Гарфилд Брайан. Миссия выполнима

   Би взглянул на свои часы. Половина шестого. Не только президент, но и сами обстоятельства требовали немедленного решения: у него не было времени посидеть и подумать.
   – У нас очень плохие шансы, господин президент. Осталось всего два дня. Если Холландер начнет тянуть резину, все пропало.
   – Вы должны помочь мне собрать необходимое большинство. А в том, что Холландер начнет тянуть, можно не сомневаться.
   – И вы действительно думаете, что в оставшееся время нам удастся набрать две трети голосов?
   – Я верю в это.
   – Но вы не хотите раскрывать карты до завтрашнего утра.
   – В девять мы соберем небольшой совет. Я хочу, чтобы на этом собрании вы встали и сказали несколько слов в мою поддержку. На заседании будут присутствовать только те, кто согласился с моим проектом, поэтому вам не придется вести дискуссию; но мне нужно, чтобы все мои сторонники видели друг друга, чтобы удостоверились, какой широкой поддержкой мы располагаем. Это лучший способ убедить их в успехе дела. В середине дня начнется заседание конгресса. Это будет особенная сессия, возможно, она продлится до глубокой ночи. В случае успеха к этому времени мы должны иметь необходимые нам голоса; крайний срок – утро среды. Вам с Филиппом Крэйлом и Уинстоном Дьерксом надо подготовить парные комплекты законопроекта одновременно для обеих палат, чтобы потом не тратить время на переговоры между палатой и сенатом. Как только это будет сделано, Перри Хэрн соберет закрытую пресс-конференцию в Белом доме. Однако официальное объявление нужно сделать только после того, как конгресс закончит голосование, иначе все правое крыло в стране поднимет шум, и мы получим массу проблем, которые нам не нужны. На публику все это свалится, как снег на голову, но тут уж ничего не поделаешь. Думаю, что, если мы сможем на несколько часов придержать прессу, это смягчит удар.
   Би было не по себе; он чувствовал что-то похожее на физическую слабость.
   – Господин президент, видимо, у меня нет другого выбора, как дать свое принципиальное согласие. Но что, если мы сделаем попытку и проиграем? Тогда раскол в стране станет еще глубже, чем сейчас.
   – Разве ситуация будет лучше, если мы вообще ничего не предпримем? Чего вы хотите – пирровой победы последних защитников Конституции?
   – Нам придется затронуть интересы многих могущественных кругов.
   – Я рад, что вы говорите «нам», Энди.
   – А что насчет Верховного суда? Вдруг он опротестует решение конгресса?
   – На каком основании? Конгресс имеет право вносить поправки в собственные законы.
   – Но вопрос касается Конституции и тех жестких ограничений, которые она вводит на президентский срок. Фактически вы просите конгресс продлить свое пребывание на посту президента сверх законной нормы. Суд может взглянуть на дело с этой точки зрения.
   – Я так не думаю. Все, чего я прошу, это оставить меня временным исполнителем до того момента, как мое место займет законно избранный президент. Члены суда должны это понять.
   – Они могут понять и кое-что другое, господин президент. Клифф может не вернуться. Вполне вероятно, что его уже убили.
   – В таком случае, Энди, я останусь президентом на еще один четырехлетний срок. Думаю, что это было ясно всем, с кем я разговаривал. Вам придется с этим согласиться. Но у вас еще есть выбор между мной и Холландером. В конечном счете, все сводится к этому. – Президент наклонился вперед и поставил оба локтя на стол. – На вашем месте я бы не беспокоился о суде. Я уже проконсультировался с главным судьей. Знаю, что это выглядит не совсем корректно, но мне нужно было прикрыть этот фланг. Правовая база для позиции суда достаточно проста. Конгресс полномочен утвердить на вакантное место президента любого гражданина, если кандидат удовлетворяет обычным требованиям Конституции – по возрасту, месту рождения и т. д. Если конгресс захочет, он может поставить во главе списка любое лицо, хоть младшего почтальона со станции Бенд, штат Орегон. Я еще понимаю, что мне могли бы возразить, будь я президентом уже два срока, но ведь дело обстоит иначе. И я не прошу продлевать срок моего пребывания в этом кабинете. Новый закон вступит в силу только после полудня двадцатого января, а к тому времени я уже уйду в отставку. Это будет новая администрация. Можно сказать, что я выйду через заднюю дверь и снова войду через переднюю, хотя закон при этом будет соблюден.
   – Есть еще мнение общественности, господин президент. Примет ли вас нация?
   – Думаю, что да, если им все объяснит такой человек, как вы, Энди.
   Наступила пауза. Би стряхнул с себя оцепенение:
   – Могу я быть с вами откровенным?
   – Конечно.
   – Если закон позволяет сделать президентом кого угодно, то почему это должны быть именно вы?
   – Потому что я единственный, кто сможет получить достаточно поддержки. Как вы думаете, если вы придете в конгресс и попросите избрать вас президентом, они сделают это за сорок восемь часов?
   – Нет, – признал Би. – Уверен, что нет. Это показалось бы слишком бесцеремонным. Но выбранный вами путь тоже довольно груб.
   – Это единственный путь, который может привести к успеху. Сейчас только я способен выиграть эту схватку, заручившись поддержкой обеих партий и палат. Только я досконально знаю все внутренние и внешние дела государства. Я тоже буду с вами откровенным, Энди. Это чисто практический вопрос. Вы не можете позволить себе рассуждать о моей амбициозности или ваших опасениях. Все, что вам нужно решить, это кто будет сидеть в этом кресле в четверг после полудня – я или Уэнди Холландер.
 
   11.40, североафриканское время.
   Лайм прошел в кормовую каюту. Чэд Хилл сидел у портативного радиоприемника. Бино был где-то у причала или в придорожном баре, под наблюдением трех спрятанных агентов: он знал, что если попытается подать Бен Криму какой-нибудь знак, ему несдобровать. Золотые соверены играли роль пряника; возможно, такой приманки окажется достаточно. Если нет, Лайм проиграет еще один раунд. Остается лишь надеяться на успех.
   Чэд Хилл слушал диктора, описывавшего прибытие вашингтонской семерки в аэропорт Женевы. Лайм представил себе эту сцену – толпа вооруженных полицейских и агентов, как в Нюрнберге перед началом суда над нацистскими преступниками. Семерка бросила вызов безопасности Соединенных Штатов, и вот теперь те же самые силы безопасности должны были защищать террористов от разъяренной толпы. Копы были от этого явно не в восторге, их чувства отчасти передавались и диктору.
   – Господи, – пробормотал вдруг Лайм и уставился на Хилла. – Там наверняка будет и Бен Крим. А в Финляндии мы далиу казание арестовать его. Надо срочно это отменить, не то они схватят его в Женеве.
   Хилл спокойно ответил:
   – Я уже об этом позаботился.
   Хорошо иметь рядом человека с головой на плечах. Чэд Хилл молча протянул Лайму завернутый в бумагу сандвич. Тот сел на койку и стал есть, стряхивая с колен крошки и слушая радио.

   «…Заключенные под строгой охраной должны быть препровождены в любой отель, пока не будут получены новые инструкции от похитителей Клиффорда Фэрли…»

   Разумеется, дело не обойдется без Бен Крима. Он будет там, чтобы иметь информацию из первых рук. Возможно, у него есть поддельная журналистская аккредитация. Стурка, кажется, имел неисчерпаемый источник фальшивых документов на все случаи жизни.
   – Есть новости с юга?
   – Нет. И вряд ли скоро будут. Здесь летает слишком много самолетов нефтяных компаний. Кто сможет вспомнить, не пролетал ли над ним четыре дня назад гидроплан Бино?
   Все равно им надо было попытаться. Если они потеряют Бен Крима, у них останется лишь этот след.
   Принесли кофе из бара Бино. Лайм с жадностью выпил две чашки. Напиток был слишком горячим и обжег ему язык.
   – Если Бен Крим сейчас в Женеве, ему потребуется не меньше пяти часов, чтобы добраться сюда. А скорее все восемь или десять – я не знаю прямых рейсов между Женевой и Алжиром. – Он взглянул на Чэда Хилла. Его ногти были обкусаны до мяса. – Пойду на воздух.
   Лайм вышел из каюты, направился в конец палубы и остановился у кормы, глядя на тусклые огни таверны, гребни спокойных волн и рассыпанные по небу звезды. Воздух был тихим и теплым. Дул нежаркий ветер, приятно овевавший тело.
   Он посмотрел на часы. Уже за полночь. Новый день, вторник. В Вашингтоне сейчас еще вечер понедельника. Это создавало довольно любопытную проблему. Предположим, они найдут Фэрли. Предположим, они освободят его в одиннадцать часов утра по местному алжирскому времени. Это будет в четверг. Допустим, они доставят его в американское посольство в Мадриде или Танжере, и посол примет у него присягу ровно в полдень. Но в Вашингтоне в это время будет только шесть утра. Кто тогда должен считаться президентом? Фэрли или Брюстер?
   А еще можно попробовать сосчитать, сколько ангелов поместятся на булавочной головке.

Книга четвертая
Преемственность власти

Вторник, 18 января

   06.30, североафриканское время.
   Кто-то потряс Пегги за плечо:
   – Ступай вниз и приготовь его.
   Она села. Со всей силы зажмурила глаза и раскрыла их снова:
   – Черт, как я устала.
   – Вот кофе. Возьми его с собой, он может ему понадобиться.
   Она с трудом встала на ноги. Стурка прибавил:
   – В этот раз он должен заговорить, Пегги.
   – Если он еще не умер. – Ее снова охватила злоба.
   – Он не умер. – Стурка говорил с ней терпеливо, как с ребенком. – С ним сидит Элвин.
   Она отнесла кофе в камеру. Элвин кивнул ей. Фэрли лежал на спине, вытянувшись на койке, спящий и безразличный ко всему; его грудная клетка медленно опускалась и вздымалась.
   – Проснитесь, пожалуйста. – Профессиональный голос медсестры.
   Она прикоснулась к его щеке – холодной, окрашенной нездоровой бледностью. Взглядом медика она определила, что его дыхание все еще замедленно. Пульс был редкий, но достаточно отчетливый.
   Его веки задрожали и открылись. Она дала ему несколько секунд, чтобы прийти в себя.
   – Вы можете сесть?
   Он сел без ее помощи. Она изучала его лицо.
   – Как вы себя чувствуете?
   Так говорил ее преподаватель в медицинской школе: «Ну, как мы себя сегодня чувствуем?» Бессмысленное чириканье.
   – Вяло.
   Голос Фэрли напоминал мычание. Он делал разные гримасы, водил по сторонам глазами, закатывал их под потолок – пытался вытряхнуть сон из головы.
   Появился Сезар, принесший на тарелке еду. Она потратила двадцать минут, пытаясь заставить Фэрли поесть и выпить кофе. Он принимал все беспрекословно, но без аппетита, очень медленно пережевывая пищу и забывая иногда глотать.
   В семь часов в камеру вошел Стурка; в руках он держал магнитофон.
   – Все готово?
   Фэрли не повернул головы, чтобы посмотреть, кто вошел. Он все еще не в себе, подумала она. Сможет ли он сделать то, чего хочет Стурка?
   Она ждала и чувствовала, как растет ее страх. Трудно было представить, как поступит Стурка в случае неудачи. Что он сделает с Фэрли и что он сделает с ней? В последние несколько дней Стурка стал явно выказывать недовольство. Раньше с ним такого не случалось, он всегда сохранял полное бесстрастие, но теперь выдержка иногда ему изменяла. Несколько раз Пегги угадывала признаки приближающейся грозы, и скрытая в ней сила вызывала у нее тревогу. Казалось, от Стурки исходило ледяное дыхание смерти.
   Стурка включил аппарат. Сезар присел на угол койки, держа микрофон так, чтобы он улавливал голос Фэрли. Речь должна быть записана без монтажа: они хотели показать, что на этот раз обошлись без трюков. Это будут подлинные слова Фэрли.
   Они потратили много времени, чтобы отредактировать текст. Из его содержания должно было быть ясно, что запись свежая.
   Речь получилась длинной, поскольку включала в себя подробные инструкции по освобождению вашингтонской семерки. Фэрли должен был прочитать ее за один присест. Не страшно, если его голос будет звучать тихим и усталым, главное, чтобы он не спотыкался на каждом слове.
   Стурка взял Фэрли за подбородок и резко поднял его голову.
   – Послушайте меня. Вы должны нам кое-что прочитать. Еще одна речь, как в прошлый раз. Вы помните, что было в прошлый раз?
   – Да…
   – Тогда приступим к делу. Когда мы закончим, вы снова сможете поспать. Вы хотите уснуть снова?
   Фэрли быстро замигал – самый выразительный утвердительный ответ, на какой он только был способен. Голос Стурки стал жестким.
   – Но если вы откажетесь читать, мы не дадим вам спать до тех пор, пока вы не согласитесь. Вы знаете, что происходит с людьми, когда им долго не дают спать? Они сходят с ума. Вы об этом слышали?
   – Знаю. Я читал о таких вещах.
   Его голос звучал лучше, чем прошлой ночью. Пегги облегченно вздохнула и отошла подальше в сторону, в угол комнаты.
   Стурка протянул ему бумагу – желтую страницу, вырванную из длинного блокнота.
   – Читайте вслух. Это все, что от вас требуется. Потом вы сможете заснуть.
   Фэрли взял листок и сдвинул брови, пытаясь сфокусировать зрение на рукописных строчках. Его палец указал на страницу.
   – Это что? Эль-Дзамиба?
   – Эль-Джамила. Название населенного пункта.
   Фэрли попытался сесть, но это движение потребовало от него слишком много сил. Он откинулся к стене и, прищурившись, поднес к глазам бумагу. Сезар придвинул микрофон поближе.
   – Когда я должен начинать?
   – Когда будете готовы.
   Взгляд Фэрли забегал по бумаге.
   – Что тут написано о Декстере Этридже и о Милтоне Люке?
   – Все это правда. Они мертвы.
   – Господи, – прошептал Фэрли.
   Шок от этого известия, казалось, придал ему сил. Он снова попытался сесть, и на этот раз ему это удалось.
   – Они мертвы? Почему?
   – Этридж умер по естественным причинам, – солгал Стурка. – Люк погиб от взрыва бомбы, подложенной под его лимузин. Только не спрашивайте меня, кто это сделал. Я не знаю. Вы сами видите, что мы тут ни при чем: никто из нас не отлучался, и мы не в Вашингтоне.
   – Господи, – снова прошептал Фэрли. – Значит, началось?
   – Что, революция? Если еще не началась, то вот-вот начнется.
   – Сколько сейчас времени? Какой день?
   – Вторник. Восемнадцатое января. Раннее утро. Если мы быстро со всем покончим, то, быть может, вы еще успеете на свою инаугурацию. Во всяком случае, вам дадут поспать. Но сначала вам надо зачитать речь.
   Фэрли пытался что-то возразить, но он был слишком деморализован долгим действием наркотиков, чтобы сопротивляться. Он снова поднес к лицу листок и, сощурив глаза, начал читать монотонным голосом, временами падавшим до шепота.
   – Говорит… говорит Клиффорд Фэрли. Я очень утомлен и нахожусь под действием слабодействующих транквилизаторов, которые мне дают, чтобы я не пытался совершить ничего такого, что могло бы… уф… поставить под угрозу мою физическую безопасность. Это объясняет… объясняет слабость моего голоса. Но я нахожусь в добром здравии. Уф… Мне рассказали о смерти вице-президента Декстера Этриджа и спикера Люка, в связи с чем я хочу выразить… мою глубочайшую скорбь и сожаление.
   Семеро политических заключенных были переведены из Вашингтона в Женеву в соответствии со сделанными раньше указаниям, и теперь люди, которые меня похитили, просят меня огласить их дальнейшие инструкции. Семеро… заключенных должны быть перевезены по воздуху в Алжир. Их следует доставить в город под названием Эль-Дзам… Эль-Джамила, где для них должен быть приготовлен автомобиль. Им следует сказать, чтобы они ехали на юг по шоссе в сторону Эль-Голеа, пока с ними не войдут в контакт.
   Меня предупредили, что в случае, если похитители заметят какую-либо слежку, меня не освободят. Ни алжирское правительство, ни какие-либо другие представители властей не должны следовать за заключенными или пытаться каким-либо образом установить их местонахождение. Мои похитители предоставят заключенным новый транспорт, чтобы вывезти их из Алжира, но перед этим их тщательно обыщут и проверят с помощью рентгеновских лучей, чтобы убедиться, что на их одежде или в теле нет подслушивающих устройств и электронных средств слежки.
   После того, как все эти условия будут точно выполнены, заключенным следует предоставить сорок восемь часов, чтобы они могли укрыться в безопасном убежище в неизвестной мне стране.
   Если со стороны Соединенных Штатов и других государств не последует попыток нарушить это соглашение или предпринять какие-либо враждебные действия, то я буду освобожден через двадцать четыре часа после освобождения семерки.
   Это последняя инструкция. Семеро заключенных должны оказаться в машине, оставленной в Эль-Джамиле, точно в шесть часов вечера – в восемнадцать часов по центральноевропейскому времени – в четверг двадцатого января. Меня просят повторить, что любые попытки следовать за машиной с заключенными или проследить за ней с помощью электронных средств будут обнаружены и неизбежно приведут к моей… смерти.
 
   19.45, восточное стандартное время.
   – …Бросает вызов самим основам Конституции, – закончил сенатор Фицрой Грант.
   Саттертуэйт вспомнил фразу, которую Вудроу Уилсон как-то обронил по поводу сената: «Маленькая кучка несговорчивых людей». Он сказал:
   – Все это звучит очень красиво, но вы уверены, что сказали бы то же самое, если бы не были республиканцем?
   – Да. – Лидер сенатского меньшинства почти впечатал это слово в воздух.
   – Даже имея Холландера в качестве альтернативы?
   – Вы мыслите в терминах ближайшего времени, Билл. Так же, как всегда. Я же думаю о перспективе. Мы не должны подвергать риску основы Конституции из-за временного кризиса.
   – Он не будет временным, если Холландер проведет следующие четыре года в Белом доме. Наоборот, это станет самой постоянной вещью, которая когда-либо случалась в этой стране. Если, конечно, вы согласны с тем, что полное уничтожение можно считать чем-то постоянным.
   – Давайте обойдемся без этих сарказмов.
   Голос Фицроя Гранта эхом разносился по его кабинету. За его спиной Саттертуэйт видел в окне заснеженный купол Капитолия. Снаружи здание выглядело почти так же, как до взрывов: появилось только несколько строительных вагончиков у Восточного портика, и охраны у подъездов стало заметно больше, чем месяц назад. Выглядело это довольно абсурдно, поскольку внутри здания не было никого, кроме рабочих.
   Обрюзгшее лицо Фицроя Гранта повернулось к окну и поймало на себя луч дневного света. У него был взгляд печальной собаки; он пригладил ровную волну седых волос.
   – Послушайте, Билл, большинство все равно проголосует за вас. Мой голос ничего не изменит.
   – Тогда почему бы вам не присоединиться к нам? – В бархатном голосе сенатора прозвучала едва заметная ирония.
   – Назовите это принципами, если хотите. Я вижу, что сегодня истина не может восторжествовать над ложными идеями. Но позвольте мне придерживаться собственных взглядов.
   – Могу я просить хотя бы о нейтралитете?
   – Нет. Я буду голосовать против.
   – Даже если ваш голос окажется решающим?
   – Я не так далеко стою в алфавитном списке.
   – Поймите меня правильно, сенатор, я вовсе не хочу ставить вопрос ребром. Я не искушен в подобных переговорах, но мне кажется, что мы можем найти с вами общий язык. Что-то похожее на компромисс.
   Грант улыбнулся:
   – Вы прекрасный парень, Билл. Почему вы пытаетесь вести себя, как политик?
   – Потому что иначе с вами не получается.
   – Говард Брюстер слишком гонит лошадей, Билл. Любишь меня, люби мои идеи – вот его принцип. Он поставил на кон всего себя, все, что успел приобрести за эти годы. Все на один бросок костей. Я понимаю, почему он это делает: он чувствует добычу. Мне Холландер тоже совсем не нравится. Но чего я не могу вынести, так это наглой самоуверенности Белого дома. Если честно, я думаю, что мы справились бы с Холландером. Мы обуздали бы его как-нибудь. Способы для этого у нас есть, было бы желание. На самом деле, Брюстер опасней Холландера, потому что, если ему удастся его план, это будет еще один гвоздь, забитый в гроб американской демократии. Цезарь захватил власть, украв ее у сената. Брюстер пытается заставить конгресс вернуть ему кабинет, который он потерял в результате народных выборов. Это пахнет государственным переворотом. И я не хочу подставлять ему свою спину.
   – Фиц, когда вчера вы говорили с президентом…
   – Точнее, президент говорил со мной.
   – …то ответили ему, что не станете его поддерживать. Однако вы все же согласились сохранить ваш разговор в тайне. Почему?
   – Из соображений личной преданности, может быть. Он говорил со мной с глазу на глаз, и мы тридцать лет были друзьями.
   – Можем ли мы рассчитывать на то, что вы хотя бы не станете вести против президента активной кампании – по старой дружбе?
   – Под «активной» вы подразумеваете «публичную»?
   – Нет, я имею в виду и частные шаги. Вы можете нам пообещать, что, когда комитет начнет обсуждение законопроекта, вы не станете применять вашу знаменитую политику тихого выкручивания рук?
   Фицрой Грант хмыкнул:
   – Забавно, а я всегда думал, что этим славится Говард Брюстер. Вы сами сейчас чем занимаетесь, как не тихим выкручиванием рук?
   – Я все-таки хотел бы услышать ваш ответ.
   – Хорошо, я вам дам ответ. Но сначала мне потребуется сделать маленькую преамбулу. Такое уж у меня обыкновение.
   Саттертуэйт хотел взглянуть на часы, но потом спохватился и передумал. Он вспомнил о пустых креслах в офисе Управления национальной безопасности, которые через час заполнят два десятка лидеров конгресса. В их числе президент все еще надеялся увидеть Фицроя Гранта.
   – Если сегодня вы оглянетесь по сторонам, – сказал Грант, – то увидите лишь руины, оставленные недавними вспышками насилия и зверствами. Я считаю, что это неизбежный результат нашей слабости, как нации. Либеральные принципы явно потерпели крах. Мы слишком долго позволяли головорезам из так называемых «новых левых» заниматься провокациями и террором. Мы просто стояли и смотрели, как они выкрикивали нам в лицо свои хвастливые угрозы. Наши благонамеренные законодатели предпочитали называть этот вызов обществу «разногласиями» и «несходством взглядов», а преступники тем временем убивали в засадах полицейских, организовывали саботаж и занимались подготовкой мятежа прямо у нас под носом. И теперь мне кажется…
   – Фиц, вы распространяете на все общество вину немногих. Нет никаких доказательств, что мы имеем дело с чем-то большим, чем кучка экстремистов. Их главари даже не американцы.
   – Я уже достаточно этого наслушался.
   – Вы этому не верите?
   – Это совершенно не важно. Суть дела в том, что наше общество слишком терпимо, слишком слабо, слишком открыто для атак, аналогичных тем, какие мы видели в последние две недели.
   – Но альтернативой этому может быть только та или иная разновидность фашизма. Этого хочет Холландер, и этого же хотят радикалы.
   – Фашизм – странное слово, Билл. Когда-то оно значило что-то вполне определенное, но теперь это не так. Сегодня это просто эпитет, которым мы награждаем своих врагов. Если в нашей стране действительно существует риск фашистского переворота, то я вижу его скорей в попытке Брюстера изменить Конституцию, чем в дряхлом и слабоумном старике, вроде Уэнди Холландера. Холландер дурак, и все это знают; в этом залог нашей безопасности.
   – Муссолини в последние годы правления тоже многие считали глупцом. Но это не помешало ему мертвой хваткой держать страну.
   – Пока его не убили.
   – Вы считаете, что мы должны убить Холландера?
   – Нет. Но я уверен, что многие из нас об этом думали. В том числе и Говард Брюстер.
   – Такая мысль действительно высказывалась.
   – И почему, по-вашему, он ее отверг?
   – А почему вы ее отвергли?
   – Потому что я не убийца. Правда, я и не рвусь провести второй срок в Белом доме.
   – Это клеветничество, сенатор.
   – Разумеется. Однако кое-какая правда в этом тоже есть.
   Грант приподнял голову. На фоне окна Саттертуэйт плохо видел черты его лица, но чувствовал, что блестящие глаза сенатора напряженно смотрят на него.
   – Билл, я хочу спросить насчет той маленькой речи, которую я сейчас произнес, – по поводу излишней терпимости и слабости. Вам уже приходилось слышать что-нибудь подобное?
   – Конечно. Многие высказывают похожие аргументы. Я и сам наполовину им верю.
   – А Говард Брюстер не говорил таких вещей?
   – Случалось.
   – Я имею в виду – в последние два-три дня?
   – Нет.
   – Тогда у меня есть для вас новости, сынок. Я повторил почти в точности то, что он сказал мне вчера в этом кабинете.
   – Меня это не удивляет, – заметил Саттертуэйт тоном, в котором слышалось желание оправдать президента.
   – Вы хотите сказать, что от Брюстера этого следовало ожидать? Естественно, он должен был выставить себя консерватором и постараться мне понравиться, чтобы получить мою поддержку. Так вы подумали?
   – Я подумал, что в разговоре с вами он мог подчеркнуть жесткость своей позиции в некоторых вопросах, – уклончиво ответил Саттертуэйт. – В конце концов, ему вовсе не хотелось, чтобы вы решили, будто он собирается миндальничать с радикалами.
   – Потому что это могло бы подтолкнуть меня в лагерь Холландера, не так ли?
   – Вот именно. Послушайте, мы взрослые люди. Разве раньше никто не пытался обработать вас таким способом?