Страница:
Долорес, он не мог в то же время не осудить легкомыслия женщин в вопросах
юриспруденции.
- Как же тогда я могу их сравнить?
- Если мой документ поддельный, в сравнении нет нужды, - быстро
возразила донна Долорес.
На мгновение мистер Перкинс был озадачен.
- Может быть, здесь кроется недоразумение? Кому была выдана вторая
дарственная и когда? Где она сейчас?
- Обо всем этом я и хотела вам рассказать. Она была выдана пять лет
тому назад на имя доктора Деварджеса... Простите, вы, кажется, что-то
сказали?
Сеньор Перкинс не произнес ни слова, но сумрачный взгляд его был
прикован к донне Долорес.
- Вы сказали, на имя доктора... Деварджеса? - переспросил он,
запинаясь.
- Да. Вы знали его?
Теперь смущена была донна Долорес. Она прикусила губу и чуть нахмурила
брови. С минуту оба молчали, поглядывая друг на друга.
- Я где-то слышал это имя, - сказал наконец мистер Перкинс,
рассмеявшись не очень натурально.
- Возможно. Это был известный ученый, - сдержанно пояснила донна
Долорес. - Он умер. Перед смертью он отдал свою дарственную девушке по
имени... - донна Долорес задумалась, припоминая, видимо, как звали
девушку, - ...по имени Грейс Конрой.
Замолчав, она быстро взглянула на собеседника, но лицо мистера Перкинса
снова стало непроницаемым; его минутное волнение прошло. Кивнув, он
пригласил ее продолжать рассказ.
- Итак, ее звали Грейс Конрой, - торопливо повторила донна Долорес,
тоже, как видно, успокоившись. - Через пять лет некая авантюристка,
назвавшись именем Грейс Конрой, предъявила права на эту землю. Потом,
поняв, как видно, что довести самой дело до конца будет нелегко, она - не
знаю уж с помощью каких уловок - покорила сердце Гэбриеля Конроя,
законного наследника своей сестры, и вышла за него замуж.
Донна Долорес смолкла, как видно, взволнованная собственным рассказом;
щеки ее порозовели, в голосе послышались металлические нотки; вернее
всего, это было негодование слишком чувствительного сердца. Впрочем,
мистер Перкинс ничего не заметил. Последние несколько минут он сидел с
рассеянным видом, словно задумавшись о чем-то. Он уставился на стену перед
собой тем же пристальным взглядом, каким только что глядел на донну
Долорес; его изможденное лицо, прикрытое маской юности, выглядело сейчас
совсем старым.
- Что ж, - промолвил он наконец, с усилием приходя в себя. - Все это
говорит лишь о том, что вторая дарственная вполне может оказаться столь же
фальшивой, как и ее владелица. Тогда единственный недостаток вашей
дарственной будет тот, что ее не сразу нашли. Но в этом ничего
подозрительного нет Вы должны помнить, когда ваш покойный отец получил ее,
земли здесь ничего не стоили; он мог о ней совсем позабыть.
Мистер Перкинс поднялся, как бы считая беседу оконченной. Казалось, он
спешил удалиться; в лице его снова проглянуло выражение какой-то
болезненной самоуглубленности. Донна Долорес поднялась вслед за ним; ее
взгляд выражал разочарование.
Еще минута, и он ушел бы прочь; жизненные пути этих двух людей, столь
естественно и в то же время таинственно скрестившиеся, разошлись бы
навсегда. Но, подойдя к дверям, он обернулся и задал незначащий вопрос; от
этого вопроса зависела судьба их обоих.
- Значит, если я верно вас понял, настоящая Грейс Конрой пропала? А
этот... доктор Деварджес... - Он произнес имя так, словно оно ничего ему
не говорило. - Доктор Деварджес умер. Откуда же самозванка добыла
необходимые сведения, чтобы предъявить права на землю? Кто она такая?
- Не знаю. Когда она выходила замуж за Гэбриеля Конроя, то назвалась
вдовой доктора Деварджеса. Что? Что вы сказали? О, пресвятая дева! Что с
вами? Вам дурно? Сейчас я позову Санчеса. Побудьте здесь.
Он упал в кресло, но это длилось всего одно мгновение. Она не успела
еще повернуться, чтобы позвать на помощь, как он поднялся и взял ее за
руку.
- Мне уже лучше, - сказал он, - не беспокойтесь, со мной это бывает. Не
глядите на меня так и не зовите никого на помощь. Все, что мне требуется,
- это стакан воды. Благодарю вас.
Он взял у нее из рук стакан, но пить не стал, а, откинувшись в кресле и
запрокинув голову, принялся не спеша поливать себе водою лоб. Потом, вынув
из кармана большой шелковый платок, вытер досуха лицо, выпрямился и
посмотрел на свою хозяйку. Вода смыла румяна и белила; туго затянутый
галстук распустился; сюртук мистера Перкинса был расстегнут и висел на его
тощем теле как на вешалке; лицо побагровело; еще не просохшие волосы
торчали в разные стороны. Тем не менее он вполне владел собой и в голосе
его не чувствовалось ни малейшего замешательства.
- Прилив крови к голове, - сказал он очень спокойно, - я уже с утра
чувствовал, что будет приступ. Сейчас прошло. Главное посидеть, запрокинув
голову, и облиться холодной водой. Надеюсь, ваш ковер не пострадал. Но
вернемся к вопросу, который мы обсуждали. - Словно позабыв о своей
недавней чопорности, он пододвинул кресло поближе к креслу донны Долорес.
- Дайте-ка мне еще раз взглянуть на вашу дарственную. - Он взял в руки
документ, достал из кармана небольшую лупу и принялся тщательно изучать
подпись. - Ну что ж! Подпись подлинная. Печать на месте. Бумага гербовая,
он ощупал бумагу, - вы, конечно, правы; госпожа Деварджес - авантюристка.
Она совершила мошенничество, и документ ее поддельный.
- Я в этом не уверена, - сказала донна Долорес.
- Почему?
- А что если вторая дарственная будет в точности, как эта, - и бумага,
и подпись, и печать?
- Все равно это ничего не доказывает, - поспешно возразил мистер
Перкинс. - Послушайте. Во времена, когда была выдана эта дарственная,
сотни подобных бланков за подписью губернатора валялись в губернаторской
канцелярии без всякого присмотра; секретарю достаточно было вписать имя
нового владельца земель, и документ был готов. Так вот, ваша госпожа
Деварджес, эта самозванка, сумела раздобыть такой бланк - со времени
американского нашествия подобных случаев было уже множество - и у нее на
руках оказалась дарственная! Но нас она не перехитрит! Я знаю почерк почти
всех канцеляристов и переписчиков - я сам служил там переписчиком.
Поручите дело мне, донна Долорес, поручите это дело мне, и я разоблачу ее
так же, как разоблачал других.
- Вы позабыли, - холодно возразила донна Долорес, - что я не склонна
передавать дело в суд. Кроме того, если эти испанские дарственные грамоты
так просто было подделать, почему не может оказаться поддельной и моя? Вы
сказали, что знаете почерк всех старых переписчиков; взгляните на мою
дарственную.
Нетерпеливо схватив документ, мистер Перкинс стал просматривать ту
часть, которая была написана от руки.
- Как странно! - пробормотал он. - Не моя рука, не Санчеса и не Руза,
Какой-то незнакомый почерк. А это еще что? Дата переправлена и опять новым
почерком. Этот я, кажется, знаю. Но где же я его видел? Уж не в конторе
ли? - Он замолчал, провел рукой по волосам, попытался что-то припомнить,
но безуспешно. - С какой же стати? - спросил он без всякой видимой связи с
предыдущим. - Этот документ не может быть фальшивым.
- Допустим, что тот, второй документ - подлинный и что эта женщина
завладела им какими-то темными путями. Допустим далее, что кому-то об этом
стало известно, и вот, чтобы стать у нее на пути и в то же время не выдать
себя, ее противник делает ловкий ход, пускает в обращение вторую -
поддельную - дарственную.
- Но кто же?
- Это мог быть брат Грейс Конрой - нынешний муж этой женщины... Или,
предположим, еще кто-нибудь... - добавила донна Долорес в некотором
смущении и заливаясь румянцем, заметным даже на ее бронзовых щеках... -
кто не верит, что настоящая Грейс Конрой умерла или пропала без вести.
- Предположим, что черти в аду... Простите меня, пожалуйста! Дело в
том, что те, кто подделывает документы, редко руководствуются мотивами
чести и справедливости. И потом, к чему им было подделывать документ на
ваше имя?
- Все знают, что я богата, - сказала донна Долорес. - А кроме того, -
добавила она, опуская взор столь гордо и застенчиво, что даже углубленный
в свои думы человек, сидевший сейчас перед ней, почувствовал невольное
волнение, - говорят... что люди считают меня щедрой и справедливой.
Мистер Перкинс поглядел на нее с нескрываемым восхищением.
- Ну, а если мы предположим, - сказал он с горечью, которую, казалось,
почерпнул сию минуту, глядя на свою собеседницу, - что эта женщина, эта
авантюристка и самозванка, наделена такими пороками, которые вы, несмотря
на все ваши теории, бессильны предугадать. Если она такова, что может
отравить душу любого мужчины, я не говорю уже о том несчастливце, который
является ее мужем; если она дьяволица в образе женщины; если ей дано так
околдовать разум и сердце мужчины, что даже когда она предает его, он все
равно считает ее невинной жертвой, а себя виновным; если она не способна
ни на какое искреннее чувство и каждое действие ее, каждый поступок
продиктованы только хитростью и эгоизмом, каждая слеза и улыбка точно
рассчитаны, - что же, вы думаете, подобная женщина, которую вы, слава
всевышнему, не можете даже себе представить, эта женщина не предусмотрела
заранее все опасности, какие могут ей угрожать? О, она все предусмотрела!
- Если только, - промолвила донна Долорес, побледнев и глядя на него с
каким-то странным выражением, - если только ее не преследует человек,
когда-то любивший ее и ныне жаждущий мести.
Сеньор Перкинс вздрогнул.
- О да! Вы правы! - пробормотал он, как бы рассуждая сам с собою. - И я
поступил бы так. Да, если бы подумал об этом раньше. Вы правы, донна
Долорес! - Он отошел к окну, потом быстрым шагом вернулся, застегивая на
ходу сюртук и приводя в порядок свой галстук. - Сюда идут! Предоставьте
это дело мне. Я выясню и то, что интересует вас, и то, что интересует
меня. Согласны вы доверить мне этот документ? - Донна Долорес, не говоря
ни слова, передала ему дарственную. - Благодарю вас, - сказал он, напуская
на себя прежнюю церемонность, которая, по-видимому, была связана больше с
его фантастическим галстуком и тесно застегнутым сюртуком, нежели с
какими-либо физическими и моральными чертами его личности. - Надеюсь, вы
более не считаете меня беспристрастным в этом деле, - добавил он с
загадочной улыбкой. - Adios!
Она хотела еще о чем-то спросить его, но в эту минуту со двора
послышались голоса и цоканье копыт. Торопливо откланявшись, сеньор Перкинс
исчез. Почти в ту же минуту дверь отворилась снова, и в комнату вбежала,
смеясь и сияя, кокетливая миссис Сепульвида.
- Знаешь, - сказала эта очаровательная дама, едва переводя дух, - я
заметила, что возле некоторых богомольных молодых особ и прославленных
затворниц вьется больше мужчин, чем возле нас, грешных. Уже подъезжая к
твоему поместью, я насчитала двух кавалеров, а здесь ты беседуешь наедине
с каким-то престарелым денди. Кто он такой? Новый адвокат? Сколько же их у
тебя? У меня только один.
- И ты им вполне довольна, - улыбнулась не без некоторой суровости
донна Долорес и ласково похлопала подругу по щечке своим веером.
- Пожалуй, что да, - зардевшись, отозвалась та. - Довольна. Я
прискакала сюда со скоростью курьерской почты, чтобы сообщить тебе
новости. Но сначала скажи мне, кто этот дерзкий, отчаянный джентльмен,
гарцующий за оградой? Уж не секретарь ли твоего адвоката?
- Не знаю, о ком ты говоришь. Быть может, и секретарь, - равнодушно
отозвалась донна Долорес. - Расскажи лучше свои новости. Я жду с
нетерпением.
Но миссис Сепульвида подбежала к глубоко прорезанному в стене окну и
осторожно выглянула наружу.
- Нет, юрист тут ни при чем. Он мчится в своей двуколке, должно быть,
торопится выбраться из тумана, а вот джентльмен все там же, на прежнем
месте, Долорес! - Миссис Сепульвида повернулась к подруге и поглядела на
нее притворно строго и в то же время насмешливо. - Ты не отделаешься от
меня так легко! Кто этот джентльмен?
С томительным предчувствием, что ей предстоит сейчас встретить
пронзительный взор Рамиреса, донна Долорес подошла к окну и стала так,
чтобы ее нельзя было заметить снаружи. Первый же взгляд убедил ее, что ее
страхи неосновательны; это был не Рамирес. Успокоившись, она смелее
приподняла занавесь. В ту же минуту таинственный всадник повернул коня:
прямо на нее глянули темные глаза Джека Гемлина. Донка Долорес мгновенно
опустила занавесь и обернулась к подруге.
- Я не знаю его.
- Ты уверена в этом, Долорес?
- Конечно, Мария.
- Ну что ж! Будем тогда считать, что он влюблен в меня.
Улыбнувшись, донна Долорес ласково погладила подругу по розовой щечке.
- Ну и что же дальше? - спросила она нетерпеливо.
- Да, что же дальше? - откликнулась миссис Сепульвида, смущенная и
довольная в одно и то же время.
- Ты хотела сообщить мне новости, - сказала донна Долорес.
- Конечно, - ответила миссис Сепульвида, испытывая терпение подруги. -
Это случилось наконец.
- Случилось наконец? - повторила донна Долорес, и лицо ее приняло
строгое выражение.
- Да, он снова приезжал сегодня.
- Он просил твоей руки? - спросила донна Долорес, отвернувшись к окну и
раскрывая свой веер.
- Он просил моей руки.
- И что же ты ему ответила?
Миссис Сепульвида весело подбежала к окну и огляделась кругом.
- Я сказала ему...
- Что?
- Нет!
После того как мистер Питер Дамфи посетил Гнилую Лощину, обитатели
поселка уже не удивлялись ничему. Разве не побывал у них лично великий
капиталист, удачливейший из биржевиков?! Когда распространилась весть, что
создается новое акционерное общество для разработки богатого серебряного
рудника на холме Конроя, все приняли ее как должное. В этой связи возникли
две отлично разработанные теории. Первая была такова: Дамфи затеял дерзкую
спекуляцию, чтобы вызвать строительную лихорадку в Гнилой Лощине и
превратить поселок в крупный город; история с открытием серебряной руды -
дутая; тем не менее, чтобы придать ей какое-то оправдание, Дамфи бросит
крупные деньги на строительство рудодробилки и обогатительного завода; уже
пять лет тому назад Дамфи наметил этого простака Гэбриеля Конроя как
подставное лицо; пустая болтовня о том, что Гэбриель Конрой якобы владеет
теперь состоянием в два с половиной миллиона долларов, прикрывает лишь тот
непреложный факт, что он получает от Дамфи тысячу долларов в год наличными
за право пользоваться его именем; каждый разумный человек должен извлечь
все, что можно, из своей земельной собственности, пока этот мыльный пузырь
не лопнул. Изложенной теории придерживалась добрая половина обитателей
Гнилой Лощины. Зато вторая половина располагала совершенно иными
сведениями. Согласно этим сведениям, все происшедшее было делом
счастливого случая. Мистер Питер Дамфи, приехавший в Гнилую Лощину по
своим личным делам, прогуливался как-то с Гэбриелем Конроем рука об руку
по его участку и поднял чем-то приглянувшийся ему кусок породы. "Похоже на
серебро", - сказал Дамфи. Гэбриель в ответ только рассмеялся. Тогда мистер
Питер Дамфи, который не смеется никогда, повернулся к Конрою и сказал ему
в своем обычном деловом тоне: "Даю семнадцать миллионов за участок и
заявочные права!" Гэбриель - вы ведь знаете этого осла! - тут же
согласился и потерял на этом, сэр, не менее полутораста миллионов, по
самым скромным подсчетам! Такова была вторая теория; ее придерживались
более впечатлительные и эмоциональные элементы Гнилой Лощины.
Как бы там ни было, а в течение двух-трех недель, последовавших за
визитом Дамфи, самая земля в поселке, казалось, зашевелилась под
благодатным влиянием великого спекулянта. Повсюду валялись бревна и доски
- первые ростки будущего строительства; новые дома поднимались буквально
на глазах; на голом склоне горы закладывался огромный фундамент
конроевского обогатительного завода. Скромный пансион миссис Маркл был
признан не соответствующим величию и новым потребностям Гнилой Лощины; на
его месте вырос отель. Издатели ежедневной газеты, которая стала выходить
в поселке - я хотел бы особо отметить этот факт как важное свидетельство
прогресса, - сообщили об открытии нового отеля с той непринужденностью
стиля и изяществом, которые, увы, остаются для нас недосягаемым идеалом:
"Открывшийся на днях отель "Великий Конрой" будет находиться под
управлением миссис Сьюзен Маркл, таланты которой как chef de cuisine
[шеф-повар (фр.)], широкое гостеприимство и неповторимое личное очарование
известны всему населению Гнилой Лощины. В помощь миссис Маркл определена
ее многоопытная сотрудница мисс Сара Кларк. По резвости, с какой она
бросает котлеты на сковородку, мисс Сол держит первенство в округе
Плюмас".
Эта очевидная эволюция жителей Гнилой Лощины по пути утонченности
нравов привела наконец к тому, что под сомнение было взято и самое
название поселка. Некоторые предлагали переименовать Гнилую Лощину в
Среброполис, приводя против старого названия тот аргумент, что "где много
серебра, там гнили быть не может".
Гэбриелю была поручена почетная и ответственная должность главного
смотрителя рудника, хотя на самом деле всеми административными и
коммерческими делами ведал присланный из Сан-Франциско энергичный,
зубастый молодой парень, достигавший Гэбриелю примерно до пояса. Такое
распределение обязанностей отвечало желаниям Гэбриеля, которому всегда
бывало не по себе, когда он отрывался от физического труда. Компания, в
свою очередь, не очень доверяя его административным талантам, весьма
считалась с его влиянием на рабочих, которые ценили Гэбриеля за простоту в
обращении и всегдашнюю готовность подставить свои могучие плечи, если в
том возникала хоть малейшая надобность. Когда окончательно выяснилось, что
разбогатевший Гэбриель остался все тем же добряком Гэбриелем, он сделался
всеобщим любимцем. Старатели с удовольствием демонстрировали заезжим
гостям этого скромного, непритязательного великана, работавшего, как и все
они, лопатой и киркой; а потом сообщали - в качестве дополнительной
информации, - что ему принадлежит половина серебряного рудника и что у
него в кармане семнадцать миллионов долларов. Гэбриель всегда был
застенчив и чуждался шумной компании; теперь же, подавленный свалившимся
на него богатством, он искал общения лишь с самыми скромными из своих
товарищей. Виноватый вид, с которым он выслушивал намеки на свое
богатство, подкреплял уже упомянутое мнение, что никаких миллионов у
Гэбриеля не было и нет и что он креатура Питера Дамфи.
Любопытно, что, сходясь на том, что Гэбриель лично играет весьма малую
роль в наступившем процветании поселка, обитатели Гнилой Лощины - и в этом
характерным образом сказались их предрассудки и малая проницательность -
нисколько не подозревали о действительной роли его жены. С самого начала
все согласились на том, что преимущества миссис Конрой над ее мужем
сводятся к ее женским чарам, любезным манерам и красоте. Сейчас все
полагали, что, отогревшись в лучах богатства, эта прелестная бабочка
перепорхнет сперва на другой цветок, потом на третий, а потом и вовсе
улетит из Гнилой Лещины и от своего супруга в поисках чего-либо
поинтереснее. "Вот увидите, сама улетит, а с нею и денежки!" - такова была
господствующая точка зрения. Гэбриеля, который не проявлял ни малейшей
тревоги по этому поводу, жалели и отчасти презирали. Только совсем глупый
человек мог с подобным равнодушием относиться к двусмысленной репутации
своей жены! Даже миссис Маркл (попытки которой умилостивить грозную Олли
были, кстати сказать, отвергнуты этой юной особой), даже миссис Маркл и та
присоединилась к общему мнению, что в доме Конроев безраздельно властвует
и правит неведомо откуда взявшаяся иностранка.
Однако, вопреки зловещим пророчествам, миссис Конрой не обнаруживала ни
малейшего намерения покинуть своего мужа. С необыкновенной быстротой,
присущей всему, что произрастает в здешнем благодатном климате, на холме
Конроя появился новый дом. Он стоял, окруженный соснами; в жаркие летние
дни свежий тес пузырился смолой и источал сам лесные ароматы. Внутри дом
был отлично обставлен; женственность и вкус миссис Конрой сказались в
веселых ситчиках, которыми она обила всю мебель, в белых шелковых
занавесках, в изящного рисунка коврах; побуждаемый братской любовью,
Гэбриель привез огромный рояль и учительницу музыки для Олли. Виднейшие
люди округа навещали Конроев; даже лица, занимающие ответственные посты в
администрации штата, не могли теперь отрицать, что мистер Дамфи придал
определенную респектабельность Гнилой Лощине; они признали и то, что
миссис Конрой бесспорно привлекательная женщина. Достопочтенный мистер
Бланк, когда он приезжал последний раз в Гнилую Лощину для встречи с
избирателями, обедал у миссис Конрой. Именно в гостиной Конроев
достопочтенный судья Бисуингер впервые поведал слушателям некоторые из
своих наиболее блистательных анекдотов. Могучая грудь полковника
Старботтла не раз и не два тревожно вздымалась от гастрономических
шедевров миссис Конрой; он увез из Гнилой Лощины весьма живые впечатления
о прелести хозяйки, которыми не уставал в дальнейшем делиться с друзьями;
а равно и уверенность в своем собственном успехе, которую также не считал
возможным скрывать. Сам Гэбриель мало бывал в новом доме, фактически
приходил только поесть и поспать. Если же Олли удавалось задержать его
подольше, то Гэбриель без сюртука, в одной жилетке, отсиживался на заднем
крыльце, ссылаясь на то, что табачный дым из его короткой черной трубки
может самым роковым образом отравить воздух во внутренних помещениях.
- Не обращай на меня внимания, Жюли, - отвечал он жене, когда та
умоляюще твердила, жертвуя своими привычками и вкусами, что ей нравится
табачный дым. - Не обращай на меня внимания, мне здесь преотлично. Я ведь
всегда любил сидеть на вольном воздухе и сейчас люблю. Ты знаешь, этот
табачный дух, он может так застрять в занавесках, что его и не выбьешь
оттуда; а к тому же, - продолжал Гэбриель, словно не замечая любезного
протеста, с которым миссис Конрой встречала эту ею же в свое время
выдвинутую теорию, - к тому же подумай о подружках Олли и об учительнице;
они-то ведь не жили со мной раньше, не знают моей трубки и привычки к ней
не имеют. А еще слышал я, что дым от этого трубочного табака так действует
на струны рояля, что они совсем играть перестают. Прелюбопытнейшая штука -
рояль! Говорят, он такой нежный да болезненный, все равно что грудной
младенец! Я поглядел как-то раз; струны у него впритык одна к другой, что
твои постромки, если запрячь разом шестерку мулов; удивительное дело, как
это они между собой не перепутаются.
Гэбриель не имел обыкновения внимательно всматриваться в лицо своей
жены; если бы он взглянул на нее в эту минуту, то понял бы, вероятно, что
рояль не единственный инструмент на свете, с тонкими струнами которого
надлежит обращаться с осторожностью. Чувствуя, однако, недовольство миссис
Конрой и смутно подозревая, что он является тому причиной, Гэбриель
прекращал разговор и медленным шагом удалялся прочь. Излюбленным его
убежищем оставалась старая хижина. Никто в ней не жил, строение гнило и
шло к упадку. Но Гэбриель отказывался снести свой прежний дом, хотя после
того как он построил два новых, старая хижина только обременяла и
безобразила его землю. Он сам не сумел бы сказать, что побуждало его идти
к давно заброшенному очагу и курить там в одиночестве. Это не было
сентиментальным сожалением о прошлом; скорее, силой привычки; но в этом
одиноком человеке и она казалась трогательной.
Возможно, Гэбриелю стало ясно теперь, что различие во вкусах и
склонностях, которое он и раньше с удивлением и грустью отмечал, нарастая
год от году, вынудит его наконец расстаться с Олли; более того, сделает их
разлуку условием ее будущего благополучия. Несколько раз он заговаривал с
ней об этом с обычной своей откровенностью. А однажды, когда учительница
музыки пригласила его послушать игру Олли, он в самых вежливых выражениях
отказался, прибавив напоследок, что "в мелодиях ничего не смыслит".
- Полагаю, мисс, что меня в это дело лучше не втягивать. Девочка должна
расти, не думая ни обо мне, ни о моих вкусах; да и о чем здесь вообще
думать!
Увидев как-то Олли в компании разодетых, шикарных подруг, приехавших к
ней в гости из Сакраменто, он, чтобы избежать встречи с ними, свернул на
боковую тропинку. Разве справиться ему, тяжелодуму и громадине, со
сверхъестественной живостью этих юных существ?
С другой стороны, возможно, что и Олли, увлеченная новой жизнью и теми
переменами, которые принесло с собой богатство, стала менее чуткой к
настроениям и чувствам брата, не стремилась, как прежде, к тесной близости
с ним. Она видела, что и Гэбриель стал более важной персоной в поселке с
тех пор как разбогател; ей нравилось, что друзья стали много обходительнее
с ним и даже выказывают при встрече некоторые внешние признаки почтения.
Олли была честолюбива; новые условия жизни питали эту сторону ее натуры.
Консервативность брата, неповоротливость, черты "деревенщины", безнадежно
засевшие в нем и выглядевшие с каждым днем все нелепее, не пробуждали в
ней более сочувствия, как раньше, а только лишь раздражали. Чтобы
отвлечься, она искала новых впечатлений - юность брала свое. И так,
юриспруденции.
- Как же тогда я могу их сравнить?
- Если мой документ поддельный, в сравнении нет нужды, - быстро
возразила донна Долорес.
На мгновение мистер Перкинс был озадачен.
- Может быть, здесь кроется недоразумение? Кому была выдана вторая
дарственная и когда? Где она сейчас?
- Обо всем этом я и хотела вам рассказать. Она была выдана пять лет
тому назад на имя доктора Деварджеса... Простите, вы, кажется, что-то
сказали?
Сеньор Перкинс не произнес ни слова, но сумрачный взгляд его был
прикован к донне Долорес.
- Вы сказали, на имя доктора... Деварджеса? - переспросил он,
запинаясь.
- Да. Вы знали его?
Теперь смущена была донна Долорес. Она прикусила губу и чуть нахмурила
брови. С минуту оба молчали, поглядывая друг на друга.
- Я где-то слышал это имя, - сказал наконец мистер Перкинс,
рассмеявшись не очень натурально.
- Возможно. Это был известный ученый, - сдержанно пояснила донна
Долорес. - Он умер. Перед смертью он отдал свою дарственную девушке по
имени... - донна Долорес задумалась, припоминая, видимо, как звали
девушку, - ...по имени Грейс Конрой.
Замолчав, она быстро взглянула на собеседника, но лицо мистера Перкинса
снова стало непроницаемым; его минутное волнение прошло. Кивнув, он
пригласил ее продолжать рассказ.
- Итак, ее звали Грейс Конрой, - торопливо повторила донна Долорес,
тоже, как видно, успокоившись. - Через пять лет некая авантюристка,
назвавшись именем Грейс Конрой, предъявила права на эту землю. Потом,
поняв, как видно, что довести самой дело до конца будет нелегко, она - не
знаю уж с помощью каких уловок - покорила сердце Гэбриеля Конроя,
законного наследника своей сестры, и вышла за него замуж.
Донна Долорес смолкла, как видно, взволнованная собственным рассказом;
щеки ее порозовели, в голосе послышались металлические нотки; вернее
всего, это было негодование слишком чувствительного сердца. Впрочем,
мистер Перкинс ничего не заметил. Последние несколько минут он сидел с
рассеянным видом, словно задумавшись о чем-то. Он уставился на стену перед
собой тем же пристальным взглядом, каким только что глядел на донну
Долорес; его изможденное лицо, прикрытое маской юности, выглядело сейчас
совсем старым.
- Что ж, - промолвил он наконец, с усилием приходя в себя. - Все это
говорит лишь о том, что вторая дарственная вполне может оказаться столь же
фальшивой, как и ее владелица. Тогда единственный недостаток вашей
дарственной будет тот, что ее не сразу нашли. Но в этом ничего
подозрительного нет Вы должны помнить, когда ваш покойный отец получил ее,
земли здесь ничего не стоили; он мог о ней совсем позабыть.
Мистер Перкинс поднялся, как бы считая беседу оконченной. Казалось, он
спешил удалиться; в лице его снова проглянуло выражение какой-то
болезненной самоуглубленности. Донна Долорес поднялась вслед за ним; ее
взгляд выражал разочарование.
Еще минута, и он ушел бы прочь; жизненные пути этих двух людей, столь
естественно и в то же время таинственно скрестившиеся, разошлись бы
навсегда. Но, подойдя к дверям, он обернулся и задал незначащий вопрос; от
этого вопроса зависела судьба их обоих.
- Значит, если я верно вас понял, настоящая Грейс Конрой пропала? А
этот... доктор Деварджес... - Он произнес имя так, словно оно ничего ему
не говорило. - Доктор Деварджес умер. Откуда же самозванка добыла
необходимые сведения, чтобы предъявить права на землю? Кто она такая?
- Не знаю. Когда она выходила замуж за Гэбриеля Конроя, то назвалась
вдовой доктора Деварджеса. Что? Что вы сказали? О, пресвятая дева! Что с
вами? Вам дурно? Сейчас я позову Санчеса. Побудьте здесь.
Он упал в кресло, но это длилось всего одно мгновение. Она не успела
еще повернуться, чтобы позвать на помощь, как он поднялся и взял ее за
руку.
- Мне уже лучше, - сказал он, - не беспокойтесь, со мной это бывает. Не
глядите на меня так и не зовите никого на помощь. Все, что мне требуется,
- это стакан воды. Благодарю вас.
Он взял у нее из рук стакан, но пить не стал, а, откинувшись в кресле и
запрокинув голову, принялся не спеша поливать себе водою лоб. Потом, вынув
из кармана большой шелковый платок, вытер досуха лицо, выпрямился и
посмотрел на свою хозяйку. Вода смыла румяна и белила; туго затянутый
галстук распустился; сюртук мистера Перкинса был расстегнут и висел на его
тощем теле как на вешалке; лицо побагровело; еще не просохшие волосы
торчали в разные стороны. Тем не менее он вполне владел собой и в голосе
его не чувствовалось ни малейшего замешательства.
- Прилив крови к голове, - сказал он очень спокойно, - я уже с утра
чувствовал, что будет приступ. Сейчас прошло. Главное посидеть, запрокинув
голову, и облиться холодной водой. Надеюсь, ваш ковер не пострадал. Но
вернемся к вопросу, который мы обсуждали. - Словно позабыв о своей
недавней чопорности, он пододвинул кресло поближе к креслу донны Долорес.
- Дайте-ка мне еще раз взглянуть на вашу дарственную. - Он взял в руки
документ, достал из кармана небольшую лупу и принялся тщательно изучать
подпись. - Ну что ж! Подпись подлинная. Печать на месте. Бумага гербовая,
он ощупал бумагу, - вы, конечно, правы; госпожа Деварджес - авантюристка.
Она совершила мошенничество, и документ ее поддельный.
- Я в этом не уверена, - сказала донна Долорес.
- Почему?
- А что если вторая дарственная будет в точности, как эта, - и бумага,
и подпись, и печать?
- Все равно это ничего не доказывает, - поспешно возразил мистер
Перкинс. - Послушайте. Во времена, когда была выдана эта дарственная,
сотни подобных бланков за подписью губернатора валялись в губернаторской
канцелярии без всякого присмотра; секретарю достаточно было вписать имя
нового владельца земель, и документ был готов. Так вот, ваша госпожа
Деварджес, эта самозванка, сумела раздобыть такой бланк - со времени
американского нашествия подобных случаев было уже множество - и у нее на
руках оказалась дарственная! Но нас она не перехитрит! Я знаю почерк почти
всех канцеляристов и переписчиков - я сам служил там переписчиком.
Поручите дело мне, донна Долорес, поручите это дело мне, и я разоблачу ее
так же, как разоблачал других.
- Вы позабыли, - холодно возразила донна Долорес, - что я не склонна
передавать дело в суд. Кроме того, если эти испанские дарственные грамоты
так просто было подделать, почему не может оказаться поддельной и моя? Вы
сказали, что знаете почерк всех старых переписчиков; взгляните на мою
дарственную.
Нетерпеливо схватив документ, мистер Перкинс стал просматривать ту
часть, которая была написана от руки.
- Как странно! - пробормотал он. - Не моя рука, не Санчеса и не Руза,
Какой-то незнакомый почерк. А это еще что? Дата переправлена и опять новым
почерком. Этот я, кажется, знаю. Но где же я его видел? Уж не в конторе
ли? - Он замолчал, провел рукой по волосам, попытался что-то припомнить,
но безуспешно. - С какой же стати? - спросил он без всякой видимой связи с
предыдущим. - Этот документ не может быть фальшивым.
- Допустим, что тот, второй документ - подлинный и что эта женщина
завладела им какими-то темными путями. Допустим далее, что кому-то об этом
стало известно, и вот, чтобы стать у нее на пути и в то же время не выдать
себя, ее противник делает ловкий ход, пускает в обращение вторую -
поддельную - дарственную.
- Но кто же?
- Это мог быть брат Грейс Конрой - нынешний муж этой женщины... Или,
предположим, еще кто-нибудь... - добавила донна Долорес в некотором
смущении и заливаясь румянцем, заметным даже на ее бронзовых щеках... -
кто не верит, что настоящая Грейс Конрой умерла или пропала без вести.
- Предположим, что черти в аду... Простите меня, пожалуйста! Дело в
том, что те, кто подделывает документы, редко руководствуются мотивами
чести и справедливости. И потом, к чему им было подделывать документ на
ваше имя?
- Все знают, что я богата, - сказала донна Долорес. - А кроме того, -
добавила она, опуская взор столь гордо и застенчиво, что даже углубленный
в свои думы человек, сидевший сейчас перед ней, почувствовал невольное
волнение, - говорят... что люди считают меня щедрой и справедливой.
Мистер Перкинс поглядел на нее с нескрываемым восхищением.
- Ну, а если мы предположим, - сказал он с горечью, которую, казалось,
почерпнул сию минуту, глядя на свою собеседницу, - что эта женщина, эта
авантюристка и самозванка, наделена такими пороками, которые вы, несмотря
на все ваши теории, бессильны предугадать. Если она такова, что может
отравить душу любого мужчины, я не говорю уже о том несчастливце, который
является ее мужем; если она дьяволица в образе женщины; если ей дано так
околдовать разум и сердце мужчины, что даже когда она предает его, он все
равно считает ее невинной жертвой, а себя виновным; если она не способна
ни на какое искреннее чувство и каждое действие ее, каждый поступок
продиктованы только хитростью и эгоизмом, каждая слеза и улыбка точно
рассчитаны, - что же, вы думаете, подобная женщина, которую вы, слава
всевышнему, не можете даже себе представить, эта женщина не предусмотрела
заранее все опасности, какие могут ей угрожать? О, она все предусмотрела!
- Если только, - промолвила донна Долорес, побледнев и глядя на него с
каким-то странным выражением, - если только ее не преследует человек,
когда-то любивший ее и ныне жаждущий мести.
Сеньор Перкинс вздрогнул.
- О да! Вы правы! - пробормотал он, как бы рассуждая сам с собою. - И я
поступил бы так. Да, если бы подумал об этом раньше. Вы правы, донна
Долорес! - Он отошел к окну, потом быстрым шагом вернулся, застегивая на
ходу сюртук и приводя в порядок свой галстук. - Сюда идут! Предоставьте
это дело мне. Я выясню и то, что интересует вас, и то, что интересует
меня. Согласны вы доверить мне этот документ? - Донна Долорес, не говоря
ни слова, передала ему дарственную. - Благодарю вас, - сказал он, напуская
на себя прежнюю церемонность, которая, по-видимому, была связана больше с
его фантастическим галстуком и тесно застегнутым сюртуком, нежели с
какими-либо физическими и моральными чертами его личности. - Надеюсь, вы
более не считаете меня беспристрастным в этом деле, - добавил он с
загадочной улыбкой. - Adios!
Она хотела еще о чем-то спросить его, но в эту минуту со двора
послышались голоса и цоканье копыт. Торопливо откланявшись, сеньор Перкинс
исчез. Почти в ту же минуту дверь отворилась снова, и в комнату вбежала,
смеясь и сияя, кокетливая миссис Сепульвида.
- Знаешь, - сказала эта очаровательная дама, едва переводя дух, - я
заметила, что возле некоторых богомольных молодых особ и прославленных
затворниц вьется больше мужчин, чем возле нас, грешных. Уже подъезжая к
твоему поместью, я насчитала двух кавалеров, а здесь ты беседуешь наедине
с каким-то престарелым денди. Кто он такой? Новый адвокат? Сколько же их у
тебя? У меня только один.
- И ты им вполне довольна, - улыбнулась не без некоторой суровости
донна Долорес и ласково похлопала подругу по щечке своим веером.
- Пожалуй, что да, - зардевшись, отозвалась та. - Довольна. Я
прискакала сюда со скоростью курьерской почты, чтобы сообщить тебе
новости. Но сначала скажи мне, кто этот дерзкий, отчаянный джентльмен,
гарцующий за оградой? Уж не секретарь ли твоего адвоката?
- Не знаю, о ком ты говоришь. Быть может, и секретарь, - равнодушно
отозвалась донна Долорес. - Расскажи лучше свои новости. Я жду с
нетерпением.
Но миссис Сепульвида подбежала к глубоко прорезанному в стене окну и
осторожно выглянула наружу.
- Нет, юрист тут ни при чем. Он мчится в своей двуколке, должно быть,
торопится выбраться из тумана, а вот джентльмен все там же, на прежнем
месте, Долорес! - Миссис Сепульвида повернулась к подруге и поглядела на
нее притворно строго и в то же время насмешливо. - Ты не отделаешься от
меня так легко! Кто этот джентльмен?
С томительным предчувствием, что ей предстоит сейчас встретить
пронзительный взор Рамиреса, донна Долорес подошла к окну и стала так,
чтобы ее нельзя было заметить снаружи. Первый же взгляд убедил ее, что ее
страхи неосновательны; это был не Рамирес. Успокоившись, она смелее
приподняла занавесь. В ту же минуту таинственный всадник повернул коня:
прямо на нее глянули темные глаза Джека Гемлина. Донка Долорес мгновенно
опустила занавесь и обернулась к подруге.
- Я не знаю его.
- Ты уверена в этом, Долорес?
- Конечно, Мария.
- Ну что ж! Будем тогда считать, что он влюблен в меня.
Улыбнувшись, донна Долорес ласково погладила подругу по розовой щечке.
- Ну и что же дальше? - спросила она нетерпеливо.
- Да, что же дальше? - откликнулась миссис Сепульвида, смущенная и
довольная в одно и то же время.
- Ты хотела сообщить мне новости, - сказала донна Долорес.
- Конечно, - ответила миссис Сепульвида, испытывая терпение подруги. -
Это случилось наконец.
- Случилось наконец? - повторила донна Долорес, и лицо ее приняло
строгое выражение.
- Да, он снова приезжал сегодня.
- Он просил твоей руки? - спросила донна Долорес, отвернувшись к окну и
раскрывая свой веер.
- Он просил моей руки.
- И что же ты ему ответила?
Миссис Сепульвида весело подбежала к окну и огляделась кругом.
- Я сказала ему...
- Что?
- Нет!
После того как мистер Питер Дамфи посетил Гнилую Лощину, обитатели
поселка уже не удивлялись ничему. Разве не побывал у них лично великий
капиталист, удачливейший из биржевиков?! Когда распространилась весть, что
создается новое акционерное общество для разработки богатого серебряного
рудника на холме Конроя, все приняли ее как должное. В этой связи возникли
две отлично разработанные теории. Первая была такова: Дамфи затеял дерзкую
спекуляцию, чтобы вызвать строительную лихорадку в Гнилой Лощине и
превратить поселок в крупный город; история с открытием серебряной руды -
дутая; тем не менее, чтобы придать ей какое-то оправдание, Дамфи бросит
крупные деньги на строительство рудодробилки и обогатительного завода; уже
пять лет тому назад Дамфи наметил этого простака Гэбриеля Конроя как
подставное лицо; пустая болтовня о том, что Гэбриель Конрой якобы владеет
теперь состоянием в два с половиной миллиона долларов, прикрывает лишь тот
непреложный факт, что он получает от Дамфи тысячу долларов в год наличными
за право пользоваться его именем; каждый разумный человек должен извлечь
все, что можно, из своей земельной собственности, пока этот мыльный пузырь
не лопнул. Изложенной теории придерживалась добрая половина обитателей
Гнилой Лощины. Зато вторая половина располагала совершенно иными
сведениями. Согласно этим сведениям, все происшедшее было делом
счастливого случая. Мистер Питер Дамфи, приехавший в Гнилую Лощину по
своим личным делам, прогуливался как-то с Гэбриелем Конроем рука об руку
по его участку и поднял чем-то приглянувшийся ему кусок породы. "Похоже на
серебро", - сказал Дамфи. Гэбриель в ответ только рассмеялся. Тогда мистер
Питер Дамфи, который не смеется никогда, повернулся к Конрою и сказал ему
в своем обычном деловом тоне: "Даю семнадцать миллионов за участок и
заявочные права!" Гэбриель - вы ведь знаете этого осла! - тут же
согласился и потерял на этом, сэр, не менее полутораста миллионов, по
самым скромным подсчетам! Такова была вторая теория; ее придерживались
более впечатлительные и эмоциональные элементы Гнилой Лощины.
Как бы там ни было, а в течение двух-трех недель, последовавших за
визитом Дамфи, самая земля в поселке, казалось, зашевелилась под
благодатным влиянием великого спекулянта. Повсюду валялись бревна и доски
- первые ростки будущего строительства; новые дома поднимались буквально
на глазах; на голом склоне горы закладывался огромный фундамент
конроевского обогатительного завода. Скромный пансион миссис Маркл был
признан не соответствующим величию и новым потребностям Гнилой Лощины; на
его месте вырос отель. Издатели ежедневной газеты, которая стала выходить
в поселке - я хотел бы особо отметить этот факт как важное свидетельство
прогресса, - сообщили об открытии нового отеля с той непринужденностью
стиля и изяществом, которые, увы, остаются для нас недосягаемым идеалом:
"Открывшийся на днях отель "Великий Конрой" будет находиться под
управлением миссис Сьюзен Маркл, таланты которой как chef de cuisine
[шеф-повар (фр.)], широкое гостеприимство и неповторимое личное очарование
известны всему населению Гнилой Лощины. В помощь миссис Маркл определена
ее многоопытная сотрудница мисс Сара Кларк. По резвости, с какой она
бросает котлеты на сковородку, мисс Сол держит первенство в округе
Плюмас".
Эта очевидная эволюция жителей Гнилой Лощины по пути утонченности
нравов привела наконец к тому, что под сомнение было взято и самое
название поселка. Некоторые предлагали переименовать Гнилую Лощину в
Среброполис, приводя против старого названия тот аргумент, что "где много
серебра, там гнили быть не может".
Гэбриелю была поручена почетная и ответственная должность главного
смотрителя рудника, хотя на самом деле всеми административными и
коммерческими делами ведал присланный из Сан-Франциско энергичный,
зубастый молодой парень, достигавший Гэбриелю примерно до пояса. Такое
распределение обязанностей отвечало желаниям Гэбриеля, которому всегда
бывало не по себе, когда он отрывался от физического труда. Компания, в
свою очередь, не очень доверяя его административным талантам, весьма
считалась с его влиянием на рабочих, которые ценили Гэбриеля за простоту в
обращении и всегдашнюю готовность подставить свои могучие плечи, если в
том возникала хоть малейшая надобность. Когда окончательно выяснилось, что
разбогатевший Гэбриель остался все тем же добряком Гэбриелем, он сделался
всеобщим любимцем. Старатели с удовольствием демонстрировали заезжим
гостям этого скромного, непритязательного великана, работавшего, как и все
они, лопатой и киркой; а потом сообщали - в качестве дополнительной
информации, - что ему принадлежит половина серебряного рудника и что у
него в кармане семнадцать миллионов долларов. Гэбриель всегда был
застенчив и чуждался шумной компании; теперь же, подавленный свалившимся
на него богатством, он искал общения лишь с самыми скромными из своих
товарищей. Виноватый вид, с которым он выслушивал намеки на свое
богатство, подкреплял уже упомянутое мнение, что никаких миллионов у
Гэбриеля не было и нет и что он креатура Питера Дамфи.
Любопытно, что, сходясь на том, что Гэбриель лично играет весьма малую
роль в наступившем процветании поселка, обитатели Гнилой Лощины - и в этом
характерным образом сказались их предрассудки и малая проницательность -
нисколько не подозревали о действительной роли его жены. С самого начала
все согласились на том, что преимущества миссис Конрой над ее мужем
сводятся к ее женским чарам, любезным манерам и красоте. Сейчас все
полагали, что, отогревшись в лучах богатства, эта прелестная бабочка
перепорхнет сперва на другой цветок, потом на третий, а потом и вовсе
улетит из Гнилой Лещины и от своего супруга в поисках чего-либо
поинтереснее. "Вот увидите, сама улетит, а с нею и денежки!" - такова была
господствующая точка зрения. Гэбриеля, который не проявлял ни малейшей
тревоги по этому поводу, жалели и отчасти презирали. Только совсем глупый
человек мог с подобным равнодушием относиться к двусмысленной репутации
своей жены! Даже миссис Маркл (попытки которой умилостивить грозную Олли
были, кстати сказать, отвергнуты этой юной особой), даже миссис Маркл и та
присоединилась к общему мнению, что в доме Конроев безраздельно властвует
и правит неведомо откуда взявшаяся иностранка.
Однако, вопреки зловещим пророчествам, миссис Конрой не обнаруживала ни
малейшего намерения покинуть своего мужа. С необыкновенной быстротой,
присущей всему, что произрастает в здешнем благодатном климате, на холме
Конроя появился новый дом. Он стоял, окруженный соснами; в жаркие летние
дни свежий тес пузырился смолой и источал сам лесные ароматы. Внутри дом
был отлично обставлен; женственность и вкус миссис Конрой сказались в
веселых ситчиках, которыми она обила всю мебель, в белых шелковых
занавесках, в изящного рисунка коврах; побуждаемый братской любовью,
Гэбриель привез огромный рояль и учительницу музыки для Олли. Виднейшие
люди округа навещали Конроев; даже лица, занимающие ответственные посты в
администрации штата, не могли теперь отрицать, что мистер Дамфи придал
определенную респектабельность Гнилой Лощине; они признали и то, что
миссис Конрой бесспорно привлекательная женщина. Достопочтенный мистер
Бланк, когда он приезжал последний раз в Гнилую Лощину для встречи с
избирателями, обедал у миссис Конрой. Именно в гостиной Конроев
достопочтенный судья Бисуингер впервые поведал слушателям некоторые из
своих наиболее блистательных анекдотов. Могучая грудь полковника
Старботтла не раз и не два тревожно вздымалась от гастрономических
шедевров миссис Конрой; он увез из Гнилой Лощины весьма живые впечатления
о прелести хозяйки, которыми не уставал в дальнейшем делиться с друзьями;
а равно и уверенность в своем собственном успехе, которую также не считал
возможным скрывать. Сам Гэбриель мало бывал в новом доме, фактически
приходил только поесть и поспать. Если же Олли удавалось задержать его
подольше, то Гэбриель без сюртука, в одной жилетке, отсиживался на заднем
крыльце, ссылаясь на то, что табачный дым из его короткой черной трубки
может самым роковым образом отравить воздух во внутренних помещениях.
- Не обращай на меня внимания, Жюли, - отвечал он жене, когда та
умоляюще твердила, жертвуя своими привычками и вкусами, что ей нравится
табачный дым. - Не обращай на меня внимания, мне здесь преотлично. Я ведь
всегда любил сидеть на вольном воздухе и сейчас люблю. Ты знаешь, этот
табачный дух, он может так застрять в занавесках, что его и не выбьешь
оттуда; а к тому же, - продолжал Гэбриель, словно не замечая любезного
протеста, с которым миссис Конрой встречала эту ею же в свое время
выдвинутую теорию, - к тому же подумай о подружках Олли и об учительнице;
они-то ведь не жили со мной раньше, не знают моей трубки и привычки к ней
не имеют. А еще слышал я, что дым от этого трубочного табака так действует
на струны рояля, что они совсем играть перестают. Прелюбопытнейшая штука -
рояль! Говорят, он такой нежный да болезненный, все равно что грудной
младенец! Я поглядел как-то раз; струны у него впритык одна к другой, что
твои постромки, если запрячь разом шестерку мулов; удивительное дело, как
это они между собой не перепутаются.
Гэбриель не имел обыкновения внимательно всматриваться в лицо своей
жены; если бы он взглянул на нее в эту минуту, то понял бы, вероятно, что
рояль не единственный инструмент на свете, с тонкими струнами которого
надлежит обращаться с осторожностью. Чувствуя, однако, недовольство миссис
Конрой и смутно подозревая, что он является тому причиной, Гэбриель
прекращал разговор и медленным шагом удалялся прочь. Излюбленным его
убежищем оставалась старая хижина. Никто в ней не жил, строение гнило и
шло к упадку. Но Гэбриель отказывался снести свой прежний дом, хотя после
того как он построил два новых, старая хижина только обременяла и
безобразила его землю. Он сам не сумел бы сказать, что побуждало его идти
к давно заброшенному очагу и курить там в одиночестве. Это не было
сентиментальным сожалением о прошлом; скорее, силой привычки; но в этом
одиноком человеке и она казалась трогательной.
Возможно, Гэбриелю стало ясно теперь, что различие во вкусах и
склонностях, которое он и раньше с удивлением и грустью отмечал, нарастая
год от году, вынудит его наконец расстаться с Олли; более того, сделает их
разлуку условием ее будущего благополучия. Несколько раз он заговаривал с
ней об этом с обычной своей откровенностью. А однажды, когда учительница
музыки пригласила его послушать игру Олли, он в самых вежливых выражениях
отказался, прибавив напоследок, что "в мелодиях ничего не смыслит".
- Полагаю, мисс, что меня в это дело лучше не втягивать. Девочка должна
расти, не думая ни обо мне, ни о моих вкусах; да и о чем здесь вообще
думать!
Увидев как-то Олли в компании разодетых, шикарных подруг, приехавших к
ней в гости из Сакраменто, он, чтобы избежать встречи с ними, свернул на
боковую тропинку. Разве справиться ему, тяжелодуму и громадине, со
сверхъестественной живостью этих юных существ?
С другой стороны, возможно, что и Олли, увлеченная новой жизнью и теми
переменами, которые принесло с собой богатство, стала менее чуткой к
настроениям и чувствам брата, не стремилась, как прежде, к тесной близости
с ним. Она видела, что и Гэбриель стал более важной персоной в поселке с
тех пор как разбогател; ей нравилось, что друзья стали много обходительнее
с ним и даже выказывают при встрече некоторые внешние признаки почтения.
Олли была честолюбива; новые условия жизни питали эту сторону ее натуры.
Консервативность брата, неповоротливость, черты "деревенщины", безнадежно
засевшие в нем и выглядевшие с каждым днем все нелепее, не пробуждали в
ней более сочувствия, как раньше, а только лишь раздражали. Чтобы
отвлечься, она искала новых впечатлений - юность брала свое. И так,