Страница:
позволить! Не буду хвалиться, что я хитрее других, но я все-таки не дурак.
И в этом существенная разница между мною и вашими клиентами.
- Вот именно, мальчик мой, существенная разница! Сто чертей, да разве
вы не видите ее сами? Там перед вами прелестная, очаровательная женщина,
более того, подчас высоконравственная женщина, побогомольнее иной
монашенки; беда лишь в том, что ее любовная связь не освящена законом. А
здесь, сто чертей, мальчик мой, речь идет о вашей жене!
Финансист, белый как мел, попытался презрительно расхохотаться.
- Моя жена?! Ее нет в живых!
- Заблуждение, мой милый друг, прискорбнейшее заблуждение! Постарайтесь
понять меня правильно. Быть может, для нее самой было бы лучше, если бы
она умерла. Сто чертей, сэр, когда я вспоминаю, как глядела на вас час
назад эта синеглазая куколка, я начинаю понимать, что другой женщине тут
нечего делать. Но она жива, и это факт. Вы посчитали ее мертвой и бросили
в снегу. Так она говорит; утверждает, что если осталась жива, то вашей
вины в том нет. Вы же знаете, Дамфи, если женщина на кого зла, то готова
на него невесть что клепать. Сто чертей! Что вы скажете мне на это?
- Посыльный, сэр! Вас вызывают в банк по срочному делу! - возгласил
слуга, приоткрыв дверь.
- Пошел вон! - рявкнул Дамфи, разражаясь отчаянной бранью.
- Но он говорит, сэр...
- Вон отсюда, будь ты проклят! - заревел Дамфи.
Изумленный слуга прикрыл дверь.
- То, что вы говорите, - неверно. Все погибли от голода, все до
единого. Я в это время уходил за помощью. Да что вы мне толкуете?! Я читал
официальный отчет.
Старботтл не спеша порылся в жилетном кармане и извлек из какого-то
углубления в своей моральной сфере видевший виды сложенный в несколько раз
лист бумаги. Он развернул его; то был печатный документ, грязный,
выцветший, захватанный по краям.
- Вот вам доклад за подписью начальника гарнизона, который выслал
спасательную экспедицию. По-испански читаете? Отлично! Так вот, трупы всех
найденных женщин были опознаны; но имени вашей жены здесь нет. Почему же
его здесь нет, мой мальчик? Сто чертей, да потому, что она спаслась!
Вытянув руку, полковник ткнул в собеседника пухлым пальцем, после чего
откинулся назад и погрузил сперва багровый подбородок, а затем и обвислые
щеки в жерло своего огромного воротничка. Мистер Дамфи разом обмяк в своем
кресле, словно коснувшийся его палец был перстом самой Судьбы.
Жара держалась не только в Сан-Франциско. Бухта Сан-Пабло нестерпимо
сверкала под лучами солнца; Сан-Хоакин и Сакраменто медленно катили свои
желтые воды, словно это были потоки раскаленной лавы; жаждущий хотя бы
легчайшего веяния ветерка, дикий овес полег на западных отрогах
Контра-Коста, а над восточными склонами стояли облака дыма от
непрекращающихся лесных пожаров. Скорбные пшеничные поля в равнине оделись
в пыль и пепел. Дилижанс, следовавший из Уингдэма в Гнилую Лощину, вздымал
на своем пути смерч из краснозема, который светился ночью и днем, подобно
огненному столпу, и заставлял близких к обмороку пассажиров устремлять
страждущие взгляды к снежным вершинам Сьерры. В Калифорнии стояла
неслыханная жара. На тех, кто осмеливался утверждать, что подобное уже
бывало, глядели как на врагов рода человеческого. В поселке Мэрфи некий
безрассудный испытатель природы осмелился предсказать, что недавнее
землетрясение должно вот-вот повториться; в ожидании тех счастливых дней,
когда метеорологические прогнозы будут пользоваться большим успехом у
населения, ему пришлось спешно оставить родной поселок.
Жарко было и в Гнилой Лощине, в пышущих зноем ущельях, на раскаленных
отмелях, на песчаных откосах. Жарко было даже на холме Конроя, в тени
темно-зеленых сосен и на широких верандах конроевского особняка. Должно
быть, именно по этой причине миссис Гэбриель Конрой рано поутру, едва
проводив мужа на обогатительный завод, сбежала из своих отдающих краской и
свинцовыми белилами покоев под защиту благоухающих степенных сосен по ту
сторону холма. Возможно, впрочем, что какую-то роль в ее ранней прогулке
играла и доставленная ей накануне вечером по секрету таинственная
записочка, которую она сейчас, присев на поваленную сосну, принялась
перечитывать вновь.
Какой удобный случай набросать ее портрет! На ней была соломенная шляпа
с широкими полями; форма головы у нее была не идеальной, однако, искусно
завивая и укладывая свои пышные белокурые волосы, она справлялась с этим
природным недостатком. От жары щеки у нее увлажнились, бледное лицо слегка
порозовело, быстрые серые глаза засветились нервным блеском. Должно быть,
по той же причине рот у нее был сейчас полуоткрыт, и это скрадывало
жесткую линию изящно очерченных губ. Она бесспорно поздоровела. Платье,
которое она носила очень длинным, как многие миниатюрные женщины, резко
обрисовывало талию, и было не трудно убедиться, что она уже не та
сильфида, которую обнял Гэбриель в роковой для него день в каньоне. Она
казалась теперь более томной, более чувствительной к неудобствам; сейчас,
например, она долго устраивалась на примитивном лесном сиденье с капризным
выражением лица, которое было для нее внове и, бесспорно, увеличивало ее
женское очарование. В тонких, сухощавых, с белыми ноготками пальчиках она
держала развернутую записку и читала ее, чуть улыбаясь. Текст был таков:
"Я буду ждать тебя в десять утра на холме возле большой сосны. Знаю, ты
придешь. Не вздумай пренебречь мною. Я оскорблен и опасен. Виктор".
Все с той же улыбкой миссис Конрой сложила записочку и тщательно
спрятала ее в карман. Слегка сжав руки между колен, она погрузилась в
спокойное ожидание; раскрытый зонтик лежал у ее ног; трудно было бы вернее
нарисовать женщину, пришедшую на свидание к любимому человеку. Вдруг
быстрым нервным движением она подобрала ноги и внимательно оглядела землю
вокруг себя, словно опасалась, что к ней неслышно может подползти
какое-нибудь коварное пресмыкающееся. Вслед за тем она поглядела на часы
Он опаздывал уже на пять минут. В лесу стояла глубокая дремотная тишина.
Где-то вдалеке со сна закаркал грач. Шустрая белка начала было спускаться
вниз по стволу ближней сосны, но, увидев зонтик, мгновенно распласталась,
прижавшись к дереву и раскинув лапки, - воплощение безоглядного страха.
Пробегавший мимо заяц тоже наскочил на зонтик; сердчишко так и
заколотилось у косого; он решил: тут ему и конец. Потом послышался
негромкий хруст валежника, - шаги были мужскими; миссис Конрой подхватила
уже натворивший столько бед зонтик, скрыла в его тени холодный блеск своих
серых глаз и застыла в ожидании.
Вверх по тропинке неторопливо поднимался мужчина. Вскоре она убедилась,
что это не Виктор; потом, пристальнее вглядевшись, побледнела, слегка
вскрикнула и поднялась с места. Это был испанский переводчик с
Пасифик-стрит. Она успела бы убежать, но он вдруг обернулся и закричал с
тем же отчаянным волнением, что и она. Оба стояли и глядели друг на друга
молча, с трудом переводя дыхание.
- Деварджес! - промолвила миссис Конрой почти неслышно. - О боже!
Незнакомец горько рассмеялся.
- Да! Деварджес! Бежавший с тобою негодяй Деварджес! Деварджес,
предавший твоего мужа. Погляди же на меня. Вот я, Генри Деварджес, твой
деверь, твой сообщник, твой возлюбленный, жалкая пешка в твоих руках!
- Тише! - умоляюще сказала она, вглядываясь в глубину леса. - Умоляю
тебя, тише!
- А кого я имею честь видеть перед собой? - продолжал он, не обращая
внимания на ее слова. - Госпожу Деварджес номер один или госпожу Деварджес
номер два? А может быть, ты приняла фамилию этого мальчишки-офицерика, с
которым ушла от меня; сочеталась с ним законным браком? Или он отказал
тебе в этой плате за измену? А может быть, передо мной супруга и сообщница
слабоумного Конроя? Не томи же, говори скорей! О, сколько я должен
высказать вам всего, сударыня, и я не могу к вам даже обратиться, ибо не
знаю вашего имени.
Несмотря на подлинную страсть и ярость, звучавшие в словах этого
человека, было что-то столь нелепое и театральное в его обличий
старомодного фата, в крашеных волосах, вставленных зубах, плечах, подбитых
ватой, панталонах со штрипками, обтягивавших тощие ноги, что эта
неколебимая женщина чуть не сгорела со стыда - не за свои позорные деяния,
нет, за своего сообщника.
- Тише! - сказала она. - Зови меня своим другом. Я ведь всегда была
тебе другом, Генри! Зови меня как хочешь, только уйдем отсюда. И ради
бога, потише! Другой раз, где-нибудь в другом месте я выслушаю все, что ты
хочешь мне сказать. - Она незаметно увлекла его за собой в лес, и вскоре
они были уже далеко от места назначенного свидания и приближались к
полуразрушенной хижине Конроя. Здесь она, по крайней мере, могла не
опасаться внезапного появления Виктора. - Как ты попал сюда? Откуда ты
узнал, что я здесь? Где ты пропадал все эти годы?
За последние несколько минут она в какой-то мере восстановила свою
власть над этим человеком, ту странную власть, которую испытали на себе
все встретившиеся ей на жизненном пути мужчины, все, кроме Гэбриеля
Конроя. Помолчав, незнакомец стал отвечать на ее расспросы; в голосе его
теперь было меньше злобы, больше отчаяния.
- Я приехал сюда шесть лет тому назад; без гроша, сломленный,
опозоренный. Я хотел одного - скрыться от всех, кого я когда-либо знал, от
родного брата, у которого разбил семью, украл жену, от тебя, - да, от
тебя, Жюли! - от тебя и от твоего любовника, от неотвязных мыслей о твоем
двойном предательстве! - Голос его поднялся почти до крика, но твердый
взгляд и предостерегающий жест внимавшей ему женщины заставили его
сдержать себя. - Когда ты бросила меня в Сент-Луисе, мне ничего не
оставалось, как искать смерти или же скрыться самому. Вернуться в
Швейцарию и жить там, ежеминутно сознавая, что я преступник, к тому же
жестоко наказанный, я был не в силах. Я уехал в Калифорнию. Мое
образование, познания в языках открыли для меня широкое поле деятельности.
Стоило мне пожелать, и я легко стал бы богачом, добился бы видного
положения в обществе, но нет, я предпочел зарабатывать жалкие гроши -
ровно столько, чтобы не умереть с голоду и забыться на час за зеленым
столом. Днем я корпел с пером в руке, вечером шел в игорный дом. Я остался
джентльменом; меня считали безумцем, маньяком, но все питали ко мне
почтение. Один я знал, что у меня на совести предательство; для прочих я
был человеком чести. Впрочем, к чему я это говорю? Что для тебя понятие
чести?
В ожесточении он уже готов был отвернуться от нее, но в эту минуту
встретил ее взгляд и, уловив в нем если не сочувствие, то все же некоторое
сдержанное одобрение, был вновь повергнут к ее ногам. Сколь ни презренна
была эта женщина, ее порадовало, что вероломно брошенный ею любовник не
утратил своей гордости, что за жалкой внешностью старого фата с крашеными
волосами еще таится дух, исполненный достоинства; она испытала даже
какое-то удовлетворение, убедившись, что по прошествии стольких лет этот
человек сохранил душевные качества, которые она первой в нем угадала.
- Муки отчаяния стали с годами слабеть, Жюли, - продолжал он грустно, -
временами мне даже казалось, что я начинаю забывать свой проступок,
начинаю забывать тебя. Но тут я узнал о смерти брата - он умер голодной
смертью. Послушай, Жюли! Однажды мне принесли для перевода документ, где
было описано, как он погиб... твой муж... мой брат!.. Он умер от голода,
слышишь ты, что я говорю?! И он, не вынеся позора, покинул отчий дом,
попытался спрятаться на краю света, подобно мне прошел тяжкий путь
эмигранта; он - джентльмен и литератор, смешался с толпой грубиянов,
подонков общества, погрузился в их низменные интересы и умер среди них,
неведомый, непризнанный.
- Он умер, как и жил, - запальчиво возразила миссис Конрой, - лицемеря,
предавая своих близких. Он погиб, увязавшись за своей любовницей, простой
необразованной девчонкой, и завещал ей перед смертью все состояние. Ее
звали Грейс Конрой. По счастью, документ у меня в руках.
Тсс! Что случилось? Хрустнул ли то упавший с дерева сухой сук или
зашуршал в кустах пробежавший лесной зверек? Сейчас двоих актеров этой
драмы снова окутывала глубокая тишина. Так безлюдно было кругом, что их
можно было бы принять за первого мужчину и первую женщину на лоне
первозданной природы.
- О чем говорить?! - торопливо продолжала она, слегка понижая голос. -
Ведь так было уже не в первый раз... Вспомни историю с этой девушкой в
Базеле... как он лгал... как обманывал меня!.. Тогда и завязалась наша
дружба, Генри, дружба, которой суждено было стать страстью. Да, ты
страдал! Ну а я, разве я не страдала? Теперь мы квиты!
Не в силах вымолвить ни слова, Генри Деварджес глядел не отрываясь на
свою собеседницу. Ее голос дрожал; в глазах, только что горевших
оскорбленным женским чувством, стояли слезы. Он приехал сюда, чтобы
объясниться с этой женщиной, предавшей сперва своего мужа, потом его
самого; она даже не подумала отрицать свою вину. Он приехал сюда, чтобы
обвинить ее в бесчестном самозванстве; но вот он уже с сочувствием
слушает, как она поносит его брата; он с нетерпением ждет объяснений,
конечно, вполне извиняющих ее, чтобы с готовностью принять их. Мало того,
он уже начинает чувствовать, что все нанесенные ему обиды ничто по
сравнению со страданиями, которые пришлось испытать этой изумительной
женщине. Женщина, стремящаяся обелить себя в глазах ревнивого любовника,
смело может играть на его тщеславии. Деварджесу хотелось теперь верить,
что пусть он даже и потерял ее любовь, обманутым он не был никогда. Все
претензии по поводу самозванства отпали сами собой. Разве не женился на
ней брат той самой девушки, имя которой она приняла? Проявили ли они хоть
раз, он сам или доктор Деварджес, столь глубокое сочувствие к ее
страданиям, столь полное доверие к ней? Какую душевную грубость надо было
иметь, какой эгоизм, чтобы отбросить прочь, растоптать бесценную жемчужину
ее любви! Мы с вами, дорогой читатель, не будучи влюблены в эту достойную
всяческого порицания женщину, легко можем усмотреть слабые места в логике
Генри Деварджеса; но когда мужчина в деле женщины, которую любит,
одновременно принимает на себя обязанности прокурора, судьи и присяжных
заседателей, он легко может впасть в характерную ошибку: он полагает, что
разобрал дело и вынес надлежащий приговор, между тем как он попросту
отказался от обвинения. Надо думать, миссис Конрой приметила слабость,
обозначившуюся в позиции противника, хоть и была сильно озабочена тем, как
бы вдруг не появился Виктор. С Виктором следовало иметь дело только
наедине. Он был слишком импульсивен; бывают случаи, когда это качество
характера, вообще говоря одобряемое в мужчинах более сдержанной половиной
человечества, становится положительно невыносимым.
- Зачем ты явился сюда? - спросила миссис Конрой с улыбкой, в которой
таилась угроза. - Чтобы меня оскорблять?
- Чтобы сказать тебе, что существует вторая дарственная на землю,
которой ты владеешь в качестве Грейс Конрой или миссис Конрой, - ответил с
мужской прямотой Деварджес. - Дата выдачи этой дарственной предшествует
той, что указана на дарственной моего брата Поля. Владелец дарственной
подозревает, что здесь какое-то мошенничество. Я приехал, чтобы проверить
обстоятельства дела.
Глаза у миссис Конрой загорелись.
- Откуда могли взяться подобные подозрения?
- Анонимное письмо.
- Ты видел его?
- Да, оно написано тем же почерком, что и рукописная часть в
дарственной.
- Ты знаешь, чья это рука?
- Да. Этот человек сейчас здесь. Коренной калифорниец. Его зовут Виктор
Рамирес.
Деварджес поглядел своей собеседнице прямо в глаза. Она ответила ясным
взглядом и ослепительно улыбнулась.
- А известно твоему клиенту, что, независимо от того, поддельный его
документ или нет, тот, что выдан моему мужу, бесспорно подлинный?
- Да, но мой клиент, точнее, моя клиентка, интересуется судьбой
несчастной сироты Грейс Конрой.
- Ах, вот как! - сказала миссис Конрой с легчайшим вздохом. - Значит,
ты проделал это длинное утомительное путешествие, чтобы выполнить желание
своей клиентки... женщины?
- Да, - ответил Деварджес. Он был польщен, но в то же время несколько
обеспокоен.
- Теперь все понятно, - медленно промолвила миссис Конрой. - Я,
наверное, не ошибусь, если скажу, что она молода, высоконравственна,
обаятельна. Ты сказал ей: "Не беспокойтесь, я разоблачу эту аферистку, я
выведу ее на чистую воду". Что ж, я не виню тебя. Ты мужчина. Может быть,
ты по-своему прав.
- Ради бога, Жюли! Выслушай меня! - вскричал Деварджес.
- Ни слова больше! - сказала миссис Конрой, поднимаясь с места и слегка
взмахнув узкой белой рукой. - Я не виню вас! Видно, ничего иного я не
заслужила. Поезжайте к своей клиентке, сэр, скажите, что вы беседовали с
Жюли Деварджес, с самозванкой. Посоветуйте ей представить дарственную в
суд, скажите, что поможете ей выиграть дело. Завершите труд автора
подметного письма, и вам тогда отпустятся все грехи, ваша подлость, мое
безрассудство. Срывайте вашу награду, вы заслужили ее; скажите этой
женщине, что ей повезло в жизни, что бог послал ей таких верных друзей,
каких Жюли Деварджес не довелось иметь даже в расцвете ее красы. Уходите!
Прощайте! Нет, пустите меня, Генри Деварджес, я иду к своему мужу. Он один
сумел простить всеми брошенную, заблудшую женщину, дать ей кров и приют.
Пораженный Деварджес не успел прийти в себя, как она, словно солнечный
луч, скользнула у него из рук и пропала. С минуту он еще видел, как
мелькала ее светлая юбка, а потом колоннада сосен сомкнулась за ней и
скрыла ее из виду.
Пожалуй, это было к лучшему, потому что мгновение спустя появился
Виктор Рамирес. Весь красный, всклокоченный, сверкая глазами, он выбежал
на тропинку и столкнулся с Деварджесом. Оба молчали, озирая друг друга.
- Вам не кажется, что сегодня жарко? - спросил Деварджес, почти не
скрывая насмешки.
- Жарко, будь я проклят! А вы что здесь делаете?
- Да вот мух бью. Счастливо оставаться!
Тот, кто взглянул бы в лицо миссис Конрой, бежавшей по лесу, ни за что
не догадался бы, что только сию минуту она с самым горестным, убитым видом
рассталась с Генри Деварджесом. Когда, приблизившись к дому, она
остановилась в тени веранды, чтобы перевести дух, в уголках ее рта играла
улыбка. Но тут, войдя в пустой дом, она вдруг почувствовала, что силы ее
на исходе, направилась прямо в будуар и бросилась на кушетку, негодуя на
свою физическую немощь. Никто не видел, как она вернулась. Слуги-китайцы
все ушли в прачечную, стоявшую поодаль от дома. Экономка, воспользовавшись
отсутствием хозяйки, укатила в город. Неслыханная Жара как бы служила
общим извинением, освобождала от строгого соблюдения каждодневных
обязанностей.
Миссис Конрой сидела, глубоко задумавшись. Первое потрясение от встречи
с Деварджесом миновало; она была довольна собой; ей не только удалось
сохранить влияние на него, но и завербовать в союзники против Рамиреса,
который был сейчас решительно опасен. Пока Рамирес изливал свою ревность в
крике и пустых угрозах, она не страшилась его, хоть и знала, что в
неистовстве он способен поднять на нее руку; теперь его коварный
предательский поступок заставил ее трепетать. Нужно еще раз повидать
Деварджеса; она расскажет ему обо всех обидах, которые ей пришлось
вытерпеть от мужа; для Генри это будет как бы отпущением грехов перед
покойным братом; тогда она сумеет заставить его придержать Рамиреса,
отсрочить скандал, пока они с Гэбриелем не уедут далеко-далеко, в Европу.
Дайте ей только уехать отсюда; она посмеется над обоими; она отдаст все
силы, чтобы завоевать любовь Гэбриеля; без его любви - теперь это так
ясно! - и дальнейшая Судьба ее, и сама жизнь теряют всякий интерес. Надо
торопиться с отъездом. Как только распространились слухи, что рудник
беднее, чем ожидалось, Гэбриель решил, что его долг оставаться на посту и
ждать, чем кончится дело; он совсем прекратил сборы к путешествию Нужно
внушить ему, что Дамфи просит его уехать; она заставит Дамфи написать об
этом Гэбриелю. Она улыбнулась, когда подумала о том, какое влияние за
последнее время она приобрела на перепуганного финансиста. Все было бы
нипочем, если бы не дурное самочувствие! От досады она заскрежетала
зубами! Почему именно сейчас, когда ей требуются все силы... Но тут ее
озарила неожиданная мысль; она даже зажмурила глаза, чтобы полнее
насладиться. Если ее догадка правильна, почем знать, быть может, ей
удастся тронуть сердце Гэбриеля?.. Мужчины такие странные в этом
отношении!.. О боже! если бы это было так!
Шум над головой прервал ее мысли. В доме все это время стояла такая
глухая тишина, что можно было расслышать, как долбит дранку забравшийся на
крышу дятел. А сейчас она ясно различала тяжелые мужские шаги в верхней
комнате, отведенной под кладовую. Миссис Конрой не знала свойственных
женщинам нервных страхов; ум ее был практическим, на мужской лад; она не
боялась ни привидений, ни грабителей. Но сейчас она вся превратилась в
слух. Шум повторился. Сомнений больше не было. Это - шаги человека,
которым так заняты ее мысли, шаги ее мужа!
Но что же он там делает? За все недолгие месяцы их совместной жизни еще
не было случая, чтобы он возвратился домой так рано. В кладовой, среди
прочего хлама, хранилось кое-что из его старательского снаряжения, его
инструмент. А вдруг ему что-нибудь понадобилось? Еще там лежит мешок,
вспомнила она, с платьями его покойной матери. Но почему же он занялся
этим именно сейчас? Когда угодно, только не в это время. Ею вдруг овладело
предчувствие, одно из тех суеверных предчувствий, которые она так любила
высмеивать. Тсс! Опять шаги. Она затаила дыхание. Человек прошел по
лестничной площадке второго этажа, медленно спустился вниз; теперь каждый
шаг его отдавался у нее в сердце. Вот он прошел по нижней площадке,
остановился, словно размышляя о чем-то, приблизился к ее двери,
остановился опять. Если бы ожидание продлилось еще хоть секунду, она не
выдержала бы и закричала. Но дверь медленно отворилась - перед нею стоял
Гэбриель.
Один быстрый, ищущий, безнадежный взгляд, и она прочла свой приговор.
Он знает все! Но в глазах его она не нашла ни раздражения, ни злобы; разве
только не было в них того озадаченного выражения, с которым Гэбриель
обычно смотрел на свою жену. Он переоделся в рабочие штаны и рубаху; в
одной руке он держал старательскую заплечную суму, в другой кирку и
лопату. Не спеша он нагнулся, Опустил свое имущество на пол и, видя что
она глядит на него в крайнем волнении, сказал виновато:
- В мешке, сударыня, одеяло и кое-что из старья, что я обычно с собой
беру. Если у вас будут какие Сомнения, то могу развернуть. Но вы знаете
меня, сударыня; я никогда не возьму ничего, что мне не принадлежит.
- Ты уходишь? - спросила она, и хотя сама не расслышала своих слов, они
глухо отдались где-то в ее душе.
- Пожалуй, что да. Если вы не догадываетесь почему, сударыня, то можете
узнать об этом от того же человека, что и я. Думаю, следует сказать вам,
пока я не ушел, что вины тут не было ни моей, ни его. Я сидел утром у себя
в хижине, в старой хижине.
Ей показалось, что она знает о случившемся уже очень давно. Все было
так просто, так обыкновенно.
- Так вот, был я у себя в хижине, услышал голоса, выглянул и вижу, что
вы беседуете с каким-то незнакомцем. Вы знаете меня, сударыня; я не из
тех, кто подслушивает разговоры, которые их не касаются. По мне вы могли
бы там беседовать сколько вздумается, но я заметил, что какой-то человек
прячется за деревьями, подслушивает, шпионит. Я пригляделся и узнал его;
это был мексиканец, которого я лечил от ревматизма с год тому назад. Я
направился к нему; он, завидев меня, попытался бежать. Но я схватил его, и
ему пришлось... пришлось остаться.
В легком движении руки, которым стоявший перед нею исполин сопровождал
свою речь, было столько спокойствия и бессознательного благородства, что
миссис Конрой, хоть гнев и закипал в ней, осталась недвижной и безгласной.
Опомнившись, она промолвила (вслух ли, про себя ли - это она и сама точно
не могла бы сказать): "Если бы он любил меня по-настоящему, он не оставил
бы того в живых".
- Не стану вам рассказывать, сударыня, о чем этот человек поведал мне,
пока я держал его, чтобы он не вырвался, как бешеный зверь, и не бросился
на вас и на незнакомца. Поскольку вы знакомы с ним больше, чем я, то и
сами сумеете догадаться, а что он сказал правду - я вижу по вашему лицу.
Следовало бы мне, конечно, и самому кое до чего додуматься по разным
признакам, которые я давно уже наблюдаю, да нет у меня нужной твердости
характера.
Тут он поднял руку ко лбу и движением могучей ладони как бы стер все
заботы и треволнения, терзавшие его. Потом вытащил из нагрудного кармана
какую-то бумагу.
- Вот составил я документ для юриста Максуэлла. Все, что значится здесь
на мое имя, и все, что мне следует получить в дальнейшем, я переписал на
вас. Этот мексиканец говорит, будто имущество, принадлежащее Грейс,
принадлежит и мне; но я не согласен. Пусть Грейс, если она когда-нибудь
придет сюда, сама за себя решает; но, сколько я знаю свою сестру,
сударыня, она не прикоснется к этому имуществу и пальцем. Мы простые люди,
И в этом существенная разница между мною и вашими клиентами.
- Вот именно, мальчик мой, существенная разница! Сто чертей, да разве
вы не видите ее сами? Там перед вами прелестная, очаровательная женщина,
более того, подчас высоконравственная женщина, побогомольнее иной
монашенки; беда лишь в том, что ее любовная связь не освящена законом. А
здесь, сто чертей, мальчик мой, речь идет о вашей жене!
Финансист, белый как мел, попытался презрительно расхохотаться.
- Моя жена?! Ее нет в живых!
- Заблуждение, мой милый друг, прискорбнейшее заблуждение! Постарайтесь
понять меня правильно. Быть может, для нее самой было бы лучше, если бы
она умерла. Сто чертей, сэр, когда я вспоминаю, как глядела на вас час
назад эта синеглазая куколка, я начинаю понимать, что другой женщине тут
нечего делать. Но она жива, и это факт. Вы посчитали ее мертвой и бросили
в снегу. Так она говорит; утверждает, что если осталась жива, то вашей
вины в том нет. Вы же знаете, Дамфи, если женщина на кого зла, то готова
на него невесть что клепать. Сто чертей! Что вы скажете мне на это?
- Посыльный, сэр! Вас вызывают в банк по срочному делу! - возгласил
слуга, приоткрыв дверь.
- Пошел вон! - рявкнул Дамфи, разражаясь отчаянной бранью.
- Но он говорит, сэр...
- Вон отсюда, будь ты проклят! - заревел Дамфи.
Изумленный слуга прикрыл дверь.
- То, что вы говорите, - неверно. Все погибли от голода, все до
единого. Я в это время уходил за помощью. Да что вы мне толкуете?! Я читал
официальный отчет.
Старботтл не спеша порылся в жилетном кармане и извлек из какого-то
углубления в своей моральной сфере видевший виды сложенный в несколько раз
лист бумаги. Он развернул его; то был печатный документ, грязный,
выцветший, захватанный по краям.
- Вот вам доклад за подписью начальника гарнизона, который выслал
спасательную экспедицию. По-испански читаете? Отлично! Так вот, трупы всех
найденных женщин были опознаны; но имени вашей жены здесь нет. Почему же
его здесь нет, мой мальчик? Сто чертей, да потому, что она спаслась!
Вытянув руку, полковник ткнул в собеседника пухлым пальцем, после чего
откинулся назад и погрузил сперва багровый подбородок, а затем и обвислые
щеки в жерло своего огромного воротничка. Мистер Дамфи разом обмяк в своем
кресле, словно коснувшийся его палец был перстом самой Судьбы.
Жара держалась не только в Сан-Франциско. Бухта Сан-Пабло нестерпимо
сверкала под лучами солнца; Сан-Хоакин и Сакраменто медленно катили свои
желтые воды, словно это были потоки раскаленной лавы; жаждущий хотя бы
легчайшего веяния ветерка, дикий овес полег на западных отрогах
Контра-Коста, а над восточными склонами стояли облака дыма от
непрекращающихся лесных пожаров. Скорбные пшеничные поля в равнине оделись
в пыль и пепел. Дилижанс, следовавший из Уингдэма в Гнилую Лощину, вздымал
на своем пути смерч из краснозема, который светился ночью и днем, подобно
огненному столпу, и заставлял близких к обмороку пассажиров устремлять
страждущие взгляды к снежным вершинам Сьерры. В Калифорнии стояла
неслыханная жара. На тех, кто осмеливался утверждать, что подобное уже
бывало, глядели как на врагов рода человеческого. В поселке Мэрфи некий
безрассудный испытатель природы осмелился предсказать, что недавнее
землетрясение должно вот-вот повториться; в ожидании тех счастливых дней,
когда метеорологические прогнозы будут пользоваться большим успехом у
населения, ему пришлось спешно оставить родной поселок.
Жарко было и в Гнилой Лощине, в пышущих зноем ущельях, на раскаленных
отмелях, на песчаных откосах. Жарко было даже на холме Конроя, в тени
темно-зеленых сосен и на широких верандах конроевского особняка. Должно
быть, именно по этой причине миссис Гэбриель Конрой рано поутру, едва
проводив мужа на обогатительный завод, сбежала из своих отдающих краской и
свинцовыми белилами покоев под защиту благоухающих степенных сосен по ту
сторону холма. Возможно, впрочем, что какую-то роль в ее ранней прогулке
играла и доставленная ей накануне вечером по секрету таинственная
записочка, которую она сейчас, присев на поваленную сосну, принялась
перечитывать вновь.
Какой удобный случай набросать ее портрет! На ней была соломенная шляпа
с широкими полями; форма головы у нее была не идеальной, однако, искусно
завивая и укладывая свои пышные белокурые волосы, она справлялась с этим
природным недостатком. От жары щеки у нее увлажнились, бледное лицо слегка
порозовело, быстрые серые глаза засветились нервным блеском. Должно быть,
по той же причине рот у нее был сейчас полуоткрыт, и это скрадывало
жесткую линию изящно очерченных губ. Она бесспорно поздоровела. Платье,
которое она носила очень длинным, как многие миниатюрные женщины, резко
обрисовывало талию, и было не трудно убедиться, что она уже не та
сильфида, которую обнял Гэбриель в роковой для него день в каньоне. Она
казалась теперь более томной, более чувствительной к неудобствам; сейчас,
например, она долго устраивалась на примитивном лесном сиденье с капризным
выражением лица, которое было для нее внове и, бесспорно, увеличивало ее
женское очарование. В тонких, сухощавых, с белыми ноготками пальчиках она
держала развернутую записку и читала ее, чуть улыбаясь. Текст был таков:
"Я буду ждать тебя в десять утра на холме возле большой сосны. Знаю, ты
придешь. Не вздумай пренебречь мною. Я оскорблен и опасен. Виктор".
Все с той же улыбкой миссис Конрой сложила записочку и тщательно
спрятала ее в карман. Слегка сжав руки между колен, она погрузилась в
спокойное ожидание; раскрытый зонтик лежал у ее ног; трудно было бы вернее
нарисовать женщину, пришедшую на свидание к любимому человеку. Вдруг
быстрым нервным движением она подобрала ноги и внимательно оглядела землю
вокруг себя, словно опасалась, что к ней неслышно может подползти
какое-нибудь коварное пресмыкающееся. Вслед за тем она поглядела на часы
Он опаздывал уже на пять минут. В лесу стояла глубокая дремотная тишина.
Где-то вдалеке со сна закаркал грач. Шустрая белка начала было спускаться
вниз по стволу ближней сосны, но, увидев зонтик, мгновенно распласталась,
прижавшись к дереву и раскинув лапки, - воплощение безоглядного страха.
Пробегавший мимо заяц тоже наскочил на зонтик; сердчишко так и
заколотилось у косого; он решил: тут ему и конец. Потом послышался
негромкий хруст валежника, - шаги были мужскими; миссис Конрой подхватила
уже натворивший столько бед зонтик, скрыла в его тени холодный блеск своих
серых глаз и застыла в ожидании.
Вверх по тропинке неторопливо поднимался мужчина. Вскоре она убедилась,
что это не Виктор; потом, пристальнее вглядевшись, побледнела, слегка
вскрикнула и поднялась с места. Это был испанский переводчик с
Пасифик-стрит. Она успела бы убежать, но он вдруг обернулся и закричал с
тем же отчаянным волнением, что и она. Оба стояли и глядели друг на друга
молча, с трудом переводя дыхание.
- Деварджес! - промолвила миссис Конрой почти неслышно. - О боже!
Незнакомец горько рассмеялся.
- Да! Деварджес! Бежавший с тобою негодяй Деварджес! Деварджес,
предавший твоего мужа. Погляди же на меня. Вот я, Генри Деварджес, твой
деверь, твой сообщник, твой возлюбленный, жалкая пешка в твоих руках!
- Тише! - умоляюще сказала она, вглядываясь в глубину леса. - Умоляю
тебя, тише!
- А кого я имею честь видеть перед собой? - продолжал он, не обращая
внимания на ее слова. - Госпожу Деварджес номер один или госпожу Деварджес
номер два? А может быть, ты приняла фамилию этого мальчишки-офицерика, с
которым ушла от меня; сочеталась с ним законным браком? Или он отказал
тебе в этой плате за измену? А может быть, передо мной супруга и сообщница
слабоумного Конроя? Не томи же, говори скорей! О, сколько я должен
высказать вам всего, сударыня, и я не могу к вам даже обратиться, ибо не
знаю вашего имени.
Несмотря на подлинную страсть и ярость, звучавшие в словах этого
человека, было что-то столь нелепое и театральное в его обличий
старомодного фата, в крашеных волосах, вставленных зубах, плечах, подбитых
ватой, панталонах со штрипками, обтягивавших тощие ноги, что эта
неколебимая женщина чуть не сгорела со стыда - не за свои позорные деяния,
нет, за своего сообщника.
- Тише! - сказала она. - Зови меня своим другом. Я ведь всегда была
тебе другом, Генри! Зови меня как хочешь, только уйдем отсюда. И ради
бога, потише! Другой раз, где-нибудь в другом месте я выслушаю все, что ты
хочешь мне сказать. - Она незаметно увлекла его за собой в лес, и вскоре
они были уже далеко от места назначенного свидания и приближались к
полуразрушенной хижине Конроя. Здесь она, по крайней мере, могла не
опасаться внезапного появления Виктора. - Как ты попал сюда? Откуда ты
узнал, что я здесь? Где ты пропадал все эти годы?
За последние несколько минут она в какой-то мере восстановила свою
власть над этим человеком, ту странную власть, которую испытали на себе
все встретившиеся ей на жизненном пути мужчины, все, кроме Гэбриеля
Конроя. Помолчав, незнакомец стал отвечать на ее расспросы; в голосе его
теперь было меньше злобы, больше отчаяния.
- Я приехал сюда шесть лет тому назад; без гроша, сломленный,
опозоренный. Я хотел одного - скрыться от всех, кого я когда-либо знал, от
родного брата, у которого разбил семью, украл жену, от тебя, - да, от
тебя, Жюли! - от тебя и от твоего любовника, от неотвязных мыслей о твоем
двойном предательстве! - Голос его поднялся почти до крика, но твердый
взгляд и предостерегающий жест внимавшей ему женщины заставили его
сдержать себя. - Когда ты бросила меня в Сент-Луисе, мне ничего не
оставалось, как искать смерти или же скрыться самому. Вернуться в
Швейцарию и жить там, ежеминутно сознавая, что я преступник, к тому же
жестоко наказанный, я был не в силах. Я уехал в Калифорнию. Мое
образование, познания в языках открыли для меня широкое поле деятельности.
Стоило мне пожелать, и я легко стал бы богачом, добился бы видного
положения в обществе, но нет, я предпочел зарабатывать жалкие гроши -
ровно столько, чтобы не умереть с голоду и забыться на час за зеленым
столом. Днем я корпел с пером в руке, вечером шел в игорный дом. Я остался
джентльменом; меня считали безумцем, маньяком, но все питали ко мне
почтение. Один я знал, что у меня на совести предательство; для прочих я
был человеком чести. Впрочем, к чему я это говорю? Что для тебя понятие
чести?
В ожесточении он уже готов был отвернуться от нее, но в эту минуту
встретил ее взгляд и, уловив в нем если не сочувствие, то все же некоторое
сдержанное одобрение, был вновь повергнут к ее ногам. Сколь ни презренна
была эта женщина, ее порадовало, что вероломно брошенный ею любовник не
утратил своей гордости, что за жалкой внешностью старого фата с крашеными
волосами еще таится дух, исполненный достоинства; она испытала даже
какое-то удовлетворение, убедившись, что по прошествии стольких лет этот
человек сохранил душевные качества, которые она первой в нем угадала.
- Муки отчаяния стали с годами слабеть, Жюли, - продолжал он грустно, -
временами мне даже казалось, что я начинаю забывать свой проступок,
начинаю забывать тебя. Но тут я узнал о смерти брата - он умер голодной
смертью. Послушай, Жюли! Однажды мне принесли для перевода документ, где
было описано, как он погиб... твой муж... мой брат!.. Он умер от голода,
слышишь ты, что я говорю?! И он, не вынеся позора, покинул отчий дом,
попытался спрятаться на краю света, подобно мне прошел тяжкий путь
эмигранта; он - джентльмен и литератор, смешался с толпой грубиянов,
подонков общества, погрузился в их низменные интересы и умер среди них,
неведомый, непризнанный.
- Он умер, как и жил, - запальчиво возразила миссис Конрой, - лицемеря,
предавая своих близких. Он погиб, увязавшись за своей любовницей, простой
необразованной девчонкой, и завещал ей перед смертью все состояние. Ее
звали Грейс Конрой. По счастью, документ у меня в руках.
Тсс! Что случилось? Хрустнул ли то упавший с дерева сухой сук или
зашуршал в кустах пробежавший лесной зверек? Сейчас двоих актеров этой
драмы снова окутывала глубокая тишина. Так безлюдно было кругом, что их
можно было бы принять за первого мужчину и первую женщину на лоне
первозданной природы.
- О чем говорить?! - торопливо продолжала она, слегка понижая голос. -
Ведь так было уже не в первый раз... Вспомни историю с этой девушкой в
Базеле... как он лгал... как обманывал меня!.. Тогда и завязалась наша
дружба, Генри, дружба, которой суждено было стать страстью. Да, ты
страдал! Ну а я, разве я не страдала? Теперь мы квиты!
Не в силах вымолвить ни слова, Генри Деварджес глядел не отрываясь на
свою собеседницу. Ее голос дрожал; в глазах, только что горевших
оскорбленным женским чувством, стояли слезы. Он приехал сюда, чтобы
объясниться с этой женщиной, предавшей сперва своего мужа, потом его
самого; она даже не подумала отрицать свою вину. Он приехал сюда, чтобы
обвинить ее в бесчестном самозванстве; но вот он уже с сочувствием
слушает, как она поносит его брата; он с нетерпением ждет объяснений,
конечно, вполне извиняющих ее, чтобы с готовностью принять их. Мало того,
он уже начинает чувствовать, что все нанесенные ему обиды ничто по
сравнению со страданиями, которые пришлось испытать этой изумительной
женщине. Женщина, стремящаяся обелить себя в глазах ревнивого любовника,
смело может играть на его тщеславии. Деварджесу хотелось теперь верить,
что пусть он даже и потерял ее любовь, обманутым он не был никогда. Все
претензии по поводу самозванства отпали сами собой. Разве не женился на
ней брат той самой девушки, имя которой она приняла? Проявили ли они хоть
раз, он сам или доктор Деварджес, столь глубокое сочувствие к ее
страданиям, столь полное доверие к ней? Какую душевную грубость надо было
иметь, какой эгоизм, чтобы отбросить прочь, растоптать бесценную жемчужину
ее любви! Мы с вами, дорогой читатель, не будучи влюблены в эту достойную
всяческого порицания женщину, легко можем усмотреть слабые места в логике
Генри Деварджеса; но когда мужчина в деле женщины, которую любит,
одновременно принимает на себя обязанности прокурора, судьи и присяжных
заседателей, он легко может впасть в характерную ошибку: он полагает, что
разобрал дело и вынес надлежащий приговор, между тем как он попросту
отказался от обвинения. Надо думать, миссис Конрой приметила слабость,
обозначившуюся в позиции противника, хоть и была сильно озабочена тем, как
бы вдруг не появился Виктор. С Виктором следовало иметь дело только
наедине. Он был слишком импульсивен; бывают случаи, когда это качество
характера, вообще говоря одобряемое в мужчинах более сдержанной половиной
человечества, становится положительно невыносимым.
- Зачем ты явился сюда? - спросила миссис Конрой с улыбкой, в которой
таилась угроза. - Чтобы меня оскорблять?
- Чтобы сказать тебе, что существует вторая дарственная на землю,
которой ты владеешь в качестве Грейс Конрой или миссис Конрой, - ответил с
мужской прямотой Деварджес. - Дата выдачи этой дарственной предшествует
той, что указана на дарственной моего брата Поля. Владелец дарственной
подозревает, что здесь какое-то мошенничество. Я приехал, чтобы проверить
обстоятельства дела.
Глаза у миссис Конрой загорелись.
- Откуда могли взяться подобные подозрения?
- Анонимное письмо.
- Ты видел его?
- Да, оно написано тем же почерком, что и рукописная часть в
дарственной.
- Ты знаешь, чья это рука?
- Да. Этот человек сейчас здесь. Коренной калифорниец. Его зовут Виктор
Рамирес.
Деварджес поглядел своей собеседнице прямо в глаза. Она ответила ясным
взглядом и ослепительно улыбнулась.
- А известно твоему клиенту, что, независимо от того, поддельный его
документ или нет, тот, что выдан моему мужу, бесспорно подлинный?
- Да, но мой клиент, точнее, моя клиентка, интересуется судьбой
несчастной сироты Грейс Конрой.
- Ах, вот как! - сказала миссис Конрой с легчайшим вздохом. - Значит,
ты проделал это длинное утомительное путешествие, чтобы выполнить желание
своей клиентки... женщины?
- Да, - ответил Деварджес. Он был польщен, но в то же время несколько
обеспокоен.
- Теперь все понятно, - медленно промолвила миссис Конрой. - Я,
наверное, не ошибусь, если скажу, что она молода, высоконравственна,
обаятельна. Ты сказал ей: "Не беспокойтесь, я разоблачу эту аферистку, я
выведу ее на чистую воду". Что ж, я не виню тебя. Ты мужчина. Может быть,
ты по-своему прав.
- Ради бога, Жюли! Выслушай меня! - вскричал Деварджес.
- Ни слова больше! - сказала миссис Конрой, поднимаясь с места и слегка
взмахнув узкой белой рукой. - Я не виню вас! Видно, ничего иного я не
заслужила. Поезжайте к своей клиентке, сэр, скажите, что вы беседовали с
Жюли Деварджес, с самозванкой. Посоветуйте ей представить дарственную в
суд, скажите, что поможете ей выиграть дело. Завершите труд автора
подметного письма, и вам тогда отпустятся все грехи, ваша подлость, мое
безрассудство. Срывайте вашу награду, вы заслужили ее; скажите этой
женщине, что ей повезло в жизни, что бог послал ей таких верных друзей,
каких Жюли Деварджес не довелось иметь даже в расцвете ее красы. Уходите!
Прощайте! Нет, пустите меня, Генри Деварджес, я иду к своему мужу. Он один
сумел простить всеми брошенную, заблудшую женщину, дать ей кров и приют.
Пораженный Деварджес не успел прийти в себя, как она, словно солнечный
луч, скользнула у него из рук и пропала. С минуту он еще видел, как
мелькала ее светлая юбка, а потом колоннада сосен сомкнулась за ней и
скрыла ее из виду.
Пожалуй, это было к лучшему, потому что мгновение спустя появился
Виктор Рамирес. Весь красный, всклокоченный, сверкая глазами, он выбежал
на тропинку и столкнулся с Деварджесом. Оба молчали, озирая друг друга.
- Вам не кажется, что сегодня жарко? - спросил Деварджес, почти не
скрывая насмешки.
- Жарко, будь я проклят! А вы что здесь делаете?
- Да вот мух бью. Счастливо оставаться!
Тот, кто взглянул бы в лицо миссис Конрой, бежавшей по лесу, ни за что
не догадался бы, что только сию минуту она с самым горестным, убитым видом
рассталась с Генри Деварджесом. Когда, приблизившись к дому, она
остановилась в тени веранды, чтобы перевести дух, в уголках ее рта играла
улыбка. Но тут, войдя в пустой дом, она вдруг почувствовала, что силы ее
на исходе, направилась прямо в будуар и бросилась на кушетку, негодуя на
свою физическую немощь. Никто не видел, как она вернулась. Слуги-китайцы
все ушли в прачечную, стоявшую поодаль от дома. Экономка, воспользовавшись
отсутствием хозяйки, укатила в город. Неслыханная Жара как бы служила
общим извинением, освобождала от строгого соблюдения каждодневных
обязанностей.
Миссис Конрой сидела, глубоко задумавшись. Первое потрясение от встречи
с Деварджесом миновало; она была довольна собой; ей не только удалось
сохранить влияние на него, но и завербовать в союзники против Рамиреса,
который был сейчас решительно опасен. Пока Рамирес изливал свою ревность в
крике и пустых угрозах, она не страшилась его, хоть и знала, что в
неистовстве он способен поднять на нее руку; теперь его коварный
предательский поступок заставил ее трепетать. Нужно еще раз повидать
Деварджеса; она расскажет ему обо всех обидах, которые ей пришлось
вытерпеть от мужа; для Генри это будет как бы отпущением грехов перед
покойным братом; тогда она сумеет заставить его придержать Рамиреса,
отсрочить скандал, пока они с Гэбриелем не уедут далеко-далеко, в Европу.
Дайте ей только уехать отсюда; она посмеется над обоими; она отдаст все
силы, чтобы завоевать любовь Гэбриеля; без его любви - теперь это так
ясно! - и дальнейшая Судьба ее, и сама жизнь теряют всякий интерес. Надо
торопиться с отъездом. Как только распространились слухи, что рудник
беднее, чем ожидалось, Гэбриель решил, что его долг оставаться на посту и
ждать, чем кончится дело; он совсем прекратил сборы к путешествию Нужно
внушить ему, что Дамфи просит его уехать; она заставит Дамфи написать об
этом Гэбриелю. Она улыбнулась, когда подумала о том, какое влияние за
последнее время она приобрела на перепуганного финансиста. Все было бы
нипочем, если бы не дурное самочувствие! От досады она заскрежетала
зубами! Почему именно сейчас, когда ей требуются все силы... Но тут ее
озарила неожиданная мысль; она даже зажмурила глаза, чтобы полнее
насладиться. Если ее догадка правильна, почем знать, быть может, ей
удастся тронуть сердце Гэбриеля?.. Мужчины такие странные в этом
отношении!.. О боже! если бы это было так!
Шум над головой прервал ее мысли. В доме все это время стояла такая
глухая тишина, что можно было расслышать, как долбит дранку забравшийся на
крышу дятел. А сейчас она ясно различала тяжелые мужские шаги в верхней
комнате, отведенной под кладовую. Миссис Конрой не знала свойственных
женщинам нервных страхов; ум ее был практическим, на мужской лад; она не
боялась ни привидений, ни грабителей. Но сейчас она вся превратилась в
слух. Шум повторился. Сомнений больше не было. Это - шаги человека,
которым так заняты ее мысли, шаги ее мужа!
Но что же он там делает? За все недолгие месяцы их совместной жизни еще
не было случая, чтобы он возвратился домой так рано. В кладовой, среди
прочего хлама, хранилось кое-что из его старательского снаряжения, его
инструмент. А вдруг ему что-нибудь понадобилось? Еще там лежит мешок,
вспомнила она, с платьями его покойной матери. Но почему же он занялся
этим именно сейчас? Когда угодно, только не в это время. Ею вдруг овладело
предчувствие, одно из тех суеверных предчувствий, которые она так любила
высмеивать. Тсс! Опять шаги. Она затаила дыхание. Человек прошел по
лестничной площадке второго этажа, медленно спустился вниз; теперь каждый
шаг его отдавался у нее в сердце. Вот он прошел по нижней площадке,
остановился, словно размышляя о чем-то, приблизился к ее двери,
остановился опять. Если бы ожидание продлилось еще хоть секунду, она не
выдержала бы и закричала. Но дверь медленно отворилась - перед нею стоял
Гэбриель.
Один быстрый, ищущий, безнадежный взгляд, и она прочла свой приговор.
Он знает все! Но в глазах его она не нашла ни раздражения, ни злобы; разве
только не было в них того озадаченного выражения, с которым Гэбриель
обычно смотрел на свою жену. Он переоделся в рабочие штаны и рубаху; в
одной руке он держал старательскую заплечную суму, в другой кирку и
лопату. Не спеша он нагнулся, Опустил свое имущество на пол и, видя что
она глядит на него в крайнем волнении, сказал виновато:
- В мешке, сударыня, одеяло и кое-что из старья, что я обычно с собой
беру. Если у вас будут какие Сомнения, то могу развернуть. Но вы знаете
меня, сударыня; я никогда не возьму ничего, что мне не принадлежит.
- Ты уходишь? - спросила она, и хотя сама не расслышала своих слов, они
глухо отдались где-то в ее душе.
- Пожалуй, что да. Если вы не догадываетесь почему, сударыня, то можете
узнать об этом от того же человека, что и я. Думаю, следует сказать вам,
пока я не ушел, что вины тут не было ни моей, ни его. Я сидел утром у себя
в хижине, в старой хижине.
Ей показалось, что она знает о случившемся уже очень давно. Все было
так просто, так обыкновенно.
- Так вот, был я у себя в хижине, услышал голоса, выглянул и вижу, что
вы беседуете с каким-то незнакомцем. Вы знаете меня, сударыня; я не из
тех, кто подслушивает разговоры, которые их не касаются. По мне вы могли
бы там беседовать сколько вздумается, но я заметил, что какой-то человек
прячется за деревьями, подслушивает, шпионит. Я пригляделся и узнал его;
это был мексиканец, которого я лечил от ревматизма с год тому назад. Я
направился к нему; он, завидев меня, попытался бежать. Но я схватил его, и
ему пришлось... пришлось остаться.
В легком движении руки, которым стоявший перед нею исполин сопровождал
свою речь, было столько спокойствия и бессознательного благородства, что
миссис Конрой, хоть гнев и закипал в ней, осталась недвижной и безгласной.
Опомнившись, она промолвила (вслух ли, про себя ли - это она и сама точно
не могла бы сказать): "Если бы он любил меня по-настоящему, он не оставил
бы того в живых".
- Не стану вам рассказывать, сударыня, о чем этот человек поведал мне,
пока я держал его, чтобы он не вырвался, как бешеный зверь, и не бросился
на вас и на незнакомца. Поскольку вы знакомы с ним больше, чем я, то и
сами сумеете догадаться, а что он сказал правду - я вижу по вашему лицу.
Следовало бы мне, конечно, и самому кое до чего додуматься по разным
признакам, которые я давно уже наблюдаю, да нет у меня нужной твердости
характера.
Тут он поднял руку ко лбу и движением могучей ладони как бы стер все
заботы и треволнения, терзавшие его. Потом вытащил из нагрудного кармана
какую-то бумагу.
- Вот составил я документ для юриста Максуэлла. Все, что значится здесь
на мое имя, и все, что мне следует получить в дальнейшем, я переписал на
вас. Этот мексиканец говорит, будто имущество, принадлежащее Грейс,
принадлежит и мне; но я не согласен. Пусть Грейс, если она когда-нибудь
придет сюда, сама за себя решает; но, сколько я знаю свою сестру,
сударыня, она не прикоснется к этому имуществу и пальцем. Мы простые люди,