Страница:
одной среди чужих людей. Траппер пожалел меня, сеньор. Он сказал, чтобы я
пошла к вам просить помощи. Сможете ли вы мне помочь? О да, я знаю, вы
поможете. Вы разыщете их, моих друзей, мою маленькую сестренку, моего
брата!
Выждав, пока девушка окончит свою речь, команданте ласково поднял ее и
усадил в кресло рядом с собой. Потом он обернулся к секретарю, и тот
ответил на его немой вопрос несколькими торопливыми фразами по-испански. С
глубоким разочарованием девушка увидела, что ее речь осталась непонятой.
Когда она повернулась к секретарю, через которого ей надлежало беседовать
с команданте, в ее глазах промелькнула ожесточенность, новая черта
характера, прежде совсем ей несвойственная.
- Вы американка?
- Да, - коротко ответила девушка. Как это бывает порою с женщинами, она
почувствовала к секретарю-переводчику инстинктивную непреодолимую
антипатию о первого взгляда.
- Сколько вам лет?
- Пятнадцать.
Коричневая рука команданте поднялась сама собою и погладила кудрявую
головку.
- Как зовут?
Девушка смутилась и взглянула на команданте.
- Грейс, - ответила она, а потом, чуть помедлив и глядя с вызовом прямо
в лицо секретарю, добавила: - Грейс Эшли.
- Назовите кого-нибудь из тех лиц, с кем вы путешествовали, мисс
Грэшли.
Грейс задумалась.
- Филип Эшли, Гэбриель Конрой, Питер Дамфи, миссис Джейн Дамфи, -
сказала она.
Секретарь открыл бюро, вынул какой-то печатный документ, развернул его
и углубился в чтение. Затем, сказав: "Bueno" [отлично (исп.)], вручил его
команданте. "Bueno", - промолвил и команданте, бросая на Грейс ласковый
взгляд.
- Спасательная партия, вышедшая из Верхнего пресидио, обнаружила лагерь
американцев в Сьерре, - сообщил секретарь унылым голосом. - Здесь указаны
их имена.
- Ну да! Конечно! Это наш лагерь!.. - радостно воскликнула Грейс.
- Не знаю, - сказал секретарь с сомнением в голосе.
- Наш! Конечно, наш! - настаивала Грейс.
Секретарь снова прочитал бумагу и сказал, глядя на Грейс в упор:
- Здесь нет имени мисс Грэшли.
Кровь прихлынула к щекам Грейс, она опустила глаза. Потом подняла
умоляющий взгляд на команданте. Если бы старик понимал, что она говорит,
она, ни минуты не колеблясь, бросилась бы ему в ноги и призналась бы в
своем невинном обмане. Но объясняться через секретаря ей было невмоготу.
Поэтому она несмело попыталась отстоять свою позицию.
- Возможно, что моего имени нет случайно, - сказала она. - Поищите имя
Филипа, моего брата.
- Да, Филип Эшли здесь есть, - сумрачно сказал секретарь.
- Значит, он жив и здоров, не правда ли? - вскричала Грейс, позабыв от
радости только что пережитый стыд.
- Его не нашли, - сказал секретарь.
- Не нашли? - повторила Грейс с широко раскрытыми от ужаса глазами.
- Его не оказалось на месте.
- Ну да, - сказала Грейс с нервным смешком. - Ведь он ушел со мной. Но
потом он вернулся, пошел назад.
- В день тридцатого апреля Филипа Эшли там не было.
Девушка заломила руки и застонала. Все ее прежние страхи отступили
перед новым ужасным известием. Обернувшись к команданте, она бросилась на
колени.
- Простите меня, сеньор, у меня не было в мыслях ничего дурного,
клянусь вам! Филип не брат мне, он мой друг, нежный, любящий друг. Он
просил меня принять его фамилию, - бедный мой друг, увижу ли я его
когда-нибудь?! - и я вняла его просьбе. Нет, я не Эшли. Не знаю, что
написано в вашей бумаге, но там должны быть имена моего брата Гэбриеля,
моей сестренки, многих других. Ради бога, сеньор, ответьте, живы они или
нет? Ответьте мне... потому, что я... я - Грейс Конрой.
Секретарь успел тем временем сложить свою бумагу. Теперь он снова
развернул ее, поглядел еще раз, уставился на Грейс, потом, отметив ногтем
какое-то место в документе, передал его команданте. Мужчины переглянулись,
команданте закашлялся, встал с кресла и отвернулся, избегая умоляющего
взгляда Грейс. Когда секретарь по приказу команданте вручил ей бумагу,
девушка почувствовала, что холодеет от ужаса.
Трепещущими пальцами она стиснула документ. Это было какое-то
объявление на испанском языке.
- Я не знаю вашего языка, - сказала она, топнув в исступлении маленькой
ножкой. - Что здесь сказано?
По знаку команданте секретарь встал и развернул бумагу. Сам команданте
глядел в открытое окно. Пробитое в стене необыкновенной толщины, оно
походило на амбразуру. Струившийся в него солнечный свет падал прямо на
Грейс, освещая ее изящную головку, слегка наклоненную вперед, полуоткрытые
губы и молящие глаза, обращенные к команданте. Секретарь привычно
откашлялся и с апломбом многоопытного лингвиста принялся за перевод:
"УВЕДОМЛЕНИЕ
Его превосходительству, командующему гарнизоном Сан-Фелипе.
Имею честь сообщить вам, что спасательная экспедиция, снаряженная на
основании сведений, представленных доком Хосе Блуэнтом из Сан-Геронимо,
чтобы оказать помощь партии эмигрантов, терпящей бедствие в горах
Сьерра-Невады, обнаружила в каньоне к востоку от Канада-дель-Диабло следы
названных эмигрантов, свидетельствующие о прискорбной истории их лишений,
страданий и конечной гибели в снегах. В приложенном ниже письменном
документе, оставленном несчастными путешественниками, приводятся их имена
и рассказана история их похода, возглавлявшегося капитаном Конроем.
В снегу были обнаружены пятеро погибших путешественников; опознать
удалось двоих. Тела были погребены с соблюдением надлежащей гражданской и
религиозной церемонии.
Наши солдаты проявили отвагу, выдержку, патриотизм, неутомимость и
высокую дисциплинированность, характерные для духа мексиканской армии.
Также заслуживает самой высокой оценки поступок дона Артура Пуанзета,
отставного лейтенанта американской армии, который, будучи сам
путешественником в чужом краю, бескорыстно предложил экспедиции свои
услуги.
Несчастные путешественники погибли от голода, хотя в одном случае
следует подозревать действие..."
Переводчик на мгновение запнулся, но тут же, демонстрируя глубокое
презрение к трудностям английского языка, продолжал:
"...действие мушиного яда. С прискорбием сообщаем, что среди погибших
находится знаменитый доктор Поль Деварджес, естествоиспытатель и
собиратель чучел птиц и животных, хорошо известный ученому миру".
Секретарь сделал паузу, оторвал взор от бумаги и, глядя прямо в лицо
Грейс, произнес тихо и раздельно:
"Опознаны были тела Поля Деварджеса и Грейс Конрой".
- Нет! Нет! - в ужасе воскликнула Грейс, всплескивая руками. - Это
ошибка. Зачем вы так пугаете меня, бедную, одинокую, беззащитную девушку?
Вы хотите наказать меня, господа, за то, что я поступила дурно и солгала
вам. Смилуйтесь надо мной... О боже!.. Филип, где ты? Спаси меня!
Она поднялась, закричала громко и отчаянно, обхватила голову своими
худенькими ручками, потом простерла их к небу и рухнула как подкошенная.
Команданте склонился над девушкой.
- Позовите Мануэлу, - торопливо сказал он, поднимая на руки
бесчувственную Грейс и резким, несвойственным ему жестом отклоняя попытку
секретаря прийти ему на помощь.
В комнату вбежала горничная-индианка; она помогла команданте уложить
девушку на кушетку.
- Бедное дитя, - сказал команданте. Мануэла между тем, ласково
склонившись к Грейс, распустила ей шнуровку. - Бедное дитя, без отца, без
матери.
- Бедная женщина, - промолвила вполголоса Мануэла, - одна, без мужа.
Гнилая Лощина переживала небывалый расцвет. Думаю, что даже сам
основатель поселка, окрестивший его в приступе пьяного безрассудства этим
злосчастным именем, останься он жив, непременно признал бы сейчас свою
неправоту. Увы, задолго до того, как Лощина вступила в период расцвета, он
пал жертвой чрезмерного разнообразия алкогольных напитков в барах
Сан-Франциско. "Тянул бы Джим, как бывало, чистое виски и, глядишь,
разбогател бы на этой жиле, что шла под его хижиной", - так сказал один из
мудрецов Гнилой Лощины. Но Джим поступил по-иному. Намыв золота на первую
тысячу долларов, он отправился немедленно в Сан-Франциско и там пустился
во все тяжкие, запивая коньяк шампанским, а джин - немецким пивом, пока не
завершил свой краткий блистательный путь на больничной койке. Гнилая же
Лощина не только пережила своего крестного отца, но и преодолела
неблагоприятные предзнаменования, заложенные в ее имени. Сейчас поселок
имел собственную гостиницу, почтовую станцию, парочку салунов и один
ресторан без подачи алкогольных напитков; а еще два квартала одноэтажных
деревянных домов на главной улице, несколько десятков хижин, лепившихся по
горным откосам, и свежие пни на только что расчищенных лесных участках.
Невзирая на свою юность, Лощина была обременена преданиями, традициями,
воспоминаниями. Любопытствующие могли посетить первую палатку, которую
собственноручно поставил Джим Уайт; в ставнях салуна "Качуча" зияли
пулевые отверстия: именно здесь Бостон Джо и Гарри Уорс бились с Томсоном
из поселка Ангела; с чердака салуна "Эмпориум" все еще торчало круглое
бревно, на котором с год назад был повешен, без лишних формальностей, один
из видных граждан Лощины после краткого обсуждения вопроса, откуда он взял
своих мулов. А неподалеку стоял неказистый амбар, примечательный тем, что
в нем однажды заседали делегаты, пославшие в установленном порядке
достопочтенного Бланка представлять Калифорнию в высших законодательных
учреждениях страны.
Сейчас шел дождь, не тот нормальный цивилизованный дождь, который
льется сверху вниз, как это искони заведено в здешних горных местах, нет,
какой-то бесхарактерный, нерешительно моросящий дождик, готовый в любой
момент отречься от собственного естества и выдать себя за туман. Поставить
цент на такой дождь и то было бы безрассудством. Поскольку он умудрялся
сочиться не только сверху, но и снизу, то нижние конечности бездельников
мужского пола, собравшихся у квадратной печки в лавке Бриггса, дымились от
испаряющейся влаги.
Здесь собрались сейчас все те, кто по недостаточной утонченности вкуса,
а может, и просто из-за нехватки наличных денег, избегали салунов и
игорных домов. Гости жевали сухари из бочонка, принадлежавшего щедрому
Бриггсу, и набивали трубки из ящика с табаком, принадлежавшего ему же,
скромно полагая, что их общество в какой-то мере компенсирует хозяина за
понесенный материальный ущерб.
Все молча курили; изредка кто-нибудь, откашлявшись, плевал на
раскаленную печку. Внезапно дверь, ведущая во внутренние помещения,
отворилась, и на пороге появился Гэбриель Конрой.
- Ну как он, Гейб? - спросил один из куривших.
- Ни хорошо, ни худо, - отвечал Гэбриель. - Пока придет доктор, смени
ему компресс, Бриггс. Я и сам бы вернулся через час, да Стива нужно
навестить, а к нему от моей хижины добрые две мили.
- Он сказал, что без тебя никому прикоснуться к себе не позволит, -
возразил мистер Бриггс.
- Ничего, притерпится, - задумчиво ответил Гэбриель. - И Стимсон так
говорил, когда ему было плохо, а потом ничего, обтерпелся. Я так и не
зашел к нему до самых похорон.
Все признали правоту этих слов, даже Бриггс, хотя он и остался
недоволен. Гэбриель направился к выходу, но его снова кто-то окликнул:
- Послушай, Гейб, помнишь тех эмигрантов в палатке, у которых хворал
ребенок? Он умер ночью.
- Вот как, - печально сказал Гэбриель.
- Тебе не мешало бы зайти подбодрить их. А то мать убивается.
- Непременно зайду, - сказал Гэбриель.
- Я знал, что тебе захочется зайти, да и мать будет рада, что я тебя
послал, - заявил все тот же доброхот, устраиваясь у печки с видом
человека, который; пошел на крупные жертвы, чтобы выполнить свой моральный
долг.
- И всегда ты о всех печешься, Джонсон! - сказал восхищенный Бриггс.
- А как же, - ответствовал Джонсон с подобающей случаю скромностью. -
Мы, калифорнийцы, не должны бросать своих ближних в беде. Вот я внес свою
лепту и теперь спокоен: Гейб о них позаботится.
Пока тянулся этот разговор, неприметный филантроп Гнилой Лощины
захлопнул за собой дверь и пропал во тьме. Он выполнял принятые поручения
с таким тщанием, что только к часу ночи подошел к своему жилищу на склоне
горы. Это была хижина, сбитая из грубо обтесанных сосновых бревен, столь
примитивная с виду, что ее лишь с трудом можно было характеризовать как
создание рук человеческих. Крыша из древесной коры сплошь поросла диким
виноградом; в щелях птицы давно свили гнезда; белка забилась прямо на
конек и там грызла свои желуди без страха и без упрека.
Гэбриель осторожно вытащил деревянный колышек, служивший дверным
засовом, и вошел в дом своим мягким, неслышным шагом. Раскопав в очаге
тлеющий уголек, он зажег свечу и огляделся. Парусиновое полотнище
разделяло комнату на две комнаты; разрез в занавеске заменял дверь На
грубо сколоченном сосновом столе лежала одежда, принадлежавшая, как видно,
девочке лет семи-восьми; платьице, сильно поношенное, а кое-где и
порванное; совсем ветхая нижняя юбка из белой фланели, заплатанная
красными лоскутами, и пара чулок, заштопанных и перештопанных так
основательно, что от их первоначального состава едва ли что-нибудь
сохранилось. Гэбриель сперва бросил общий меланхолический взгляд на эти
наряды; потом принялся тщательно осматривать вещь за вещью. Скинув куртку
и сапоги и приняв таким образом домашний вид, он достал стоявшую на полке
шкатулку и уже начал было разыскивать нужные ему швейные принадлежности,
как его прервал детский голосок с той стороны занавески:
- Это ты, Гэйб?
- Я.
- Знаешь, Гэйб, я устала и легла спать.
- Знаю, - сухо отозвался Гэбриель, вытаскивая торчавшую в нижней юбке
иголку с ниткой. Кто-то уже принялся было чинить юбку, но, как видно,
очень быстро утратил терпение, и дыра так и осталась незашитой.
- Ах, Гэйб, это такое старье!
- Старье?! - повторил Гэйб с укором в голосе. - Тоже скажешь! Конечно,
поношенно малость, зато какие отличные вещи! Вот эта юбочка, например. -
Гэбриель поднял юбку и поглядел на красные заплатки с гордостью художника,
обозревающего созданный им шедевр. - Эта юбочка, Олли, крепче, чем новая.
- Она была новой пять лет тому назад, Гэйб!
- Ну и что? - спросил Гэбриель, нетерпеливо оборачиваясь к невидимой
собеседнице. - Что с того?
- Я выросла за это время.
- Выросла! - пренебрежительно откликнулся Гэбриель. - А разве я не
выпустил складку, разве не вставил в корсаж кусок мешковины в добрых три
пальца шириной? Я вижу, ты решила разорить меня на платье!
Олли рассмеялась за занавеской. Однако суровый штопальщик не отозвался
на ее смех. Тогда в импровизированную дверь просунулась курчавая головка,
и вслед за тем стройная девочка в коротенькой ночной рубашонке подбежала к
Гэбриелю и принялась ластиться к нему, пытаясь забраться под самую
жилетку.
- Поди прочь! - сказал Гэбриель, сохраняя суровость в голосе, но самым
жалким образом утрачивая строгость на лице. - Поди прочь! Тебе смешно! Я
не щажу сил, только бы разодеть тебя в шелк и бархат, а ты купаешься во
всех канавах и пляшешь в колючем кустарнике. Ты совсем не бережешь свои
вещи, Олли. Не прошло ведь и десяти дней с тех пор, как я заклепал и, так
сказать, полудил твое платье, и вот - погляди на него!
Гэбриель негодующе потряс платьем перед самым носом Олли. Между тем
девочка, упершись макушкой прямо в грудь Гэбриеля и обретя таким образом
точку опоры, стала совершать вращательные движения, намереваясь, как
видно, пробуравить путь к его сердцу.
- Ты ведь не сердишься на меня, Гэйб? - взмолилась она, перебираясь с
одного колена Гэбриеля на другое, но не отнимая головы от его груди. - Ты
ведь не сердишься?
Не удостаивая ее ответом, Гэбриель торжественно чинил нижнюю юбку.
- Кого ты видел в городе? - спросила ничуть не обескураженная Олли.
- Никого, - сухо отозвался Гэбриель.
- Не верю, - заявила Олли, решительно тряхнув головкой, - от тебя
пахнет мазью и мятной примочкой. Ты был у Бриггса и у тех новичков в
Лощине.
- Верно, - сказал Гэбриель. - Нога у мексиканца болит поменьше, а
малютка скончалась. Напомни мне утром, я пороюсь в маминых вещах, может
быть, разыщу что-нибудь для бедной женщины.
- Ты знаешь, Гэйб, что говорит о тебе миссис Маркл? - спросила Олли и
посмотрела на брата.
- Понятия не имею, - сказал Гэбриель, демонстрируя полнейшее
равнодушие. Как обычно, притворство его не имело никакого успеха.
- Она говорит, что о тебе никто не заботится, а ты заботишься обо всех.
Она говорит, что ты убиваешь себя для других. Она говорит, что нам нужно
иметь хозяйку в доме.
Гэбриель прервал работу и отложил недоштопанную юбку в сторону. Потом,
взяв сестренку одной рукой за кудрявую макушку, а другой за подбородок, он
повернул к себе ее плутовское личико.
- Олли, - начал он торжественно, - помнишь ты, как я унес тебя из
снеговой хижины в Голодном лагере и тащил на закорках много миль подряд,
пока мы не вышли в долину? Помнишь, как мы прожили две недели в лесу, как
я рубил деревья, промышлял нам с тобой пропитание, ловил дичь, удил рыбу?
Скажи, Олли, обошлись мы тогда без хозяйки в доме или, может быть, нам не
хватало хозяйки? А когда мы с тобой поселились здесь, кто выстроил эту
хижину? Быть может, это был не я, а какая-нибудь хозяйка? Если так, Олли,
я готов признаться, что во всем не прав, а миссис Маркл права.
На минутку Олли смутилась, но тут же с чисто женской хитростью начала
новое наступление.
- Мне кажется, Гэйб, что миссис Маркл любит тебя.
В испуге Гэбриель поглядел на сестренку. В этих вопросах, которые хоть
кого поставят в тупик, женщины, как видно, разбираются с младенческого
возраста.
- Тебе пора спать, Олли, - сказал он, не найдя другого способа
заставить девочку замолчать.
Но Олли еще не хотелось уходить, и она переменила тему разговора.
- Ты знаешь, этот мексиканец, которого ты лечишь, вовсе не мексиканец,
а чилиец. Так говорит миссис Маркл.
- Не все ли равно? Для меня он мексиканец, - равнодушно отозвался
Гэбриель. - Уж очень он любит обо всем расспрашивать.
- Опять про нас расспрашивал?.. Про нашу историю? - спросила девочка.
- Да, хочет знать все, что случилось с нами в Голодном лагере. Когда я
рассказал ему про бедную Грейс, он просто сам не свой сделался. Задал
сразу тысячу вопросов, какая она была, да что с ней сталось, а как узнал,
что она пропала без вести, то огорчился не меньше нашего. Никогда еще я не
встречал человека, Олли, который так интересовался бы чужими бедами. Со
стороны можно подумать, что он мучился вместе с нами в Голодном лагере.
Про доктора Деварджеса тоже спрашивал.
- А про Филипа спрашивал?
- Нет, - коротко отрезал Гэбриель.
- Гэбриель, - сказала Олли, внезапно меняя тон. - Было бы гораздо
лучше, если бы ты не рассказывал чужим людям о нашей истории.
- Почему? - удивленно спросил Гэбриель.
- Потому что об этом лучше молчать. Гэйб, милый, - продолжала девочка,
и верхняя губка у нее задрожала. - Мне кажется иногда, что люди нас в
чем-то подозревают. Этот мальчик из эмигрантского семейства не захотел со
мной играть. Дочка миссис Маркл сказала, что мы там, в горах, делали
что-то нехорошее. А мальчик сказал, что я дрянь... Назвал меня канни...
калибанкой.
- Как он тебя назвал? - спросил Гэбриель.
- Каллибанкой! Он говорит, что мы с тобой...
- Замолчи! - прервал ее Гэбриель, и гневный румянец выступил на его
загорелом лице. - Как увижу этого мальчишку, непременно отлуплю.
- Нет, ты послушай, Гэбриель... - настаивала на своем Олли.
- Пора спать, Олли, а то пол у нас холодный и ты со своими глупыми
разговорами непременно схватишь простуду, - строго сказал Гэбриель. - А
дочка миссис Маркл препустая девчонка. Водит тебя по канавам, ты рвешь там
платья, а я полночи сижу за починкой.
С этим напутствием Олли направилась за парусиновую занавеску; Гэбриель
же снова принялся за шитье. Нитка у него то запутывалась, то рвалась, и
каждый стежок был воображаемой оплеухой, которую от отпускал эмигрантскому
мальчишке. Так дело шло, пока снова не раздался голос Олли:
- Послушай, Гэйб!
- Что еще? - в отчаянии спросил Гэбриель, бросая работу.
- Тебе не кажется иногда, что Филип... съел... Грейс?
Гэбриель вскочил и исчез за занавеской. В этот момент дверь тихо
отворилась, и в хижину вошел незнакомец. Окинув быстрым взглядом
полуосвещенную комнату, он застыл на пороге. Из-за занавески были слышны
голоса. Незнакомец, помедлил, потом негромко кашлянул.
Гэбриель тут же появился, готовый обрушить свое раздражение на
непрошеного госта, но когда вгляделся в пришельца, то был поражен до
крайности. Гость вежливо улыбнулся, прошел, слегка прихрамывая, к столу,
сделал извиняющийся жест и сел.
- Простите меня, но я должен присесть. Вы удивлены, не правда ли? Пять
или шесть часов тому назад вы оставили меня в постели, очень больного. Вы
были так добры ко мне, так добры! Вот! А теперь! Теперь я здесь, и что вы
можете обо мне подумать? Сошел с ума? Спятил? - Гость вытянул правую руку,
растопырил пальцы, пошевелил ими, желая наглядно показать, что может
думать Гэбриель о путанице в его голове, потом снова улыбнулся. - Сейчас я
все расскажу по порядку. Час тому назад приходит важное сообщение. Мне
необходимо ехать в Мэрисвилл сегодня же, сию секунду. Вот! Понимаете?
Встаю. Одеваюсь. Ха-ха! У меня есть еще силенка. Я бодрюсь. Но нет. Нет,
Виктор, говорю я себе, ты не уедешь отсюда, не пожав на прощанье руку
доброму человеку, который ходил за тобой, лечил тебя. Ты сперва
попрощаешься с этим благородным великаном, который поставил тебя на ноги.
Bueno! Я здесь!
Он протянул Гэбриелю свою худую нервную коричневатую руку; острый
взгляд его черных глаз, бродивший до сих пор по комнате и как бы
фиксировавший все мельчайшие детали обстановки, впервые остановился на
самом хозяине дома.
- Но ведь вы совсем больны. Зам нельзя было вставать с постели, вы
погубите себя, - пробормотал изумленный донельзя Гэбриель.
Пришелец усмехнулся:
- Да? Вы так думаете? Послушайте, что я скажу. Я взял верховую лошадь.
Сколько миль будет, по-вашему, до городка, откуда идет дилижанс?
Пятнадцать? - чтобы обозначить это число, он три раза поднял руку с
растопыренными пальцами. - Для меня - сущий пустяк. Дилижанс пойдет оттуда
через два часа. Я поспею к дилижансу. Вот!
Растолковывая все это Гэбриелю и сопровождая свои слова движением руки,
отметающим все и всяческие трудности, гость рассматривал тем временем
оправленный в старомодную застекленную рамку дагерротип, стоявший на
каминной полочке. Он поднялся с гримасой страдания на лице и, промахав
через всю комнату, снял дагерротип с полки.
- Это кто? - спросил он.
- Это - Грейси, - ответил Гэбриель, светлея лицом. - Она
сфотографировалась в тот самый день, когда мы вышли из Сент-Джо.
- А когда это было?
- Шесть лет назад. Ей только что исполнилось четырнадцать, - сказал
Гэбриель, беря рамку и любовно поглаживая стекло ладонью. - Во всем
Миссури не было тогда девушки красивее ее, - добавил он с гордостью и
поглядел на портрет сестры увлажненными глазами. - Что вы скажете?
Гость быстро произнес несколько фраз на каком-то иностранном языке.
По-видимому, он хотел выразить свое восхищение, потому что, когда Гэбриель
взглянул на него вопросительно, гость улыбался и приговаривал, не сводя
глаз с дагерротипа: "Красавица! Ангел! Как хороша!" Потом, с
многозначительным видом поглядывая то на карточку, то на Гэбриеля, он
добавил:
- Кого же она мне так напоминает? Ах да, понятное дело! Сестра похожа
на брата!
Гэбриель просиял от счастья. Каждый человек менее простодушный без
труда разгадал бы в этих словах желание польстить. В грубоватой открытой
физиономии Гэбриеля не было и следа той поэтической грации, которой было
овеяно лицо девушки на портрете.
- Бесценное воспоминание, - сказал гость. - И это все, что у вас
осталось? Все?
- Все, - откликнулся Гэбриель.
- Ничего больше нет?
- Ничего.
- А как хотелось бы иметь письмецо, какие-нибудь личные бумаги, хоть
строчку, написанную ее рукой. Не правда ли?
- Ничего не осталось, - сказал Гэбриель, - кроме ее платья. Когда она
собиралась уходить, то переоделась в мужское платье, взяла костюм Джонни.
Я уже рассказывал вам об этом. До сих пор в толк не возьму, как они
узнали, что она Грейс Конрой, когда нашли ее мертвой.
Гость ничего не ответил, и Гэбриель продолжал:
- Минул почти что месяц, пока мне удалось вернуться в каньон. Снег к
тому времени сошел, и от нашего лагеря не осталось и следа. Тогда-то я и
узнал, что спасательная экспедиция никого не застала в живых и что среди
погибших была Грейс. Я вам об этом уже рассказывал. Как могло случиться,
что бедняжка вернулась в лагерь одна-одинешенька? Ведь человек, с которым
она ушла, бесследно пропал. Просто ума не приложу. Вот что грызет меня,
мистер Рамирес! Стоит мне подумать, что бедная девочка вернулась назад -
ко мне и к Олли, - и не нашла нас на месте, и я просто с ума схожу. Она
умерла не от голода и не от холода. Нет! Сердце ее не выдержало такого
горя! Говорю вам, мистер Рамирес, ее сердечко... разорвалось... от горя.
Гость с любопытством поглядел на Гэбриеля, но ничего не сказал.
Гэбриель поднял понуренную голову, вытер слезы фланелевой юбкой Олли и
продолжал свой рассказ:
- Больше года я пытался раздобыть где-нибудь доклад спасательной
экспедиции. Старался выяснить, из какой миссии или _пресидио_ вышли
спасатели, думал найти кого-нибудь из участников экспедиции. Но тут
началась золотая лихорадка, все миссии и _пресидио_ перешли в руки
пошла к вам просить помощи. Сможете ли вы мне помочь? О да, я знаю, вы
поможете. Вы разыщете их, моих друзей, мою маленькую сестренку, моего
брата!
Выждав, пока девушка окончит свою речь, команданте ласково поднял ее и
усадил в кресло рядом с собой. Потом он обернулся к секретарю, и тот
ответил на его немой вопрос несколькими торопливыми фразами по-испански. С
глубоким разочарованием девушка увидела, что ее речь осталась непонятой.
Когда она повернулась к секретарю, через которого ей надлежало беседовать
с команданте, в ее глазах промелькнула ожесточенность, новая черта
характера, прежде совсем ей несвойственная.
- Вы американка?
- Да, - коротко ответила девушка. Как это бывает порою с женщинами, она
почувствовала к секретарю-переводчику инстинктивную непреодолимую
антипатию о первого взгляда.
- Сколько вам лет?
- Пятнадцать.
Коричневая рука команданте поднялась сама собою и погладила кудрявую
головку.
- Как зовут?
Девушка смутилась и взглянула на команданте.
- Грейс, - ответила она, а потом, чуть помедлив и глядя с вызовом прямо
в лицо секретарю, добавила: - Грейс Эшли.
- Назовите кого-нибудь из тех лиц, с кем вы путешествовали, мисс
Грэшли.
Грейс задумалась.
- Филип Эшли, Гэбриель Конрой, Питер Дамфи, миссис Джейн Дамфи, -
сказала она.
Секретарь открыл бюро, вынул какой-то печатный документ, развернул его
и углубился в чтение. Затем, сказав: "Bueno" [отлично (исп.)], вручил его
команданте. "Bueno", - промолвил и команданте, бросая на Грейс ласковый
взгляд.
- Спасательная партия, вышедшая из Верхнего пресидио, обнаружила лагерь
американцев в Сьерре, - сообщил секретарь унылым голосом. - Здесь указаны
их имена.
- Ну да! Конечно! Это наш лагерь!.. - радостно воскликнула Грейс.
- Не знаю, - сказал секретарь с сомнением в голосе.
- Наш! Конечно, наш! - настаивала Грейс.
Секретарь снова прочитал бумагу и сказал, глядя на Грейс в упор:
- Здесь нет имени мисс Грэшли.
Кровь прихлынула к щекам Грейс, она опустила глаза. Потом подняла
умоляющий взгляд на команданте. Если бы старик понимал, что она говорит,
она, ни минуты не колеблясь, бросилась бы ему в ноги и призналась бы в
своем невинном обмане. Но объясняться через секретаря ей было невмоготу.
Поэтому она несмело попыталась отстоять свою позицию.
- Возможно, что моего имени нет случайно, - сказала она. - Поищите имя
Филипа, моего брата.
- Да, Филип Эшли здесь есть, - сумрачно сказал секретарь.
- Значит, он жив и здоров, не правда ли? - вскричала Грейс, позабыв от
радости только что пережитый стыд.
- Его не нашли, - сказал секретарь.
- Не нашли? - повторила Грейс с широко раскрытыми от ужаса глазами.
- Его не оказалось на месте.
- Ну да, - сказала Грейс с нервным смешком. - Ведь он ушел со мной. Но
потом он вернулся, пошел назад.
- В день тридцатого апреля Филипа Эшли там не было.
Девушка заломила руки и застонала. Все ее прежние страхи отступили
перед новым ужасным известием. Обернувшись к команданте, она бросилась на
колени.
- Простите меня, сеньор, у меня не было в мыслях ничего дурного,
клянусь вам! Филип не брат мне, он мой друг, нежный, любящий друг. Он
просил меня принять его фамилию, - бедный мой друг, увижу ли я его
когда-нибудь?! - и я вняла его просьбе. Нет, я не Эшли. Не знаю, что
написано в вашей бумаге, но там должны быть имена моего брата Гэбриеля,
моей сестренки, многих других. Ради бога, сеньор, ответьте, живы они или
нет? Ответьте мне... потому, что я... я - Грейс Конрой.
Секретарь успел тем временем сложить свою бумагу. Теперь он снова
развернул ее, поглядел еще раз, уставился на Грейс, потом, отметив ногтем
какое-то место в документе, передал его команданте. Мужчины переглянулись,
команданте закашлялся, встал с кресла и отвернулся, избегая умоляющего
взгляда Грейс. Когда секретарь по приказу команданте вручил ей бумагу,
девушка почувствовала, что холодеет от ужаса.
Трепещущими пальцами она стиснула документ. Это было какое-то
объявление на испанском языке.
- Я не знаю вашего языка, - сказала она, топнув в исступлении маленькой
ножкой. - Что здесь сказано?
По знаку команданте секретарь встал и развернул бумагу. Сам команданте
глядел в открытое окно. Пробитое в стене необыкновенной толщины, оно
походило на амбразуру. Струившийся в него солнечный свет падал прямо на
Грейс, освещая ее изящную головку, слегка наклоненную вперед, полуоткрытые
губы и молящие глаза, обращенные к команданте. Секретарь привычно
откашлялся и с апломбом многоопытного лингвиста принялся за перевод:
"УВЕДОМЛЕНИЕ
Его превосходительству, командующему гарнизоном Сан-Фелипе.
Имею честь сообщить вам, что спасательная экспедиция, снаряженная на
основании сведений, представленных доком Хосе Блуэнтом из Сан-Геронимо,
чтобы оказать помощь партии эмигрантов, терпящей бедствие в горах
Сьерра-Невады, обнаружила в каньоне к востоку от Канада-дель-Диабло следы
названных эмигрантов, свидетельствующие о прискорбной истории их лишений,
страданий и конечной гибели в снегах. В приложенном ниже письменном
документе, оставленном несчастными путешественниками, приводятся их имена
и рассказана история их похода, возглавлявшегося капитаном Конроем.
В снегу были обнаружены пятеро погибших путешественников; опознать
удалось двоих. Тела были погребены с соблюдением надлежащей гражданской и
религиозной церемонии.
Наши солдаты проявили отвагу, выдержку, патриотизм, неутомимость и
высокую дисциплинированность, характерные для духа мексиканской армии.
Также заслуживает самой высокой оценки поступок дона Артура Пуанзета,
отставного лейтенанта американской армии, который, будучи сам
путешественником в чужом краю, бескорыстно предложил экспедиции свои
услуги.
Несчастные путешественники погибли от голода, хотя в одном случае
следует подозревать действие..."
Переводчик на мгновение запнулся, но тут же, демонстрируя глубокое
презрение к трудностям английского языка, продолжал:
"...действие мушиного яда. С прискорбием сообщаем, что среди погибших
находится знаменитый доктор Поль Деварджес, естествоиспытатель и
собиратель чучел птиц и животных, хорошо известный ученому миру".
Секретарь сделал паузу, оторвал взор от бумаги и, глядя прямо в лицо
Грейс, произнес тихо и раздельно:
"Опознаны были тела Поля Деварджеса и Грейс Конрой".
- Нет! Нет! - в ужасе воскликнула Грейс, всплескивая руками. - Это
ошибка. Зачем вы так пугаете меня, бедную, одинокую, беззащитную девушку?
Вы хотите наказать меня, господа, за то, что я поступила дурно и солгала
вам. Смилуйтесь надо мной... О боже!.. Филип, где ты? Спаси меня!
Она поднялась, закричала громко и отчаянно, обхватила голову своими
худенькими ручками, потом простерла их к небу и рухнула как подкошенная.
Команданте склонился над девушкой.
- Позовите Мануэлу, - торопливо сказал он, поднимая на руки
бесчувственную Грейс и резким, несвойственным ему жестом отклоняя попытку
секретаря прийти ему на помощь.
В комнату вбежала горничная-индианка; она помогла команданте уложить
девушку на кушетку.
- Бедное дитя, - сказал команданте. Мануэла между тем, ласково
склонившись к Грейс, распустила ей шнуровку. - Бедное дитя, без отца, без
матери.
- Бедная женщина, - промолвила вполголоса Мануэла, - одна, без мужа.
Гнилая Лощина переживала небывалый расцвет. Думаю, что даже сам
основатель поселка, окрестивший его в приступе пьяного безрассудства этим
злосчастным именем, останься он жив, непременно признал бы сейчас свою
неправоту. Увы, задолго до того, как Лощина вступила в период расцвета, он
пал жертвой чрезмерного разнообразия алкогольных напитков в барах
Сан-Франциско. "Тянул бы Джим, как бывало, чистое виски и, глядишь,
разбогател бы на этой жиле, что шла под его хижиной", - так сказал один из
мудрецов Гнилой Лощины. Но Джим поступил по-иному. Намыв золота на первую
тысячу долларов, он отправился немедленно в Сан-Франциско и там пустился
во все тяжкие, запивая коньяк шампанским, а джин - немецким пивом, пока не
завершил свой краткий блистательный путь на больничной койке. Гнилая же
Лощина не только пережила своего крестного отца, но и преодолела
неблагоприятные предзнаменования, заложенные в ее имени. Сейчас поселок
имел собственную гостиницу, почтовую станцию, парочку салунов и один
ресторан без подачи алкогольных напитков; а еще два квартала одноэтажных
деревянных домов на главной улице, несколько десятков хижин, лепившихся по
горным откосам, и свежие пни на только что расчищенных лесных участках.
Невзирая на свою юность, Лощина была обременена преданиями, традициями,
воспоминаниями. Любопытствующие могли посетить первую палатку, которую
собственноручно поставил Джим Уайт; в ставнях салуна "Качуча" зияли
пулевые отверстия: именно здесь Бостон Джо и Гарри Уорс бились с Томсоном
из поселка Ангела; с чердака салуна "Эмпориум" все еще торчало круглое
бревно, на котором с год назад был повешен, без лишних формальностей, один
из видных граждан Лощины после краткого обсуждения вопроса, откуда он взял
своих мулов. А неподалеку стоял неказистый амбар, примечательный тем, что
в нем однажды заседали делегаты, пославшие в установленном порядке
достопочтенного Бланка представлять Калифорнию в высших законодательных
учреждениях страны.
Сейчас шел дождь, не тот нормальный цивилизованный дождь, который
льется сверху вниз, как это искони заведено в здешних горных местах, нет,
какой-то бесхарактерный, нерешительно моросящий дождик, готовый в любой
момент отречься от собственного естества и выдать себя за туман. Поставить
цент на такой дождь и то было бы безрассудством. Поскольку он умудрялся
сочиться не только сверху, но и снизу, то нижние конечности бездельников
мужского пола, собравшихся у квадратной печки в лавке Бриггса, дымились от
испаряющейся влаги.
Здесь собрались сейчас все те, кто по недостаточной утонченности вкуса,
а может, и просто из-за нехватки наличных денег, избегали салунов и
игорных домов. Гости жевали сухари из бочонка, принадлежавшего щедрому
Бриггсу, и набивали трубки из ящика с табаком, принадлежавшего ему же,
скромно полагая, что их общество в какой-то мере компенсирует хозяина за
понесенный материальный ущерб.
Все молча курили; изредка кто-нибудь, откашлявшись, плевал на
раскаленную печку. Внезапно дверь, ведущая во внутренние помещения,
отворилась, и на пороге появился Гэбриель Конрой.
- Ну как он, Гейб? - спросил один из куривших.
- Ни хорошо, ни худо, - отвечал Гэбриель. - Пока придет доктор, смени
ему компресс, Бриггс. Я и сам бы вернулся через час, да Стива нужно
навестить, а к нему от моей хижины добрые две мили.
- Он сказал, что без тебя никому прикоснуться к себе не позволит, -
возразил мистер Бриггс.
- Ничего, притерпится, - задумчиво ответил Гэбриель. - И Стимсон так
говорил, когда ему было плохо, а потом ничего, обтерпелся. Я так и не
зашел к нему до самых похорон.
Все признали правоту этих слов, даже Бриггс, хотя он и остался
недоволен. Гэбриель направился к выходу, но его снова кто-то окликнул:
- Послушай, Гейб, помнишь тех эмигрантов в палатке, у которых хворал
ребенок? Он умер ночью.
- Вот как, - печально сказал Гэбриель.
- Тебе не мешало бы зайти подбодрить их. А то мать убивается.
- Непременно зайду, - сказал Гэбриель.
- Я знал, что тебе захочется зайти, да и мать будет рада, что я тебя
послал, - заявил все тот же доброхот, устраиваясь у печки с видом
человека, который; пошел на крупные жертвы, чтобы выполнить свой моральный
долг.
- И всегда ты о всех печешься, Джонсон! - сказал восхищенный Бриггс.
- А как же, - ответствовал Джонсон с подобающей случаю скромностью. -
Мы, калифорнийцы, не должны бросать своих ближних в беде. Вот я внес свою
лепту и теперь спокоен: Гейб о них позаботится.
Пока тянулся этот разговор, неприметный филантроп Гнилой Лощины
захлопнул за собой дверь и пропал во тьме. Он выполнял принятые поручения
с таким тщанием, что только к часу ночи подошел к своему жилищу на склоне
горы. Это была хижина, сбитая из грубо обтесанных сосновых бревен, столь
примитивная с виду, что ее лишь с трудом можно было характеризовать как
создание рук человеческих. Крыша из древесной коры сплошь поросла диким
виноградом; в щелях птицы давно свили гнезда; белка забилась прямо на
конек и там грызла свои желуди без страха и без упрека.
Гэбриель осторожно вытащил деревянный колышек, служивший дверным
засовом, и вошел в дом своим мягким, неслышным шагом. Раскопав в очаге
тлеющий уголек, он зажег свечу и огляделся. Парусиновое полотнище
разделяло комнату на две комнаты; разрез в занавеске заменял дверь На
грубо сколоченном сосновом столе лежала одежда, принадлежавшая, как видно,
девочке лет семи-восьми; платьице, сильно поношенное, а кое-где и
порванное; совсем ветхая нижняя юбка из белой фланели, заплатанная
красными лоскутами, и пара чулок, заштопанных и перештопанных так
основательно, что от их первоначального состава едва ли что-нибудь
сохранилось. Гэбриель сперва бросил общий меланхолический взгляд на эти
наряды; потом принялся тщательно осматривать вещь за вещью. Скинув куртку
и сапоги и приняв таким образом домашний вид, он достал стоявшую на полке
шкатулку и уже начал было разыскивать нужные ему швейные принадлежности,
как его прервал детский голосок с той стороны занавески:
- Это ты, Гэйб?
- Я.
- Знаешь, Гэйб, я устала и легла спать.
- Знаю, - сухо отозвался Гэбриель, вытаскивая торчавшую в нижней юбке
иголку с ниткой. Кто-то уже принялся было чинить юбку, но, как видно,
очень быстро утратил терпение, и дыра так и осталась незашитой.
- Ах, Гэйб, это такое старье!
- Старье?! - повторил Гэйб с укором в голосе. - Тоже скажешь! Конечно,
поношенно малость, зато какие отличные вещи! Вот эта юбочка, например. -
Гэбриель поднял юбку и поглядел на красные заплатки с гордостью художника,
обозревающего созданный им шедевр. - Эта юбочка, Олли, крепче, чем новая.
- Она была новой пять лет тому назад, Гэйб!
- Ну и что? - спросил Гэбриель, нетерпеливо оборачиваясь к невидимой
собеседнице. - Что с того?
- Я выросла за это время.
- Выросла! - пренебрежительно откликнулся Гэбриель. - А разве я не
выпустил складку, разве не вставил в корсаж кусок мешковины в добрых три
пальца шириной? Я вижу, ты решила разорить меня на платье!
Олли рассмеялась за занавеской. Однако суровый штопальщик не отозвался
на ее смех. Тогда в импровизированную дверь просунулась курчавая головка,
и вслед за тем стройная девочка в коротенькой ночной рубашонке подбежала к
Гэбриелю и принялась ластиться к нему, пытаясь забраться под самую
жилетку.
- Поди прочь! - сказал Гэбриель, сохраняя суровость в голосе, но самым
жалким образом утрачивая строгость на лице. - Поди прочь! Тебе смешно! Я
не щажу сил, только бы разодеть тебя в шелк и бархат, а ты купаешься во
всех канавах и пляшешь в колючем кустарнике. Ты совсем не бережешь свои
вещи, Олли. Не прошло ведь и десяти дней с тех пор, как я заклепал и, так
сказать, полудил твое платье, и вот - погляди на него!
Гэбриель негодующе потряс платьем перед самым носом Олли. Между тем
девочка, упершись макушкой прямо в грудь Гэбриеля и обретя таким образом
точку опоры, стала совершать вращательные движения, намереваясь, как
видно, пробуравить путь к его сердцу.
- Ты ведь не сердишься на меня, Гэйб? - взмолилась она, перебираясь с
одного колена Гэбриеля на другое, но не отнимая головы от его груди. - Ты
ведь не сердишься?
Не удостаивая ее ответом, Гэбриель торжественно чинил нижнюю юбку.
- Кого ты видел в городе? - спросила ничуть не обескураженная Олли.
- Никого, - сухо отозвался Гэбриель.
- Не верю, - заявила Олли, решительно тряхнув головкой, - от тебя
пахнет мазью и мятной примочкой. Ты был у Бриггса и у тех новичков в
Лощине.
- Верно, - сказал Гэбриель. - Нога у мексиканца болит поменьше, а
малютка скончалась. Напомни мне утром, я пороюсь в маминых вещах, может
быть, разыщу что-нибудь для бедной женщины.
- Ты знаешь, Гэйб, что говорит о тебе миссис Маркл? - спросила Олли и
посмотрела на брата.
- Понятия не имею, - сказал Гэбриель, демонстрируя полнейшее
равнодушие. Как обычно, притворство его не имело никакого успеха.
- Она говорит, что о тебе никто не заботится, а ты заботишься обо всех.
Она говорит, что ты убиваешь себя для других. Она говорит, что нам нужно
иметь хозяйку в доме.
Гэбриель прервал работу и отложил недоштопанную юбку в сторону. Потом,
взяв сестренку одной рукой за кудрявую макушку, а другой за подбородок, он
повернул к себе ее плутовское личико.
- Олли, - начал он торжественно, - помнишь ты, как я унес тебя из
снеговой хижины в Голодном лагере и тащил на закорках много миль подряд,
пока мы не вышли в долину? Помнишь, как мы прожили две недели в лесу, как
я рубил деревья, промышлял нам с тобой пропитание, ловил дичь, удил рыбу?
Скажи, Олли, обошлись мы тогда без хозяйки в доме или, может быть, нам не
хватало хозяйки? А когда мы с тобой поселились здесь, кто выстроил эту
хижину? Быть может, это был не я, а какая-нибудь хозяйка? Если так, Олли,
я готов признаться, что во всем не прав, а миссис Маркл права.
На минутку Олли смутилась, но тут же с чисто женской хитростью начала
новое наступление.
- Мне кажется, Гэйб, что миссис Маркл любит тебя.
В испуге Гэбриель поглядел на сестренку. В этих вопросах, которые хоть
кого поставят в тупик, женщины, как видно, разбираются с младенческого
возраста.
- Тебе пора спать, Олли, - сказал он, не найдя другого способа
заставить девочку замолчать.
Но Олли еще не хотелось уходить, и она переменила тему разговора.
- Ты знаешь, этот мексиканец, которого ты лечишь, вовсе не мексиканец,
а чилиец. Так говорит миссис Маркл.
- Не все ли равно? Для меня он мексиканец, - равнодушно отозвался
Гэбриель. - Уж очень он любит обо всем расспрашивать.
- Опять про нас расспрашивал?.. Про нашу историю? - спросила девочка.
- Да, хочет знать все, что случилось с нами в Голодном лагере. Когда я
рассказал ему про бедную Грейс, он просто сам не свой сделался. Задал
сразу тысячу вопросов, какая она была, да что с ней сталось, а как узнал,
что она пропала без вести, то огорчился не меньше нашего. Никогда еще я не
встречал человека, Олли, который так интересовался бы чужими бедами. Со
стороны можно подумать, что он мучился вместе с нами в Голодном лагере.
Про доктора Деварджеса тоже спрашивал.
- А про Филипа спрашивал?
- Нет, - коротко отрезал Гэбриель.
- Гэбриель, - сказала Олли, внезапно меняя тон. - Было бы гораздо
лучше, если бы ты не рассказывал чужим людям о нашей истории.
- Почему? - удивленно спросил Гэбриель.
- Потому что об этом лучше молчать. Гэйб, милый, - продолжала девочка,
и верхняя губка у нее задрожала. - Мне кажется иногда, что люди нас в
чем-то подозревают. Этот мальчик из эмигрантского семейства не захотел со
мной играть. Дочка миссис Маркл сказала, что мы там, в горах, делали
что-то нехорошее. А мальчик сказал, что я дрянь... Назвал меня канни...
калибанкой.
- Как он тебя назвал? - спросил Гэбриель.
- Каллибанкой! Он говорит, что мы с тобой...
- Замолчи! - прервал ее Гэбриель, и гневный румянец выступил на его
загорелом лице. - Как увижу этого мальчишку, непременно отлуплю.
- Нет, ты послушай, Гэбриель... - настаивала на своем Олли.
- Пора спать, Олли, а то пол у нас холодный и ты со своими глупыми
разговорами непременно схватишь простуду, - строго сказал Гэбриель. - А
дочка миссис Маркл препустая девчонка. Водит тебя по канавам, ты рвешь там
платья, а я полночи сижу за починкой.
С этим напутствием Олли направилась за парусиновую занавеску; Гэбриель
же снова принялся за шитье. Нитка у него то запутывалась, то рвалась, и
каждый стежок был воображаемой оплеухой, которую от отпускал эмигрантскому
мальчишке. Так дело шло, пока снова не раздался голос Олли:
- Послушай, Гэйб!
- Что еще? - в отчаянии спросил Гэбриель, бросая работу.
- Тебе не кажется иногда, что Филип... съел... Грейс?
Гэбриель вскочил и исчез за занавеской. В этот момент дверь тихо
отворилась, и в хижину вошел незнакомец. Окинув быстрым взглядом
полуосвещенную комнату, он застыл на пороге. Из-за занавески были слышны
голоса. Незнакомец, помедлил, потом негромко кашлянул.
Гэбриель тут же появился, готовый обрушить свое раздражение на
непрошеного госта, но когда вгляделся в пришельца, то был поражен до
крайности. Гость вежливо улыбнулся, прошел, слегка прихрамывая, к столу,
сделал извиняющийся жест и сел.
- Простите меня, но я должен присесть. Вы удивлены, не правда ли? Пять
или шесть часов тому назад вы оставили меня в постели, очень больного. Вы
были так добры ко мне, так добры! Вот! А теперь! Теперь я здесь, и что вы
можете обо мне подумать? Сошел с ума? Спятил? - Гость вытянул правую руку,
растопырил пальцы, пошевелил ими, желая наглядно показать, что может
думать Гэбриель о путанице в его голове, потом снова улыбнулся. - Сейчас я
все расскажу по порядку. Час тому назад приходит важное сообщение. Мне
необходимо ехать в Мэрисвилл сегодня же, сию секунду. Вот! Понимаете?
Встаю. Одеваюсь. Ха-ха! У меня есть еще силенка. Я бодрюсь. Но нет. Нет,
Виктор, говорю я себе, ты не уедешь отсюда, не пожав на прощанье руку
доброму человеку, который ходил за тобой, лечил тебя. Ты сперва
попрощаешься с этим благородным великаном, который поставил тебя на ноги.
Bueno! Я здесь!
Он протянул Гэбриелю свою худую нервную коричневатую руку; острый
взгляд его черных глаз, бродивший до сих пор по комнате и как бы
фиксировавший все мельчайшие детали обстановки, впервые остановился на
самом хозяине дома.
- Но ведь вы совсем больны. Зам нельзя было вставать с постели, вы
погубите себя, - пробормотал изумленный донельзя Гэбриель.
Пришелец усмехнулся:
- Да? Вы так думаете? Послушайте, что я скажу. Я взял верховую лошадь.
Сколько миль будет, по-вашему, до городка, откуда идет дилижанс?
Пятнадцать? - чтобы обозначить это число, он три раза поднял руку с
растопыренными пальцами. - Для меня - сущий пустяк. Дилижанс пойдет оттуда
через два часа. Я поспею к дилижансу. Вот!
Растолковывая все это Гэбриелю и сопровождая свои слова движением руки,
отметающим все и всяческие трудности, гость рассматривал тем временем
оправленный в старомодную застекленную рамку дагерротип, стоявший на
каминной полочке. Он поднялся с гримасой страдания на лице и, промахав
через всю комнату, снял дагерротип с полки.
- Это кто? - спросил он.
- Это - Грейси, - ответил Гэбриель, светлея лицом. - Она
сфотографировалась в тот самый день, когда мы вышли из Сент-Джо.
- А когда это было?
- Шесть лет назад. Ей только что исполнилось четырнадцать, - сказал
Гэбриель, беря рамку и любовно поглаживая стекло ладонью. - Во всем
Миссури не было тогда девушки красивее ее, - добавил он с гордостью и
поглядел на портрет сестры увлажненными глазами. - Что вы скажете?
Гость быстро произнес несколько фраз на каком-то иностранном языке.
По-видимому, он хотел выразить свое восхищение, потому что, когда Гэбриель
взглянул на него вопросительно, гость улыбался и приговаривал, не сводя
глаз с дагерротипа: "Красавица! Ангел! Как хороша!" Потом, с
многозначительным видом поглядывая то на карточку, то на Гэбриеля, он
добавил:
- Кого же она мне так напоминает? Ах да, понятное дело! Сестра похожа
на брата!
Гэбриель просиял от счастья. Каждый человек менее простодушный без
труда разгадал бы в этих словах желание польстить. В грубоватой открытой
физиономии Гэбриеля не было и следа той поэтической грации, которой было
овеяно лицо девушки на портрете.
- Бесценное воспоминание, - сказал гость. - И это все, что у вас
осталось? Все?
- Все, - откликнулся Гэбриель.
- Ничего больше нет?
- Ничего.
- А как хотелось бы иметь письмецо, какие-нибудь личные бумаги, хоть
строчку, написанную ее рукой. Не правда ли?
- Ничего не осталось, - сказал Гэбриель, - кроме ее платья. Когда она
собиралась уходить, то переоделась в мужское платье, взяла костюм Джонни.
Я уже рассказывал вам об этом. До сих пор в толк не возьму, как они
узнали, что она Грейс Конрой, когда нашли ее мертвой.
Гость ничего не ответил, и Гэбриель продолжал:
- Минул почти что месяц, пока мне удалось вернуться в каньон. Снег к
тому времени сошел, и от нашего лагеря не осталось и следа. Тогда-то я и
узнал, что спасательная экспедиция никого не застала в живых и что среди
погибших была Грейс. Я вам об этом уже рассказывал. Как могло случиться,
что бедняжка вернулась в лагерь одна-одинешенька? Ведь человек, с которым
она ушла, бесследно пропал. Просто ума не приложу. Вот что грызет меня,
мистер Рамирес! Стоит мне подумать, что бедная девочка вернулась назад -
ко мне и к Олли, - и не нашла нас на месте, и я просто с ума схожу. Она
умерла не от голода и не от холода. Нет! Сердце ее не выдержало такого
горя! Говорю вам, мистер Рамирес, ее сердечко... разорвалось... от горя.
Гость с любопытством поглядел на Гэбриеля, но ничего не сказал.
Гэбриель поднял понуренную голову, вытер слезы фланелевой юбкой Олли и
продолжал свой рассказ:
- Больше года я пытался раздобыть где-нибудь доклад спасательной
экспедиции. Старался выяснить, из какой миссии или _пресидио_ вышли
спасатели, думал найти кого-нибудь из участников экспедиции. Но тут
началась золотая лихорадка, все миссии и _пресидио_ перешли в руки