Гейдж Элизабет. Мелькнул чулок

   Дэймон с трудом переводил дыхание, попытался приказать Марго прекратить это, заставить ее одеться.
   Но не мог.
   Стянув трусики, Марго свернулась калачиком у него на коленях, запустила пальцы в гриву курчавых седеющих волос, нежно-умоляюще и одновременно повелительно притянула его лицо к своему. Ее запах сводил Дэймона с ума. Облако душистых волос окутало их лица; розовый язычок скользнул в рот Дэймона. По его телу прошла дрожь – наверное, именно так целуются ангелы.
   Ловкие гибкие пальцы расстегнули его рубашку, гладили грудь, лоб, щеки, живот, схватились за пряжку ремня, прикасаясь, снимая, обнажая…
   Наконец Дэймон нашел в себе силы пожаловаться.
   – Любимая…
   Но она закрыла ему рот поцелуем, таким смелым, таким страстным, что Дэймону показалось: сейчас он закончит прямо в брюки, так велико было блаженство. И под беспомощным взглядом Дэймона она встала на колени, чтобы раздеть его. Ароматная копна волос раскинулась по его коленям, словно атласное покрывало, когда, к потрясению Дэймона, она без колебаний коснулась губами его члена, взяла в рот и начала медленно сосать.
   Глядя на гибкую спину, тоненькую талию и упругие великолепные бедра, Дэймон только сейчас понял, сколько сексуальной энергии вложил он в свои работы за последние несколько лет, утешая себя тем, что годы освободили его от инфантильной потребности соблазнять молодых женщин. Как он обманывал себя!
   Дэймон горел как в огне, пока ее прелестная головка склонилась над пенисом. Марго играла с ним, словно ребенок новой игрушкой, лизала, посасывала, гладила нежными пальчиками, потом, вновь прокравшись на его колени, обхватила руками уставшие старые плечи, заставляя Дэймона почувствовать себя вновь молодым, энергичным и сладострастным, особенно когда она легко насадила себя на дрожащий от напряжения пенис и начала двигаться вверх-вниз, захватывая его, словно клещами, невероятно сильными и упругими внутренними мышцами.
   Боже! Они были словно руки, эти скользкие стенки, смыкавшиеся вокруг него, дрожащие, дразнившие, ласкавшие каждый дюйм его пениса, словно сладостная песня.
   Светлые волосы рассыпались по его телу. Она вновь целовала Дэймона. Его пальцы, скользнув по спине девушки, отыскали ее лоно, и свежая влага оросила их.
   Дэймон, не отрываясь, глядел в чуть приоткрытые глаза Марго. Она отвечала ему восхищенным страстно-восторженным взглядом. С губ девушки сорвался хрипловатый стон, и щекочущее сжатие ее плоти внезапно обрело такую силу, что Дэймон мог только удивленно охнуть, прежде чем горячая беловатая струя вырвалась, наконец, на волю, обжигающе горячая, отозвавшаяся головокружительным наслаждением, едва не заставившим Дэймона вскрикнуть.
   Марго обессиленно обмякла у него на коленях. Ее пальцы ласкали его лицо, шею, гладя, успокаивая. Он щекой почувствовал ее улыбку. Марго поцеловала его в глаза и тихо, с сожалением вздохнула, когда пенис выскользнул из нее.
   – Не двигайся, – прошептала она. – Я сейчас вернусь. Через секунду она появилась с пачкой бумажных салфеток; обнаженная фигурка скользила в полумраке, словно сильфида. Марго осторожно вытерла его, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловать его живот, бедра, вялый пенис. Пряный запах секса наполнил комнату.
   – Крошка, – вздохнул Дэймон, слишком поздно осознав, что произошло, – почему ты заставила меня сделать это? Я ужасно сожалею.
   – Не нужно, папочка. Ты сделал меня такой счастливой!
   – Иисусе!..
   Марго вновь оказалась у него на коленях. Дэймон осторожно поглаживал ее по спине. Безумные эмоции обуревали его. Марго не только казалась святым ангелом-хранителем, поддержавшим его стареющее либидо, очищая каждую клетку тела, которой касалась, но Дэймон, кроме этого, как ни странно, гордился ей. Словно дочерью, которой у него никогда не было. Она проявила искреннее чистосердечие и чарующую женственность, плод его собственных чресел, его гордость и радость.
   Горд, что овладел ею… словно она была его собственной дочерью.
   «Я выжил из ума… Только у безумца могут быть такие мысли».
   Но мысли не уходили. Марго была рядом, она прижалась к Дэймону, покрывая его лицо поцелуями, добрая сельская девочка, восхищавшаяся им и одарившая тем, что считала самым естественным даром на свете.
   Несколько минут прошло в ошеломленном томлении. Прежняя интуитивная близость делала слова никчемными, даже сейчас. Дэймон почувствовал, как ее лоно прижалось к его чреслам, ноги обхватили его бедра. Губы их слились, снова и снова.
   Необыкновенный покой сковал его усталое тело, сладостный, безмятежный, никогда ранее не испытанный – словно прелестное создание в его объятьях удостоило его единственной награды, которую он жаждал, сам того не подозревая. В его воображении киношника блузка Марго сползала снова и снова, и задорные упругие груди, узкая талия и загорелые бедра открывались его взору.
   Как могло это случиться? Как она могла знать точный момент, когда застать его врасплох? Когда все правила оказались бессильны против ее чар?
   При этой мысли его пенис поднялся снова, упершись в мягкую кожу бедер. Ее нежные поцелуи становились все более пьянящими, язык вновь зазывно коснулся его языка. И тут движением, таким грациозным и изящным, что Дэймону в голову не пришло остановить ее, Марго скользнула на диван и, притянув его к себе, вновь ввела пенис в нежные горячие глубины.
   – М-м-м, – прошептала она, – не беспокойся. Сделай это со мной еще раз. И он послушался. Изумленный собственной мужской доблестью, Дэймон жадно набросился на нее; тяжелое тело двигалось медленными толчками, пока Марго все теснее прижимала его к себе; Дэймон ощущал ошеломляющий ритм ее секса, ласкающего самую его суть, и чувствовал чистый юный запах, насыщенный острым благоуханием любви.
   И Марго, словно молодая учительница, шептала нежные, ободряющие слова голосом, таким же чувственно-ласкающим, как и ее руки.
   – Еще, Дэймон! О, пожалуйста, еще! Мне так хорошо с тобой.
   Тонкие пальцы скользнули по его ягодицам, прежде чем остановились на бедрах. Обезумев, потеряв голову, Дэймон снова кончил, корчась в конвульсиях оргазма, вырванного из него ее шепотом, красотой, невероятной открытостью, готовностью покориться. Тяжелое дыхание со свистом вырывалось из груди, пока остатки семени изливались в теплое лоно.
   Дэймон, обессиленный, лег на нее; пенис, по-прежнему твердый, все еще дергался и дрожал. Ее пальцы запутались в его волосах.
   – Папочка, – прошептала она. – Спасибо.
   Дэймон покачал бы головой, если бы мог. Он понимал, что только сейчас дважды постучалась в дом беда. Разум требовал, чтобы он повернулся и бежал, пока еще есть время. Но милая маленькая кошечка, прижавшаяся к нему сейчас, не отпустит его, и он будет стучать, пока дверь не отворится. Дэймон знал это.
   Ее ноги по-прежнему сжимали его бедра, руки обвились вокруг его шеи. Прохладные губы коснулись небритой щеки нежным поцелуем.
   Дэймон уставился на старые подушки дивана, словно в хрустальный шар, чьи глубины скрывали его судьбу. Он не видел глаз Марго, широко открытых, блестящих, спокойных.

Глава XLVI

   В понедельник 8 ноября посыльный принес посылку без марки Тони Петранере. Тони положил пакет на письменный стол и долго, жестко глядел на него. Сверток был довольно тяжел, не менее трех-четырех фунтов.
   Наконец Тони развернул его, бросив оберточную бумагу в корзину. Внутри лежала толстая стопка бумаг, в основном, фотокопии, и еще один маленький сверточек.
   Начав листать страницы, Тони побелел. Это оказался детальный список всех жертв его шантажа за последние четыре года, включая фотостаты чеков, писем, компрометирующих снимков и записок с угрозами. Здесь было достаточно материала, чтобы послать Тони в федеральную тюрьму лет на тридцать.
   К верхней странице была прикреплена записка:
   «Есть люди, у которых хранятся оригиналы и копии этих и других материалов. Они предпримут соответствующие шаги, если со мной что-то случится.
   Прощай, Тони».
   Подписи не было.
   Бессильная ярость заклокотала в Тони при виде документов. Но еще более сильная волна печали охватила душу. Ведь он хотел возвратить Кристин не для наказания, а чтобы любить ее.
   И теперь он больше ее не увидит. Никогда.
   Тони неподвижно стоял, глядя в пространство, но тут его внимание привлек маленький пакет. Тони развернул его. В ноздри ударил запах сухого льда. Открыв пенопластовую коробочку, он побледнел. Внутри лежал искалеченный палец Кармине Гамино, белый и бескровный.

Глава XLVII

   После четырнадцати недель выматывающей работы съемочная группа и актерский состав наконец облегченно вздохнули. Съемки «Плодородного полумесяца» закончились.
   Люди были измотаны и опустошены. Ни один фильм за все время их совместной работы не потребовал стольких усилий, не вызывал такой неуверенности и напряжения у его создателей.
   Почти незаметные изменения грима Энни по мере того, как ее героиня становилась старше, требовали такой тонкой работы, что Энди Ричи завел толстый альбом со стоп-кадрами каждой сцены, чтобы быть точными в каждой детали.
   Работа с семью детьми, игравшими роли детей Дейзи в различном возрасте, давалась нелегко Марку Сэлинджеру, а непрерывные изменения, упрямо вносимые Дэймоном Рисом в сценарий, сводили с ума всех окружающих. Теперь, когда все было кончено, Дэймон молился, чтобы с помощью Эйлин Майлер и ее команды монтажеров фильм приобрел вполне пристойный вид и мог оправдать его ожидания. Он от всей души надеялся на лучшее, но сложность тематики фильма не позволяла с уверенностью сказать заранее, смогли ли они с Марком выдержать заданный тон, верный ритм, точно воспроизвести временной фон. Единственное, в чем был уверен Дэймон: Энни великолепно сыграла роль Дейзи.
   Когда Дэймон увидел предварительный вариант фильма, опасный момент для создателя картины – все сцены проплывают перед глазами, еще не смонтированные, с неисправленным звуком и цветом – он сразу понял: Энни сделала невозможное. Она воплотила свою героиню с утонченностью, превзошедшей самые безумные мечты Дэймона, воссоздав образ неуравновешенной молодой женщины, отказывавшейся признать свою несостоятельность, подсознательно стремящейся причинить себе боль, в очередной раз выйдя замуж за человека недостойного.
   Энни сумела прочесть некоторые реплики со странной веселостью, маскирующей грусть, позволяя публике впитывать подсознанием их истинный смысл. Дэймон впервые в жизни наблюдал такую тонкую игру оттенков. Энни поистине была актриса божьей милостью, и в этой роли напоминала хрупкую орхидею, снятую на пленку в момент полного расцвета перед окончательным увяданием…
   Энни упорно боролась за существование, а на экране Дейзи упрямо стремилась к самоуничтожению. И Энни постоянно заставляла публику надеяться на освобождение Дейзи, в то время как мир, созданный Дэймоном, с очевидностью заставлял понять: надежды нет. Рок, тяготевший над Дейзи, словно сладостно горькое вино дурманил голову, болью отзывался в сердце.
   Ведь Энни поняла в ту ночь, когда впервые читала сценарий, что «Плодородный полумесяц» – все равно что черная икра, когда ее впервые пробуешь на вкус. Сначала трудно оценить, потом невозможно забыть.
   Она не сознавала, как, впрочем, и Дэймон, что ключом к разгадке была простая истина: подобное можно создать лишь раз в жизни.
   Первые недели после окончания съемок Дэймон был почти в бессознательном состоянии: потерянно бродил по дому, брал скрипку и тут же откладывал, замолкал надолго, через силу тащился в офис.
   Марго все время была рядом, следила за тем, чтобы он ел, не давала много пить, поднималась среди ночи, желая убедиться, что он не сорвался в очередной загул. Она понимала: творческая энергия Дэймона почти истощилась после изнурительной работы. Он был близок к депрессии. Дэймону необходима поддержка. Марго могла не волноваться, что он сбежит от нее и отправится по кабакам – Дэймон слишком нуждался в ней.
   За несколько недель, прошедших с памятного возвращения из Айовы, они каждую ночь были вместе. Марго продолжала заботиться о Дэймоне как прежде, но кроме этого она принесла ему в дар мягкие и нежные ласки.
   Они любили друг друга в предрассветные часы, когда он просыпался после многих часов бодрствования, работы и размышлений. Он смотрел на Марго, склонившуюся над блокнотом, как всегда внимательную, но тело его помнило о только что излившейся страсти, а на коже все еще виднелись следы ее прикосновений.
   Иногда его внезапно пробудившаяся страсть не давала впасть в тяжелый сон, и он смущенно входил в спальню Марго. Но интуиция никогда не обманывала Марго – она всегда знала, когда появится Дэймон, и протягивала к нему руки, маня в постель.
   А по уик-эндам, когда они оставались одни, а задерганный съемками Дэймон был раздраженным и капризным, любовь вторгалась в самые неожиданные моменты: в полдень, когда он обнимал Марго за талию, пока она готовила обед, к концу дня, перед коктейлем, или – самое прекрасное – рано утром, когда в каньонах вовсю распевали птицы.
   Несколько раз Марго звала Дэймона в свою постель, и они спали вместе; узкая ладошка доверчиво покоилась на мохнатой груди. Просыпаясь, Дэймон в изумлении глядел на нее, спрашивая себя, как случилось, что судьба подарила ему эту богиню, позволила разделить с ней жизнь в тот момент, когда он думал, что навсегда отказался от молодых женщин.
   Ее нежность, постоянное присутствие стали наркотиком, к которому Дэймон быстро привык, особенно в самые тяжелые дни съемок, и, ощущая вкус ее поцелуев, свежее благоухание кожи, потрясенно глядя на совершенные очертания фигуры, Дэймон чувствовал странный трепет в чреслах.
   Тридцать лет он подшучивал над тем, что не имел детей, зря растратил жизнь в кутежах и блуде и, смеясь, говорил, что в наследство вечности оставит свои произведения. Он был уверен, что большинство родителей несправедливо считают собственных детей верным средством получения бессмертия – Дэймон не желал бессмертия.
   Но сейчас, созерцая прелестную женщину, знавшую душу Дэймона едва ли не лучше его самого, женщину, жизнь которой была посвящена ему, он чувствовал запретное желание иметь от нее детей, быть рядом с ней, пока неизбежный распад не заберет его здоровье и не разрушит тело…
   Почему нет? Все, что для этого нужно, – жениться на Марго, любить, как он уже любил ее, увидеть чудо появления на свет плода его семени, оставить ей свои значительные сбережения, чтобы Марго и дети ни в чем не знали нужды.
   Смерть? Чепуха, ему только пятьдесят девять! Он мог бы жить и состариться рядом с Марго…
   Но нет – он слишком много пьет. Сколько ему еще жить? Тогда почему бы ему не оставить кого-то после себя? Искушение было сильным.
   А тем временем Энни до конца узнала, что это такое – полностью отказаться от собственного «я» во имя вымышленного персонажа, запечатленного сейчас на тысячах фото отснятой пленки. И ничего теперь уже нельзя изменить, словно Энни рассыпалась на множество крохотных кусочков.
   Энни некому было излить свои эмоции, не у кого было искать утешения. Все, что оставалось, – это терпеливо ждать, ощущая себя механической куклой, в которой кончился завод.
   Пустота, овладевшая Энни после окончания съемок, была такой полной, что вытеснила и грусть, и боль личной трагедии. Правда, это чувство не мешало Энни испытывать гордость за собственную работу – она знала, что справилась с самой трудной ролью, которая когда-либо выпадала на ее долю.
   Она не была уверена, сможет ли еще когда-нибудь играть. Но знала твердо: на этот раз отдала все, что имела. Источники ее актерского вдохновения иссякли, были полностью истрачены на Дейзи. Но у Энни была семья, утешавшая ее и поддерживающая ее. Она проводила почти все время в доме у каньона, где вместе с Дэймоном и Марго готовилась к озвучиванию «Плодородного полумесяца». Они изучали первый вариант, беспокоились из-за монтажа, громко обсуждали, как строить ритм некоторых сцен, как снять их лучше, сыграть выразительнее, непрерывно пили кофе или чай, возбужденно бегали по комнате, обедали и ужинали, занятые мучительными спорами о фильме.
   А когда не было сил говорить о фильме, шли гулять, чтобы на несколько часов избавиться от нетерпеливого желания поскорее увидеть смонтированную картину.
   Они ехали в открытый кинозал для автомобилистов, где Дэймон пил виски из фляги, пока девушки объедались попкорном и шоколадками. Потом «семейство» отправлялось на миниатюрное поле для гольфа, в луна-парк, а однажды даже на гонки на роликовых коньках; ехидные замечания Дэймона давали девушкам больше поводов смеяться, чем происходящее на треке.
   Энни и Марго как-то даже затащили Дэймона в магазин мужской одежды, где после целого часа уговоров убедили его купить новый пиджак взамен изношенного чуть ли не до дыр, который Дэймон надевал в рестораны вот уже двадцать лет.
   Дэймон даже приходил тогда в бассейн к миссис Гюнтер, где плавали Энни и Марго, стоял, прислушиваясь к их смеху и плеску в пронизанной солнечным светом воде, и улыбался с отцовской гордостью, глядя на своих красавиц.
   Но теперь в его взгляде была не только гордость. Энни давно уже заметила задумчивое выражение глаз Дэймона, когда он смотрел на Марго. Она смутно чувствовала: что-то изменилось в их маленькой семье, и это что-то, сблизившее их и все же особенно мучительное, означало, что они стояли у черты будущего, которое вот-вот наступит.
   «Ну ладно, – думала Энни. – Время слишком строгий наставник, чтобы удовлетворить желания простых смертных. Теперь мы вместе, и это главное».
   Поэтому она по-прежнему держала Дэймона за руку, ерошила его волосы, работала и репетировала с ним и Марго, чувствуя своей обязанностью в жизни заставить их верить, что так будет продолжаться вечно.
   Но она не подозревала, что время убыстряет бег и вот-вот завертит их водоворотом и понесет на дно моря.

Глава XLVIII

    «Голливуд рипортер», 20 марта 1974 года
   «Следы ног еще одного человека украсят сегодня плиту около кинотеатра „Грауман Чайниз ^[21]". Если бы камни могли говорить, то поведали бы одну из самых захватывающих и достойных восхищения легенд в истории Голливуда. Поднявшись из пепла уничтоженной несчастным случаем довольно сомнительной славы Энни Хэвиленд, сыгравшая в этом году главную роль в фильме Дэймона Риса „Плодородный полумесяц", заставила Голливуд рукоплескать ей. Весь киномир лежит у ног актрисы!
   Фильм, вышедший на экран в конце осени, был представлен на премию Академии киноискусств 1973 года. Фильм может получить не менее полудюжины „Оскаров", поскольку уже заслужил высокие оценки и назван одним из величайших шедевров своего времени. А мисс Хэвиленд, несомненно, достойна самой высокой награды за блестяще сыгранную роль и непревзойденное актерское мастерство. Многие могут посчитать, что именно мужественное возвращение мисс Хэвиленд после трагического, едва не стоившего жизни актрисы несчастного случая сделало ее великой звездой, достойной занять место в пантеоне Сида Граумана. И, без сомнения, Голливуд восхищается ее мужеством и неукротимым духом и желает вознаградить храбрейшую из звезд за несгибаемую стойкость.
   Но специалисты считают, что две сыгранные мисс Хэвиленд роли – в „Полночном часе" и „Плодородном полумесяце" – такие разные и все же настолько дополняющие одна другую, более чем оправдывают решение увековечить актрису и истинную леди как одну из величайших актрис мирового кино».
   – Ну вот, сестричка. Пойдем!
   Марго распахнула дверь, помогла Энни выйти из лимузина, взяла под руки ее и Дэймона, и все трое направились сквозь строй репортеров, щелкавших затворами аппаратов, к мокрому цементному квадрату, окруженному голливудскими знаменитостями и сотнями восторженных поклонников.
   Представители администрации кинотеатра «Грауман» и комитета, принявшего решение пригласить Энни, приветствовали актрису и подвели ее к «гробнице славы». Под гром аплодисментов и взрывы фотовспышек Энни сняла туфли и выпрямилась, глядя на улыбающихся Марго и Дэймона, кивавших ей со странной торжественностью, словно благословлявших ее принять поклонение публики и известность, достойную ее. Энни коснулась руки Дэймона с легкой улыбкой смущения и благодарности и неловко ступила на мокрый цемент.
   Аплодисменты стали еще громче. Люди с лихорадочным обожанием выкрикивали ее имя.
   – Энни!
   – Энни!
   – Мы хотим Энни!
   Она махнула им рукой, стараясь сохранить равновесие, и осторожно вышла из глубоких следов своих ног, чтобы запечатлеть автограф в цементе специальным инструментом, поданным церемониймейстером.
   Встав на колени, чтобы написать свое имя, Энни взглянула поверх десятков старых истертых плит на ликующую толпу.
   – Энни!
   – Энни!
   На миг в глазах девушки промелькнуло недоумение, затмившее возбуждение: Энни поняла, что она, впечатанная в эти цементные плиты, отныне становится одной из тех «бессмертных» Голливуда, кто еще недавно, когда она впервые приехала в этот город, своим существованием в славном прошлом напоминал ей о школьных учебниках по геологии.
   Каким твердым казался этот цемент на первый взгляд! Такой же вечной виделась слава и тем, кто ее добивался.
   Но, увы, жизнь людей, оставивших следы на этих плитах, была такой же яркой и короткой, как сверкание фотовспышки…
   Как прав был Дэймон, когда говорил о неизвестных орбитах человеческой души, отклонения которых делают невозможное возможным.
   Та полная надежд и ожиданий Энни Хэвиленд, которая приехала из Нью-Йорка, чтобы попасть в сети Хармона Керта и стала актрисой только потому, что хотела отомстить ему, теперь вот-вот получит «Оскара» для его студии.
   Керт больше не существует. Он остался только в памяти, и никто никогда не узнает, какую роль он сыграл в жизни Энни.
   А следы, которые отпечатались только что в цементе, не принадлежали больше прежней, настоящей Энни, потому что та Энни Хэвиленд была искорежена в аварии. И к этой катастрофе ее привели и «Полночный час», и Лайна, и Терри – Эрик Шейн, и эта катастрофа унесла жизнь ее ребенка, который мог стать будущим Энни. От скольких ролей, фильмов, скольких «Оскаров» без колебаний отказалась бы Энни, только бы вернуть малыша назад, посвятить ему свою жизнь, любить его!
   Время и в самом деле было жестоким, но милостивым повелителем, отнимая мечты и даруя неожиданные сюрпризы, подарки, радости… и новые печали.
   Но как можно понять это? Как можно осознать и принять идею о невидимых точках отсчета, странных метаморфозах, всегда застающих врасплох, разбивающих в прах надежды, хотя именно надежда – единственное, что остается у человека.
   А может, и невозможно понять все это, и надо лишь покорно принимать все дарованное тебе судьбой, и не мозг, а только сердце, чувствует приближение неведомого, слышит шаги рока и хранит секреты?
   Прав был Рой Дирен, когда говорил, что человек не принадлежит себе, и все хорошее и плохое даруется извне, а не возникает в нем. И если он не отдает себя людям – таким, как Марго, Дэймон, зрители, наблюдающие сейчас за Энни со счастливыми улыбками восхищения и надежды, тогда для чего вообще жить?
   Время не позволит ей владеть собственным «я» и сохранить его. Пусть другие разделят его с ней, пусть Лайна, Дейзи и остальные завладеют ее душой и используют, как пожелают.
   Когда короткая церемония была окончена, фотографы и репортеры сомкнулись вокруг Энни, требуя дать интервью. Она ответила на все вопросы предельно подробно и доброжелательно.
   Энни, как ни странно, чувствовала себя опустошенной и измученной не только из-за того, что долго стояла на ногах и старые раны давали о себе знать, но и потому, что церемония усилила глубокую душевную усталость, о которой она даже не подозревала. Долгая одиссея пришла к концу, но будущее было скрыто непроницаемой завесой.
   Именно эта неясная тревога заставляла Энни крепко держаться за теплые руки Дэймона и Марго, стоящих рядом в течение всей импровизированной пресс-конференции. Снова и снова камеры запечатлевали ее изображение на пленке. Но теперь, наконец, рядом с ней были люди, которых она любила и в которых больше всего нуждалась.
   На многих снимках, сделанных сегодня, они были втроем – чуть прищуренные суровые глаза Дэймона Риса пристально-высокомерно смотрели в аппарат, а зеленые глаза Марго Свифт, не привыкшей к тому, что ее снимают, светились радостью при виде восторженной толпы.