Герролд Дэвид. День проклятья

   – Как долго можно оставаться там человеком?
   – Никто точно не знает. Но все происходит довольно быстро. Безопасный срок составляет четыре, максимум пять дней – переживания настолько сильны, что разум стирается.
   – Хорошо. Значит, в моем распоряжении два дня. Нет, полтора. Я пойду туда в понедельник утром, день уйдет на привыкание, потом ночь, и на следующий день я поучаствую в сборище. Можете забрать меня во вторник после обеда. До конца недели я отчитаюсь, а к выполнению главного задания приступлю в следующий понедельник.
   Флетчер выключила клавиатуру и положила ее обратно на стол.
   – Вы уверены, что хотите пойти на это?
   – Я должен.
   – Хорошо. – Она взялась за телефон. – Джерри? Начинаем завтра. Ладно… Нет, вовсе нет… Спасибо. – Она положила трубку и повернулась ко мне. – О'кей, сегодня нам предстоит большая работа.
   – Какая?
   – Я вас немного потренирую.
   – Тренировка?
   – Есть упражнения, которые укрепят ваше чувство самосознания. Это может пригодиться.
   – Медитация?
   – М-м, не совсем. Называйте это центровкой души, вроде модулирующей тренировки.
   – Мне казалось, что вы о ней невысокого мнения. Флетчер отрицательно помотала головой:
   – Ни в коем случае. Мне только не нравится, во что ее превратили шарлатаны.
   Тренировка как таковая оказалась для меня одной из самых полезных вещей. Она позволила мне… сохранить здравый смысл во время эпидемий. И сейчас – тоже.
   Но, по правде говоря, я не уверена, что она вам поможет. Просто я хочу использовать любую возможность, чтобы подстраховать вас.
   – Я не подведу, – пообещал я. – Правда. Я даже договорился с доктором Дэвидсоном на сегодняшний вечер.
   Флетчер промолчала.
   – Что с вами? – спросил я.
   – Я знаю, что вы самоуверенный юноша. И отдаю себе отчет, что вы продумали все до конца. Мы, в свою очередь, тоже, но все-таки я боюсь. Потому что знаю, как легко что-нибудь упустить из виду. И честно говоря, мне не хочется потерять вас…
 
    В. Как хторране называют Карнеги-Холл?
    О. Деликатес.

48 ДОКТОР ДЭВИДСОН

   Беру свои слова обратно: на свете есть один будильник получше переполненного мочевого пузыря.

Соломон Краткий

 
   – Вы хотели поговорить со мной, Джим?
   – Да, хотел.
   – Слушаю вас… Я жду, а вы молчите почти десять мин-ут.
   – Разве?
   – Да-да, десять минут.
   – Виноват, я… Нет, я пообещал больше никогда не просить прощения. Просто…
   Не знаю, с чего начать. Я сумасшедший?
   – Мы все сумасшедшие, Джим.
   – Да, я уже слышал. Похоже, это превращается в мантру1. 'Мантра-у индуистов постоянное повторение этого слона – необходимое условие для самоуглубления, или медитации.
   – Я хотел спросить… Может быть, я чокнулся сильнее, чем другие.
   Доктор Дэвидсон немного помолчал, прежде чем ответить. Я сидел в удобном кресле один в просторной пустой комнате, а он был где-то в Атланте и вещал вкрадчивым голосом:
   – Джим, можно с тобой не церемониться?
   – Не понял.
   – Ты хочешь получить ответ как можно скорее, хотя уже завяз по самые уши. Тебе нужна моя помощь. Но прежде чем я сделаю это, давай условимся.
   – Продолжайте, – сказал я, подозревая подвох.
   – Пожалуйста, дотерпи до конца беседы, даже если разозлишься. Особенно если разозлишься. И кроме того, ты должен говорить только правду.
   – Договорились. Понятно, что вы собираетесь сразить меня наповал. Что ж, я готов к самому худшему. Не стесняйтесь сделать больно.
   – Напротив, я хочу снять твою боль.
   – Ха-ха. Итак, нормален я или нет?
   – Ты неправильно ставишь вопрос, да и ответить на него невозможно. Нормальных людей вообще не существует. Есть только люди, способные вести себя адекватно сложившимся обстоятельствам. Ты же понимаешь здравомыслие как состояние, которого нужно достичь, и это не дает тебе покоя. Тебя мучают сомнения, способен ли ты на это.
   – Послушайте, – перебил я. – Я готов принять весь этот вздор за чистую монету, так как хочу верить, что вы понимаете… Хочу верить, что на свете найдется хоть один человек, с кем я мог бы поговорить. Если он меня поймет – я не окончательно спятил и еще смогу выкарабкаться. Вы меня понимаете?
   – Джим, я тебя понимаю, наверное, гораздо лучше, чем тебе кажется. Возможно, придет время, когда ты будешь смеяться над этим. Но не будем забегать вперед, давай начнем с нескольких определений, хорошо? Итак, подумай над следующим: человек нормален не потому, что он изначально нормален, а потому, что он ведет себя как подобает нормальному человеку. Я подумал.
   – То есть играет роль нормального, да?
   – Некоторые играют. Ну и что?
   – Вы хотите сказать: «Притворяйся, пока хватит сил». Я правильно понял?
   – А что, может, и так.
   В тоне доктора Дэвидсона проскользнуло веселье. Мне хотелось, чтобы он поделился шуткой со мной, но я знал, что он никогда этого не сделает. Здесь так же, как в сексе, – до всего нужно дойти самостоятельно.
   – Но откуда же тогда люди знают, нормальны они или нет?
   – Хочешь, я объясню, Джим, что такое на самом деле здравый рассудок? Ты наверняка очень удивишься.
   – Валяйте. Я сижу хорошо.
   – Здравый рассудок – не более чем искусство владеть своей речью.
   – Что?!
   – Ты ищешь не там, где надо. Ты выискиваешь нормальных, на твой взгляд, людей и пытаешься выяснить, какими качествами они обладают. Попробуй зайти с другой стороны, возьми какого-нибудь ненормального и посмотри, чего у него не хватает.
   Посмотри на любого сумасшедшего, Джим. Как мы распознаем, что с ним не все в порядке? Да потому, что он не может нормально общаться с другими. Люди с ненарушенной системой коммуникации преуспевают в этой жизни, а те, кто не способен к адекватному общению с окружающими, терпят поражение. Их считают больными.
   – Но они действительно больны! – начал спорить я.
   – Да, вне сомнения, они больны, и причин тому множество. Существует масса способов разрушения человеческой личности: наркотики, секс, насилие, обман, травма, перенапряжение, тяжелые условия жизни. Иногда достаточно просто перенервничать. В подавляющем большинстве случаев человек сам виноват в этом.
   Люди изощряются в способах избежать ответственности за свои поступки. Один из лучших – сойти с ума. Ты никогда над этим не задумывался? Ведь такое членовредительство не смертельно, но вполне достаточно, чтобы переложить ответственность за себя на плечи других.
   – Вы говорите так, будто они сами виноваты, – возразил я. – Не очень-то вы им сочувствуете.
   – Что такое настоящее сострадание, ты тоже не знаешь, Джим. По-твоему, достаточно приласкать и дать теплую титьку. Ты ошибаешься, уверяю. Впрочем, я не обвиняю. Искать виновного – пустое занятие. Что это даст? Я толкую об уже свершившемся факте, а это совсем другой разговор. На самом деле не так важно, почему человек сдвинулся, гораздо важнее другое: все пострадавшие практически утрачивают способность к общению, а иногда лишаются ее совсем.
   Я подумал.
   – Но это же очевидно.
   – Более чем очевидно, Джим. Настолько очевидно, что ты уже не видишь остального. Нарушение способности к общению – вот главная беда. Она изолирует человека. Нельзя вылечить больного, если он не говорит, что у него болит. Он обречен оставаться один на один со своей болью. Вот почему мы призываем людей в твоем состоянии посещать семинарские занятия в группах. Там можно поупражняться в общении и усовершенствовать речевые навыки.
   – Мне это не нужно, – отрезал я, может быть, излишне поспешно.
   – Разве я – говорил, что это тебе нужно? Ты воспринимаешь то, что ты хочешь слышать, а не то, что я говорю. Давай попробуем снова, только на этот раз слушай мои слова, а не то, что, как тебе кажется, кроется за ними. Ты вложил много сил в достижение поставленных перед тобой целей. Любое препятствие тебя раздражает – ты впадаешь в депрессию или в ярость. Я пытаюсь донести до твоего сознания, что человек, подобный тебе, должен научиться быстро отступать. Ты должен знать, как залечивать раны и продолжать делать дело. Да что говорить!
   Могу поспорить, что сейчас тебе кажется, будто ты идешь со вспоротым животом да еще тащишь за собой кишки. Именно поэтому ты обратился ко мне после стольких месяцев молчания. Я прав?
   Сразу я не ответил, потом все-таки кивнул.
   – Твоя нерешительность красноречивее любых слов, Джим. Тебе больно, ты раздражен, но тебя учили не распускать нюни – вот ты и стараешься, чтобы никто не заметил твоей боли. Но так не исцелиться, напротив – раздражение лишь усугубит боль. Хуже другое: ты даже не подозреваешь, что не одинок и ничем не отличаешься от тысяч других людей, обращающихся к нам каждую неделю, и столь же самонадеянно полагаешь, будто твоя болячка настолько неповторима, что ее надо холить и лелеять всю оставшуюся жизнь. Можно задать тебе один вопрос?
   – Какой? – спросил я со злостью.
   – Что ты этим выиграешь? – А?
   – Продолжаешь дуться? Очень глупо с твоей стороны. Я промолчал. Он обложил меня со всех сторон. Спустя несколько секунд до меня дошло, что доктор Дэвидсон прав.
   – Ладно, – выдохнул я с облегчением, почти с покорностью. – Вы убедили меня.
   Что дальше?
   – Ты слишком торопишься, Джим. Мне пришлось быть резким, чтобы заставить тебя прислушаться к моим словам. Надеюсь, ты понимаешь, что я работаю на результат?
   Я пожал плечами:
   – Да, наверное.
   – Вот это и называется настоящим состраданием: я разговариваю с личностью, а не с симптомами.
   – О! – вырвалось у меня.
   – Как видишь, чтобы вести себя неадекватно, вовсе не обязательно быть ненормальным. Все мы немного сдвинуты в ту или иную сторону. Обычно потому, что не владеем всей информацией. Иногда потому, что другому нас никто не научил. Но в большинстве случаев адекватно мы ведем себя лишь тогда, когда прислушиваемся к тому, что происходит вокруг, и реагируем на то, что мы действительно слышим, а не на то, что послышалось. Вот так человек делает себя нормальным.
   – О! – снова воскликнул я, не зная, принимать мне это или нет.
   – Я понимаю, – заметил доктор Дэвидсон. – Ты сомневаешься, можно ли согласиться с подобным определением. Это обычная реакция – поспорить и даже оказаться правым, но не надо доказывать свою правоту, Джим. Просто посмотри и постарайся понять, как это можно применить с пользой для себя в сложившихся обстоятельствах. Договорились?
   – Хорошо, – сказал я. – Попробую.
   – Отлично. Спасибо. – В голосе доктора Дэвидсона послышалось удовлетворение, словно он добился чего-то важного. – Ну а теперь позволь познакомить тебя с последней парочкой аргументов. Язык – концентрированное выражение мыслей, так?
   Я кивнул:
   – Это аргумент с бородой.
   – Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, так?
   – Конечно.
   – Хорошо. Значит, все, что способствует усовершенствованию способностей к общению, одновременно помогает самоисцелению, причем немедленному, как ты и настаиваешь. Например, наша беседа.
   – Пока я не чувствую никакого исцеления.
   – Я не закончил, – спокойно заметил доктор Дэвидсон. В его голосе мне послышалась усмешка.
   Расцепив руки, я откинулся на спинку кресла. Что ж, мы тоже умеем играть в такие игры.
   – Конечно, но до сих пор мы занимались только разговорами. Это меня успокаивает, но все остальное в мире – поперек горла.
   – Разумеется, коль скоро ты здесь.
   – А?
   – Ты никогда не замечал, что все беседы, в которых ты участвуешь, имеют нечто общее?
   – Что именно?
   – То, почему ты здесь. Ты никогда не соглашаешься ни с кем, не так ли?
   – Это нечестный прием…
   – Разве я обещал быть честным? Но это правда, не так ли? Какой доход ты получаешь от всех этих разговоров, Джим?
   – Не понял…
   – Ты получаешь прибыль. Коммуникационный канал должен приносить прибыль, иначе ты прекратишь его питание. Знаешь, почему ненормальный вкладывает так много энергии в неверные действия? Да только потому, что они дают отдачу, которую он может распознать. Плохой доход лучше, чем никакого. Разве ты никогда не играл в рулетку? Ненормальные раздражают окружающих по той же причине – они не отходят в сторону после выигрыша. Они просто не понимают, что выиграли, и требуют продолжения игры ради проигрыша, пристают ко всем и вся, пока не добьются своего. Насколько человек ненормален, можно выяснить только одним способом – оценить, насколько ставка соответствует затеянной им игре. Ради чего ты играешь, Джим? Это и будет ответом, сумасшедший ты или нет.
   – Будьте вы прокляты!
   – Вполне адекватный ответ, – невозмутимо заметил доктор Дэвидсон.
   – И ваша медицина тоже.
   – Но ты не ответил на вопрос. Какова твоя ставка?
   – Черт вас возьми! Да кто вы такой? Что вы прячетесь за занавеской? Кто назначил вас богом?
   – Сядь, Джим. – Нет!
   – Почему ты так обозлен на мать? Что она сделала?
   – Мне ничего, черт побери, а моему отцу сделала! Она причинила ему боль! Она… не заботилась о нем! И сейчас не заботится! Она… – Я замолчал. – Вы – сукин сын и лезете не в свое дело.
   – Нет, в свое, Джим. Ты обратился ко мне за помощью, а я просто показал, где твоя рана. Что ты теперь собираешься предпринять?
   – Ничего.
   – Звучит так же глупо, как и все, что ты говорил до сих пор. Кого ты наказываешь?
   – Отношения с матерью, – процедил я, – это мое личное дело.
   – У тебя нет никаких отношений с матерью.
   – Может, я этого и добивался.
   – Я так не думаю, Джим.
   – А вас никто не спрашивает. Спасибо и на том.
   За что я не люблю скользящие двери – так это за то, что ими нельзя хлопнуть.
   Выскочив из комнаты, я вышел на улицу, зашел в аптеку и выложил сотню долларов за флакон «порошка грез».
   Мысль была неплохая: отключиться на весь уик-энд – пока не придет время отправляться в стадо.
 
    В. Как хторране называют животноводческую ферму?
    О. Прекрасная находка.

49 КАК СТИРАЕТСЯ РАЗУМ

   Если вы что-то делаете достаточно часто, это входит в привычку.
   Соломон Краткий
   – Вот и все. Включаю ваш ошейник, – сказала Флет-чер и, повернувшись к монитору на заднем сиденье джипа, набрала что-то на клавиатуре.
   Ошейник запищал, причем довольно громко.
   – Ну и как мое самочувствие? – поинтересовался я.
   – Отлично, – ответила она. – И сердце и дыхание в норме. Дайте-ка я застегну.
   Она шагнула ко мне, и что-то щелкнуло под моим подбородком.
   Когда она отошла, я для проверки подергал ошейник. Он сидел крепко и работал.
   Теперь, пока меня не заберут отсюда, от него ни избавиться, ни выключить.
   Мне показалось, что Флетчер что-то хочет сказать, но, когда я вопросительно взглянул на нее, она быстро опустила глаза на часы.
   – Я отлично себя чувствую, – сообщил я.
   – Мы немного поспорили с доктором Дэвидсоном, но я замечательно отдохнул.
   – Я знаю. – Флетчер спокойно встретила мой взгляд. – Это не имеет никакого значения.
   – Дану?
   – А почему это должно иметь значение? Вы собрались в стадо. Разве нормальный человек имеет там какие-то преимущества?
   – От всех я только и слышу, что лучше быть сумасшедшим… – Я оборвал себя на полуслове.
   – Сами видите, – уклончиво пробормотала она.
   – Вижу.
   Каков вопрос, таков ответ.
   – Вам пора.
   Я глубоко вздохнул и стал разуваться.
   Стадо уже собиралось на площади. День обещал быть жарким.
   На мне остались шорты и майка. Не многовато ли? Я колебался, снять ли майку, потом снова взглянул на площадь. По сравнению с прошлым разом голых стало гораздо больше. Чтобы поменьше выделяться, я стянул майку и раздумывал, стоит ли расстаться с шортами.
   Посмотрел на печальную Флетчер.
   – С вами все в порядке?
   – Да, – ответила она.
   – Что-то не похоже. Она пожала плечами:
   – Я задумалась. – О чем?
   – Жалела, что у нас было так мало времени. Я взял ее руки в свои.
   – У меня все будет отлично, – бодро заверил я.
   – Еще бы. Не сомневаюсь.
   – Да нет. Здесь. – Я постучал пальцем по лбу. – Я не растворюсь в стаде, обещаю.
   Сжав мои руки, она вглядывалась мне в лицо.
   – Лучше бы вам не ошибаться, иначе нога будет сломана.
   – Помню.
   Я снова взглянул на стадо. Нет, нудистов здесь хватает. Благопристойность победила, и я оставил шорты на себе. Пока, во всяком случае.
   – Ну, – вздохнул я. – Пойду, пожалуй…
   – Да, – согласилась Флетчер.
   Неожиданно она обняла меня и притянула мое лицо к своему. Ее губная помада пахла розами, абрикосами и солнцем. Я смущенно высвободился. Ее поцелуй был, пожалуй, слишком крепким. Я быстро повернулся к стаду. Если не сделаю это сейчас, то не сделаю никогда.
   Они были настолько грязны, что даже отсюда я чувствовал запах.
   Я пошел вперед. Сухая трава колола ноги. Солнце жарило спину. Во рту пересохло.
   На границе стада я остановился. И огляделся, сам не зная, что высматриваю.
   Наверное, какую-нибудь подсказку. Намек. Что-нибудь, что помогло бы найти правильную линию поведения.
   На лужайке стояла компания молодых бычков. Двое лениво боролись. Кое-кто смотрел на меня. Я ощутил пустоту в животе.
   Знакомое чувство. Я снова вернулся в тот далекий день, когда меня впервые привели в детский садик и я попал в душ с другими голыми мальчиками. И еще – когда впервые узнал девушку. И когда впервые увидел червя.
   Чувство было такое, словно я вошел в комнату, полную незнакомых людей, и все они уставились на меня. Только здесь было еще хуже. Я даже не знал, кто сейчас передо мной – люди или животные.
   С виду люди, по поведению приматы. Если я смогу вести себя как настоящий примат, они примут меня. Значит… Прежде всего надо выяснить, как ведут себя приматы.
   – Беда в том, – тихонько сказал я себе, – что здесь никто не дает уроков.
   И только потом осознал парадоксальность ситуации.
   Никто никогда не учил меня быть человеком. Я просто был им. Обойдя стороной дерущихся бычков, я направился к середине площади. Там-разлилась длинная, довольно широкая и глубокая лужа. Запруженный фонтан.
   На одном ее конце играли и плескались детишки. Я отошел подальше, выбрал место, где никого не было, и опустился на четвереньки. Незаметно оглянулся, стараясь подсмотреть, как пьют другие – из ладоней или прямо из лужи.
   Увы, никого жажда не мучила. Я наклонился и начал пить. Вкус был отвратительный. Хлорка и, кажется, еще что-то. Трудно сказать. Я порадовался, что сделал прививки.
   И все-таки как себя вести, чтобы походить на примата?
   Впрочем, та же проблема возникала и в отношении родного вида: я никогда не знал, как себя повести.
   Другие, как мне казалось, всегда точно знали, чего они хотят. Я же, напротив, считал, что постоянно притворяюсь, и мечтал покончить с этим. Просто хотел быть человеком. Или приматом. Или тем, чем должен быть.
   Интересно, кстати, как эти приматы относятся к людям? Не бесит ли их наше любопытство, когда мы изучаем их, наблюдаем? Или они к нам терпимы? Ценят ли они то, что мы их кормим? Или не видят здесь никакой связи? Хотят ли они, чтобы мы присоединялись к стаду? Или у них просто нет возможности воспрепятствовать этому?
   Или не существует никакого стада?
   Я захихикал, представив, что здесь притворяются все до единого, пытаясь изобразить из себя обезьяну – как я сейчас. Вот смех!
   Хотелось перестать думать. Мозг жужжал, как машинка.
   – Ж-ж-ж-ж-ж… – сказал я. – В моей голове жужжит. Ж-ж-ж-ж-ж. Трень-брень целый день.
   На меня не взглянул ни один. У них были свои заботы. Мои слова ничего не означали. Слова здесь вообще ничего не означали.
   А кто, собственно, придал им значение? Я сам, кто же еще? Все слова и значения в моей голове были связаны с теми понятиями, с которыми их связал я. Связи могли быть ложными или, хуже того, некоторые могли быть ложными. Но только как это узнать?
   Откуда это вообще берется?
   – Ма-ма-ма-ма-ма… – произнес я.
   Младенец плачет и в ответ получает теплую материнскую грудь. Этот урок мы не забываем до конца дней своих, стараясь произносить те звуки, которые дадут нам возможность насытиться. В поисках ключевых фраз мы годами изводим друг друга нытьем и истериками. У людей не более команд, чем у роботов. Достаточно сказать: «Я тебя люблю», – и в постель. «Я тебя ненавижу», – и в драку. Не сложнее любой другой… машины.
   Каждый из нас воспринимает другого человека как машину.
   И управляет ею.
   Приматы отказались от языка, контрольные фразы больше не действуют. Можно жать на любые кнопки, но механизм уже сломан.
   – Шалтай-Болтай… болтай… болтай…
   Я почувствовал, что расплываюсь в улыбке. Очень забавно.
   Если повторять слово, причем достаточно долго, оно теряет всякий смысл. Но как утратить весь язык? Как можно забыть значения всех слов, звуков, если целую жизнь ты складывал их вместе? Как можно утратить даже способность произносить их?
   – Болтай… болтай… болтай…
   Мне сразу показалось, что я начал не с того.
   Сижу и пытаюсь разложить все по полочкам.
   А может, ничего и не надо выяснять? Ты просто… здесь. Пусть это глупо, но еще глупее пытаться найти логику. Для этого я слишком мало знаю. Вот если бы я…
   Все, кончай философствовать.
   Теперь ты – член стада.
   Я так сказал.
   Член стада, мать твою, в красных шортах, сидящий и ломающий голову, как стать членом стада. Тупица, пытающийся найти способ втереться в него, в то время как он уже там.
   Теперь я могу забыть обо всем, ибо я уже здесь.
   Мальчишка-подросток сел передо мной на корточки. Неприятно близко. Голый и грязный, с сальными темными волосами и длинным тонким носом. А глаза у него невероятно большие, удивительно прозрачного голубого цвета. Он с интересом смотрел на меня.
   – Привет, – сказал я, улыбаясь, и сразу понял, что сморозил очередную глупость – вложил в слова слишком много первоначального смысла.
   Мальчишка моргнул, но не отвернулся.
   Мне показалось, что меня проверяют. Словно стадо – некий макроорганизм, пытающийся понять, усвоил он меня или еще нет.
   Парнишка рефлекторно почесался. Давно не стриженные, грязные ногти – рука примата. Во всяком случае, его руки напомнили мне обезьяньи. Тощий, как бродячее животное, он сидел на ляжках, рассматривая меня. Я занялся тем же.
   Только теперь не старался понять, кто он такой, а смотрел на него, как в объектив камеры. У него очень интересные глаза, неправдоподобного цвета.
   Слишком густые ресницы придают им загадочное выражение.
   Однако чем я так заинтересовал его? На его лице нельзя было прочесть ничего.
   Вот он весь как на ладони передо мной, но в то же время – за семью печатями.
   Нет, душа в нем жива, почему-то я знал это, но только и всего. Ни… мыслей, ни… личности. Однако это завораживало – сидеть и смотреть друг на друга.
   Что-то подспудное удерживало. Мы… были вместе.
   Флетчер разучивала со мной это упражнение – быть вместе, напрягая душу. Я не мог отвести глаза и не хотел. Взаимопроникающий взгляд вызывал удивительное умиротворение.
   Я понял, что меня смущает в его глазах. Они были чересчур женоподобными. Девушка с такими глазами тянула бы на фотомодель или кинозвезду. У парня же они… ошеломляли. В них было странное спокойствие.
   Мальчишка протянул руку и дотронулся до моего лица. Словно обезьяна, изучающая незнакомый предмет. Он потрогал мои волосы, слегка взлохматив их. Его прикосновения были настороженными, как у зверька, который убегает при малейшей опасности. От него пахло пылью.
   А потом он вдруг отдернул руку и замер в ожидании.
   Не знаю как, но я понял, чего он ждет – меня явно приглашали.
   Когда он снова потянулся ко мне, я тоже потрогал его лицо: пощупал волосы, скользнул пальцами по щеке. На его лице заиграла улыбка. Он взял мою руку в свои – она выглядела невероятно чистой в его ладонях. Он понюхал мои пальцы, мягко и нежно лизнул и снова улыбнулся. Ему понравилось, каков я на вкус. Он отпустил мою руку и снова выжидательно замер.
   Наверное, теперь моя очередь? Я понюхал его руки, лизнул и тоже улыбнулся.
   Он улыбнулся ответно. Все в порядке. Взаимное представление закончено. Парнишка поднялся на ноги и пошел, даже не поинтересовавшись, иду ли я следом. Не знаю почему, но я пошел за ним, поджимая пальцы и чувствуя, насколько непривычно ходить босиком.
   И еще мое тело ощущало какое-то… неудобство, что-то тянуло меня назад. Я остановился, сбросил шорты, переступил через них и почувствовал, что начинаю исчезать, растворяться в толпе, в стаде, среди тел. Если идти туда, то голым. Свободным. Понятным. Отринув условности.
   Не сопротивляйся тому, что обволакивает тебя, как тепло солнца. Купайся в нем.
   Тебя больше ничто не держит. Пусть все идет так, как идет. Смейся. Ощущай.
   Делай глупости.
   Сходи с ума. Не обращай внимания на шум в голове. Он ничего не значит здесь.
   Только смущает. Какие-то понятия? Глупости! Чувствуй…
   Я помотал головой. В недоумении.
   Начал возвращаться в реальность… … Медленно огляделся, недоумевая.
   В поисках чего?
   Я потерял счет времени, слоняясь в потемках. Помнил, как останавливался попить из пруда, помочиться в илистый ров на восточном конце площади, как почувствовал голод и безошибочно нашел грузовики, въехавшие в толпу. Оторвал кусок пищи, сел и проглотил ее.
   Недоуменно припоминал, что… собственно, случилось? Эпизоды никак не хотели складываться вместе – мешали какие-то провалы в памяти. Что-то возникало и тут же исчезало, как на русских горках.