Страница:
– Потерпи, – говорит. – Не так уж и страшно тут. Ну, одним шрамом больше будет, эка невидаль. А на груди и вовсе безделица. Царапины скоро затянутся. Главное, что кости целы. Везучий ты, Добрый. Из мясорубки такой живым выбрался. Все тебе, как с гуся вода, а портами с исподним с тобой кто-нибудь из ратников поделится… – зубы мне лекарь заговаривает, а сам над ранами колдует.
– А у Андрея, я слышал, дела плохи? – спросил, когда Соломон мне рану промыл да края у нее стянул, и я снова говорить смог.
Кивнул головой лекарь.
– Эх, – вздохнул я, – Берисаву бы с Любавой сюда. Ведьмы бы его выходили.
– Это что ж? – обиделся Соломон. – Ты мне не доверяешь? Думаешь, что если он христианин, то старый иудей его в беде бросит? Рад я был бы ему помочь, да только не в моих это силах.
– Знаю, – ответил я. – И верю тебе, просто соскучился по ведьмам сильно. Особенно по младшей. Давно уж не виделись.
– Хорошей мне Любава помощницей была, – согласился лекарь. – Жаль, что ушла тогда.
– И мне жаль.
– Добрынюшка. – Я даже вздрогнул, словно это Любава меня позвала.
– Добрынюшка, ты как тут без нас? – Малуша с Заглядой к нам подошли.
– Хорошо, сестренка, – ответил я ей. – Лекарь говорит, что уже на поправку пошел.
– Дня через три на ноги встанет, – подтвердил иудей.
– Дядя Соломон, ты за него не беспокойся. Мы с Заглядой за ним присмотрим.
– И за остальными тоже. – Древлянка поближе придвинулась, точно маленького, меня по голове погладила. – Не оставим мы тебя, княжич, – шепнула.
– Вы лучше за рыбаком приглядите. Ему хуже, чем мне, – приподнял я голову.
Смотрю, а его воины подняли и понесли куда-то.
– За ним Ольга сама присмотрит, – сказал Соломон. – Велела его на ладье своей разместить.
– А она ничего, – вздохнула Малуша. – Я думала, она сука зубастая, а она добрая. Мне вот гребень свой подарила. Красивый.
– Это хорошо, – кивнул я.
– Пить, – это один из раненых ратников голос подал.
– Сейчас, миленький. – Загляда меня оставила и к нему поспешила.
– Да, – сказал лекарь. – Помощь мне сейчас пригодится.
– Дядя Соломон, а как же вы к нам подоспели? – спросила Малуша. – Мы же не чаяли, что подмога придет.
– Святослава за то благодарите, – ответил лекарь. – Это он мать надоумил в Ольговичи заглянуть. Надоело ему в Вышгороде сидеть, на волю запросился. Княгиня про деревеньку свою вспомнила. Так он ей все уши прожужжал. Посмотреть на нее захотел. А заодно с Добрыном и с тобой, Мала, повидаться.
– Чего это он со мной повидаться захотел? – удивилась сестренка.
– Не знаю, – сказал Соломон. – Ты у него сама спроси.
– Вот еще, – передернула плечиками Малушка. – Нужен он мне больно.
– Кто кому нужен, вы меж собой решайте, – продолжил лекарь. – Только мы сотню Претича взяли да на двух ладьях к вам направились. Засветло не успели. Пришлось к берегу на ночевку пристать. Тут видим – зарево. Поняли, что неладное в деревеньке стряслось, да пока на ладьи грузились, вон сколько дикари-дулебы натворить успели.
– Соломон, – подбежал к нам каган.
Иногда мне казалось, что он ходить не умеет, только бегает.
– Давай раненых на вторую ладью. Чего они у тебя на земле лежат?
– Так ведь не на себе же мне их перетаскивать, – ответил Соломон.
– Сейчас подмога будет, – кивнул мальчишка. – А ты что разлегся, Добрый?
– Да вот, отдохнуть решил, – ответил я.
– Чего ты? Не видишь, побитый он. – Малушка перед ним встала, словно меня собой закрыла.
– Да чтоб Добрына побили? – рассмеялся мальчишка. – Ни в жисть не поверю! Ну-ка, посторонись, – подвинул он девчонку.
– Еще чего! – возмутилась Малушка и вновь перед ним встала.
– Это ты мне? – опешил от такого Святослав.
– А то кому же?
– Да как ты смеешь?! Я каган Киевский! И Руси господин! – возмутился мальчишка.
– А я княжна Древлянская! – насупилась Малушка да кулачки в бока уперла.
– Какая ты княжна? – рассмеялся Святослав. – Холопка ты! Мне мамка сказала, что в посудомойках ты у нас ходишь!
– Ну и что? – Малушка упрямо выпятила нижнюю губу да лапотком притопнула. – Судьба штука хитрая – сейчас посудомойка, а завтра снова княжной стану.
– Это кто тебе такое наплел?
– Девки мои сенные.
– Ой, насмешила, у посудомойки свои сенные есть…
– Ты не очень-то ерепенься, – сказала сестренка серьезно, – а то не посмотрю, что ты каган. Так врежу, что ты у меня полетишь!
– Только попробуй!
– И попробую!
– Нет, ты только попробуй!
– Ну, коли, просишь… – И со всего маху лапотком ему на ногу наступила.
– Ты чего?! Дура! Больно же! – Святослав на одной ноге заскакал.
– Сам же просил.
– Да не просил я.
– Нет, просил.
– Добрый, чего она?
– Вот и повидались, – рассмеялся лекарь.
Все это было вчера. А сегодня шумит речная водица, пенясь под ударами весел.
Из Ольговичей мы вышли ранним утром. На пепелище остались бабы и Твердята-пастушок. Не захотели они покидать своих мужиков, которые навеки легли в сырую землю, обороняя чужое добро. Ольга над ними Загляду поставила, назначила Домовитову дочь ключницей. Не хотела она оставаться, но уж больно кухарка пришкваренная за нее просила, да и все ее поддержали. Святослав им в подмогу десяток ратников дал пепелище разгребать. Велел он воинам, чтобы к осени снова деревенька на месте пала встала.
Простилась Малуша со своей наставницей. Всплакнули они, только ничего не поделать, кто же в силах хозяйке перечить.
– Береги ее, княжич, – сказала Загляда, глаза платочком утирая.
– Как смогу, так тебя заберу, – ответил я ей.
– Помогай вам Даждьбоже, – махнула она рукой и за тын пошла.
– Прощай, Загляда! – Малуша ей вслед крикнула. Остановилась ключница, до земли нам поклонилась:
– И ты меня прости, княжна.
А ратники ладью дулебскую от зла очистили. Срубили с ее носа зверя неведомого – то ли кота, то ли пардуса, – отпустили ладейный дух вдогон за Гойко, сыном Сдебуда. Петлю крепкую на обрубленный клюв накинули и к нам привязали. Погрузились и отчалили.
Три ладьи по реке пошли. Одна за другой. На передней ладье Ольга с Соломоном-лекарем, Андрей калеченный, на второй – ратники, в стычке раненные, мы с Малушей и Святослав с нами. А на дулебской ладье Претич за главного, кормчий с ним и гребцов всего два десятка.
Взглянул я напоследок на курганы свежие, простился с дедами, с деревенькой, с бабами. Кто знает, доведется ли еще свидеться?
Шли медленно. Тяжело груженная скарбом награбленным дулебская ладья ход сдерживала, но не пропадать же добру. Да и не сильно спешили мы.
Мимо нас проплывали зеленые берега, а мне все гарь от пожарища чудилась. По ночам рыбак на крестовине грезился, и смех его истязателей слышался. Просыпался я от этих снов в холодном поту. Кости избитые ныли, а в голове шумело, словно в бору в ветреный день. И все же дурное было позади. И вспоминалась присказка: что было, видели, а что будет – посмотрим еще.
Днем я на корме лежал, с гребцами и другими ранеными переговаривался. По привычке, их все варягами считали, но большинство из них полукровками были, свейского языка не знали, о Вальхалле не думали и требы свои с малолетства не Торрину с Одином, а Перуну Полянскому со Сварогом возносили. Себя же они называли русичами – потомками той руси, что вместе с Олегом и Асмудом из Нова-города в Киев пришла. И слова их, и дела, и мысли русскими были. И подумалось мне: «Может, зря их так не любят? Ведь такие же люди – две руки, две ноги и голова одна».
До Вышгорода совсем немного оставалось, когда мы на дневку к берегу пристали. Как и обещал Соломон, я подниматься начал. Рана на ноге затягивалась, на ребрах ссадины поджили, синяки на лице пожелтели, сходить стали. Высадился я с воды на твердую землю, качало меня от слабости, чтоб не упасть, на берегу присел. Солнышко припекает, птицы в бору поют. Хорошо. Только вдохнуть полной грудью не могу – больно. Весь ливер мне дулебы отбили. Как до града доберемся, надо будет в бане пропариться. А пока и потерпеть можно.
Сижу, за верхоплавками наблюдаю. А рыбешки за водомерками гоняются. Ни дать ни взять – чада в догонялки играют. Чакан [55] высокий на ветру шуршит, будет из чего русалкам косы заплетать.
А ветерок теплый, ласковый. Болячки из меня выдувает, силы телу избитому придает.
Ратники возле костерка собрались, ждут, когда кошевар уху [56] до ума доведет. От котла дух валит, ноздри щекочет. Есть захотел, в животе заурчало, значит, на поправку у меня дело пошло. Я даже ложку из-за голенища достал. С черпала тряпицу снял. Вот ведь странность какая: нож свой засапожный я в бою потерял, промахнулся в дулеба – он и улетел незнамо куда, потом топтали меня немилосердно так, что живого места на мне, считай, не осталось, а ложка цела оказалась.
– Слышь, Добрый? Никак проголодался? – Соломон ко мне подошел. – Смотри, что я набрал. – И пучок травы протягивает.
Смешная трава, листочки, словно хвоя еловая, и рыбой соленой пахнет.
– Видать, старица [57] недалеко? – прищурился я против солнышка, на лекаря посмотрел. – Хвощом [58] нас, болезных, вымывать будешь?
– Я смотрю, голову тебе не до конца отшибли, – засмеялся Соломон.
– Кое-что из науки, Белоревом даденной, оставили мне вороги. Да и чего ей, голове, сделается? Она же костяная.
– Все шуткуешь? Ну-ну. Давай-ка ложку тебе всполосну, самому-то, небось, тяжко? – Руку лекарь протянул.
Я ему траву отдал, а ложку оставил.
– Сам помою, – сказал упрямо, – не маленький.
– Как знаешь, – кивнул Соломон. – Тогда пойду отвар поставлю, пока костер не прогорел.
– Слушай, лекарь, – остановил я его, – ты же отцу помогал. Хотел, чтоб Древлянский дом на Руси власть взял. Дарена рассказывала, что ты Любояра со товарищи на бунт подбил и саму девку от погибели спас. А теперь от варяжки ни на шаг не отходишь. Уж не задумал ли чего?
Сразу серьезным лекарь стал, огляделся воровато – не слышал ли кто?
– Нет, Добрый, – головой покачал. – Коли задумал бы, уж давно сотворил бы. Только не время ныне на Руси власть менять. Не выгодно это.
– Кому не выгодно?
– Всем не выгодно, – сказал он и, помолчав мгновение, добавил: – Пока не выгодно. – Развернулся и пошел к костерку.
А я ему вслед смотрел и все понять пытался: что у человека этого на уме?
Звонкий смех меня от дум оторвал. Это Малушка со Святославом из леска выскочили. В пятнашки они играли, не хуже тех рыбешек. Задрала сестренка подол у сарафана, чтоб бегать не мешал, и только коленки изодранные сверкали. Убегала она от кагана, а тот ее все никак запятнать не мог.
– Да тебе только курей гонять! – дразнила она его.
– Все равно догоню! – злился каган, но ничего поделать не мог, уж больно ловко Малуша от него уворачивалась.
Я улыбнулся, за игрищами детскими наблюдая. Пускай порезвятся чада. Всю дорогу они за ранеными приглядывали. Повязки меняли, мазями и примочками раны нам исцеляли, снедь разносили, а то и песни пели, чтоб болезным легче поправляться было. Замаялись совсем. Пусть теперь от забот отдохнут. Привольно им на просторе. И то славно.
Наконец поймал он ее, в охапку сграбастал, в траву повалил, закричал победно:
– Ага! Попалась!
А она вырываться стала.
– Пусти, – вдруг сказала серьезно, – чего лапаешь? Пусти, говорю.
Растерялся Святослав, объятья ослабил. Вскочила она, сарафан оправила, взглянула на Святослава строго. Каган так и остался сидеть. Глазами на нее лупырит, а что такого плохого сделал, понять не может.
А она на несколько шагов отошла, улыбнулась, крикнула:
– Обхитрили дурачка, словно старого сморчка! – язык показала и побежала вдоль берега.
– Эй! – вдогонку ей каган. – Не по Прави так! Твоя очередь меня пятнать! – поднялся и вслед заспешил.
«Растет сестренка», – подумалось мне.
– Добрый, – смотрю, от ладьи Ольгиной мне ратник машет, – тебя княгиня зовет. Дойдешь сам, или подсобить тебе?
– Справлюсь, – сказал я, вздохнул, ложку обратно за голенище спрятал. – И чего ей понадобилось? Вот-вот уха поспеет.
На ладье палатка была приспособлена. Шатерчик небольшой. В шатре этом и обитала княгиня Ольга. Я полог откинул, и в нос мне ударила отвратительная вонь. Словно мясо на солнце положили да и забыли про него. Я подивился – Соломон-то лекарь, ему такое не в диковинку, а как же Ольга такую вонь выносить может?
На постели княжеской лежал Андрей-рыбак. Был он раздет, только чресла его прикрывала беленая поволока. Заостренные скулы, покрытый крупными каплями испарины лоб, всклоченная бороденка, слипшиеся космы волос, изможденное тело и непомерно распухшие, почерневшие руки и ноги, горячечный блеск в глазах – таким стал за эти дни мой давний знакомец. Мухи роем вились над ним. Жужжали тревожно. И показалось мне на миг, словно это Кощей из Пекла на Свет белый вылез, но прогнал я от себя виденье. Жалко мне старика стало. До слез жалко.
Ольга сидела рядом, отгоняла веточкой от Андрея мух и, казалось, вони тошнотворной не замечала.
– …ближнего своего, аки самого себя полюбить надобно, так Господь нас учил, – словно в бреду шептал рыбак. – Только прежде, чем ближнего, себя полюбить нужно, иначе как же ты любовь-то познать сможешь?
– Учитель, – прогоняя особенно назойливую муху, сказала Ольга, – а это не гордыня, себя любить?
– Гордыня грех, – ответил Андрей. – А разве же любовь грехом быть может? Ведь Иисус и есть любовь.
– Звала, княгиня? – спросил я.
Вздрогнула Ольга, взглянула на меня испуганно, точно я ее за непотребством каким застал.
– Это я тебя прийти просил, – сказал рыбак. – Иди, дочка, об услышанном подумай, – шепнул он княгине. – Нам с Добрыном потолковать надобно.
– Хорошо, – кивнула она, прошла мимо меня, глаза потупив, и из шатра вышла.
– Поправляешься, княжич? – спросил Андрей, когда Ольга закрыла за собой полог.
– Поправляюсь, – кивнул я.
– А я вот гнию потихоньку, – вздохнул тяжело рыбак. – Сильно воняет-то?
– Терпимо, – сказал я.
– Не лукавь, знаю, что вонища от меня страшная. Но ты потерпи. Недолго уж мне воздух портить. Я вон Ольгу от себя гоню, только не хочет она уходить. Все про веру Христову расспрашивает. И как только сносит меня – ума не приложу? Добрая она, заботливая и ласковая.
– Значит, рыбак, еще одну душу ты поймать напоследок смог? – спросил я.
– Поймал или не поймал, это только Господу ведомо, – ответил он. – Никто ее неволить не собирается. Захочет, сама путь к Иисусу отыщет. Он для всех сердце свое открытым держит. И для тебя тоже.
– Звал-то ты меня зачем?
– Проститься хотел.
– Не за что тебе у меня прощенья просить, – сказал я, а потом добавил: – Это ты меня прости за то, что тебя на муки и смерть страшную глупостью своею обрек. – И поклонился рыбаку низко.
Поплыло у меня все перед глазами, когда я спину разогнул. Невольно руками за покров шатра уцепился. Потянул на себя, чуть не завалил, но с дурнотой справился.
– Я смотрю, тебе плохо совсем, княжич, – тихо сказал Андрей. – Присядь. Так тебе легче будет.
Присел я на стул, на котором недавно Ольга сидела, отмахнулся от мух надоедливых.
– Винишь себя? – спросил он.
– Виню, – ответил я.
– Зря себя коришь. – Андрей внимательно мне в глаза посмотрел. – Коли так все вышло, значит, воля на то Господня была. Значит, нужно ему было, чтоб случилось все так, как случилось. И вины в том твоей нет. Если тебе от этого легче станет, так знай, что я зла на тебя не держу, а прощенье… Господь тебя простит.
– И на том спасибо.
Он помолчал немного, собираясь с силами, а потом сказал:
– Просьба у меня к тебе.
– Какая? – насторожился я.
– Ольгу не бросай. Трудно ей сейчас.
– С чего ты это взял?
– Ночи и дни у нас по пути длинными были. Много мы с ней разговоров переговорили. Понял я, что всяк ее на свою сторону перетянуть хочет. Душу ее на куски рвут, словно волки голодные. Брат Свенельд про кровь варяжскую напоминает, хазары, через Соломона, к себе повернуть стараются, Звенемир ей твердит о том, чтоб она о корнях своих позабыла да Перуну Полянскому больше добра подносила. Жаден ведун, дерьмо из-под себя поест. Остальная Русь смерти ей хочет. Клянет ее со Святославом, словно это он земли захватывал. Вот-вот ромеи из Цареграда навалятся. Этим только повод дай. Отец Серафим из церкви Ильи Пророка базилевсу византийскому каждый месяц из Киева вести шлет. Только и ждут в Цареграде случая удобного…
– Что же это ты на своих, на христиан, поклепы наводишь? – усмехнулся я.
– Христиане тоже разными бывают, – не сдержал он тихого стона, помолчал немного, отдышался и продолжил, боль превозмогая: – Слаб человек, и кто-то ради веры Христовой на жертвы идет, душу свою спасая, а кто-то Именем Его злодейства и алчность свою прикрыть норовит. Отделять зерна от плевел надобно, как Иисус нас учил. А отделивши, поймешь, кто агнец, а кто волк в шкуре овечьей. Вон Гойко-дулеб. Ты думаешь, что истинный христианин пошел бы дома разорять да детей жечь? Любви верующий жаждет, а не крови, не богатства, не благ земных. А эти… так разве же христиане они? Только Гойко по темноте своей теперь всех одним гребнем чешет. Запутался. Так и с Ольгой случиться может. Со всех сторон у нее враги, и идет она меж ними, словно по острию меча. Не дай Бог оступиться, и все. Накинутся волки. Жалко ее.
– А древлян тебе не жалко? – вдруг разозлился я.
– И древлян жалко, и славен, и кривичей, – спокойно сказал рыбак. – Только молод ты еще. Видно, не понял пока, что Русью единой и тем, и другим, и третьим сподручней жить будет. Насмотрелся я, по земле гуляя, как всякий пупырь под себя жар загрести норовит. Чуть выше других его голова поднялась, так он себя чуть ли не божком мнить начинает. Оттого и давили нас все кому не лень… поодиночке-то давить легче. Отец-то твой тоже мечтал не только древлянами, но и всеми народами окрестными править. Или я не прав? – промолчал я, только зубы стиснул. – Вижу, что сейчас не по нраву тебе мои слова. Только пройдет это, – тяжело вздохнул христианин. – Годы пролетят, повзрослеешь… и поймешь… – Силы покидали рыбака. – А пока прошу: пригляди ты за ней. В обиду не дай. Уж больно она на Храню мою похожа. – И сам вздохнул тяжко.
– Ладно, – наконец сказал я.
– Вот и славно… – через силу и боль улыбнулся он. – А теперь ступай. Устал я.
Встал я со стула, еще раз поклонился рыбаку. Уже когда был я у выхода из шатра, он окликнул меня:
– Погоди.
– Что?
– Коли окажешься в Муроме, найди там Григория-пустынника. Ученик это мой. Человек чистый и душой светлый. Скажи ему, что я с Господом нашим Иисусом Христом повидаться отправился.
– Если свидеться доведется, передам, – сказал я, и вдруг защемило сердце. – Прощай, Андрей.
– И ты прощай, Добрый, сын Мала.
Андрей умер к вечеру. Хорс за окоем зашел, небо синее в алое окрасил, лучами последними с облаками поиграл и угас. Вместе с Солнцем жизнь рыбака ушла. Вскрикнула Ольга в шатре своем и затихла. Поняли все, что заставило княгиню заголосить, только промолчали. Прикипела княгиня за недолгий путь к рыбаку измученному, ну так это дело ее.
Только Малуша украдкой слезу смахнула да ко мне поплотнее прижалась.
– Добрым был дед, – мне тихонько шепнула.
А Святослав посерьезнел вдруг. Притих. О чем-то своем подумал.
Утром похоронили рыбака и дальше пошли. Был человек – и нет человека. Так мне тогда подумалось. Да видно, ошибся я. Прав был Андрей, когда говорил, что с возрастом понимание настоящее приходит. Ой как прав. И еще не раз я его в думах своих поминал. Не раз долгими ночами советовался. Только все это потом было.
Потом…
Глава четвертая
14 августа 949 г.
– А у Андрея, я слышал, дела плохи? – спросил, когда Соломон мне рану промыл да края у нее стянул, и я снова говорить смог.
Кивнул головой лекарь.
– Эх, – вздохнул я, – Берисаву бы с Любавой сюда. Ведьмы бы его выходили.
– Это что ж? – обиделся Соломон. – Ты мне не доверяешь? Думаешь, что если он христианин, то старый иудей его в беде бросит? Рад я был бы ему помочь, да только не в моих это силах.
– Знаю, – ответил я. – И верю тебе, просто соскучился по ведьмам сильно. Особенно по младшей. Давно уж не виделись.
– Хорошей мне Любава помощницей была, – согласился лекарь. – Жаль, что ушла тогда.
– И мне жаль.
– Добрынюшка. – Я даже вздрогнул, словно это Любава меня позвала.
– Добрынюшка, ты как тут без нас? – Малуша с Заглядой к нам подошли.
– Хорошо, сестренка, – ответил я ей. – Лекарь говорит, что уже на поправку пошел.
– Дня через три на ноги встанет, – подтвердил иудей.
– Дядя Соломон, ты за него не беспокойся. Мы с Заглядой за ним присмотрим.
– И за остальными тоже. – Древлянка поближе придвинулась, точно маленького, меня по голове погладила. – Не оставим мы тебя, княжич, – шепнула.
– Вы лучше за рыбаком приглядите. Ему хуже, чем мне, – приподнял я голову.
Смотрю, а его воины подняли и понесли куда-то.
– За ним Ольга сама присмотрит, – сказал Соломон. – Велела его на ладье своей разместить.
– А она ничего, – вздохнула Малуша. – Я думала, она сука зубастая, а она добрая. Мне вот гребень свой подарила. Красивый.
– Это хорошо, – кивнул я.
– Пить, – это один из раненых ратников голос подал.
– Сейчас, миленький. – Загляда меня оставила и к нему поспешила.
– Да, – сказал лекарь. – Помощь мне сейчас пригодится.
– Дядя Соломон, а как же вы к нам подоспели? – спросила Малуша. – Мы же не чаяли, что подмога придет.
– Святослава за то благодарите, – ответил лекарь. – Это он мать надоумил в Ольговичи заглянуть. Надоело ему в Вышгороде сидеть, на волю запросился. Княгиня про деревеньку свою вспомнила. Так он ей все уши прожужжал. Посмотреть на нее захотел. А заодно с Добрыном и с тобой, Мала, повидаться.
– Чего это он со мной повидаться захотел? – удивилась сестренка.
– Не знаю, – сказал Соломон. – Ты у него сама спроси.
– Вот еще, – передернула плечиками Малушка. – Нужен он мне больно.
– Кто кому нужен, вы меж собой решайте, – продолжил лекарь. – Только мы сотню Претича взяли да на двух ладьях к вам направились. Засветло не успели. Пришлось к берегу на ночевку пристать. Тут видим – зарево. Поняли, что неладное в деревеньке стряслось, да пока на ладьи грузились, вон сколько дикари-дулебы натворить успели.
– Соломон, – подбежал к нам каган.
Иногда мне казалось, что он ходить не умеет, только бегает.
– Давай раненых на вторую ладью. Чего они у тебя на земле лежат?
– Так ведь не на себе же мне их перетаскивать, – ответил Соломон.
– Сейчас подмога будет, – кивнул мальчишка. – А ты что разлегся, Добрый?
– Да вот, отдохнуть решил, – ответил я.
– Чего ты? Не видишь, побитый он. – Малушка перед ним встала, словно меня собой закрыла.
– Да чтоб Добрына побили? – рассмеялся мальчишка. – Ни в жисть не поверю! Ну-ка, посторонись, – подвинул он девчонку.
– Еще чего! – возмутилась Малушка и вновь перед ним встала.
– Это ты мне? – опешил от такого Святослав.
– А то кому же?
– Да как ты смеешь?! Я каган Киевский! И Руси господин! – возмутился мальчишка.
– А я княжна Древлянская! – насупилась Малушка да кулачки в бока уперла.
– Какая ты княжна? – рассмеялся Святослав. – Холопка ты! Мне мамка сказала, что в посудомойках ты у нас ходишь!
– Ну и что? – Малушка упрямо выпятила нижнюю губу да лапотком притопнула. – Судьба штука хитрая – сейчас посудомойка, а завтра снова княжной стану.
– Это кто тебе такое наплел?
– Девки мои сенные.
– Ой, насмешила, у посудомойки свои сенные есть…
– Ты не очень-то ерепенься, – сказала сестренка серьезно, – а то не посмотрю, что ты каган. Так врежу, что ты у меня полетишь!
– Только попробуй!
– И попробую!
– Нет, ты только попробуй!
– Ну, коли, просишь… – И со всего маху лапотком ему на ногу наступила.
– Ты чего?! Дура! Больно же! – Святослав на одной ноге заскакал.
– Сам же просил.
– Да не просил я.
– Нет, просил.
– Добрый, чего она?
– Вот и повидались, – рассмеялся лекарь.
Все это было вчера. А сегодня шумит речная водица, пенясь под ударами весел.
Из Ольговичей мы вышли ранним утром. На пепелище остались бабы и Твердята-пастушок. Не захотели они покидать своих мужиков, которые навеки легли в сырую землю, обороняя чужое добро. Ольга над ними Загляду поставила, назначила Домовитову дочь ключницей. Не хотела она оставаться, но уж больно кухарка пришкваренная за нее просила, да и все ее поддержали. Святослав им в подмогу десяток ратников дал пепелище разгребать. Велел он воинам, чтобы к осени снова деревенька на месте пала встала.
Простилась Малуша со своей наставницей. Всплакнули они, только ничего не поделать, кто же в силах хозяйке перечить.
– Береги ее, княжич, – сказала Загляда, глаза платочком утирая.
– Как смогу, так тебя заберу, – ответил я ей.
– Помогай вам Даждьбоже, – махнула она рукой и за тын пошла.
– Прощай, Загляда! – Малуша ей вслед крикнула. Остановилась ключница, до земли нам поклонилась:
– И ты меня прости, княжна.
А ратники ладью дулебскую от зла очистили. Срубили с ее носа зверя неведомого – то ли кота, то ли пардуса, – отпустили ладейный дух вдогон за Гойко, сыном Сдебуда. Петлю крепкую на обрубленный клюв накинули и к нам привязали. Погрузились и отчалили.
Три ладьи по реке пошли. Одна за другой. На передней ладье Ольга с Соломоном-лекарем, Андрей калеченный, на второй – ратники, в стычке раненные, мы с Малушей и Святослав с нами. А на дулебской ладье Претич за главного, кормчий с ним и гребцов всего два десятка.
Взглянул я напоследок на курганы свежие, простился с дедами, с деревенькой, с бабами. Кто знает, доведется ли еще свидеться?
Шли медленно. Тяжело груженная скарбом награбленным дулебская ладья ход сдерживала, но не пропадать же добру. Да и не сильно спешили мы.
Мимо нас проплывали зеленые берега, а мне все гарь от пожарища чудилась. По ночам рыбак на крестовине грезился, и смех его истязателей слышался. Просыпался я от этих снов в холодном поту. Кости избитые ныли, а в голове шумело, словно в бору в ветреный день. И все же дурное было позади. И вспоминалась присказка: что было, видели, а что будет – посмотрим еще.
Днем я на корме лежал, с гребцами и другими ранеными переговаривался. По привычке, их все варягами считали, но большинство из них полукровками были, свейского языка не знали, о Вальхалле не думали и требы свои с малолетства не Торрину с Одином, а Перуну Полянскому со Сварогом возносили. Себя же они называли русичами – потомками той руси, что вместе с Олегом и Асмудом из Нова-города в Киев пришла. И слова их, и дела, и мысли русскими были. И подумалось мне: «Может, зря их так не любят? Ведь такие же люди – две руки, две ноги и голова одна».
До Вышгорода совсем немного оставалось, когда мы на дневку к берегу пристали. Как и обещал Соломон, я подниматься начал. Рана на ноге затягивалась, на ребрах ссадины поджили, синяки на лице пожелтели, сходить стали. Высадился я с воды на твердую землю, качало меня от слабости, чтоб не упасть, на берегу присел. Солнышко припекает, птицы в бору поют. Хорошо. Только вдохнуть полной грудью не могу – больно. Весь ливер мне дулебы отбили. Как до града доберемся, надо будет в бане пропариться. А пока и потерпеть можно.
Сижу, за верхоплавками наблюдаю. А рыбешки за водомерками гоняются. Ни дать ни взять – чада в догонялки играют. Чакан [55] высокий на ветру шуршит, будет из чего русалкам косы заплетать.
А ветерок теплый, ласковый. Болячки из меня выдувает, силы телу избитому придает.
Ратники возле костерка собрались, ждут, когда кошевар уху [56] до ума доведет. От котла дух валит, ноздри щекочет. Есть захотел, в животе заурчало, значит, на поправку у меня дело пошло. Я даже ложку из-за голенища достал. С черпала тряпицу снял. Вот ведь странность какая: нож свой засапожный я в бою потерял, промахнулся в дулеба – он и улетел незнамо куда, потом топтали меня немилосердно так, что живого места на мне, считай, не осталось, а ложка цела оказалась.
– Слышь, Добрый? Никак проголодался? – Соломон ко мне подошел. – Смотри, что я набрал. – И пучок травы протягивает.
Смешная трава, листочки, словно хвоя еловая, и рыбой соленой пахнет.
– Видать, старица [57] недалеко? – прищурился я против солнышка, на лекаря посмотрел. – Хвощом [58] нас, болезных, вымывать будешь?
– Я смотрю, голову тебе не до конца отшибли, – засмеялся Соломон.
– Кое-что из науки, Белоревом даденной, оставили мне вороги. Да и чего ей, голове, сделается? Она же костяная.
– Все шуткуешь? Ну-ну. Давай-ка ложку тебе всполосну, самому-то, небось, тяжко? – Руку лекарь протянул.
Я ему траву отдал, а ложку оставил.
– Сам помою, – сказал упрямо, – не маленький.
– Как знаешь, – кивнул Соломон. – Тогда пойду отвар поставлю, пока костер не прогорел.
– Слушай, лекарь, – остановил я его, – ты же отцу помогал. Хотел, чтоб Древлянский дом на Руси власть взял. Дарена рассказывала, что ты Любояра со товарищи на бунт подбил и саму девку от погибели спас. А теперь от варяжки ни на шаг не отходишь. Уж не задумал ли чего?
Сразу серьезным лекарь стал, огляделся воровато – не слышал ли кто?
– Нет, Добрый, – головой покачал. – Коли задумал бы, уж давно сотворил бы. Только не время ныне на Руси власть менять. Не выгодно это.
– Кому не выгодно?
– Всем не выгодно, – сказал он и, помолчав мгновение, добавил: – Пока не выгодно. – Развернулся и пошел к костерку.
А я ему вслед смотрел и все понять пытался: что у человека этого на уме?
Звонкий смех меня от дум оторвал. Это Малушка со Святославом из леска выскочили. В пятнашки они играли, не хуже тех рыбешек. Задрала сестренка подол у сарафана, чтоб бегать не мешал, и только коленки изодранные сверкали. Убегала она от кагана, а тот ее все никак запятнать не мог.
– Да тебе только курей гонять! – дразнила она его.
– Все равно догоню! – злился каган, но ничего поделать не мог, уж больно ловко Малуша от него уворачивалась.
Я улыбнулся, за игрищами детскими наблюдая. Пускай порезвятся чада. Всю дорогу они за ранеными приглядывали. Повязки меняли, мазями и примочками раны нам исцеляли, снедь разносили, а то и песни пели, чтоб болезным легче поправляться было. Замаялись совсем. Пусть теперь от забот отдохнут. Привольно им на просторе. И то славно.
Наконец поймал он ее, в охапку сграбастал, в траву повалил, закричал победно:
– Ага! Попалась!
А она вырываться стала.
– Пусти, – вдруг сказала серьезно, – чего лапаешь? Пусти, говорю.
Растерялся Святослав, объятья ослабил. Вскочила она, сарафан оправила, взглянула на Святослава строго. Каган так и остался сидеть. Глазами на нее лупырит, а что такого плохого сделал, понять не может.
А она на несколько шагов отошла, улыбнулась, крикнула:
– Обхитрили дурачка, словно старого сморчка! – язык показала и побежала вдоль берега.
– Эй! – вдогонку ей каган. – Не по Прави так! Твоя очередь меня пятнать! – поднялся и вслед заспешил.
«Растет сестренка», – подумалось мне.
– Добрый, – смотрю, от ладьи Ольгиной мне ратник машет, – тебя княгиня зовет. Дойдешь сам, или подсобить тебе?
– Справлюсь, – сказал я, вздохнул, ложку обратно за голенище спрятал. – И чего ей понадобилось? Вот-вот уха поспеет.
На ладье палатка была приспособлена. Шатерчик небольшой. В шатре этом и обитала княгиня Ольга. Я полог откинул, и в нос мне ударила отвратительная вонь. Словно мясо на солнце положили да и забыли про него. Я подивился – Соломон-то лекарь, ему такое не в диковинку, а как же Ольга такую вонь выносить может?
На постели княжеской лежал Андрей-рыбак. Был он раздет, только чресла его прикрывала беленая поволока. Заостренные скулы, покрытый крупными каплями испарины лоб, всклоченная бороденка, слипшиеся космы волос, изможденное тело и непомерно распухшие, почерневшие руки и ноги, горячечный блеск в глазах – таким стал за эти дни мой давний знакомец. Мухи роем вились над ним. Жужжали тревожно. И показалось мне на миг, словно это Кощей из Пекла на Свет белый вылез, но прогнал я от себя виденье. Жалко мне старика стало. До слез жалко.
Ольга сидела рядом, отгоняла веточкой от Андрея мух и, казалось, вони тошнотворной не замечала.
– …ближнего своего, аки самого себя полюбить надобно, так Господь нас учил, – словно в бреду шептал рыбак. – Только прежде, чем ближнего, себя полюбить нужно, иначе как же ты любовь-то познать сможешь?
– Учитель, – прогоняя особенно назойливую муху, сказала Ольга, – а это не гордыня, себя любить?
– Гордыня грех, – ответил Андрей. – А разве же любовь грехом быть может? Ведь Иисус и есть любовь.
– Звала, княгиня? – спросил я.
Вздрогнула Ольга, взглянула на меня испуганно, точно я ее за непотребством каким застал.
– Это я тебя прийти просил, – сказал рыбак. – Иди, дочка, об услышанном подумай, – шепнул он княгине. – Нам с Добрыном потолковать надобно.
– Хорошо, – кивнула она, прошла мимо меня, глаза потупив, и из шатра вышла.
– Поправляешься, княжич? – спросил Андрей, когда Ольга закрыла за собой полог.
– Поправляюсь, – кивнул я.
– А я вот гнию потихоньку, – вздохнул тяжело рыбак. – Сильно воняет-то?
– Терпимо, – сказал я.
– Не лукавь, знаю, что вонища от меня страшная. Но ты потерпи. Недолго уж мне воздух портить. Я вон Ольгу от себя гоню, только не хочет она уходить. Все про веру Христову расспрашивает. И как только сносит меня – ума не приложу? Добрая она, заботливая и ласковая.
– Значит, рыбак, еще одну душу ты поймать напоследок смог? – спросил я.
– Поймал или не поймал, это только Господу ведомо, – ответил он. – Никто ее неволить не собирается. Захочет, сама путь к Иисусу отыщет. Он для всех сердце свое открытым держит. И для тебя тоже.
– Звал-то ты меня зачем?
– Проститься хотел.
– Не за что тебе у меня прощенья просить, – сказал я, а потом добавил: – Это ты меня прости за то, что тебя на муки и смерть страшную глупостью своею обрек. – И поклонился рыбаку низко.
Поплыло у меня все перед глазами, когда я спину разогнул. Невольно руками за покров шатра уцепился. Потянул на себя, чуть не завалил, но с дурнотой справился.
– Я смотрю, тебе плохо совсем, княжич, – тихо сказал Андрей. – Присядь. Так тебе легче будет.
Присел я на стул, на котором недавно Ольга сидела, отмахнулся от мух надоедливых.
– Винишь себя? – спросил он.
– Виню, – ответил я.
– Зря себя коришь. – Андрей внимательно мне в глаза посмотрел. – Коли так все вышло, значит, воля на то Господня была. Значит, нужно ему было, чтоб случилось все так, как случилось. И вины в том твоей нет. Если тебе от этого легче станет, так знай, что я зла на тебя не держу, а прощенье… Господь тебя простит.
– И на том спасибо.
Он помолчал немного, собираясь с силами, а потом сказал:
– Просьба у меня к тебе.
– Какая? – насторожился я.
– Ольгу не бросай. Трудно ей сейчас.
– С чего ты это взял?
– Ночи и дни у нас по пути длинными были. Много мы с ней разговоров переговорили. Понял я, что всяк ее на свою сторону перетянуть хочет. Душу ее на куски рвут, словно волки голодные. Брат Свенельд про кровь варяжскую напоминает, хазары, через Соломона, к себе повернуть стараются, Звенемир ей твердит о том, чтоб она о корнях своих позабыла да Перуну Полянскому больше добра подносила. Жаден ведун, дерьмо из-под себя поест. Остальная Русь смерти ей хочет. Клянет ее со Святославом, словно это он земли захватывал. Вот-вот ромеи из Цареграда навалятся. Этим только повод дай. Отец Серафим из церкви Ильи Пророка базилевсу византийскому каждый месяц из Киева вести шлет. Только и ждут в Цареграде случая удобного…
– Что же это ты на своих, на христиан, поклепы наводишь? – усмехнулся я.
– Христиане тоже разными бывают, – не сдержал он тихого стона, помолчал немного, отдышался и продолжил, боль превозмогая: – Слаб человек, и кто-то ради веры Христовой на жертвы идет, душу свою спасая, а кто-то Именем Его злодейства и алчность свою прикрыть норовит. Отделять зерна от плевел надобно, как Иисус нас учил. А отделивши, поймешь, кто агнец, а кто волк в шкуре овечьей. Вон Гойко-дулеб. Ты думаешь, что истинный христианин пошел бы дома разорять да детей жечь? Любви верующий жаждет, а не крови, не богатства, не благ земных. А эти… так разве же христиане они? Только Гойко по темноте своей теперь всех одним гребнем чешет. Запутался. Так и с Ольгой случиться может. Со всех сторон у нее враги, и идет она меж ними, словно по острию меча. Не дай Бог оступиться, и все. Накинутся волки. Жалко ее.
– А древлян тебе не жалко? – вдруг разозлился я.
– И древлян жалко, и славен, и кривичей, – спокойно сказал рыбак. – Только молод ты еще. Видно, не понял пока, что Русью единой и тем, и другим, и третьим сподручней жить будет. Насмотрелся я, по земле гуляя, как всякий пупырь под себя жар загрести норовит. Чуть выше других его голова поднялась, так он себя чуть ли не божком мнить начинает. Оттого и давили нас все кому не лень… поодиночке-то давить легче. Отец-то твой тоже мечтал не только древлянами, но и всеми народами окрестными править. Или я не прав? – промолчал я, только зубы стиснул. – Вижу, что сейчас не по нраву тебе мои слова. Только пройдет это, – тяжело вздохнул христианин. – Годы пролетят, повзрослеешь… и поймешь… – Силы покидали рыбака. – А пока прошу: пригляди ты за ней. В обиду не дай. Уж больно она на Храню мою похожа. – И сам вздохнул тяжко.
– Ладно, – наконец сказал я.
– Вот и славно… – через силу и боль улыбнулся он. – А теперь ступай. Устал я.
Встал я со стула, еще раз поклонился рыбаку. Уже когда был я у выхода из шатра, он окликнул меня:
– Погоди.
– Что?
– Коли окажешься в Муроме, найди там Григория-пустынника. Ученик это мой. Человек чистый и душой светлый. Скажи ему, что я с Господом нашим Иисусом Христом повидаться отправился.
– Если свидеться доведется, передам, – сказал я, и вдруг защемило сердце. – Прощай, Андрей.
– И ты прощай, Добрый, сын Мала.
Андрей умер к вечеру. Хорс за окоем зашел, небо синее в алое окрасил, лучами последними с облаками поиграл и угас. Вместе с Солнцем жизнь рыбака ушла. Вскрикнула Ольга в шатре своем и затихла. Поняли все, что заставило княгиню заголосить, только промолчали. Прикипела княгиня за недолгий путь к рыбаку измученному, ну так это дело ее.
Только Малуша украдкой слезу смахнула да ко мне поплотнее прижалась.
– Добрым был дед, – мне тихонько шепнула.
А Святослав посерьезнел вдруг. Притих. О чем-то своем подумал.
Утром похоронили рыбака и дальше пошли. Был человек – и нет человека. Так мне тогда подумалось. Да видно, ошибся я. Прав был Андрей, когда говорил, что с возрастом понимание настоящее приходит. Ой как прав. И еще не раз я его в думах своих поминал. Не раз долгими ночами советовался. Только все это потом было.
Потом…
Глава четвертая
ПОЛЮБОВНИКИ
14 августа 949 г.
От полной луны было в ночи бледно.
– У-у-у! – завыл я и тишком на стену полез. Не смог залезть.
Уж больно стена в опочивальне склизкая. Только ноготь на пальце обломил до крови да борозды неглубокие с красной полосой на беленом оставил. Сунул палец в рот, пососал, точно мамкину титьку. Соленое с меловым на языке перемешалось. Противно. Поморщился я, проглотил сукровицу и снова завыл тихонечко. Да и как не завыть, когда полоснуло так, что чуть на постели не подпрыгнул.
– Ой, мама моя, роди меня обратно! – зашептал, словно от этого полегчать могло. – И за что же мне такие муки? – А сам ладошку к щеке прижал и закачался из стороны в сторону.
От качания этого чуть легче стало. Не надолго, правда. Спустя несколько мгновений, словно шилом раскаленным, забуравило. Ухо заломило, веко дернулось, и захотелось зарыться куда-нибудь глубоко-глубоко, туда, где нет этой поганой, злой и нудной зубной боли.
– Ты чего, Добрый? – разбудил все-таки княгиню.
– Ничего, – ответил я ей и по плечу погладил. – Ты спи. Спи.
– Попробуй усни, когда ты тут волком воешь, – сладко зевнула она и ко мне повернулась. – Ну? Случилось-то что?
– Зуб прихватило, – сознался я. – Ты прости, что разбудил.
– Бедненький, – словно кутенок, она мне губами в грудь ткнулась. – Чем же помочь тебе? – прошептала сонно.
– Тш-ш-ш, – я ее осторожно от себя отстранил, – не разгуливайся. Спи лучше, а я сейчас.
Перебрался через Ольгу, поправил на ней покрывало заячье, босыми ногами по полу дощатому пошлепал, стал порты натягивать.
– Ты куда? – Она все пыталась со сном бороться, но тот никак не хотел ее из объятий своих выпускать.
– В подклеть я. Сало с чесноком мне надобно.
– Угу, – плечиком она подушку подпихнула, чмокнула губами и засопела ровно.
Одолел все же сон княгиню. Вот и хорошо. Не хотел я ее беспокоить, но получилось так.
Стараясь не шуметь, я оделся и выскользнул из опочивальни.
Наверное, только чада малые да каган Святослав во всем Вышгороде не знали, кто захаживает по вечерам в опочиваленку княгини Ольги, да не просто захаживает, но и частенько остается там до утра. Однако же это им и знать не нужно было. Остальные, начиная с ключницы и заканчивая последним холопом, знали. А кто не знал, тот догадывался. Но все помалкивали. Кому же охота на рожон лезть? Оттого и держали язык за зубами. И радовались втихомолку в надежде, что варяжка от сына князя Древлянского понесет да мальчонку родит. А там глядишь, вместо Игорева отпрыска на стол Киевский своего, родовитого да православного посадят.
Потому и не мешали нам. Потакали даже. И хотя считался я на княжьем подворье стольником, только ни разу на столы трапезные не накрывал, яства в горницу не носил, скатерти расшитые не убирал. Наверное, от скуки да безделья, от еды справной да пития сытного разжирел бы в Вышгороде, как тот боров, которого к Коляде откармливают, а то и вовсе помер бы с тоски. Только не мог я без дела сидеть. Днем на конюшне помогал, кобылок с жеребчиками холил да денники чистил. Учил Святослава коней любить и в седле сидеть. Скоро стал мой послушник настоящим конником. Обучал я его разным воинским премудростям, как меня когда-то отец учил. И ему интересно, и мне веселей.
А еще их с Малушей в тавлеи играть научил. Кагану полезно. Ему же войско в походы водить, а значит, не только за себя, но и за других думать надобно. Ходы просчитывать, опасность предвидеть, слабину у супротивника чуять. Недаром Велес эту забаву людям дал. На первый взгляд игрушка простая, а как присмотришься – мудрости воинской в ней больше, чем в складне любом.
Резались Святослав с Малушей в тавлеи до опупения. Щелчки и подзатыльники на кон ставили. И азарт великий, до синяков и шишек, и польза немалая. Вот только не слишком кагану в игре этой везло. С его норовом трудно было за всеми ловушками, что сестренка моя перед ним расставляла, уследить. Потому и доставалось ему от Малушки. Злился он от этого. Никак не мог себе простить, что девчонке проигрывает. То за белые камни хватался, то черными играл, а все одно – чаще проигрывал. И от этого еще сильней азарт в нем пенился. Ярость с гордостью верх над разумом брали. Снова и снова он камни на доску выкладывал, добиться своего хотел. И радовался сильно, когда Малуша ему проигрывала. А я дивился его упрямости. И себя в его возрасте вспоминал.
Еще я к травному делу их пристрастить старался. Вспоминал уроки, Белоревом преподанные. Поминал знахаря добрым словом не раз. Святославу все эти цветочки-лютики не интересны были. Охотно он лишь те травы с кореньями запоминал, которые в ратном деле помочь могут. Которые кровь затворяют, раны исцеляют, силы дают, усталость гонят, а остальные ему были без надобности. Зато Малушка в этом деле преуспела. Сильно нравилось ей по окрестным лугам и лесам блукать, с деревами и живностью разной разговаривать. Святослав с ней увязывался, дескать, как же девчонку без охраны оставлять? Так и росли они вместе, точно брат и сестра. Ровесники же, вот и интересно им вдвоем.
А жители вышгородские на меня с уважением смотрели. Более того, со своими нуждами холопы к нам с Малушей в клеть частенько заглядывали. Украдкой, конечно, чтобы Ольга или каган про то не прознали. Однажды даже Претич пришел.
– У-у-у! – завыл я и тишком на стену полез. Не смог залезть.
Уж больно стена в опочивальне склизкая. Только ноготь на пальце обломил до крови да борозды неглубокие с красной полосой на беленом оставил. Сунул палец в рот, пососал, точно мамкину титьку. Соленое с меловым на языке перемешалось. Противно. Поморщился я, проглотил сукровицу и снова завыл тихонечко. Да и как не завыть, когда полоснуло так, что чуть на постели не подпрыгнул.
– Ой, мама моя, роди меня обратно! – зашептал, словно от этого полегчать могло. – И за что же мне такие муки? – А сам ладошку к щеке прижал и закачался из стороны в сторону.
От качания этого чуть легче стало. Не надолго, правда. Спустя несколько мгновений, словно шилом раскаленным, забуравило. Ухо заломило, веко дернулось, и захотелось зарыться куда-нибудь глубоко-глубоко, туда, где нет этой поганой, злой и нудной зубной боли.
– Ты чего, Добрый? – разбудил все-таки княгиню.
– Ничего, – ответил я ей и по плечу погладил. – Ты спи. Спи.
– Попробуй усни, когда ты тут волком воешь, – сладко зевнула она и ко мне повернулась. – Ну? Случилось-то что?
– Зуб прихватило, – сознался я. – Ты прости, что разбудил.
– Бедненький, – словно кутенок, она мне губами в грудь ткнулась. – Чем же помочь тебе? – прошептала сонно.
– Тш-ш-ш, – я ее осторожно от себя отстранил, – не разгуливайся. Спи лучше, а я сейчас.
Перебрался через Ольгу, поправил на ней покрывало заячье, босыми ногами по полу дощатому пошлепал, стал порты натягивать.
– Ты куда? – Она все пыталась со сном бороться, но тот никак не хотел ее из объятий своих выпускать.
– В подклеть я. Сало с чесноком мне надобно.
– Угу, – плечиком она подушку подпихнула, чмокнула губами и засопела ровно.
Одолел все же сон княгиню. Вот и хорошо. Не хотел я ее беспокоить, но получилось так.
Стараясь не шуметь, я оделся и выскользнул из опочивальни.
Наверное, только чада малые да каган Святослав во всем Вышгороде не знали, кто захаживает по вечерам в опочиваленку княгини Ольги, да не просто захаживает, но и частенько остается там до утра. Однако же это им и знать не нужно было. Остальные, начиная с ключницы и заканчивая последним холопом, знали. А кто не знал, тот догадывался. Но все помалкивали. Кому же охота на рожон лезть? Оттого и держали язык за зубами. И радовались втихомолку в надежде, что варяжка от сына князя Древлянского понесет да мальчонку родит. А там глядишь, вместо Игорева отпрыска на стол Киевский своего, родовитого да православного посадят.
Потому и не мешали нам. Потакали даже. И хотя считался я на княжьем подворье стольником, только ни разу на столы трапезные не накрывал, яства в горницу не носил, скатерти расшитые не убирал. Наверное, от скуки да безделья, от еды справной да пития сытного разжирел бы в Вышгороде, как тот боров, которого к Коляде откармливают, а то и вовсе помер бы с тоски. Только не мог я без дела сидеть. Днем на конюшне помогал, кобылок с жеребчиками холил да денники чистил. Учил Святослава коней любить и в седле сидеть. Скоро стал мой послушник настоящим конником. Обучал я его разным воинским премудростям, как меня когда-то отец учил. И ему интересно, и мне веселей.
А еще их с Малушей в тавлеи играть научил. Кагану полезно. Ему же войско в походы водить, а значит, не только за себя, но и за других думать надобно. Ходы просчитывать, опасность предвидеть, слабину у супротивника чуять. Недаром Велес эту забаву людям дал. На первый взгляд игрушка простая, а как присмотришься – мудрости воинской в ней больше, чем в складне любом.
Резались Святослав с Малушей в тавлеи до опупения. Щелчки и подзатыльники на кон ставили. И азарт великий, до синяков и шишек, и польза немалая. Вот только не слишком кагану в игре этой везло. С его норовом трудно было за всеми ловушками, что сестренка моя перед ним расставляла, уследить. Потому и доставалось ему от Малушки. Злился он от этого. Никак не мог себе простить, что девчонке проигрывает. То за белые камни хватался, то черными играл, а все одно – чаще проигрывал. И от этого еще сильней азарт в нем пенился. Ярость с гордостью верх над разумом брали. Снова и снова он камни на доску выкладывал, добиться своего хотел. И радовался сильно, когда Малуша ему проигрывала. А я дивился его упрямости. И себя в его возрасте вспоминал.
Еще я к травному делу их пристрастить старался. Вспоминал уроки, Белоревом преподанные. Поминал знахаря добрым словом не раз. Святославу все эти цветочки-лютики не интересны были. Охотно он лишь те травы с кореньями запоминал, которые в ратном деле помочь могут. Которые кровь затворяют, раны исцеляют, силы дают, усталость гонят, а остальные ему были без надобности. Зато Малушка в этом деле преуспела. Сильно нравилось ей по окрестным лугам и лесам блукать, с деревами и живностью разной разговаривать. Святослав с ней увязывался, дескать, как же девчонку без охраны оставлять? Так и росли они вместе, точно брат и сестра. Ровесники же, вот и интересно им вдвоем.
А жители вышгородские на меня с уважением смотрели. Более того, со своими нуждами холопы к нам с Малушей в клеть частенько заглядывали. Украдкой, конечно, чтобы Ольга или каган про то не прознали. Однажды даже Претич пришел.