Гарфилд Брайан. Миссия выполнима

   Маленькие руки действовали проворно и умело; он понял, что это женщина, и очень удивился.
   Женщина работала молча. Черный лейтенант принес оловянную чашку с водой.
   – Пей маленькими глотками, парень. И глотай осторожней.
   Он поднес чашку к губам Фэрли.
   Тот начал жадно пить. У воды был металлический привкус; возможно, это был вкус его собственного страха.
   Человек, которого он услышал первым, заговорил снова. Чувствовалось, что он намеренно искажал голос, но все-таки в нем слышался легкий славянский акцент.
   – Развяжите ему ноги и вытащите наружу.
   Он стоял в тени, и Фэрли его почти не видел.
   Женщина развязала проволоку, которой были обмотаны его лодыжки.
   – Руки тоже развязать?
   – Пока не надо.
   Женщина и черный лейтенант подняли его на ноги. Он стоял в открытом гробу на полу посреди гаража. Они поддерживали его за локти. Кровь резко отхлынула от головы, и он опять едва не потерял сознания; он стал усиленно бороться с обмороком, понимая, что скоро ему понадобятся все его бойцовские качества.
   Он почти не чувствовал своих ног, лодыжки онемели, и он не мог их контролировать. Женщина сказала:
   – Выходите. Только осторожно.
   В ее речи слышался немецкий акцент, но, скорей всего, это была подделка. Он подумал, что, так или иначе, ей хорошо удается скрывать собственный голос. Он видел только ее руки, глаза и верхнюю часть скул. Она была дюймов на восемь ниже Фэрли.
   Они медленно провели его по комнате. Он чувствовал себя, как марионетка с порванными нитками. Ноги были как чужие, и при каждом шаге он беспомощно шлепал ими об пол.
   У задней стены стоял верстак. Инструменты и мусор были сдвинуты в сторону. На полу лежало несколько перевернутых ящиков, и человек со славянским акцентом произнес:
   – Садитесь.
   Локти у него были свободны, но руки стянуты в запястьях; он сел, нагнувшись вперед и поставив локти на верстак, глядя поверх костяшек пальцев, оказавшихся у его лица. Сейчас для него было очень важно узнать, где он находится, – жизненно важно, хотя он и сам не знал почему. Он попытался разглядеть номера машин, но они были нарочно залеплены грязью.
   Славянин спросил:
   – Вы можете говорить?
   Он этого не знал – надо было попробовать. Он открыл рот и издал нечленораздельный хрип.
   – Попробуйте еще раз. Кляп не так уж долго был у вас во рту.
   – Недолго?
   Теперь вышло лучше, хотя по-прежнему казалось, что в язык вкололи новокаин.
   – Всего несколько часов. Сейчас начало вечера.
   Значит, это тот же самый день. Понедельник, десятое января.
   На верстаке стояла заржавленная лампа – из тех, что вешают при работе на стену, с крюком и зарешеченной лампочкой. Славянин поднял и включил лампу.
   – Абдул.
   – Да.
   – Выключи свет.
   Абдул, которого на самом деле наверняка звали по-другому, подошел к выключателю. Верхний свет погас, горела только лампа в руках славянина. Он направил ее на Фэрли.
   – Вы помните, как вас зовут?
   – Не смешите.
   – Как вас зовут?
   – Какого дьявола?
   – Назовите ваше имя, пожалуйста.
   Свет бил ему в лицо и заставлял отводить глаза. Он мигал, вертел головой и щурился на темные углы комнаты.
   – Имя.
   – Клиффорд Фэрли.
   – Хорошо. Можете звать меня Селим.
   Селим и Абдул. Все это выглядело неубедительно, но, может быть, они и не хотели заботиться о правдоподобии.
   – Абдул. Магнитофон.
   Шаги по бетону. Через секунду из темноты снова раздался голос Селима:
   – Фэрли, поговорите со мной.
   – О чем?
   – У вас должны быть вопросы.
   Имена, подумал Фэрли. Селим и Абдул. Они скрывали свои настоящие имена, они искажали голоса, они прятали от него свои лица. Значит, для них важно, чтобы он не понял, кто они. Внезапно он почувствовал прилив надежды. Они не стали бы предпринимать такие меры предосторожности, если бы собирались его убить.
   Но он знал черного Абдула. Впрочем, его знало и еще с полдюжины людей на Пердидо. Нет никакого смысла убивать его за это.
   Однако он не был ни в чем уверен, и его бил озноб. Селим продолжал:
   – Наверно, вы хотите знать, что с вами произошло.
   – Полагаю, что я похищен.
   – Совершенно верно.
   – С какой целью?
   – А вы как думаете?
   – Вероятно, с целью выкупа. Я угадал?
   – Более или менее.
   – Что это значит?
   – Я думаю, вы хорошо знаете, для чего делаются такие вещи. Похищение политических лидеров всегда было очень эффективным оружием в освободительной войне, которую мы ведем с силами империализма.
   – Я очень в этом сомневаюсь. Можно подумать, что вы хотите завоевать себе как можно больше врагов, а не друзей. – Фэрли вытер губы тыльной стороной руки. – Можно мне чего-нибудь поесть?
   – Разумеется. Покормите его.
   Фэрли услышал в темноте женские шаги.
   – Мы все еще в Испании?
   – Это имеет какое-то значение?
   – Наверно, нет.
   Между Фэрли и лампой внезапно появилась фигура Абдула. Он положил какой-то предмет на верстак рядом с рукой Селима. Это был небольшой кассетный магнитофон.
   Селим к нему не притронулся. Фэрли посмотрел на вставленную в магнитофон кассету. Она не крутилась. Аппарат не был включен.
   Селим сказал:
   – Продолжим разговор.
   – Что вам от меня нужно?
   – Немного добровольного сотрудничества. Оно вам ничего не будет стоить.
   – О чем конкретно идет речь?
   – Не надо волноваться. Как вы думаете, чего мы от вас хотим?
   Девушка – судя по ее рукам и глазам, это была девушка или молодая женщина – принесла ему еду, разложенную на большом лоскуте ткани. Черствая булка, разрезанная на две части, и ломтики холодной ветчины.
   Селим вдруг протянул руки к Фэрли. Тот резко откинулся назад; Селим, ничего не сказав и лишь издав горлом какой-то звук, снова наклонился вперед и начал развязывать проволоку вокруг его запястий.
   Когда руки стали свободны, Фэрли с силой растер затекшие запястья.
   – Это все ваши люди? Все, кто у вас есть?
   – Мы повсюду, Фэрли. Объединенные народы всего мира.
   – Допускаю, что для вас и для ваших друзей-революционеров эти слова что-нибудь значат. Но для меня они звучат, как пустая тарабарщина. Впрочем, вряд ли вы притащили меня сюда только для того, чтобы вести нелепые дискуссии.
   – Возможно, именно для этого.
   – Чепуха.
   – Вы отказываетесь нас слушать, пока мы вас к этому не принуждаем.
   – Неправда, я говорю со всеми и выслушиваю всех. Но это не значит, что я обязан соглашаться с каждым, кого слушаю.
   У хлеба и ветчины не было ни запаха, ни вкуса; он ел чисто механически. Селим спросил:
   – Как долго мы с вами разговариваем?
   – А что?
   – Не задавайте мне вопросов. Просто отвечайте.
   – Минуть пять, наверно. Или десять. Не знаю.
   – Думаю, вы уже успели восстановить свой голос. По-моему, сейчас он звучит достаточно естественно.
   Селим протянул руку к магнитофону и передвинул его ближе к свету. Он все еще не нажимал на клавишу.
   – У нас к вам будет небольшая просьба. Я написал для вас маленькую речь. Вам это должно быть знакомо – вы ведь всегда читаете речи, написанные для вас кем-то другим.
   Фэрли не стал на это отвечать; от страха у него сводило живот, и он не чувствовал никакого желания говорить на такие темы.
   – Мы хотим, чтобы вы озвучили для нас эту маленькую речь. Мы запишем ее на магнитофон.
   Фэрли молча продолжал есть. Селим был очень терпелив и снисходителен:
   – Видите ли, мы считаем, что самая большая проблема, с которой сталкиваются люди во всем мире, заключается в том, что стоящие у власти люди не умеют слушать или, в лучшем случае, слышат лишь то, что хотят услышать.
   – Что касается меня, то я вынужден вас слушать, – ответил Фэрли. – И если вы хотите осыпать меня бессмысленными обвинениями, я не могу вас остановить. Но я не вижу, какая польза в этом может быть для вас или кого-нибудь другого.
   – Напротив, польза очевидна. Мы хотим, чтобы вы помогли нам перевоспитать весь мир.
   – Благодарю, но я редко отдаю в чистку свои мозги.
   – У вас превосходное чувство юмора. И вы смелый человек.
   Селим сунул руку в складки своей одежды, достал сложенную бумагу и положил ее на свет. Фэрли взял листок. Речь была напечатана на пишущей машинке через один интервал.
   – Вы должны прочитать ее в точности, как она написана, без каких-либо поправок или добавлений.
   Фэрли прочитал бумагу. Его губы были плотно сжаты; он с силой дышал через ноздри.
   – Понятно.
   – Хорошо.
   – И что будет после того, как я выполню ваши инструкции?
   – Мы не собираемся вас убивать.
   – В самом деле?
   – Фэрли, вы не нужны нам мертвым. Я знаю, что не могу вам это доказать. Но это правда.
   – И вы серьезно думаете, что Вашингтон согласится с этими требованиями?
   – А почему бы нет? Это очень малая цена за ваше благополучное возвращение домой. – Селим наклонился вперед. – Поставьте себя на место Брюстера. Вы бы это сделали. Значит, сделает и он. Соглашайтесь, Фэрли, и не будем терять времени. У нас его очень мало.
   Фэрли еще раз пробежался глазами по печатным строчкам:
   – «Инструкции последуют в дальнейшем». Какие инструкции? Неужели вы не понимаете, что у вас ничего не выйдет?
   – Однако до сих пор у нас все прекрасно получалось. – В его голосе звучала спокойная уверенность.
   Фэрли попытался разглядеть его сквозь бьющий в глаза свет. Завернутая в чалму голова Селима смутно проступала в темноте. Фэрли положил бумагу на стол, придерживая ее пальцами; потом он оттолкнул ее прочь.
   – Вы отказываетесь?
   – Допустим, что так. И что тогда?
   – Тогда мы сломаем вам один из пальцев и вернемся к нашей просьбе.
   – Вам меня не удастся запугать.
   – Вы думаете? Хорошо, оставим это на ваше усмотрение. Только вы можете назначить цену собственной жизни, я не стану делать это за вас. Сколько боли вы сможете вынести?
   Фэрли закрыл ладонями лицо, чтобы защитить глаза от слепящего света лампы.
   Он услышал невозмутимый голос Селима:
   – Поодиночке мы не представляем никакого интереса ни для себя, ни для других. С другой стороны, вы являетесь очень важной фигурой в глазах очень многих людей. У вас есть обязательства и перед ними, и перед самим собой.
   Фэрли его почти не слушал. Он сидел, сжавшись в комок и не шевелясь, он должен был принять решение, перед ним был выбор, который мог стоить ему жизни. Его давно не волновали детские вопросы личной храбрости; позиция – вот что было важно. Если у вас есть какие-нибудь убеждения, подразумевается, что вы должны уметь их защищать. А раз так, вы не можете позволить себе произносить слова, которые являются насмешкой над вашими принципами. Даже если те, кто их услышит, прекрасно понимают, что вы произнесли их не по своей воле.
   Он снова взял листок и поднес его к лампе, щурясь на отраженный бумагой свет.
   – «Они должны быть освобождены и помещены в безопасное убежище». Где вы найдете такое убежище? В какой стране?
   – Это уже наша проблема. Разве вам не хватает своих?
   Селим слегка отодвинул лампу. Фэрли покачал головой:
   – «Фашисты», «белые либеральные свиньи», «расисты и империалисты». Это дешевые пропагандистские лозунги, которые ничего не значат. Они звучат, как радиопередача из Пекина.
   – Я не просил вас интерпретировать наш текст. Вы должны его просто прочитать.
   Фэрли уставился в темноту рядом с лампой:
   – Давайте смотреть в глаза фактам. Я занимаю в мире определенное положение; живой или мертвый, я должен за него отвечать. Человек на моем месте не может говорить некоторые вещи.
   – Даже если они соответствуют истине?
   – Но они не соответствуют истине.
   – Значит, вы отказываетесь.
   Он предпочел бы смотреть в глаза Селиму, но бьющий в лицо свет делал это невозможным.
   – Мы сможем вас заставить, это потребует только какого-то времени.
   – Посмотрим. Думаю, я достаточно устойчив к нажиму.
   – Существуют психотропные средства.
   – Мой голос будет звучать неестественно.
   Наступило продолжительное молчание. Фэрли было холодно и тоскливо. Возможно, этот отказ будет стоить ему жизни; он не мог думать об этом с абсолютным хладнокровием.
   Селим очень мягко сказал:
   – Чего вы хотите, Фэрли?
   – Чего я хочу?
   – Давайте выслушаем вашу сторону – возможно, мы сумеем достигнуть соглашения. Какова ваша цена?
   – Меня нельзя купить, вы это прекрасно знаете. Человек в моем положении не может позволить себе роскошь торговаться.
   – Восхищаюсь вашей храбростью. Но все-таки у нас должна быть какая-то основа для разговора.
   – Разумеется. – Его охватило неожиданное легкомыслие. – Мы можем обсудить условия моего освобождения.
   – А если я соглашусь вас освободить? – Селим поднял лампу повыше; теперь она била ему прямо в глаза. – Вы ведь знаете, чего мы потребуем взамен?
   – Да, я прочитал ваши требования.
   – И?
   – Я понимаю, что с вашей точки зрения они выглядят вполне разумными. С вашей, но не с моей.
   – Почему?
   – Моя свобода в обмен на семерых террористов, которые находятся под судом. Неужели вы всерьез…
   – Вот это уже лучше, – еле слышно пробормотал Селим.
   – Что?
   Его охватило внезапное подозрение; он нагнулся вперед и повернул лампу в руке Селима.
   Свет упал на магнитофон. Кассета по-прежнему не крутилась. Селим вырвал лампу у него из рук.
   – Я включу его, когда вы будете готовы.
   – Я буду говорить лишь так, как считаю нужным.
   – И как вы считаете нужным говорить, Фэрли?
   – Своими словами и без принуждения.
   – Вряд ли это нас устроит.
   – Вы всегда можете стереть запись. Я скажу только, что меня похитили, что я жив и нахожусь в добром здравии. Этого будет достаточно, чтобы предоставить свидетельство моего похищения. Больше я ничего не могу вам предложить.
   – Разумеется, вы согласны на такой вариант, потому что он соответствует вашим интересам. Вы хотите, чтобы они знали, что вы живы. Тогда они будут искать вас еще более настойчиво.
   – Это все, что я могу вам предложить. Можете соглашаться или отказаться.
   Селим резко поставил лампу обратно на верстак. Фэрли нагнулся и повернул ее лампочкой к стене. Селим не стал его останавливать; его компаньоны, вряд ли слышавшие большую часть их разговора, как молчаливые призраки, смотрели на него из темных углов.
   Селим включил запись, расправил микрофонный шнур и сказал в микрофон: «Uno, dos, tres, quatro ⁶…» Он перемотал назад кассету, включил проигрывание, и динамик послушно повторил: «Uno, dos, tres, quatro…»
   Селим еще раз перемотал ленту, чтобы новая запись стерла его слова. Он протянул микрофон Фэрли:
   – Ладно. Попробуем сделать по-вашему. Говорите, когда будете готовы.
   Фэрли взял в руки микрофон и поднес его к губам. Он кивнул. Селим нажал своим длинным пальцем на запись.
   – Говорит Клиффорд Фэрли. Я похищен, и меня держат в неизвестном месте люди, которые не показывают мне своих лиц и о которых я ничего не знаю, кроме их псевдонимов. Они не причинили мне никакого физического вреда, и я думаю, что они не собираются меня убить. – Он опустил микрофон. – Это все.
   – Скажите, что вас освободят, если правительство согласится на наши требования.
   Он отрицательно покачал головой. Повисла пауза. Наконец Селим что-то пробормотал и выключил запись.
   – Абдул.
   Зажегся верхний свет; Селим выключил свою лампу.
   – Абдул, свяжи его.
   Он устало наблюдал, как Абдул подходил к нему с проволокой и снова связывал руки.
   – Ноги тоже?
   – Пока нет.
   Селим встал. Он поднял с верстака лампу и что-то вытащил из ее корпуса – маленький диск, опутанный проводами. Провода тянулись вдоль электрического шнура лампы к кучке мусора, лежавшего возле розетки. Селим подобрал ящик, на котором все это время сидел. Под ним оказался еще один магнитофон, точно такой же, как и тот, что стоял на верстаке. Селим поставил его на верстак.
   – Думаю, нам хватит. – Он начал перематывать ленту, одновременно поясняя Фэрли: – Для хорошего монтажа, как вы понимаете, нужно два записывающих устройства.
   Было слишком поздно возмущаться и протестовать. Фэрли закрыл глаза. Они вытянули из него то, что им было нужно; он позволил им себя провести. Все, что он говорил в последние полчаса, было записано на пленку.
   – Спасибо за то, что пошли нам навстречу, – сказал Селим. – Мы очень ценим ваше сотрудничество. В самом деле ценим. – Он поставил два аппарата рядом. – Ахмед, твоя очередь.
   Еще один человек подошел к ним из угла – коренастый, с темно-коричневыми руками. Он действительно походил на араба. Селим освободил ему место у верстака, и Ахмед надел наушники и начал возиться с проводами, соединявшими два магнитофона. Его руки двигались с профессиональной ловкостью.
   Абдул вытащил изо рта резинку и прилепил ее снизу на верстак; повернувшись, он взял Фэрли за руку:
   – Пойдемте, господин новоизбранный президент. Пора упаковать вас обратно.
   Селим и Абдул отвели его к открытому гробу. Снаружи он выглядел довольно грубовато, вся его роскошь сводилась к золотистой внутренней подкладке. На крышке из дерева были вырезаны шесть свечей. Фэрли заметил, что в днище возле изголовья было просверлено небольшое отверстие, чтобы внутрь мог поступать свежий воздух.
   Селим сказал:
   – Ложитесь. Сейчас мы сделаем вам укол. Это анестезирующее средство, оно не токсично и вызывает только замедление дыхания. Вы останетесь живы, но впадете в кому. Всего на несколько часов. В течение этого времени вы будете похожи на мертвеца. Ваша кожа станет неестественно бледной, а дыхание – слишком слабым, чтобы его можно было различить. Однако потом вы вернетесь в обычное состояние и все быстро пройдет. Готовы?
   Они снова положили его на спину, и он не пытался сопротивляться: со связанными руками это было бесполезно. Женщина подошла к нему со шприцем. Она подняла иглу вверх, брызнув небольшим фонтанчиком. По крайней мере, у нее есть опыт – она не убьет его, пустив в кровь несколько пузырьков воздуха.
   Фэрли лежал с открытыми глазами, с отвращением глядя, как игла входит в вену на тыльной стороне руки.
   Абдул поднял с пола крышку и посмотрел на него сверху вниз. Его челюсти шевелились; Фэрли почувствовал запах жевательной резинки. То ли этот запах, то ли сделанный укол вызвали у него слабую тошноту. Он услышал, как Селим кому-то говорит:
   – Пусть этот Ортиц слушает, что ему говорят.
   – Ты же знаешь этих чиновников. Стоит дать кому-нибудь из них на лапу, как он тут же превращается в живой счетчик.
   У Фэрли начала кружиться голова. Ему казалось, что чавканье Абдула громко отдается по всему гаражу. Селим:
   – Я встречусь с ним через двадцать минут.
   Ахмед:
   – В Паламосе?
   – М-м-м.
   – Время еще есть.
   Фэрли закрыл глаза.
   – Выключи свет, когда я открою дверь.
   Темнота. Фэрли все еще боролся. Откуда-то издалека донесся скрежет и грохот гаражной двери; он попытался сосредоточиться на этом звуке, но голова кружилась все сильнее, словно он скользил по бесконечной спирали. Когда он терял сознание, его последней мыслью было, что он оказался глупцом и что это очень плохо, потому что миру не нужен лидер, который мог свалять такого дурака.
 
   21.40, восточное стандартное время.
   Головная боль, как острое лезвие, вонзилась в правый глаз Декстера Этриджа. Он пытался не обращать на нее внимания. Президент Брюстер говорил:
   – Было бы большой ошибкой, если бы случившееся заставило нас позабыть про наши испанские дела. Значение этих баз трудно переоценить.
   – Мы не собираемся откладывать этот вопрос навечно, – ответил Этридж.
   – Некоторые проблемы нельзя решать с точки зрения вечности, Декс. О них нужно думать прямо сейчас. Сегодня, завтра, в ближайшие двенадцать месяцев.
   Этридж знал эту манеру вести дела: она исходила от Билла Саттертуэйта и в последние несколько лет все больше проникала во все, что говорил и делал президент.
   Президент продолжал:
   – Повторяю: прямо сейчас, немедленно, иначе красные обставят нас по кораблям и пушкам и в результате будут доминировать во всем Средиземноморье. Единственное, что может установить равновесие, – это наши испанские базы.
   – Я не думаю, что мы находимся на краю войны.
   Этридж закрыл правый глаз, пытаясь унять сверлившую его боль.
   – Декс, мы находимся на краю войны уже с тысяча девятьсот сорок седьмого года.
   Президент выглядел усталым; его утомленный голос звучал шероховато и натужно, как плохо смазанные дверные петли. Но Этриджу даже нравилось слушать его голос – это было так же приятно, как вытираться грубым полотенцем после горячей ванны.
   Их личная встреча проходила в зале Линкольна, беседа продолжалась уже два часа, прерываясь только появлением помощников, приносивших новости из министерства юстиции. Аноним, позвонивший в полицию Лос-Анджелеса, предупредил, что в здание федерального суда заложена пластиковая бомба, и пригрозил, что, если вашингтонскую семерку не освободят, волна взрывов прокатится по всей стране. Это звучало так, словно он говорил от имени какой-то большой подпольной организации национального масштаба. Однако никакой бомбы в здании суда не оказалось; кроме того, правительство уже неделю вело массовую слежку за всеми радикалами и не обнаружило в их среде никакой особенной активности. Наоборот, казалось, что трагедия в Капитолии остудила многие головы; даже ультралевые газеты призывали прекратить насилие.
   Все это не помешало президенту отвлечься от основной темы встречи – похищения Фэрли, чтобы в течение получаса гневно обрушиваться на тех «предателей, которые ползают в ногах у радикальной швали». Этридж слушал его с вежливым интересом. Разошедшийся Брюстер обладал особым красноречием, но при этом частенько хватал через край. Сегодня он пребывал в настоящей ярости. Воздух в зале был отравлен дымом его сигары.
   Президент не стеснялся в выражениях:
   – Надо было сразу остановить этих ублюдков. Еще тогда, в шестидесятых. Но мы хотели выглядеть терпимыми и либеральными. И вот к чему это привело.
   Брюстер говорил, обращаясь к собственным коленям. Голова его была опущена, он даже не шевелился, только время от времени быстро поднимал на Этриджа глаза, как будто хотел пронзить его своим взглядом.
   – Ох уж эти их праведные речи о свободе и справедливости. Меня от них тошнит, Декс. Когда они говорят «освобождение», значит, скоро кто-нибудь взлетит на воздух. Когда они говорят об активном участии в управлении государством, то подразумевают передачу власти каким-нибудь отбросам общества, живущим на помойке. Они заставляют нас усваивать свои гнусные понятия и свой грязный язык – вспомните, когда вы в последний раз были шокированы, услышав о «фашистских свиньях»? Они вколачивают свою идеологию нам в мозги; настало время покончить с этим.
   Этридж чувствовал, что головная боль сводит его с ума. Она не давала ему сосредоточиться на разговоре, хотя их диалог становился все более тревожным. Брюстер долго распинался по поводу либералов, но несколько минут назад неожиданно перешел на испанские базы. Этриджа это насторожило, поскольку он знал, что президент ни о чем не станет говорить просто так. Ярость Брюстера была вовсе не случайна – она служила преамбулой к следующему шагу, который Этридж, измученный своей головной болью, тщетно пытался предугадать.
   – Как вы думаете, не одолжит ли мне кто-нибудь пару таблеток аспирина?
   Брюстер быстро поднял голову, и на его лоб упала темная прядь.
   – Вам плохо?
   – Просто головная боль.
   – Я позову доктора.
   – Не стоит.
   – Декс, вас накрыло взрывом, вы повредили голову, а теперь у вас появились головные боли. Вам надо показаться врачу.
   – В этом нет необходимости. Я всю жизнь страдаю головными болями, время от времени они появляются, но потом всегда проходят.
   Этридж слегка поднял руку, чтобы показать, что он оценил внимание президента.
   – Беспокоиться тут не о чем, клянусь вам. Врачи уже провели надо мной все обследования, какие только знает медицина. Со мной все в порядке. Мне просто нужно выпить аспирин.
   Президент потянулся к телефону. Этридж услышал, как он что-то говорит в трубку, и, уловив слово «аспирин», с облегчением откинулся на спинку кресла.
   Ему вовсе не хотелось снова начинать весь круг обследований под присмотром целого отряда врачей, переводивших его от одного диагностического аппарата к другому, подвергавших его всевозможным тестам и анализам и следивших за каждым его шагом, как будто он попал в тюрьму. С ним было все в порядке; это всего лишь плохая погода и пазушные кости. Поначалу его беспокоила какая-то странная летаргия, огромное количество сна, которого требовал его организм; на следующее утро после взрыва он проснулся с раскалывающейся головой и чувством необычной слабости в правой части тела. Он честно рассказал об этом врачам – он вовсе не был гордым идиотом. За сим последовало несколько серьезных бесед о возможности инсульта или, может быть, «метаболических церебральных нарушений»; дополнительное просвечивание черепа, еще несколько электроэнцефалограмм. На третье утро Дик Кермод, его лечащий врач, вошел в палату с сияющим видом: «Какого черта, у вас ничего нет. Человек, которого стукнули по голове, имеет право на небольшую головную боль. Никаких внутренних повреждений, никакого инсульта. Голова сегодня не болит? Прекрасно, значит, мы вас выписываем – у нас не осталось ни одного теста, все дали отрицательные результаты. Но если появятся какие-нибудь проблемы, сразу же со мной свяжитесь, обещаете? А от головы пейте аспирин».