Гамильтон Лорел. Дыхание Мороза

   — Я верно расслышал? Мороз стал бы твоим королем?
   — Одним из, — сказала я. Сил у меня не было объяснять, что Рис тоже, некоторым образом, в эту лотерею выиграл. Слишком много всего навалилось.
   Рис прижал пальцы к шее Мороза, подержал. Склонил голову, так что волосы скрыли лицо. Единственная сияющая слезинка упала Морозу на грудь.
   Синий рисунок оленьей головы мигнул ярким светом, словно слезинка вызвала вспышку магии. Я дотронулась до татуировки, и она загорелась еще ярче. Я положила руку на грудь: кожа была еще теплая. Линии рисунка вокруг моей руки вспыхнули языками синего огня.
   — О Богиня, — взмолилась я. — Не отнимай его у меня! Пусть не сейчас. Пусть он увидит свое дитя, прошу! Если хоть когда-то ты была ко мне благосклонна, верни мне его!
   Синие языки разгорались ярче и ярче. Жара от них не было, но было покалывание как от электрического тока — довольно сильное, почти на грани боли. А свет такой яркий, что я уже не видела тело Мороза; чувствовала гладкость мускулистой груди, а видела только синеву огня.
   И тут пальцы ощутили шерсть. Шерсть? Значит, я не к Морозу прикасаюсь, синее пламя скрывает кого-то другого. Не человекоподобного, покрытого шерстью.
   Существо у меня под рукой поднялось на ноги и оказалось слишком высоким, рука соскользнула. За спиной у меня очутился Дойль, подхватил с пола, обнял. Языки пламени опали: перед нами стоял огромный белый олень, глядя на меня серо-серебряными глазами.
   — Мороз! — Я потянулась к нему, но он отбежал. Помчался к окнам вдали через акры мрамора, словно мрамор не скользил под копытами, словно сам он был легче пушинки. Я испугалась, что он врежется в стекло, но перед ним открылись застекленные высокие двери, которых раньше не было, и олень выбежал на вновь созданную землю.
   Двери за ним закрылись, но не исчезли. Наверное, пространство еще сохраняло эластичность.
   Я повернулась в объятиях Дойля посмотреть ему в лицо. Теперь его глазами смотрел сам Дойль, не Консорт.
   — Мороз…
   — Теперь олень, — сказал Дойль.
   — А наш Мороз теперь для нас потерян?
   Мне хватило выражения темного лица.
   — Его уже нет, — поняла я.
   — Нет, он есть, но другой. Станет ли он снова тем, кого мы знали — ведомо только Божеству.
   Мороз не умер, но для меня потерян. Для нас потерян. Он не будет воспитывать своего ребенка. Никогда не придет в мою постель.
   О чем я молилась? Чтобы он вернулся ко мне. Если бы я подобрала другие слова, он бы все равно превратился в животное? Я не о том попросила?
   — Не вини себя, — сказал Дойль. — Где есть жизнь, есть надежда.
   Надежда. Важное слово. Хорошее слово. Только сейчас его было мало.

Глава двадцать четвертая

   — Плевать мне, сколько еще собак создаст твоя магия, — крикнул Ясень. — Ты клялась, что с нами переспишь, а так и не переспала!
   Он метался по комнате, вцепившись руками в светлые лохмы, словно решил их выдрать.
   Падуб сидел на большом белом диване, а Галли-Трот лежала пузом кверху у него на коленях — насколько смогла поместиться, то есть. Оставшееся занимало немалую часть дивана. Падуб почесывал собаке брюхо. Нравный Падуб казался куда более спокойным, чем я привыкла его видеть.
   — Секс был нужен, чтобы мы вошли в силу. Ну так мы вошли.
   — Не в силу сидхе! — Ясень остановился перед братом.
   — Лучше я гоблином останусь.
   — А я лучше стану королем сидхе, — сказал Ясень.
   — Принцесса уже сказала вам, что ждет ребенка, — напомнил Дойль.
   — Опоздали вы на вечеринку, — добавил Рис.
   — А кто виноват? — Теперь Ясень напротив меня остановился. — Если б ты с нами переспала всего месяцем раньше, у нас был бы шанс!
   Я глядела на него, слишком вымотанная, чтобы реагировать на его злость и разочарование. Кто-то набросил на меня одеяло; я в него закуталась, меня знобило. Мне было холодно, и я не знала, как справиться с этим холодом. Смешно. Мороза больше нет, а я скорбь ощущаю как холод.
   Я могла придумать дипломатичный ответ. Могла наговорить много вежливых слов, только не хотела. Мне все равно было. Настолько, что я не хотела придумывать вежливые слова. И я просто глядела на Ясеня.
   Гален опустился на диван рядом со мной, обнял за плечи. Я к нему прижалась, позволила себя обнять. Он стоял здесь наготове вместе с теми, кого позвал в малую гостиную Дойль на случай, если гнев Ясеня пересилит его способность соображать. И гнев его был так силен, что Дойль с Рисом присесть не решались. Предпочитали стоять — на случай, если самый разумный из братцев лишится разума.
   Гален обнял меня крепче, но не потому, что опасался действий Ясеня. Скорее он боялся моих действий. И правильно боялся, потому что я не боялась ничего. И ничего не чувствовала.
   — Ваш царь Кураг счастлив, что к Красным колпакам вернулась сила, — сказала я. — Он в полном восторге от Галли-Трот. А если доволен царь, то и ты, воин, должен радоваться его счастью. — Голос у меня звучал холодно, но не бесчувственно. Красной нитью, продернутой сквозь белое полотно, в голосе мерцала нотка гнева.
   — Пусть сидхе радуются. А мы гоблины, цари у нас не навек.
   Гален сдвинулся немного вперед. Мне было понятно, зачем, и гоблину тоже понятно. Гален закрывал меня собой. Только не та это была драка.
   — Кураг наш союзник; в случае его смерти нашему союзу конец.
   — Да, — сказал Ясень. — Это точно.
   Я рассмеялась, и рассмеялась неприятно. Смех того рода, когда смеются, чтобы не заплакать.
   Ясень такого не ожидал — он даже попятился слегка. Никакая злость его бы не удивила, но смеха он понять не мог.
   — Думай, когда берешься угрожать, гоблин. Если Кураг погибнет, мы обязаны честью за него отомстить, — сказала я.
   — Неблагому двору не позволено прямо влиять на наследование в младших дворах.
   — Это обязательство давала Королева Воздуха и Тьмы. А я не моя тетя. Я не заключала соглашений, ограничивающих мою власть.
   — Твои стражи — великие воины, — сказал Ясень, — но им не справиться с армией гоблинов.
   — Как я не связана обязательствами моей тетки, так я не связана и законами гоблинов.
   На лице у Ясеня отразилось недоумение: он не мог додуматься, на что я намекаю.
   Додумался Падуб:
   — Что, принцесса, ты пошлешь своего Мрака нас убить?
   Он по-прежнему гладил громадного пса, но лицо уже не выражало простую радость. Красные глаза смотрели на меня с настойчивостью и умом, которых я раньше в нем не замечала. Такое выражение чаще бывало на лице его брата.
   — Он уже не просто мой Мрак, он будет моим королем.
   Но мою мысль Падуб понял точно.
   — Вот еще я чего не понимаю, — сказал Ясень и махнул рукой в сторону Дойля. — Как это он может стать королем и отцом твоего ребенка, и он… — Ясень показал на Риса, — тоже, и еще он? — Он показал на Галена. — Если у тебя детей не как щенков у суки, принцесса Мередит, то откуда у них три отца?
   — Четыре, — поправила я.
   — А кто?… — Тут у него по лицу пробежала мысль. Наконец он вспомнил об осторожности.
   — Смертельный Мороз, — догадался Падуб.
   — Да, — сказала я. Голос опять зазвучал безжизненно. В груди по-настоящему болело. Я слышала, как говорят «сердце разбивается», но никогда еще такого не чувствовала. Бывало, я к этому приближалась, но никогда не перешагивала черту. Смерть моего отца уничтожила мой мир, предательство жениха — меня раздавило, а когда месяц назад я думала, что Дойль погиб в бою, мне казалось, что жизнь моя кончена. Но никогда еще сердце у меня не разбивалось по-настоящему.
   — Не может быть четырех отцов у двоих детей, — гнул свое Ясень, хоть он и притих немного. Он как будто наконец заметил мое состояние. Вряд ли он меня пожалел, скорее стал больше за себя опасаться.
   — Ты слишком молод, чтобы помнить Клотру, — сказал Рис.
   — Да слышал я эту байку, все мы ее слышали, но это байка и ничего больше! — отмахнулся Ясень.
   — Ошибаешься, — сказал Рис. — Это правда. Она родила одного ребенка от троих своих братьев, и он был похож на всех трех. Мальчик вырос и стал верховным королем, и звали его Лугайд Риаб н’Дерг, «с красными полосами». ^[3]
   — А я думал, что полосы у него — это просто родимые пятна, — сказал Гален.
   Глубокий бас Дойля наполнил воздух божественной звучностью:
   — У принцессы родятся двое детей. Каждый из них будет ребенком троих отцов, подобно сыну Клотры.
   — Не дави на меня своей магией, сидхе! — сказал Ясень.
   — Это не магия сидхе, это божественная магия. Магия тех самых божеств, которые покровительствуют всем фейри, и которым поклоняются все фейри, — возразил Дойль.
   Я сегодня туго соображала, но его слова наконец дошли до моих ушей.
   — Три отца на каждого?! Ты, Рис, Гален, Мороз, а кто еще?
   — Мистраль и Шолто.
   Я молча на него уставилась.
   — Но это ж было месяц назад, — сказал Гален.
   — Верно. А помнишь ты, чем мы занялись в ту же ночь, когда вернулись в Лос-Анджелес?
   Гален припомнил:
   — Ох. — Он поцеловал меня в макушку. — Но у меня ведь соитий с Мерри не было, потому что все мы поняли, что король из меня паршивый. А от орального секса не забеременеешь.
   — Детишки, — вмешался Рис. — Той ночью на свободу вырвалась дикая магия фейри. Я был Кромм Круахом в ту ночь, мог исцелять и убивать прикосновением, Мерри с Мистралем и Эйбом оживила мертвые сады и призвала Дикую охоту вместе с Шолто. Сырая магия разлилась повсюду и коснулась всех. А когда на свободе столько магии — правила меняются.
   — Это же ты, Рис, затеял оргию, когда мы вернулись домой. Ты догадывался, что из этого получится? — спросил Гален.
   — Я опять стал богом. И хотел побыть с Мерри, пока я еще… — Рис развел руками, не в силах вместить свои чувства в слова.
   — А я была просто рада, что все остались живы, — сказала я, и сердце так сдавило, словно оно и вправду решило разорваться. Первая жгучая слеза выскользнула из глаза.
   — Он не умер, Мерри, — поспешно сказал Гален. — Просто переродился.
   — Он теперь олень, и пусть какой угодно волшебный и чудесный — все равно он не мой Мороз. Он не может меня обнять, не может заговорить, он не…
   Я встала, уронив одеяло на пол.
   — Мне нужно на воздух.
   Я пошла к коридору, что вел вглубь дома, а потом во двор. Гален сделал движение пойти со мной.
   — Нет, — сказала я. — Не ходи. Не надо.
   Дойль остановил меня на пороге:
   — Ты доверяешь мне закончить разговор с нашими союзниками-гоблинами?
   Я кивнула, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Нельзя было, ни в коем случае нельзя проявлять слабость при гоблинах. Но я задыхалась, мне срочно нужно было на свежий воздух. Куда-то, где можно поплакать.
   Я быстрыми шагами пошла по коридору; откуда-то взялись мои собаки и увязались за мной. Я побежала. Мне нужен воздух. Нужен свет. Нужен…
   Мне вслед кричали стражи:
   — Принцесса, тебе нельзя одной!..
   Коридор вдруг изменился; я оказалась у дверей большой гостиной. Только ситхен способен меняться по моему желанию…
   На секунду я застыла у больших двустворчатых дверей, думая, во что же мы превратили дом Мэви Рид. Он стал ситхеном? Весь ли дом — или поместье — теперь превратилось в кусок волшебной страны? Я не знала, зато знала, что за этими дверями есть другие, открывшиеся ради Мороза, а за ними — двор, и воздух, и свет, и мне туда нужно.
   Я открыла дверь и осторожно пошла по мраморному полу на высоченных каблуках, надетых по просьбе близнецов. Надо бы их снять, но лучше сначала выбраться на воздух. Собаки цокали когтями по полу. При моем появлении Красные колпаки дружно встали и опустились на одно колено, даже Джонти.
   — Моя королева, — сказал он.
   — Еще не королева, Джонти, — возразила я.
   Он широко улыбнулся — в его улыбке теперь как будто чего-то не хватало. Острых клыков и страшной рожи, наверное. Я его почти не узнавала, пока не взглянула в глаза. В глазах виден был все тот же Джонти.
   — Когда-то всех правителей выбирали боги. Так заведено было в старые времена, и правильно заведено.
   Я покачала головой. Я сейчас меньше чем когда-либо хотела становиться правителем. Боюсь, цена окажется непомерно высока.
   — Ты говоришь от души, но у меня слишком тяжело на сердце.
   — Смертельный Мороз не ушел насовсем.
   — Он не поможет мне растить его ребенка. Вот что ушло, Джонти.
   Через весь огромный пустой зал я пошла к дверям. В окна лился дневной свет, и я осознала с изумлением, что начиналась встреча ночью и на дворе все еще ночь, и только в этих окнах — дневной свет. Солнце за окнами сместилось за прошедший час, тени на полу лежали иначе, но все равно время там текло не так, как во всем мире. Двери как будто вели в центр, в сердце нового ситхена. Может, там находится наш волшебный сад? Сердце нашей волшебной страны?
   Мунго ткнулся мордой мне в руку. Я погладила его по голове и посмотрела в глаза — те самые слишком умные для собаки глаза. Минни потерлась о ногу. Как могли, они говорили мне, что я права.
   Рис и Дойль сказали, что та ночь, когда мы зачали детей, была ночью сырой магии — но здесь тоже была сырая магия. Магия творения, древняя, дикая магия. Самая древняя, какую только можно вообразить.
   Двери отворились, хотя я к ним не прикасалась. Подул ветер — теплый и освежающий одновременно. Пахло розами.
   Я шагнула в двери. Они закрылись за мной и исчезли. Я не испугалась; мне хотелось на воздух — и коридор изменился по моему желанию, значит и дверь появится, когда будет нужна, как в ситхене Неблагих. Сейчас мне дверь не нужна. Я хотела побыть одна, и едва ли не единственной компанией, которую я могла вынести, были мои собаки. Мне хотелось выплакаться, а значит, самые дорогие мне разрывались бы между сочувствием и счастьем. Им жаль Мороза и радостно, что они станут королями. Мне невыносимо это смешение скорби и радости. Я за них еще порадуюсь, но сейчас мне хотелось отдаться другим чувствам.
   С собаками по бокам я остановилась посреди залитой солнцем поляны, подняла лицо навстречу жаркому солнцу и отпустила вожжи. Я отдалась горю там, где не было рук, которые обняли и утешили бы меня. Была только земля и трава, и теплая шерсть моих псов, и рыдания, наконец.
 

Глава двадцать пятая

   Мне на плечи опустились чьи-то руки, и я вздрогнула. Обернувшись, я увидела Аматеона. Его медные волосы так сияли на солнце, что на миг лицо полностью потерялось в их блеске. Он словно создан был для новой волшебной страны с ее теплом и ярким солнцем.
   Устав от плача, измучившись духом и телом, я не стала отталкивать его руки. Сегодня произошло счастливейшее событие в моей жизни и одно из печальнейших. Все равно что исполнить заветнейшее желание, а потом сказать, что ценой за его исполнение — твоя величайшая любовь. Несправедливо — подумала я, и тут же поняла, что так думают только дети. Я не ребенок. Жизнь несправедлива, увы.
   Аматеон мягко развернул к себе мое лицо, взяв за подбородок, и поцеловал меня. Поцелуй был нежен, и так же нежно я на него ответила, а потом Аматеон крепче прижал меня к себе. Губы стали настойчивей, губы и язык просили меня открыться навстречу.
   Я отстранилась, чтобы видеть его лицо.
   — Не надо, Аматеон. Я только что потеряла Мороза. Я…
   Он так впился в меня губами, что мне оставалось либо открыть рот, либо поранить губы. Я оттолкнула его с большей силой.
   Собаки тихо и музыкально зарычали в унисон.
   Что-то в поцелуе было не так, губы чувствовали что-то лишнее — как будто бороду… Но глаза ослепил солнечный свет, и ощущение неправильности прошло.
   Он уложил меня на землю. Вырываясь, я крикнула:
   — Аматеон, нет!
   Мунго подскочил и укусил его за руку. Аматеон выругался — голос был чужой.
   Я вгляделась в прижимавшего меня к земле мужчину, и скорбь смыло страхом. Кто бы это ни был, это не Аматеон.
   Он снова наклонился меня поцеловать — я выставила руки, защищаясь. Кольцо королевы коснулось его кожи, и в тот же миг иллюзия рухнула. Солнечный свет как будто померк на мгновенье, и передо мной возникло лицо Тараниса, Короля Света и Иллюзий.
   Тратить время на оторопь я не стала. Я поверила своим глазам и тут же перешла к действиям.
   — Дверь, приведи сюда Дойля, — скомандовала я.
   Рядом с нами появилась дверь. На лице Тараниса отразилось изумление:
   — Ты же меня хочешь. Все женщины меня хотят!
   — Я не хочу.
   Дверь начала открываться. Таранис поднял руку, и в дверь стальным тараном ударил сноп света. Я слышала голос Дойля и другие голоса, выкрикивающие мое имя.
   Собаки набросились на Тараниса, он поднялся на колени, изливая из ладоней золотистый свет. От этого света у меня волоски на коже встали дыбом, я не удержалась от крика.
   Свет слепил глаза. Мне мерещились мои собаки — на земле, обожженные, — Мунго пытался подняться, чтобы броситься снова.
   Таранис встал, потащил меня за руку — я вырывалась, не давая ему меня увести. Дойль и остальные уже у двери, они успеют, они меня спасут!
   Из ореола света возник кулак Тараниса, и наступила тьма.

Глава двадцать шестая

   Медленно, с болью я пришла в себя. Пол-лица болело, а голову словно кто-то взламывал изнутри, пытаясь выйти наружу. Свет был слишком яркий, пришлось прикрыть глаза рукой. Я натянула на груди шелковую простыню. Шелковую?
   Кровать шевельнулась; я поняла, что не одна здесь.
   — Я убавил света, Мередит.
   О Богиня, опять этот голос. Я открыла глаза и сразу же пожелала, чтобы это был дурной сон. Рядом со мной, опершись на локоть, лежал Таранис; белая шелковая простыня сползла у него ниже талии. Курчавые волосы на его груди цветом были темнее закатных волос на голове. Дорожка завитков уходила ниже, и мне совершенно искренне не хотелось убедиться, что он рыжий от природы.
   Я вцепилась в простыню, как девственница в первую брачную ночь. В голове пронеслись сотни подходящих к случаю фраз, но вслух я сказала только:
   — Где мы, дядя Таранис?
   Видите, я ему напоминала, что мы родственники, я не билась в истерике. Еще в адвокатской конторе он себя показал абсолютно чокнутым, и доказал это с полной ясностью, стукнув меня по голове и принеся сюда. Так что я намеревалась сохранять спокойствие так долго, сколько мне удастся.
   — Не зови меня дядей, Мередит, а то я сам себе кажусь стариком.
   Я вгляделась в красивое лицо, пытаясь найти проблески разума, к которому я могла бы обратиться. Таранис улыбнулся мне нечеловечески очаровательно, и по его виду никто бы не сказал, что происходит нечто ненормальное. Он вел себя так, словно все это совершенно в порядке вещей. И это пугало едва ли не больше, чем любые его возможные действия.
   — Хорошо, пусть Таранис. Так где же мы?
   — У меня в спальне. — Он обвел ее рукой, и я посмотрела, куда он показывал.
   В этой комнате стены увиты были цветущими лозами и украшены шпалерами плодовых деревьев, гнувшихся под тяжестью урожая. В роскошной зелени сияли и переливались драгоценные камни. Все вокруг было слишком красиво для настоящего — и едва я это подумала, я поняла, что не ошибаюсь. Это иллюзия. Разрушить ее я не пыталась. Зачем? Пусть тратит магию на украшение своей спальни — только на него самого эти фокусы и действуют. Хотя где-то в подсознании я удивилась, как это я так быстро поняла, что зелень ненастоящая?
   — А как я сюда попала?
   Тут он нахмурился, но ненадолго:
   — Я хочу, чтобы ты стала моей королевой.
   Я облизала губы, но они так и остались сухими. Попробовать логику?
   — Я наследница Неблагого трона. Я не смогу стать и твоей королевой, и королевой Неблагого двора.
   — Тебе нет нужды возвращаться в ту клоаку. Оставайся с нами. Ты родилась Благой
   Он наклонился, собираясь меня поцеловать.
   Я ничего не могла с собой поделать. Я отпрянула назад.
   Он остановился и задумался — похоже, о неприятном. Дураком он не был, это все действие болезни, видимо — уголком рассудка он понимал, что поступает неправильно, но безумие не давало ему это осознать.
   — Ты считаешь меня красивым?
   Я сказала правду:
   — Ты очень красив, дядя.
   — Я же просил, Мередит!
   — Как угодно. Ты очень красив, Таранис.
   — Но ведешь ты себя так, будто я урод!
   — Даже если мужчина красив, это еще не значит, что я стану его целовать.
   — Если бы тогда в зеркале стражи тебя не удержали, ты бы пришла ко мне.
   — Верно.
   — Тогда почему ты сейчас отдергиваешься?
   — Не знаю.
   И это было правдой. Передо мной во плоти лежал мужчина, чья магия даже на расстоянии не раз меня побеждала. А сейчас, с глазу на глаз, он вызывал во мне только страх.
   — Я предлагаю тебе все, чего хотела твоя мать. Ты станешь королевой Благого двора и займешь место в моей постели и в моем сердце.
   — Я не моя мать, и мечты ее я не разделяю.
   — У нас родится красивый ребенок. — Он опять потянулся ко мне губами.
   Я села, и мир закачался цветными пятнами. Меня затошнило, головная боль стала непереносимой. Я перегнулась через кровать и меня вырвало. Голова болела так, словно вот-вот взорвется, у меня от боли слезы полились.
   Таранис придвинулся к краю кровати, и сквозь слезы я увидела его замешательство, отвращение на красивом лице. Это для него оказалось слишком грязным, слишком настоящим. Помощи от него мне лучше не ждать.
   У меня были все признаки сотрясения мозга. Надо было или в больницу, или к истинному целителю — мне нужна была помощь! Я легла на край кровати, прижавшись больной щекой к шелковой простыне, и ждала, чтобы в висках перестало колоть в такт пульсу, и молилась, чтобы тошнота прошла. Когда я перестала шевелиться, стало полегче, но травма все равно сильная. Травма сильная, а я смертная, и не факт, что Таранис это осознает.
   Он ко мне даже не прикоснулся. Он потянулся к шнурку звонка — позвать слуг. Вот и отлично, может они в своем уме.
   Кто-то вошел. Таранис сказал:
   — Приведи целителя.
   — Что случилось с принцессой? — спросил женский голос. Звук пощечины и рык Тараниса:
   — Делай что сказано, девка!
   Больше вопросов не было, и вообще вряд ли кто-то еще спросит, что со мной такое. Нет дураков.
   Наверное, я опять отключилась, потому что следующее, что я помню — прохладная ладонь у меня на лбу. Я осторожно глянула вверх, двигая только глазами. Надо мной стояла женщина, и я должна была знать ее по имени, но никак не могла вспомнить. Золотоволосая, с глазами из колец голубого и серого цвета. От нее мягко веяло чем-то таким, что мне легче стало от одного ее присутствия.
   — Помнишь, как тебя зовут?
   Проглотив желчь во рту, я выдавила шепот:
   — Я принцесса Мередит Ник-Эссус, обладательница рук плоти и крови.
   Она улыбнулась:
   — Правильно.
   Из-за ее спины прикрикнул Таранис:
   — Вылечи ее!
   — Мне надо ее вначале осмотреть.
   — Стража у Неблагих совсем спятила. Они ее убить хотели, лишь бы не дать уйти со мной. Если не им, то никому — так они думали.
   Мы с целительницей переглянулись; она прижала палец к губам. Я поняла — или подумала, что поняла. Не стоит спорить с безумцем, если хочешь жить. Я жить хочу. Я детей ношу, мне нельзя умирать
   Пусть Мороз ушел, но во мне живет, растет его частичка — и я ее сохраню. О Богиня, помоги мне, помоги отсюда выбраться!
   — Цветами пахнет? — удивился чей-то еще, не Тараниса, мужской голос.
   — Да, — ответила целительница и еще раз глянула на меня слишком проницательно для моего душевного спокойствия. Она махнула обладателю незнакомого голоса, и он шагнул вперед. Он был высок, светловолос и красив — истинный Благой сидхе. Только без вечной их надменности — она куда-то делась, а вместо нее появилась неуверенность, и даже испуг. Очень хорошо. Дураков мне не надо.
   — Помоги мне Богиня, — прошептала я.
   Запах роз усилился. По коже лаской пробежал ветерок, пошевелил простыни.
   Светловолосый страж посмотрел туда, откуда веял ветер. Целительница посмотрела на меня и улыбнулась, хотя глаза у нее оставались слишком серьезными — такой взгляд на лице врача лучше не видеть.
   — Я сильно ранена? — тихо и медленно выговорила я.
   — Может быть кровоизлияние в мозг.
   — Понятно, — сказала я.
   — Но зрачки у тебя одинаковые, это хороший знак.
   Имелось в виду, что если бы у меня один из зрачков перестал сокращаться, то я бы умирала. Так что известие и правда приятное.
   Она принялась готовить смесь трав, доставая их из своей сумки. Я не все опознала, но знаний мне хватило, чтобы ее предостеречь:
   — Я беременна близнецами.
   Она наклонилась ко мне и спросила:
   — Какой срок?
   — Месяц или чуть больше.
   — Тогда есть много ограничений.
   — А ты не можешь возложить на меня руки?
   — Ни один целитель нашего двора эту способность не сохранил. Правда ли, что при вашем дворе такие остались? — прошептала она мне на ухо, от ее дыхания у меня шевелились волосы.
   — Правда, — прошептала я в ответ.
   Она ахнула и выпрямилась. На лице у нее появилась улыбка — новая, довольная. Запах роз стал отчетливей; я боялась, что от их аромата тошнота усилится, а она наоборот, почти прошла.
   — Благодарю, Мать, — прошептала я.
   — Пригласить к тебе твою матушку? — спросила целительница.
   — Нет-нет, ни в коем случае.
   Она кивнула.
   — Я приложу усилия, чтобы твое желание исполнили.
   Из чего следовало, что с моей матерью справиться не просто. Меня она никогда особенно не любила, но раз уж я вдруг оказалась претенденткой на столь вожделенный для нее трон, она явно проникнется ко мне чувствами — воспылает любовью с той же силой, с какой раньше ненавидела. Само непостоянство — моя мамочка. При Благом дворе меня иногда зовут Погибелью Бесабы — потому что мое рождение после единственной ночи, проведенной с моим отцом, обрекло ее на годы жизни при Неблагом дворе. Их брак всего лишь скреплял мирный договор, никто и не думал, что от «смешанного» брака может появиться потомство, ведь детей давным-давно не рождалось ни в том, ни в другом дворе.