень для брюк.
Не поняв, зачем он Пикерту, Олег протянул ему ремешок.
Саксонец, продолжая поддерживать брюки левой рукой, правой поставил к стволу дерева ящик из-под мин, встал на него и ловко приладил ремень к сосновому суку. Затем просунул голову в петлю.
— Если загробный мир существует, — сказал он ошеломленному Олегу, — там и доспорим… Прощайте!
Пикерт решительно шагнул вперед, и молодая сосна вздрогнула под тяжестью его тела. Левая рука, державшая брюки, рефлекторно метнулась к горлу, словно желая сдернуть петлю, но петля уже перехватила дыхание, и Рудольф умер, качаясь, с бесстыдно упавшими на сапоги штанами.
Кружилин отвернулся.
«Ну что ж, — подумал он, — спасибо, коллега… Ты снял с души моей грех убийства безоружного человека. И доказал силу немецкого духа. Как же все-таки смогли вас совратить? Кому было нужно столкнуть немцев и русских лбами? Трудно нам придется ломать этих людей… Зачем мне смерть такою вот? Ведь он вовсе не фанатичный нацист. В другое время мы могли бы и подружиться».
Из кустов вынырнул Чекин. Степан изумленно глянул на висевшего немца, потом испуганно посмотрел на командира роты.
— Нет, — покачал головой Кружилин. — Это он сподобился сам… Так ему захотелось. Вот и нам развязал руки. И повесился-то на сосне … Философ был у них такой — Фихте. Да… Сними его с кем-нибудь, один не сумеешь, тяжелый. И похороните как человека. Это все, что я могу для него сделать. Половинку смертного жетона положи с ним в могилу, а вторую отдай мне, Степан. Кто знает, может быть, еще и попаду когда-нибудь в Йену.
Степан позвал Пашу Хрестенкова, и вдвоем, обрезав брючный ремень, они сняли ефрейтора с сосны.
— Место здесь песчаное, сухое, — тихо проговорил Кружилин. — Пусть останется лежать в русской земле. До скончания века!
Латинские слова в устах Олега прозвучали заупокойной молитвой.
— И где же прикажете мне находиться, Александр Михайлович? — спросил Тимошенко, усмехаясь и потирая бритый затылок, половина его загорела до коричнево-кирпичного цвета и была совсем светлой там, где голову прикрывала фуражка.
— А хоть здесь, у меня в кабинете, — радушно предложил Василевский. — Но лучше вам побыть в приемной у самого, чтобы в любой момент оказаться под рукой-Тимошенко вздохнул.
«Вот именно, — подумал он. — Не в бровь, а в глаз сказано… Под рукой. Все мы, как один, ходим под его рукой…»
— У самого, так у самого, — с наигранной бодростью, хотя было ему вовсе невесело, сказал Семен Константинович и отправился в так хорошо знакомую ему приемную кремлевского кабинета вождя.
Отношения между Сталиным и маршалом складывались своеобразно Тимошенко всегда помнил ту сцену в царицынском штабе, когда он так невзначай испугал Сталина, но сам вождь никогда об этом маршалу не напоминал. Семен Константинович по некоей счастливой случайности, природы которой не ведал, не попал в проскрибционные списки ни Ежова, ни Берии. А после того, как в финской кампании опростоволосился на посту наркома обороны Ворошилов, даже принял его до крайней степени запущенные дела. Лихорадочные попытки Тимошенко исправить положение за отведенный ему судьбою год с небольшим, сначала с начальником Генштаба Мерецковым, потом со сменившим его Жуковым, дали кое-какие результаты. Но до тех пор, пока не грянула война, маршалу Тимошенко так и не удалось доказать Сталину ее приближающуюся неизбежность. Последняя попытка его и Жукова обратить внимание Политбюро и вождя на военные приготовления Гитлера, предпринятая 6 июня прошлого года, закончилась скандалом. У изруганного Сталиным начальника Генштаба случился нервный приступ, и Жукова под руки увели из зала. Сам вождь, вдруг разъярясь до крика, чего с ним почти никогда не бывало, уходя с заседания Политбюро, остановился в дверях и сказал, глядя на Тимошенко: «Если хоть что-то предпримете на западной границе, с вас головы полетят!»
Когда война с Германией стала реальностью, Тимошенко обреченно ждал, что именно его обвинит Сталин в неудачах Красной Армии, вызванных, как вождь сам заявил об этом 3 июля, неожиданностью нападения. Но пока все обходилось.
«Пока , — отстранение думал Тимошенко, сдержанно здороваясь с Поскребышевым и принимая от него традиционный стакан с крепким чаем, им помощник Сталина угощал только избранных, и Семен Константинович относился к их числу. — Но это когда-нибудь кончится. Может быть, даже сегодня…»
Маршал Тимошенко давно уже свыкся с мыслью, что рано или поздно и его не минует чаша сия. Он положил за правило всегда считать себя находящимся под обстрелом. Заденет или не заденет тебя осколок неприятельского снаряда, подловит вражеская пуля или нет — не тебе решать. Подобный фатализм помогал не только выстоять, но и сохранять при этом чувство собственного достоинства, не терять лица, что в сталинском окружении удавалось далеко не каждому.
Поскребышев подтвердил, что действительно есть смысл находиться под рукой. Товарищ Сталин работает над ответственным документом, беспокоить его нельзя ни под каким видом, но в любой момент он может вспомнить о вызове Тимошенко.
Чай был вкусный. Тимошенко знал, что именно такой пьет вождь, и ему вдруг стало смешно от парадоксальности положения.
«Как в кино», — помыслил он любимым присловьем, и из глубин памяти выплыл забавный эпизод предвоенной поры. Он был тогда уже наркомом обороны и удостаивался по статусу особой чести смотреть вместе с товарищем Сталиным и членами Политбюро новые кинофильмы. В маленьком просмотровом зале за каждым было закреплено постоянное место. Сам вождь устраивался в переднем ряду между двумя крепкими парнями из охраны. Маршалу Тимошенко, человеку большого роста, он отвел позицию сразу за собственной спиной.
Однажды, когда все было готово для демонстрации фильма, припоздал Калинин. Сталин, для которого кино было одним из любимейших развлечений, уже нетерпеливо посматривал на входную дверь, когда в ней возник вдруг Михаил Иванович.
— Опять все вместе, — заговорил он, окинув взглядом высший партийный синклит с вождем народа во главе, — опять никаких мер безопасности… А если ворвется сюда террорист да бросит в нас всех бомбу? Разом обезглавит партию, осиротит страну…
Шутил ли так странно всесоюзный староста или говорил всерьез, Семен Константинович так и не понял. Но в этот момент вдруг погас свет. Когда снова загорелся, Тимошенко увидел перед собой пустое кресло. Сталина в нем не было.
Маршал растерянно привстал, наклонился вперед и увидел, как вождь выбирается из-под кресла, развертывая рукой платок: он любил, чтоб они были большими и белыми.
— Платок, понимаешь, уронил, — несколько смущенно, но быстро овладев собой, проговорил Сталин, зорко постреливая глазами по сторонам, чтобы определить, кто и как реагирует на случившееся.
Но все сделали вид, будто ничего не произошло.
Сейчас Тимошенко подумал, что многое бы отдал за несбыточную возможность выехать с Верховным на Южный фронт и под палящими лучами июльского солнца пройтись под грохот канонады с ним по переднему краю наспех вырытых пехотой окопов. Интересно, как бы он повел себя под бомбежкой?
Товарищ Сталин не знал о том, какие крамольные мысли посетили голову маршала Тимошенко. Дописать вчера приказ ему не удалось, он споткнулся на необходимости как-то обосновать обращение к опыту Гитлера, но путного ничего не нашел, и сегодня решил действовать напрямую, без обиняков, и написал:
«После всего зимнего наступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десяти штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили на позиции неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен…»
Никогда еще до этого Сталин не был так близок к признанию подлинной, но тщательно скрываемой даже от самого себя зависти, которую всегда испытывал по поводу эффективности и действенности применяемых Гитлером методов. Его искренне восхищал фюрер, который за три-четыре года после прихода к власти сумел без особых усилий навести в стране железный порядок. Этого не удалось товарищу Сталину и за двадцать лет… Собственно говоря, он был старательным учеником Гитлера, хотя и считал его существом более низкого порядка, нежели он сам.
Сталин писал сейчас, когда нашел демагогическую формулу оправдания тому, что обратился к опыту фашистов, безостановочно и быстро: «Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой, и вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одержали потом над ними победу?»
Сталин перестал писать и подумал, что ссылка на предков пришлась как нельзя кстати, она продолжает линию на использование возможностей национального самосознания, которую он открыл для себя осенью и которая далеко еще себя не исчерпала. Затем вождь решительно вывел на бумаге: «Я думаю, что следует».
Он написал, где и сколько должно быть штрафных рот и заградотрядов, и предписал прочесть приказ во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.
Сталин облегченно вздохнул и отложил перо. «Главное в том, чтобы в критическое для социалистического Отечества время найти в себе мужество сказать партии и народу горькую правду и потребовать от всех высшего напряжения сил. Товарищ Сталин, — подумал с удовлетворением Верховный, — сделал это. Товарищ Сталин еще раз доказал профессиональным военным, что истинно политическое чутье позволяет правильно решать и их специфические проблемы».
Он заново просмотрел исписанные листки. Как будто бы все правильно, линия выдержана, акценты расставлены удачно. Смущала откровенность, с которой было написано о потерях. Такой приказ следовало бы засекретить. Но как тогда быть с необходимостью огласить его в подразделениях?
С одной стороны — максимальная гласность. А с другой товарищу Сталину не хотелось, чтобы потомки узнали о такой откровенности вождя. Как бы не заподозрили его в проявлении слабости духа, этого допустить никаким образом нельзя. Как будто бы возникает неразрешимое противоречие… Надо найти приемлемый для истории выход. Сталин задумался ненадолго, затем взял первый листок приказа и в верхнем правом углу написал: «Для Военного совета. Без публикации».
29 июля комиссар Венец записал в дневничке: «Сегодня адский день. С раннего утра дожди. Местность — перелески и открытое поле. Решили двигаться днем. Почти в каждой деревне немцы. Даже костер разжечь нельзя, замерзли, ждем темноты, чтобы перейти речку Полонку…»
Обувь у них сносилась, одежда оборвалась, на всех оставались две старенькие солдатские плащ-палатки. А дожди лили не переставая. Приходило отчаяние, оно сменилось безразличием, а постоянным их спутником был голод.
Выручало, что ненастная погода не радовала и немцев, им тоже не хотелось мокнуть. Они предпочитали отсиживаться под крышей, а это было на руку окруженцам. Вот и сейчас они смело остановились у стога сена прямо посреди открытого поля. Риск был огромный, но удача им покуда не изменяла. Зарылись в мокрое сено, передохнули, стараясь согреться, жались друг к другу, подрагивая от холода, как оставленные безответственной сукой слепые и жалкие щенки.
А ночью перебрались через Полонку. После ледяной воды вовсе осатанели, махнули рукой на бдительность и, едва углубившись в лес, развели костер. Костер мог их выдать, но в такую непогоду добрый хозяин собаку на двор не выгонит, а немцы себя собаками отнюдь не считали.
Начался уже август, а до переднего края они еще так и не добрались. Надоедливые дожди замучили вконец. В ночь на 2 августа прошли достаточно много, а утром, когда набрели на неизвестную деревню у края большой дороги, выяснилось, что Есюткин ослеп, а Баранов с Чупраковым, молодые ординарцы, стерли ноги. Нужно бы становиться на дневку, но где? Кругом болото, заросшее мелким кустарником, укрыться в нем невозможно. Нашли заброшенный хуторок, спрятались в сарае. Переждали день, дали отдохнуть Николаю с Володей, у них между пальцами ног образовались язвы. А вечером в окрестных деревнях появились немцы.
— Немедленно отходим! — скомандовал Венец.
Через день он записал, что опасается минных полей, так как фронт уже близок. Но эти последние полсотни километров дались особенно трудно — преодолевали их несколько дней. Весь день 9 августа отвели на разведку переднего края немцев. Обидно было бы споткнуться в последний момент… Расположились в густых зарослях молодого леса, освоились, стали присматривать ориентиры, изучать обстановку.
Было тихо. Только изредка там, куда им предстояло идти, раздавались пулеметные очереди. Надо было подобраться еще ближе и собственными глазами увидеть местность, по которой предстояло идти ночью.
— Пойдем с тобою вдвоем, комиссар, — предложил Писаренко. — Там и примем решение. Только пусть немного стемнеет.
Они установили, что передние края двух войск разделяет река Ловать. Наши окопы подходили к самому берегу, а немецкие находились в километре от него, шли через открытый болотистый луг. Огневые точки располагались метров через восемьдесят, заграждений не было никаких. Словом, вышли окруженцы в такое место, что будто бы по заказу.
Это обстоятельство привело комиссара с комбригом в такой восторг, что они утратили осторожность и едва не попались. Венец первым обнаружил немца-связиста, он шел по линии, соединявшей огневые точки, пропуская через руку телефонный кабель. Он, видимо, искал повреждение и, увлеченный делом, не заметил, как Венец схватил Писаренко за руку и потянул его в кусты. Там они и укрылись.
Двинулись в путь в четверть первого ночи уже 10 августа. Пошли двумя шеренгами, во весь рост, по мокрому лугу к реке, падали, когда взлетали в черное ночное небо осветительные ракеты.
Мин на их пути, к счастью, не оказалось. До реки добрались спокойно, если вообще переходить «ничейное» пространство на войне можно спокойно. Переплыли речку. Но берега Ловати оказались здесь крутыми, пришлось помучиться, двигаясь в воде, пока нашли тропу, по которой выбрались на противоположную сторону.
— Начали! — шепотом, по укоренившейся уже привычке, подал команду Венец, и, как заранее условились, стали громко разговаривать между собой, чтоб было слышно — идут свои…
И тут же раздалось долгожданное, родное:
— Стой! Кто идет?
…Когда через несколько дней комиссар Венец докладывал командованию 3-й ударной армии Северо-Западного фронта о полуторамесячных мытарствах в тылу, член Военного совета и начальник Особого отдела отчитали его за Синева.
— Напрасно вы согласились отпустить его, — сказал комиссар армии. — Ишь ты, решил отсидеться в тылу… Подполье он будет мифическое искать… Бред сивой кобылы! Надо было тащить его через линию фронта силой!
— А в случае сопротивления — уничтожить, — жестко добавил чекист.
Комиссар Венец согласно кивал, говорил «Так точно!», но во всю оставшуюся жизнь полагал, что поступил правильно, отпустив с миром Синева. Он всегда верил людям и потому определил пусть и неприятному лично ему особисту возможность самостоятельно выбрать собственную судьбу.
Олег Кружилин остался один. Он чувствовал, как уходят силы, сознание становится сумеречным, он собирал волю в кулак, чтоб не провалиться в небытие прежде, чем исполнит последнее, к чему он был готов всегда, а теперь, когда ребята, кажется, сумели уйти, сделает без колебаний. Ему и не остается ничего другого, кроме того, что скоро произойдет. Только бы не отключиться, не стать беспомощным, это страшнее всего — перестать управлять собой.
Двигаться старший лейтенант не мог. Крупный осколок мины раздробил Кружилину голень правой ноги. Степан сунулся было перевязывать командира, но тот рявкнул на него: «К пулемету!» Когда отбили очередную атаку, Олег попросил стянуть ногу повыше колена жгутом, но от перевязки отказался.
— Ни к чему это, Степан, — сказал он, — Кровь остановилась — и ладно. Продержусь пока.
— Понесем вас, командир, — угрюмо проговорил Паша Хрестенков, легко раненный в голову, в набухшей от крови повязке из немецких бумажных бинтов. — По очереди со Степой…
Олег улыбнулся, представив, как тащит его пятипудовое тело щуплый сержант Чекин.
— Спасибо, — просто сказал он и расстегнул карман гимнастерки. — Документы возьмите… Вот вам обязательно повезет.
Он ласково посмотрел на Степана. Парнишка был на удивление невредимым, уж в какие передряги не попадали они за два месяца войны, а вот поди ж ты, даже не царапнуло. «Мама, наверно, молится за тебя, — подумал Кружилин. — Пусть в последний раз попросит за вас двоих провидение…»
Когда командир протянул старшине документы, Степан понял, что это конец, его обозначил последним жестом Олег Кружилин. Сейчас они расстанутся. Мир разделит черта, за которой, быть может, останется он, Степан Чекин, но там не будет места старшему лейтенанту.
— Не надо, — сказал он, — мы вытащим вас отсюда…
— Слушайте последний приказ, — возвысил голос Кружилин. — У нас остался ящик гранат, не считая двух пулеметов… Их надо установить поближе друг к другу. Так, чтобы я потом смог стрелять из них попеременно. Когда немцы снова пойдут в атаку, отбиваемся гранатами. Я хоть и лежачий, но тоже не отстану… Вы сразу отходите к линии фронта, а я вас прикрою… Как и собирались прежде, пробивайтесь к своим. Они уже рядом, им позарез нужны сведения разведки.
Олег удивленно посмотрел на него.
— Жить не хотел он, супруг, пережив дорогую супругу, умер как голубь, тотчас вослед за подругой своей.
В стихи Эразма Роттердамского «На смерть Бруно Амербаха» он подставил собственное имя.
— Но я еще не женат, — пояснил Руди Пикерт уже по-немецки, — так что эпитафия несколько неточна, Кружилин усмехнулся.
— Нежные плачут Хариты по нем, трехъязычные Музы и поседевшие вдруг с Честностью Вера сама, — в тон несостоявшемуся богослову ответил командир роты.
— Вы знаете латынь? — искренне удивился Руди. — А как же быть с русским варварством?
— Бывшему студенту подобает лучше знать историю страны, с армией которой он имеет дело. Неужели все немцы думают о нас, как вы?
Руди смутился:
— Нет, конечно… Сейчас я говорю со слов наших пропагандистов. Привычные стереотипы, господин офицер. Мне неплохо известна ваша литература. Пушкин, Гоголь, Достоевский. Я читал историю императора Петра, работы философа Соловьева…
— Вот видите… — вздохнул Кружилин и неожиданно для себя вдруг спросил: — Хотите кофе? Настоящий, не эрзац…
Кофе они добыли в той же машине с продовольственным грузом.
— Степан, — сказал Кружилин, — приготовь кипяток в котелке.
Сержант Чекин находился здесь вроде как в роли конвоира при «языке». Сидел на корточках, с автоматом Пикерта под мышкой, опершись спиной о ствол молодой, но уже искривленной, суковатой сосны. Она росла в одиночестве среди деревьев лиственных пород и потому не имела привычной для сестер своих стройности. Чекин встал и беспокойно посмотрел на пленного.
— Иди-иди, — улыбнулся Олег, — я сам постерегу.
Маленький сержант пробурчал неразборчиво, подошел к Руди и знаком велел расстегнуть мундир. Затем ловко выдернул из брюк Пикерта ремень и, выхватив нож, срезал крючки.
Теперь «язык» должен был придерживать брюки руками.
— Так надежнее, — сказал Степан и отошел в сторону кипятите воду.
— Вы садитесь, — предложил Олег Кружилин ефрейтору, стоявшему перед ним в нелепой позе. — И расскажите, как организована оборона переднего края на участке вашего батальона.
— Вы хотите уйти туда?
Вопрос немецкого ефрейтора был праздным, и Кружилин на него не ответил.
— Может быть, возьмете меня с собой?
— Хотите в русский плен? А как же присяга на верность фюреру?
— По собственной воле в вашу Сибирь я бы не согласился. Но у меня нет другого выхода. Впрочем, вы сами пленники ситуации, и возиться со мной вам ни к чему, я это понимаю… Лишние заботы с человеком, которого считаете смертельным врагом.
— Это так, — согласился Олег. — Надев эту форму, вы стали моим врагом, хотя бы и казались мне лично симпатичным существом. Не будь войны, которую затеял с нами фюрер, мы бы встретились на философском симпозиуме в Йенском университете, где преподавал великий Гегель. Я ведь и немецкий язык выучил, чтобы читать Канта, Шеллинга, Фихте в оригинале.
— И Маркса, — с усмешкой добавил Руди.
— И его тоже, — спокойно согласился старший лейтенант, — Но вместо симпозиума мы встретились вот так… И поверьте, Рудольф Пикерт, я искренне сожалею об этом.
— Мне еще в большей степени по душе предложенная вами альтернатива, — кивнул тот. — Симпозиум по философским проблемам бытия… Моей судьбе не позавидуешь, но и вы обречены, господин офицер.
— Меня зовут Олег, — просто сказал Кружилин.
Удивительное дело, но старший лейтенант не испытывал сейчас привычной вражды к этому немцу. Была глухая и всеобъемлющая, космическая досада на бессмысленность того, что происходило вокруг.
— Так звали одного из ваших первых князей, — отозвался Руди, и Кружилин поймал себя на крамольной мысли о том, что этот бывший студент нравится ему.
«Но я обязан убить тебя сегодня, — с горечью подумал он. — Хотя ты и пленный, которых по всем конвенциям надо оставлять в живых».
— Последняя чашка кофе в жизни, — усмехнулся Пикерт, когда Олег, приняв из рук Степана крышку от немецкого котелка, протянул ее пленнику-гостю. — Спасибо.
— На здоровье, — все еще насилуя себя, ответил Кружилин.
— Совсем как в средневековые времена, — продолжал Пикерт, отхлебнув глоток кофе. — Приговоренного к смертной казни угощают изысканным обедом… Что ж, я обойдусь и чашкой кофе: на тот свет надо отправляться налегке.
«В стойкости духа ему не откажешь, — подумал Олег. — Сюда бы ребят из седьмого отдела, утверждающих, что солдаты Гитлера слюнтяи и трусы… Не так-то это просто».
— Что ж, моей личной вины в том, что сейчас происходит между нами, нет никакой. Германии, ее народу следовало прибавить к слову «фюрер» три буквы… И судьба страны будет решена.
— Какие же это буквы?
— Ver, — сказал Кружилин.
— Verfьhrer, — задумчиво проговорил Пикерт. — Совратитель … В этой игре слов есть нечто, но у меня нет уже времени на лингвистические экзерсисы. Я готов на тот свет, мой русский коллега.
Ефрейтор Рудольф Пикерт осторожно отставил опорожненную крышку от котелка и медленно поднялся, придерживая брюки левой рукой.
«Позвать Степана и… Сам, видимо, не смогу, — лихорадочно думал Олег. — Черт бы меня побрал! Зачем затеял разговор по душам, предложил кофе… „Обед перед казнью“. Интеллигентские выкрутасы! Ведь это враг… Кто не с нами… Если враг не сдается… Но ведь он-то как раз и сдался! Но куда я с ним денусь, если сам обложен со всех сторон?»
— Моя идеология не позволяет мне отпустить вас, Рудольф, под честное слово, — с трудом заговорил Кружилин. — Сейчас иное время, и вы обязаны понять…
— К сожалению, и меня не поймет мой фюрер, если поклянусь вам никогда не поднимать оружия на русских, — улыбнулся Пикерт. — В плохое время мы живем, Олег, если наши идеологии исключают понятие честное слово.
Кружилин молчал. Он просто не знал, как поспособнее убить этого немца, но мысль о том, что может существовать другой расклад, в голову ему не приходила.
— Разрешите последнюю просьбу, — обратился Руди. — Кажется, я нашел выход. И для вас, и для меня… Верните мне ремень для брюк.
Не поняв, зачем он Пикерту, Олег протянул ему ремешок.
Саксонец, продолжая поддерживать брюки левой рукой, правой поставил к стволу дерева ящик из-под мин, встал на него и ловко приладил ремень к сосновому суку. Затем просунул голову в петлю.
— Если загробный мир существует, — сказал он ошеломленному Олегу, — там и доспорим… Прощайте!
Пикерт решительно шагнул вперед, и молодая сосна вздрогнула под тяжестью его тела. Левая рука, державшая брюки, рефлекторно метнулась к горлу, словно желая сдернуть петлю, но петля уже перехватила дыхание, и Рудольф умер, качаясь, с бесстыдно упавшими на сапоги штанами.
Кружилин отвернулся.
«Ну что ж, — подумал он, — спасибо, коллега… Ты снял с души моей грех убийства безоружного человека. И доказал силу немецкого духа. Как же все-таки смогли вас совратить? Кому было нужно столкнуть немцев и русских лбами? Трудно нам придется ломать этих людей… Зачем мне смерть такою вот? Ведь он вовсе не фанатичный нацист. В другое время мы могли бы и подружиться».
Из кустов вынырнул Чекин. Степан изумленно глянул на висевшего немца, потом испуганно посмотрел на командира роты.
— Нет, — покачал головой Кружилин. — Это он сподобился сам… Так ему захотелось. Вот и нам развязал руки. И повесился-то на сосне … Философ был у них такой — Фихте. Да… Сними его с кем-нибудь, один не сумеешь, тяжелый. И похороните как человека. Это все, что я могу для него сделать. Половинку смертного жетона положи с ним в могилу, а вторую отдай мне, Степан. Кто знает, может быть, еще и попаду когда-нибудь в Йену.
Степан позвал Пашу Хрестенкова, и вдвоем, обрезав брючный ремень, они сняли ефрейтора с сосны.
— Место здесь песчаное, сухое, — тихо проговорил Кружилин. — Пусть останется лежать в русской земле. До скончания века!
Латинские слова в устах Олега прозвучали заупокойной молитвой.
71
Маршала Тимошенко срочно вызвали в Ставку. Начальник Генштаба Василевский сообщил, что Верховный хотел лично расспросить Семена Константиновича о существе происходящих на юге военных событий. Но в последние два дня товарищ Сталин занят составлением важного документа, и тому придется подождать. О приезде Тимошенко Верховному доложили, вождь в любой момент может спросить, где находится маршал.— И где же прикажете мне находиться, Александр Михайлович? — спросил Тимошенко, усмехаясь и потирая бритый затылок, половина его загорела до коричнево-кирпичного цвета и была совсем светлой там, где голову прикрывала фуражка.
— А хоть здесь, у меня в кабинете, — радушно предложил Василевский. — Но лучше вам побыть в приемной у самого, чтобы в любой момент оказаться под рукой-Тимошенко вздохнул.
«Вот именно, — подумал он. — Не в бровь, а в глаз сказано… Под рукой. Все мы, как один, ходим под его рукой…»
— У самого, так у самого, — с наигранной бодростью, хотя было ему вовсе невесело, сказал Семен Константинович и отправился в так хорошо знакомую ему приемную кремлевского кабинета вождя.
Отношения между Сталиным и маршалом складывались своеобразно Тимошенко всегда помнил ту сцену в царицынском штабе, когда он так невзначай испугал Сталина, но сам вождь никогда об этом маршалу не напоминал. Семен Константинович по некоей счастливой случайности, природы которой не ведал, не попал в проскрибционные списки ни Ежова, ни Берии. А после того, как в финской кампании опростоволосился на посту наркома обороны Ворошилов, даже принял его до крайней степени запущенные дела. Лихорадочные попытки Тимошенко исправить положение за отведенный ему судьбою год с небольшим, сначала с начальником Генштаба Мерецковым, потом со сменившим его Жуковым, дали кое-какие результаты. Но до тех пор, пока не грянула война, маршалу Тимошенко так и не удалось доказать Сталину ее приближающуюся неизбежность. Последняя попытка его и Жукова обратить внимание Политбюро и вождя на военные приготовления Гитлера, предпринятая 6 июня прошлого года, закончилась скандалом. У изруганного Сталиным начальника Генштаба случился нервный приступ, и Жукова под руки увели из зала. Сам вождь, вдруг разъярясь до крика, чего с ним почти никогда не бывало, уходя с заседания Политбюро, остановился в дверях и сказал, глядя на Тимошенко: «Если хоть что-то предпримете на западной границе, с вас головы полетят!»
Когда война с Германией стала реальностью, Тимошенко обреченно ждал, что именно его обвинит Сталин в неудачах Красной Армии, вызванных, как вождь сам заявил об этом 3 июля, неожиданностью нападения. Но пока все обходилось.
«Пока , — отстранение думал Тимошенко, сдержанно здороваясь с Поскребышевым и принимая от него традиционный стакан с крепким чаем, им помощник Сталина угощал только избранных, и Семен Константинович относился к их числу. — Но это когда-нибудь кончится. Может быть, даже сегодня…»
Маршал Тимошенко давно уже свыкся с мыслью, что рано или поздно и его не минует чаша сия. Он положил за правило всегда считать себя находящимся под обстрелом. Заденет или не заденет тебя осколок неприятельского снаряда, подловит вражеская пуля или нет — не тебе решать. Подобный фатализм помогал не только выстоять, но и сохранять при этом чувство собственного достоинства, не терять лица, что в сталинском окружении удавалось далеко не каждому.
Поскребышев подтвердил, что действительно есть смысл находиться под рукой. Товарищ Сталин работает над ответственным документом, беспокоить его нельзя ни под каким видом, но в любой момент он может вспомнить о вызове Тимошенко.
Чай был вкусный. Тимошенко знал, что именно такой пьет вождь, и ему вдруг стало смешно от парадоксальности положения.
«Как в кино», — помыслил он любимым присловьем, и из глубин памяти выплыл забавный эпизод предвоенной поры. Он был тогда уже наркомом обороны и удостаивался по статусу особой чести смотреть вместе с товарищем Сталиным и членами Политбюро новые кинофильмы. В маленьком просмотровом зале за каждым было закреплено постоянное место. Сам вождь устраивался в переднем ряду между двумя крепкими парнями из охраны. Маршалу Тимошенко, человеку большого роста, он отвел позицию сразу за собственной спиной.
Однажды, когда все было готово для демонстрации фильма, припоздал Калинин. Сталин, для которого кино было одним из любимейших развлечений, уже нетерпеливо посматривал на входную дверь, когда в ней возник вдруг Михаил Иванович.
— Опять все вместе, — заговорил он, окинув взглядом высший партийный синклит с вождем народа во главе, — опять никаких мер безопасности… А если ворвется сюда террорист да бросит в нас всех бомбу? Разом обезглавит партию, осиротит страну…
Шутил ли так странно всесоюзный староста или говорил всерьез, Семен Константинович так и не понял. Но в этот момент вдруг погас свет. Когда снова загорелся, Тимошенко увидел перед собой пустое кресло. Сталина в нем не было.
Маршал растерянно привстал, наклонился вперед и увидел, как вождь выбирается из-под кресла, развертывая рукой платок: он любил, чтоб они были большими и белыми.
— Платок, понимаешь, уронил, — несколько смущенно, но быстро овладев собой, проговорил Сталин, зорко постреливая глазами по сторонам, чтобы определить, кто и как реагирует на случившееся.
Но все сделали вид, будто ничего не произошло.
Сейчас Тимошенко подумал, что многое бы отдал за несбыточную возможность выехать с Верховным на Южный фронт и под палящими лучами июльского солнца пройтись под грохот канонады с ним по переднему краю наспех вырытых пехотой окопов. Интересно, как бы он повел себя под бомбежкой?
Товарищ Сталин не знал о том, какие крамольные мысли посетили голову маршала Тимошенко. Дописать вчера приказ ему не удалось, он споткнулся на необходимости как-то обосновать обращение к опыту Гитлера, но путного ничего не нашел, и сегодня решил действовать напрямую, без обиняков, и написал:
«После всего зимнего наступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десяти штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили на позиции неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен…»
Никогда еще до этого Сталин не был так близок к признанию подлинной, но тщательно скрываемой даже от самого себя зависти, которую всегда испытывал по поводу эффективности и действенности применяемых Гитлером методов. Его искренне восхищал фюрер, который за три-четыре года после прихода к власти сумел без особых усилий навести в стране железный порядок. Этого не удалось товарищу Сталину и за двадцать лет… Собственно говоря, он был старательным учеником Гитлера, хотя и считал его существом более низкого порядка, нежели он сам.
Сталин писал сейчас, когда нашел демагогическую формулу оправдания тому, что обратился к опыту фашистов, безостановочно и быстро: «Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой, и вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одержали потом над ними победу?»
Сталин перестал писать и подумал, что ссылка на предков пришлась как нельзя кстати, она продолжает линию на использование возможностей национального самосознания, которую он открыл для себя осенью и которая далеко еще себя не исчерпала. Затем вождь решительно вывел на бумаге: «Я думаю, что следует».
Он написал, где и сколько должно быть штрафных рот и заградотрядов, и предписал прочесть приказ во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.
Сталин облегченно вздохнул и отложил перо. «Главное в том, чтобы в критическое для социалистического Отечества время найти в себе мужество сказать партии и народу горькую правду и потребовать от всех высшего напряжения сил. Товарищ Сталин, — подумал с удовлетворением Верховный, — сделал это. Товарищ Сталин еще раз доказал профессиональным военным, что истинно политическое чутье позволяет правильно решать и их специфические проблемы».
Он заново просмотрел исписанные листки. Как будто бы все правильно, линия выдержана, акценты расставлены удачно. Смущала откровенность, с которой было написано о потерях. Такой приказ следовало бы засекретить. Но как тогда быть с необходимостью огласить его в подразделениях?
С одной стороны — максимальная гласность. А с другой товарищу Сталину не хотелось, чтобы потомки узнали о такой откровенности вождя. Как бы не заподозрили его в проявлении слабости духа, этого допустить никаким образом нельзя. Как будто бы возникает неразрешимое противоречие… Надо найти приемлемый для истории выход. Сталин задумался ненадолго, затем взял первый листок приказа и в верхнем правом углу написал: «Для Военного совета. Без публикации».
72
За месяц скитаний в немецком тылу окруженцы прошли более пятисот километров. Дважды пересекали Витебскую железную дорогу, затем еще одну, Дно — Старая Русса. Удивлялись при этом частому движению поездов, потому как не знали, что Северо-Западный фронт генерала Курочкина ведет сейчас бои с 16-й германской армией. Рвануть бы парочку составов, да нечем… А тут еще Петр Есюткин сдал, израсходовал себя вконец комиссар штаба бригады, дойдет ли последние десятки километров — как знать.29 июля комиссар Венец записал в дневничке: «Сегодня адский день. С раннего утра дожди. Местность — перелески и открытое поле. Решили двигаться днем. Почти в каждой деревне немцы. Даже костер разжечь нельзя, замерзли, ждем темноты, чтобы перейти речку Полонку…»
Обувь у них сносилась, одежда оборвалась, на всех оставались две старенькие солдатские плащ-палатки. А дожди лили не переставая. Приходило отчаяние, оно сменилось безразличием, а постоянным их спутником был голод.
Выручало, что ненастная погода не радовала и немцев, им тоже не хотелось мокнуть. Они предпочитали отсиживаться под крышей, а это было на руку окруженцам. Вот и сейчас они смело остановились у стога сена прямо посреди открытого поля. Риск был огромный, но удача им покуда не изменяла. Зарылись в мокрое сено, передохнули, стараясь согреться, жались друг к другу, подрагивая от холода, как оставленные безответственной сукой слепые и жалкие щенки.
А ночью перебрались через Полонку. После ледяной воды вовсе осатанели, махнули рукой на бдительность и, едва углубившись в лес, развели костер. Костер мог их выдать, но в такую непогоду добрый хозяин собаку на двор не выгонит, а немцы себя собаками отнюдь не считали.
Начался уже август, а до переднего края они еще так и не добрались. Надоедливые дожди замучили вконец. В ночь на 2 августа прошли достаточно много, а утром, когда набрели на неизвестную деревню у края большой дороги, выяснилось, что Есюткин ослеп, а Баранов с Чупраковым, молодые ординарцы, стерли ноги. Нужно бы становиться на дневку, но где? Кругом болото, заросшее мелким кустарником, укрыться в нем невозможно. Нашли заброшенный хуторок, спрятались в сарае. Переждали день, дали отдохнуть Николаю с Володей, у них между пальцами ног образовались язвы. А вечером в окрестных деревнях появились немцы.
— Немедленно отходим! — скомандовал Венец.
Через день он записал, что опасается минных полей, так как фронт уже близок. Но эти последние полсотни километров дались особенно трудно — преодолевали их несколько дней. Весь день 9 августа отвели на разведку переднего края немцев. Обидно было бы споткнуться в последний момент… Расположились в густых зарослях молодого леса, освоились, стали присматривать ориентиры, изучать обстановку.
Было тихо. Только изредка там, куда им предстояло идти, раздавались пулеметные очереди. Надо было подобраться еще ближе и собственными глазами увидеть местность, по которой предстояло идти ночью.
— Пойдем с тобою вдвоем, комиссар, — предложил Писаренко. — Там и примем решение. Только пусть немного стемнеет.
Они установили, что передние края двух войск разделяет река Ловать. Наши окопы подходили к самому берегу, а немецкие находились в километре от него, шли через открытый болотистый луг. Огневые точки располагались метров через восемьдесят, заграждений не было никаких. Словом, вышли окруженцы в такое место, что будто бы по заказу.
Это обстоятельство привело комиссара с комбригом в такой восторг, что они утратили осторожность и едва не попались. Венец первым обнаружил немца-связиста, он шел по линии, соединявшей огневые точки, пропуская через руку телефонный кабель. Он, видимо, искал повреждение и, увлеченный делом, не заметил, как Венец схватил Писаренко за руку и потянул его в кусты. Там они и укрылись.
Двинулись в путь в четверть первого ночи уже 10 августа. Пошли двумя шеренгами, во весь рост, по мокрому лугу к реке, падали, когда взлетали в черное ночное небо осветительные ракеты.
Мин на их пути, к счастью, не оказалось. До реки добрались спокойно, если вообще переходить «ничейное» пространство на войне можно спокойно. Переплыли речку. Но берега Ловати оказались здесь крутыми, пришлось помучиться, двигаясь в воде, пока нашли тропу, по которой выбрались на противоположную сторону.
— Начали! — шепотом, по укоренившейся уже привычке, подал команду Венец, и, как заранее условились, стали громко разговаривать между собой, чтоб было слышно — идут свои…
И тут же раздалось долгожданное, родное:
— Стой! Кто идет?
…Когда через несколько дней комиссар Венец докладывал командованию 3-й ударной армии Северо-Западного фронта о полуторамесячных мытарствах в тылу, член Военного совета и начальник Особого отдела отчитали его за Синева.
— Напрасно вы согласились отпустить его, — сказал комиссар армии. — Ишь ты, решил отсидеться в тылу… Подполье он будет мифическое искать… Бред сивой кобылы! Надо было тащить его через линию фронта силой!
— А в случае сопротивления — уничтожить, — жестко добавил чекист.
Комиссар Венец согласно кивал, говорил «Так точно!», но во всю оставшуюся жизнь полагал, что поступил правильно, отпустив с миром Синева. Он всегда верил людям и потому определил пусть и неприятному лично ему особисту возможность самостоятельно выбрать собственную судьбу.
Олег Кружилин остался один. Он чувствовал, как уходят силы, сознание становится сумеречным, он собирал волю в кулак, чтоб не провалиться в небытие прежде, чем исполнит последнее, к чему он был готов всегда, а теперь, когда ребята, кажется, сумели уйти, сделает без колебаний. Ему и не остается ничего другого, кроме того, что скоро произойдет. Только бы не отключиться, не стать беспомощным, это страшнее всего — перестать управлять собой.
Двигаться старший лейтенант не мог. Крупный осколок мины раздробил Кружилину голень правой ноги. Степан сунулся было перевязывать командира, но тот рявкнул на него: «К пулемету!» Когда отбили очередную атаку, Олег попросил стянуть ногу повыше колена жгутом, но от перевязки отказался.
— Ни к чему это, Степан, — сказал он, — Кровь остановилась — и ладно. Продержусь пока.
— Понесем вас, командир, — угрюмо проговорил Паша Хрестенков, легко раненный в голову, в набухшей от крови повязке из немецких бумажных бинтов. — По очереди со Степой…
Олег улыбнулся, представив, как тащит его пятипудовое тело щуплый сержант Чекин.
— Спасибо, — просто сказал он и расстегнул карман гимнастерки. — Документы возьмите… Вот вам обязательно повезет.
Он ласково посмотрел на Степана. Парнишка был на удивление невредимым, уж в какие передряги не попадали они за два месяца войны, а вот поди ж ты, даже не царапнуло. «Мама, наверно, молится за тебя, — подумал Кружилин. — Пусть в последний раз попросит за вас двоих провидение…»
Когда командир протянул старшине документы, Степан понял, что это конец, его обозначил последним жестом Олег Кружилин. Сейчас они расстанутся. Мир разделит черта, за которой, быть может, останется он, Степан Чекин, но там не будет места старшему лейтенанту.
— Не надо, — сказал он, — мы вытащим вас отсюда…
— Слушайте последний приказ, — возвысил голос Кружилин. — У нас остался ящик гранат, не считая двух пулеметов… Их надо установить поближе друг к другу. Так, чтобы я потом смог стрелять из них попеременно. Когда немцы снова пойдут в атаку, отбиваемся гранатами. Я хоть и лежачий, но тоже не отстану… Вы сразу отходите к линии фронта, а я вас прикрою… Как и собирались прежде, пробивайтесь к своим. Они уже рядом, им позарез нужны сведения разведки.