Страница:
Отъехали мы подале. Я коня придержал. Прислушался. Тихо в лесу.
– Оторвались, кажись, – сказал Баян.
– Это что же? – спросил я подгудошника. – Так далеко булгары в славянские земли забираются?
– Особенно в последнее время их много стало, – сказал Баян и поудобней на конском крупе устроился. – Ватаги по весям гуляют. Народ православный грабят и в полон берут. Потом в вотчину свою, в Булгар, на торжище волокут. Видать, они нас здесь встретить не думали. Ловцы, чтоб им пусто было!
– А может, посмотрим, чего они нахапали? – спросил я его.
– А давай! – хлопнул он меня по плечу. – Если наши у них есть, попробуем высвободить.
– Вон тот худосочный у булгар, видать, за вожака, – шепнул мне подгудошник.
– Так оно и есть, – кивнул я в ответ. – Видишь, как он распоряжается. У, вражина!
– И доспех на нем чудной какой-то.
– Ну, каждый под себя защиту, по удобству, подбирает, – сказал я и стал отползать назад.
Мы нашли булгар ближе к вечеру. Никого не таясь, словно у себя дома, они разбили стан на просторной опушке. Костры запалили. Стали снедь готовить. На запах горелого мы и пошли.
Их было много. Больше сотни. И все хорошо ополчены. Сразу было видно, что не гулящие это люди, не разбойники. Доспехи на них крепкие, оружие справное. У каждого копье, нож, кистень. У конников мечи. Щиты за спинами висят. Вожак хоть недужный на вид, а доспех на нем крепкий. Зипун длиннополый. Железными бляхами обшит. Ворот у зипуна высокий, шею сзади прикрывает. На ногах сапоги рыжие. На голове шишак лисьим мехом обмотан. И не важно, что его на первый взгляд возгрей прибить можно, по повадкам видать – вой бывалый. Эка лихо он своими распоряжается. Те ему подчиняются беспрекословно. Порядок в становище. Во всем порядок.
И стан свой булгары по уму поставили. Санями от леса огородились, а со спины их овражек прикрывает. Сразу ясно – ученые. И нетрудно догадаться, что войско это, а не лихая ватага. С такими не потягаешься. Уж больно их много.
А потягаться хотелось. Видели мы, как вражины полонян плетками стегали. Словно баранов, в середку лагеря сгоняли. Парни молодые и девки в полоне оказались. Били их, кричали громко. Но заметил я, что били не сильно. Оттого, видно, одна полонянка, маленькая, худенькая, в рогожку укутанная, на обидчика с кулаками кинулась. Досталось ей. Двое ратников сразу булгарину на выручку пришли. Оторвали ее от стражника. Швырнули, словно куль, в самую гущу пленников. Опрокинула, падая, она людей. Те на землю повалились. А булгары только гогочут. Радостно им от того, как славяне у их ног в снегу барахтаются. Только чахлый предводитель булгарского воинства на своих заругался сильно. Те и притихли.
Жалко было полонян. Сильно жалко. Я же сам вроде как в полоне нахожусь. И хоть хозяйка моя далеко, все одно: даже на воле себя подневольным чувствую. Потому и хотелось мне своим хоть чем-то помочь. Только что мы вдвоем против силищи такой поделать могли?
– Эх, язви их всех в душу… – прошептал подгудошник.
Подполз ко мне.
– Не кручинься ты так, – я сказал тихо.
Он рядышком, у подножья здоровенного дуба пристроился. Вздохнул сокрушенно.
– Видать, Доля нам ныне удачи не даст.
– Ничего, – ответил я. – Меня другое радует.
– Что? – удивленно посмотрел на меня сопутник.
– Сколько в стане ратников?
– Я сто двадцать три насчитал.
– А полонян сколько?
– Три десятка. Ну и что? – Баян все еще не понял, о чем я ему сказать пытаюсь.
– А то получается, что для булгар пленники добыча немалая. Дорогая, по всему видать. Иначе бы столько воинов для охраны не поставили бы. И стерегут они полонян зорко. И беречь их будут.
– То-то я смотрю, – горько усмехнулся Баян, – что плетками они наших стегают. Берегут, видать.
– Для острастки это. Не хотят они, чтобы полоняне разбегаться начали. Ты же сам видел, что никто из наших даже не поморщился. Выходит, небольно бьют.
– Зато мы налетчиков больно бить будем, – упрямо сказал подгудошник.
– Ну, положим мы десяток. Ну, может, побольше чуток. А остальные нас повяжут. И пойдем мы с тобой вместо Мурома в Булгар их проклятый. Разве это лучше будет?
– А если вслед за ними пристроиться да потихоньку по одному валить? – не унимался парень.
– Это как раз до следующей зимы нам хватит, – урезонил я его. – И потом, они же не будут потери свои сносить. Они же супротив нас с тобой окрысятся.
– Сдается мне, что просто струсил ты, Добрый, – взглянул он мне прямо в глаза.
Выдержал я его взгляд.
– Прости, дурака, – понял он, что глупость сказал. Глаза к земле опустил и вздохнул тяжко.
– Ты думаешь, мне полонян не жалко? – спросил я его.
Промолчал Баян.
– Знаешь, как меня учитель мой Гостомысл наставлял? – продолжил я. – Всегда надобно первый «Ах!» пережить. Потом решение принимать, чтобы все выгоды и потери возможные высчитать.
– Гостомысл? – Баян на меня наконец взглянул.
– Да, – кивнул я. – Человек Даждьбогов. А ты что? Знал его?
– Нет, – сказал Баян. – Но слышал о нем.
– Мудрый человек был. Жаль, что сгинул.
– Но ведь нельзя же булгар так отпускать! – снова он за свое принялся.
– А отпустить придется, – сказал я. – Разумно поступать нужно, а не лезть на рожон. Рожон-то вострый, можно и пораниться, а толку от этого не будет.
– Эх! – махнул подгудошник рукой. Встал и прочь пошел.
Три дня он потом со мной не разговаривал, обижался. Наконец не выдержал я. Сам первым заговорил.
– Злишься на меня? – спросил я подгудошника.
– Нет, – пожал он плечами.
– Так чего же тогда рожу воротишь?
– Не ворочу я, – отмахнуться он попытался.
– А коли не воротишь, то чего же ты так?
– А потому, – ответил он. – Если бы среди полонян был кто-то из близких твоих? Ты бы тоже их бросил?
– Мои близкие и так в полоне сидят, – сказал я ему. Но уже очень скоро мне пришлось убедиться в том, что прав был Баян. Что ради своих можно на невозможное решиться. Только я это потом понял, а пока уверен был, что все правильно сделал.
23 апреля 952 г.
– Оторвались, кажись, – сказал Баян.
– Это что же? – спросил я подгудошника. – Так далеко булгары в славянские земли забираются?
– Особенно в последнее время их много стало, – сказал Баян и поудобней на конском крупе устроился. – Ватаги по весям гуляют. Народ православный грабят и в полон берут. Потом в вотчину свою, в Булгар, на торжище волокут. Видать, они нас здесь встретить не думали. Ловцы, чтоб им пусто было!
– А может, посмотрим, чего они нахапали? – спросил я его.
– А давай! – хлопнул он меня по плечу. – Если наши у них есть, попробуем высвободить.
– Вон тот худосочный у булгар, видать, за вожака, – шепнул мне подгудошник.
– Так оно и есть, – кивнул я в ответ. – Видишь, как он распоряжается. У, вражина!
– И доспех на нем чудной какой-то.
– Ну, каждый под себя защиту, по удобству, подбирает, – сказал я и стал отползать назад.
Мы нашли булгар ближе к вечеру. Никого не таясь, словно у себя дома, они разбили стан на просторной опушке. Костры запалили. Стали снедь готовить. На запах горелого мы и пошли.
Их было много. Больше сотни. И все хорошо ополчены. Сразу было видно, что не гулящие это люди, не разбойники. Доспехи на них крепкие, оружие справное. У каждого копье, нож, кистень. У конников мечи. Щиты за спинами висят. Вожак хоть недужный на вид, а доспех на нем крепкий. Зипун длиннополый. Железными бляхами обшит. Ворот у зипуна высокий, шею сзади прикрывает. На ногах сапоги рыжие. На голове шишак лисьим мехом обмотан. И не важно, что его на первый взгляд возгрей прибить можно, по повадкам видать – вой бывалый. Эка лихо он своими распоряжается. Те ему подчиняются беспрекословно. Порядок в становище. Во всем порядок.
И стан свой булгары по уму поставили. Санями от леса огородились, а со спины их овражек прикрывает. Сразу ясно – ученые. И нетрудно догадаться, что войско это, а не лихая ватага. С такими не потягаешься. Уж больно их много.
А потягаться хотелось. Видели мы, как вражины полонян плетками стегали. Словно баранов, в середку лагеря сгоняли. Парни молодые и девки в полоне оказались. Били их, кричали громко. Но заметил я, что били не сильно. Оттого, видно, одна полонянка, маленькая, худенькая, в рогожку укутанная, на обидчика с кулаками кинулась. Досталось ей. Двое ратников сразу булгарину на выручку пришли. Оторвали ее от стражника. Швырнули, словно куль, в самую гущу пленников. Опрокинула, падая, она людей. Те на землю повалились. А булгары только гогочут. Радостно им от того, как славяне у их ног в снегу барахтаются. Только чахлый предводитель булгарского воинства на своих заругался сильно. Те и притихли.
Жалко было полонян. Сильно жалко. Я же сам вроде как в полоне нахожусь. И хоть хозяйка моя далеко, все одно: даже на воле себя подневольным чувствую. Потому и хотелось мне своим хоть чем-то помочь. Только что мы вдвоем против силищи такой поделать могли?
– Эх, язви их всех в душу… – прошептал подгудошник.
Подполз ко мне.
– Не кручинься ты так, – я сказал тихо.
Он рядышком, у подножья здоровенного дуба пристроился. Вздохнул сокрушенно.
– Видать, Доля нам ныне удачи не даст.
– Ничего, – ответил я. – Меня другое радует.
– Что? – удивленно посмотрел на меня сопутник.
– Сколько в стане ратников?
– Я сто двадцать три насчитал.
– А полонян сколько?
– Три десятка. Ну и что? – Баян все еще не понял, о чем я ему сказать пытаюсь.
– А то получается, что для булгар пленники добыча немалая. Дорогая, по всему видать. Иначе бы столько воинов для охраны не поставили бы. И стерегут они полонян зорко. И беречь их будут.
– То-то я смотрю, – горько усмехнулся Баян, – что плетками они наших стегают. Берегут, видать.
– Для острастки это. Не хотят они, чтобы полоняне разбегаться начали. Ты же сам видел, что никто из наших даже не поморщился. Выходит, небольно бьют.
– Зато мы налетчиков больно бить будем, – упрямо сказал подгудошник.
– Ну, положим мы десяток. Ну, может, побольше чуток. А остальные нас повяжут. И пойдем мы с тобой вместо Мурома в Булгар их проклятый. Разве это лучше будет?
– А если вслед за ними пристроиться да потихоньку по одному валить? – не унимался парень.
– Это как раз до следующей зимы нам хватит, – урезонил я его. – И потом, они же не будут потери свои сносить. Они же супротив нас с тобой окрысятся.
– Сдается мне, что просто струсил ты, Добрый, – взглянул он мне прямо в глаза.
Выдержал я его взгляд.
– Прости, дурака, – понял он, что глупость сказал. Глаза к земле опустил и вздохнул тяжко.
– Ты думаешь, мне полонян не жалко? – спросил я его.
Промолчал Баян.
– Знаешь, как меня учитель мой Гостомысл наставлял? – продолжил я. – Всегда надобно первый «Ах!» пережить. Потом решение принимать, чтобы все выгоды и потери возможные высчитать.
– Гостомысл? – Баян на меня наконец взглянул.
– Да, – кивнул я. – Человек Даждьбогов. А ты что? Знал его?
– Нет, – сказал Баян. – Но слышал о нем.
– Мудрый человек был. Жаль, что сгинул.
– Но ведь нельзя же булгар так отпускать! – снова он за свое принялся.
– А отпустить придется, – сказал я. – Разумно поступать нужно, а не лезть на рожон. Рожон-то вострый, можно и пораниться, а толку от этого не будет.
– Эх! – махнул подгудошник рукой. Встал и прочь пошел.
Три дня он потом со мной не разговаривал, обижался. Наконец не выдержал я. Сам первым заговорил.
– Злишься на меня? – спросил я подгудошника.
– Нет, – пожал он плечами.
– Так чего же тогда рожу воротишь?
– Не ворочу я, – отмахнуться он попытался.
– А коли не воротишь, то чего же ты так?
– А потому, – ответил он. – Если бы среди полонян был кто-то из близких твоих? Ты бы тоже их бросил?
– Мои близкие и так в полоне сидят, – сказал я ему. Но уже очень скоро мне пришлось убедиться в том, что прав был Баян. Что ради своих можно на невозможное решиться. Только я это потом понял, а пока уверен был, что все правильно сделал.
23 апреля 952 г.
Добрались мы ноне до Мурома.
Долго добирались. Утомительно. Слава Даждьбогу, что весна в этом году ранняя была. Накинулся Хорс-Солнышко на Мороза и враз его одолел. Вчера еще холодно было, так что зуб на зуб не попадал, а сегодня уже ручьи зазвенели.
И первый весенний дождь нас в земле вятичей застал. Раскисла земля, влагой напиталась. Я-то конный, а Баяну пехом невмоготу идти стало. Пудом на ногах его грязь повисла. Не сволочить. И встали мы – ни назад, ни вперед.
На радость нашу, деревенька поблизости оказалась.
Доплелись мы кое-как до околицы. Видим, мужик топориком машет. Ворота на тыне подправляет.
– Здраве буде, – крикнул я ему.
– И вам здоровья, – ответил мужик.
– Это что за весь? – спросил у него Баян.
– Девять Дубов, – отвечает крестьянин, а сам знай топориком тюкает.
– Живем, Добрый! – повеселел подгудошник. – Про это место я слыхивал, – и снова к работнику: – А не здесь ли хоробр знатный дядька Соловей проживает?
– Здесь, – кивнул мужик. – А ты ему и вправду племянником?
– Не, – улыбнулся Баян. – Я ему братан, – а потом добавил: – Старшой.
– Ой, насмешил, – подмигнул мужик пареньку. – Соловей же тебе в отцы годится…
– Это просто меня ведьма одна заколдовала, – не моргнув глазом, соврал подгудошник. – Вот с тех пор я назад расту. Еще чуть-чуть, и начну титьку сосать.
– Да ну?! – оторвался от своего дела огнищанин.
– Вот тебе и «да ну», – скривился Баян, точно заплакать собрался. – И некому меня пожалеть. И некому меня расколдовать, и скоро не в светлый Ирий, а обратно к мамке в пузо полезу…
– И что? – растерялся мужик.
Смотрю я на них и никак понять не могу: то ли огнищанин не хуже подгудошника придуряется, то ли сказкам Баяновым поверил?
– А то, – Баян и вправду слезу пустил. – Может меня расколдовать только муж праведный, с топором в руке. Только если меня в голую задницу поцелу-у-ует… Ты-то вон, небось, откажешься? – И вдруг рассмеялся громко.
– Ах, чтоб тебя… – изругался мужик.
Но ничего как будто. Не обиделся вроде. Даже вместе с нами погоготал. А потом говорит:
– Проходите в деревню. Во-о-он, видите, кумир Белеса Мудрого посередке стоит? – махнул он топорищем, путь нам указывая. – От него третий дом Соловьев. Он эту зиму с нами прожил. Потому, видать, и напастей в деревне не было. – И опять за работу принялся.
Поблагодарили мы огнищанина. Я перед воротами спешился. В поводу Буланого в деревню ввел, и пошли мы дом хоробра искать.
Дошли до кумира. Скотьему Богу до земли поклонились за то, что принял нас в вотчине своей. А Баян из сумы бубен свой достал. Трижды ударил в него, а потом бубенчик от него оторвал да к подножью кумира положил.
– Прими Давший Мудрость подарочек за то, что в земле своей приветил.
Дом Соловья мы сразу нашли. Крепким тыном огорожен, так что за ним при нужде все жители деревенские отсидеться могут. Не двор, а крепь. В ворота тесовые постучали.
– Кто там в гости ко мне пожаловал? – услышал я знакомый голос.
– Это мы, дядька Соловей, – крикнул подгудошник.
Распахнулись ворота. Вышел хоробр нам навстречу. В рубахе беленой, в кушаке красном, обыжка на могучие плечи накинута. Подивился я: даже без кольчуги и доспехов здоров был витязь.
– Баянка! Добрый! – узнал нас хоробр. – Как же Доля вас в Девять Дубов завела?!
Сграбастал нас Соловей в объятья сразу обоих. Стиснул так, что у Баяна косточки хрустнули.
– Полегче, – я ему. – Придавишь гостей ненароком.
– Проходите, гости дорогие, – ослабил он хватку. – Баня как раз поспела. Я уже попарился, теперь ваш черед с дорожки прогреться. А потом мы бражки откушаем да под моченый груздь. У меня еще с прошлого года кадочка с грибочками припасена…
У Соловья в гостях сытно и пьяно нам было. И бражки с груздями откушали, и мясца с хлебушком. С радостью витязь нас приютил. Рассказали мы ему про встречу с находниками. Про полонян поведали. На мою сторону в нашем споре витязь встал. Погорился, что его вместе с нами в том зимнем лесу не было.
– Да только и я бы супротив силищи булгарской не сдюжил, – сказал Соловей подгудошнику.
На том Баян и успокоился.
Без малого две седмицы у Соловья мы прогостили. Слякоть с распутицей у хоробра пересидели. А как только подсохло немного, да реки в берега вернулись, так и дальше отправились…
А дорога была неблизкая. Я на Буланом ехал, а Баян рядом пехом пер. Про булгар с полонянами давешних не вспоминали мы боле. Ссору затевать промеж себя не хотели. Пусть в малом каждый при своем остался, зато в большом меж нами разногласия не было.
Как-то на привале я у него плясовому бою учиться вздумал. И не стыдно мне было подгудошника наставником называть. А чего стыдиться, коли малой больше старшого в чем-то понимает?
– Покажи, – говорю, – ежели не устал.
– А с чего уставать-то? – улыбнулся он.
Бубен свой из сумы достал, кудрями тряхнул, бубенцами звякнул и пошел чесать пальцы о натянутую кожу. Бубен в его руках то ухает тяжко, то трелью птичьей разливается – даже не хочешь, а ноги сами притопывать начинают.
– Повторяй за мной! – сказал и начал отплясывать. Лихо у него получалось. Легко.
Повторяю за ним коленца мудреные. Ковырялки с разножками разучиваю. Только не шибко у меня выходит. Заплетаются ноги, с дыхания сбиваюсь.
– Тут все дело в том, чтоб с ритма не соскочить, – учит он меня. – Раз, два, три, четыре… нога вверх. Носок тяни. А теперь вниз, подскок, поворот, присядка… ладошкой по голенищу хлопни, чтоб супротивника с панталыку сбить. Иди сюда. Нападай!
Я и напал. И с дубьем на него кидался, и с мечом, у булгарина отобранным, лез, и ножом пырнуть пытался. Без толку. Вроде пляшет он. Вроде просто все у него выходит. Весело. Только после веселья этого мне лишь шишки с синяками на память остались.
– Запомнил? – он меня спрашивает. – Еще разок давай. Раз, два, три, четыре…
И снова я у него манеру перенять пытаюсь. Стараюсь. А он:
– Ну-ка не путайся! – на меня прикрикнет, и опять: – Раз, два, три, четыре…
А Буланый мой первую весеннюю травку щиплет. Иногда поднимет морду, на нас взглянет. Вздохнет и опять за мурушок с одуванчиками примется. Небось думает, что это на нас безумство весеннее накинулось. Два дурака на поляне пляшут. Один в бубен стучит, другой козлом скачет.
Повалился я в конце концов на землю.
– Все, – говорю. – Сил больше нет. Упрел. А Баян рядышком присел, смеется:
– Я же не неволю тебя. Ты же сам хотел.
– Хотел да не выхотел, – отвечаю. – Проще с мечом крутиться.
– Тебе, может, и проще, а мне бубен боле по нраву. Не люблю я оружие. Злое оно.
– А откуда у тебя эта наука веселая?
– Иногда, – пожал он плечами, – кажется, что я с этим родился. А на самом деле человек один научил.
Ну а кое-что уже после сам додумал. Я же по пирам да свадьбам хожу. В разных землях бываю. Присматриваюсь, как народ свою удаль выказывает. Что-то на ус наматываю. Что-то само понимается. Без пляски праздников не бывает.
– Да, – рассмеялся я. – На ус, говоришь, наматываешь? А усов-то еще и нет у тебя!
– Это точно, – закивал он. – Никак не растут, заразы.
– Ничего, – сказал я и встал. – Еще вырастут.
– Продолжать будем? – вскочил он.
– Нет уж. Хватит, пожалуй. Дальше трогаться пора.
И вот наконец-то выбрались мы на притоптанную дорогу. Глядим – мужик-огнищанин возом правит. На возу бочки, за возом стригунок [82] бежит. А мужик вовсю глотку дерет. Песню дорожную поет. И так сикось-накось у него получается, что Баян скривился, точно сливу недозрелую разжевал.
– Никак мне такого не вытерпеть, – сказал и наперерез огнищанину бросился.
– Погоди, – остановить я его хотел. Не успел.
– Скажи, добрый человек, – с поклоном к огнищанину Баян обратился, – далеко ли до славного града Мурома?
Испугался было мужик. Песней поперхнулся. А кто бы на его месте не перетрусил? Едет он, никого не трогает, кобылу свою понукает, душу радует, а тут из бора на него наскакивают. Натянул огнищанин вожжи. Кобылка его чуть из хомута не выпрыгнула. Оглобли кверху задрались. Встал воз посреди дороги. А мужик кнут в руки, дескать, подходи, приголублю!
– Эй! – закричал ему подгудошник. – Ты кнут-то опусти. Стегаться вздумаешь, тогда пеняй на себя.
– Не подходи, лихоимец! Засеку! – в ответ ему мужик.
Тут и я из леса на Буланом выехал. Увидал он меня, кнут в сторону отбросил.
– А я чего? Я ничего вообще, – как-то сразу огнищанин сник.
– То-то же, – сказал Баян.
– Ты, случаем, не в Муром спешишь? – спросил я мужика.
– А то куда же, – закивал он. – А вы, случаем, не тати лесные?
– Мы люди вольные, – ответил Баян, – но делами злыми не промышляем.
– Ага, – кивнул мужик и переспросил громко: – Так вам в Муром надобно?
– Он что? С глушью, что ли? – пожал плечами мой сопутник.
– В Муром по этой дороге вам ехать. К вечеру тама будете, – прокричал мужик.
Потом повернулся к Баяну и головой замотал:
– Не, не глухой я. Просто слышу плоховато.
– Это заметно, – рассмеялся Баян. – Песню-то эвон как испохабил.
– Ась? – огнищанин сощурился, словно так ему лучше слышать было.
– Карась! – в тон ему ответил подгудошник. – Пошли-ка, Добрый, – сказал он. – Сдается мне, что он не только на ухо, но и на голову туговат.
Подхватил он Буланого под уздцы и вперед зашагал.
– Сам дурак! – крикнул нам вслед огнищанин. – Ишь распрыгались тут. Кузнечики.
Мы при этих словах чуть от смеха не лопнули.
– Неужто у них все тут такие? – посмотрел на меня Баян.
– Не приведи Даждьбоже, – сказал я ему.
Теперь понятно, почему говорят, что у муромов уши хлебные, – вздохнул разочарованно парень.
– А я-то думал…
– Не похож он на мурома, – успокоил я его. – По-нашему чисто говорит. И одежа на нем нашенская.
Богумировых потомков, сразу видать. Либо из северян он, либо из радимичей. Только что в этой земле радимичи делают?
Порядком мы уже отошли. Слышим, воз снова тронулся, колесами заскрипел.
– Может, вернемся, – предложил Баян, – да расспросим его?
Только вертаться мы не стали. Над дорогой опять полетела песня огнищанина, а это было для парня хуже ножа вострого.
– Добрый, – жалобно подгудошник на меня взглянул, – давай я к тебе снова за спину сяду. Да Буланого твоего поторопим, не то у меня не хуже этого, – кивнул он назад, – уши внутрь завернутся да хлебными станут.
– Садись, – пожалел я Баяна.
Не обманул тугоухий. Вскоре мы и впрямь увидели деревянные стены стольного града Муромской земли. По всему было видно, что совсем недавно здесь произошло побоище.
Посад раскурочен. Одни дома по бревнышкам раскатаны, другие и вовсе палом пожжены. Только печи сиротливо торчат. Разор и запустение. Да еще гарью все вокруг провоняло. Но сам град, видать, взять не смогли. Выдержали осаду крепкие стены.
– Уж не тот ли долговязый жердяй тут войной прошелся? – то ли меня, то ли самого себя спросил Баян.
– Мало ли таких по землям бродит, – ответил я ему.
– Немало, – согласился он.
А вокруг ни души. Словно вымерло все. Или, может, забрали в полон посадских жителей? И от пустоты этой оторопь берет. Страх холодком противным спину морозит. Поежился я невольно, на Баяна взглянул. Ему, видно, тоже не по нраву эта тишина. Озирается. Насторожился весь, точно беду встретить приготовился. Идет рядом крадучись, готов в любой миг либо в драку кинуться, либо в бегство пуститься.
Вдруг как будто промелькнуло что-то. Или примерещилось? Нет, не морок это. Вон там как будто кто-то копошится. Вгляделся я – точно. Есть, выходит, живые.
Сначала я кочета [83] увидел. Странно он среди этого разорения смотрелся. Гребень на нем большой. Мясистый. Красной кровью налитой. Перья яркие, с карего в лазоревый переливают. Глаза-пуговки чего-то в руинах высматривают. Осторожно ступает он по развалинам. Головой не хуже нас с Баяном крутит. Остановится, присмотрится и дальше идет. И не кричит, крыльями не хлопает, несушек своих не зовет. То ли от испуга голос у него пропал, то ли знает, что никто на его зов не откликнется.
Подошел кочет к печи обрушенной, замер. Возле нее землю клюнул, точно зернышко какое нашел. Тут его и сграбастали. Выскочила из печки девчонка. Лохмотья на ней грязные, волосы всклоченные, лицо сажей черной перемазанное. Схватила девчонка кочета и шею ему – хрясть.
Жалко мне стало птицу. Да только людей жальчее.
– Вон, видишь, девка? – показал я Баяну рукой на замарашку. – Спроси иди, что тут стряслось?
А девчонка нас заметила и наутек припустила. Прямо к городским воротам спешит. Кричит что-то, на визг срывается. Что кричит? Не разберу никак. А она кочета к груди прижимает, точно драгоценность великую несет.
– Догоню я ее, – сказал подгудошник и кинулся следом.
– Зачем пугать? Она и так перепуганная, – крикнул я Баяну вдогон.
Чумазая увидела, что за ней бегут, заверещала. Споткнулась она, упала, кубарем покатилась, но добычу из рук не выпустила. Вскочила и еще быстрей понеслась.
Остановился Баян. Понял, что ему девчонку не догнать. Дождался, когда я подъеду, и говорит:
– Вот глупая девка! Я же ей ничего плохого не хотел. Чего она так?
– Ну… хотел, не хотел… – отмахнулся я. – Давай-ка лучше к городу поближе подбираться. Там-то уж, наверное, нам расскажут, чего да как…
– Ага, – кивнул Баян. – Ну а коли не расскажут, то стрелами продырявят точно.
– Да что мы? Вороги какие? Нас всего-то двое. Небось не убьют.
И мы двинулись вслед за девчонкой.
Поднялись мы на косогор, у ворот остановились. Видели мы, как створка приоткрылась, девку внутрь пропуская, да затворилась тут же. Запоры только лязгнули.
– Не сильно ждут нас в граде Муроме, – сказал я подгудошнику, спешился, чтобы горожане нас за недругов не приняли.
Подошли мы ко граду. Я в ворота постучал.
– Эй! – крикнул. – Впустите! Мы пришли с миром!
Никакого ответа.
– Сдается мне, Баян, не пустят нас в город, – сказал я подгудошнику. – Чую, что наблюдают за нами, а не показываются. Убить не убьют, но и к себе не допустят.
– Это мы сейчас посмотрим, – ответил он. – Никто бычиться не станет, если к нему в гости с радостью пришли, – достал из сумы свой бубен, ударил в него и закричал: – Эй, люди хорошие, отопритеся, отворитеся! Не со злом мы пришли, а с радостью! Я спою вам и спляшу, чудо-юдо покажу! – И с этими словами он кинул бубен мне.
Я поймал его на лету и недоуменно уставился на Баяна.
– Подстучи, Добрый! – подмигнул он мне и встал на руки.
Такой прыти я от него совсем не ожидал.
– Давай, Добрый! Давай!
И я застучал по натянутой коже.
Конечно же, у меня получалось не так красиво, как у Баяна, но я очень старался не сбиться с ритма. И вспомнился мне хевдинг Торбьерн, который все пытал – не играю ли я на арфе? Вот бы посмеялся он, когда бы увидел меня, стучащего в бубен…
А Баян между тем принялся выплясывать, стараясь попасть в мой не слишком четкий ритм. И так ловко у него получалось, словно он сызмальства не на ногах, а на руках бегал.
– Вот так чудо из чудес, – подпевал он, проделывая свои выкрутасы, – вздыбил ноги до небес! Что за странная случилась у меня хвороба? Поменялися местами голова и жопа!
Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Но, похоже, на сидящих за стенами града людей выверты подгудошника не произвели особого впечатления. Ворота Мурома попрежнему оставались закрыты. А за стенами стояла полная тишина.
– Слушай, Баян, – я опустил бубен, – может, они тоже с глушью? Ну, как тот мужик, что нам в дороге встрелся?
– Карась, что ли? – снизу вверх взглянул на меня он.
– Ага, – кивнул я.
– Тогда все бесполезно.
Подгудошник оттолкнулся от земли и встал на ноги.
– Тьфу! – смачно сплюнул он. – Только руки в грязи изгваздал.
– Держи, – протянул я ему бубен.
Он отряхнул ладони, подобрал с земли свою суму и запихнул в нее бубен.
– Ну? И что теперь? – спросил подгудошник.
– Не знаю, – пожал я плечами.
А тут и помощь подоспела. На дороге появился наш давешний знакомец. Мужик-огнищанин проехал через разоренный посад и направил свой воз прямо к нам.
– Что? – спросил он, натягивая вожжи. – Не хотят вас впускать?
– Не-а! – крикнул ему что есть мочи Баян.
– Чего орешь-то? – Огнищанин засунул мизинец в ухо. – Я же сказал, что не глухой, а только с глушью.
– Ну, извини, – поклонился ему подгудошник.
– Ладно, – махнул в ответ мужик рукой.
– Добрый человек, – обратился я к нему. – Подскажи, что делать нам? Как в град попасть?
– Погоди. – Огнищанин слез со своих бочек, подошел к воротам, задрал голову вверх и закричал что-то на непонятном мне языке. [84]
Из бойницы над воротами показалось бородатое лицо. Горожанин в ответ мужику затараторил сердито.
– Ась? – приставил огнищанин ладошку к уху. Горожанин снова что-то стал доказывать, несколько раз ткнул в нашу сторону пальцем, дважды ударил кулаком по раскрытой ладони, а потом выпучил в притворном страхе глаза, угукнул филином и замолчал. Наш заступник его внимательно выслушал, кивнул головой и сказал в ответ пару коротких отрывистых слов. Я поймал себя на том, что стою раскрыв рот. Взглянул на Баяна, а тот едва смех сдерживает.
– Гляди-ка, Добрый, – шепчет, – как немчура кривляется. А Карась тоже хорош.
– Интересно, – я ему так же тихонько, – о чем они там разговор ведут?
– И так понятно, – отвечает подгудошник. – Решают, где соли добыть, чтоб нас пресными не жрать.
– Типун тебе…
– Не, – перебил Баян. – Типуна не надо. Я с типуном петь не смогу.
– Так плясать будешь да на руках бегать. У тебя ловко выходит.
Между тем странный разговор у ворот закончился. Горожанин скрылся, но спустя пару мгновений вновь появился в бойнице. Выкинул огнищанину увесистый узелок, махнул рукой и пропал. На этот раз окончательно. Мужик поймал узелок, вздохнул и направился к нам.
– Не пустят они вас, – сказал он. – Напуганы сильно. Люди в Муроме тихо живут. Никого не трогают, но и себя трогать не дозволяют. А тут зараз столько напастей. Говорят, что не успели от булгар отбиться, как вы приперлись, – взглянул на нас строго. – И непотребства разные творить начали.
– Какие еще непотребства?! – возмутился Баян.
– Вы девку ихнюю пугали?
– Не пугали мы ее, – ответил я. – Догнать только хотели, чтоб узнать, что тут случилось.
– Значит, пугали, – кивнул мужик и к Баяну повернулся: – Ты ногами небо пинал?
– Как это? – удивился подгудошник.
– Ась? – сощурился огнищанин, видно, Баяна не расслышал.
– Я говорю: как я его пинать-то мог? Оно же вона где! – поднял он руку кверху.
– А они, – кивнул он на стену града, – говорят, что ты в небо ногами тыкал.
– Это было, – смутился Баян. – Я же их порадовать хотел…
– И при этом огорчил сильно, – сердито сказал мужик. – А он, – кивнул он на меня, – гром и бурю призывал. В бубен лупил. А Мосю ихнему это не по нраву.
– Кому? – спросил я.
Долго добирались. Утомительно. Слава Даждьбогу, что весна в этом году ранняя была. Накинулся Хорс-Солнышко на Мороза и враз его одолел. Вчера еще холодно было, так что зуб на зуб не попадал, а сегодня уже ручьи зазвенели.
И первый весенний дождь нас в земле вятичей застал. Раскисла земля, влагой напиталась. Я-то конный, а Баяну пехом невмоготу идти стало. Пудом на ногах его грязь повисла. Не сволочить. И встали мы – ни назад, ни вперед.
На радость нашу, деревенька поблизости оказалась.
Доплелись мы кое-как до околицы. Видим, мужик топориком машет. Ворота на тыне подправляет.
– Здраве буде, – крикнул я ему.
– И вам здоровья, – ответил мужик.
– Это что за весь? – спросил у него Баян.
– Девять Дубов, – отвечает крестьянин, а сам знай топориком тюкает.
– Живем, Добрый! – повеселел подгудошник. – Про это место я слыхивал, – и снова к работнику: – А не здесь ли хоробр знатный дядька Соловей проживает?
– Здесь, – кивнул мужик. – А ты ему и вправду племянником?
– Не, – улыбнулся Баян. – Я ему братан, – а потом добавил: – Старшой.
– Ой, насмешил, – подмигнул мужик пареньку. – Соловей же тебе в отцы годится…
– Это просто меня ведьма одна заколдовала, – не моргнув глазом, соврал подгудошник. – Вот с тех пор я назад расту. Еще чуть-чуть, и начну титьку сосать.
– Да ну?! – оторвался от своего дела огнищанин.
– Вот тебе и «да ну», – скривился Баян, точно заплакать собрался. – И некому меня пожалеть. И некому меня расколдовать, и скоро не в светлый Ирий, а обратно к мамке в пузо полезу…
– И что? – растерялся мужик.
Смотрю я на них и никак понять не могу: то ли огнищанин не хуже подгудошника придуряется, то ли сказкам Баяновым поверил?
– А то, – Баян и вправду слезу пустил. – Может меня расколдовать только муж праведный, с топором в руке. Только если меня в голую задницу поцелу-у-ует… Ты-то вон, небось, откажешься? – И вдруг рассмеялся громко.
– Ах, чтоб тебя… – изругался мужик.
Но ничего как будто. Не обиделся вроде. Даже вместе с нами погоготал. А потом говорит:
– Проходите в деревню. Во-о-он, видите, кумир Белеса Мудрого посередке стоит? – махнул он топорищем, путь нам указывая. – От него третий дом Соловьев. Он эту зиму с нами прожил. Потому, видать, и напастей в деревне не было. – И опять за работу принялся.
Поблагодарили мы огнищанина. Я перед воротами спешился. В поводу Буланого в деревню ввел, и пошли мы дом хоробра искать.
Дошли до кумира. Скотьему Богу до земли поклонились за то, что принял нас в вотчине своей. А Баян из сумы бубен свой достал. Трижды ударил в него, а потом бубенчик от него оторвал да к подножью кумира положил.
– Прими Давший Мудрость подарочек за то, что в земле своей приветил.
Дом Соловья мы сразу нашли. Крепким тыном огорожен, так что за ним при нужде все жители деревенские отсидеться могут. Не двор, а крепь. В ворота тесовые постучали.
– Кто там в гости ко мне пожаловал? – услышал я знакомый голос.
– Это мы, дядька Соловей, – крикнул подгудошник.
Распахнулись ворота. Вышел хоробр нам навстречу. В рубахе беленой, в кушаке красном, обыжка на могучие плечи накинута. Подивился я: даже без кольчуги и доспехов здоров был витязь.
– Баянка! Добрый! – узнал нас хоробр. – Как же Доля вас в Девять Дубов завела?!
Сграбастал нас Соловей в объятья сразу обоих. Стиснул так, что у Баяна косточки хрустнули.
– Полегче, – я ему. – Придавишь гостей ненароком.
– Проходите, гости дорогие, – ослабил он хватку. – Баня как раз поспела. Я уже попарился, теперь ваш черед с дорожки прогреться. А потом мы бражки откушаем да под моченый груздь. У меня еще с прошлого года кадочка с грибочками припасена…
У Соловья в гостях сытно и пьяно нам было. И бражки с груздями откушали, и мясца с хлебушком. С радостью витязь нас приютил. Рассказали мы ему про встречу с находниками. Про полонян поведали. На мою сторону в нашем споре витязь встал. Погорился, что его вместе с нами в том зимнем лесу не было.
– Да только и я бы супротив силищи булгарской не сдюжил, – сказал Соловей подгудошнику.
На том Баян и успокоился.
Без малого две седмицы у Соловья мы прогостили. Слякоть с распутицей у хоробра пересидели. А как только подсохло немного, да реки в берега вернулись, так и дальше отправились…
А дорога была неблизкая. Я на Буланом ехал, а Баян рядом пехом пер. Про булгар с полонянами давешних не вспоминали мы боле. Ссору затевать промеж себя не хотели. Пусть в малом каждый при своем остался, зато в большом меж нами разногласия не было.
Как-то на привале я у него плясовому бою учиться вздумал. И не стыдно мне было подгудошника наставником называть. А чего стыдиться, коли малой больше старшого в чем-то понимает?
– Покажи, – говорю, – ежели не устал.
– А с чего уставать-то? – улыбнулся он.
Бубен свой из сумы достал, кудрями тряхнул, бубенцами звякнул и пошел чесать пальцы о натянутую кожу. Бубен в его руках то ухает тяжко, то трелью птичьей разливается – даже не хочешь, а ноги сами притопывать начинают.
– Повторяй за мной! – сказал и начал отплясывать. Лихо у него получалось. Легко.
Повторяю за ним коленца мудреные. Ковырялки с разножками разучиваю. Только не шибко у меня выходит. Заплетаются ноги, с дыхания сбиваюсь.
– Тут все дело в том, чтоб с ритма не соскочить, – учит он меня. – Раз, два, три, четыре… нога вверх. Носок тяни. А теперь вниз, подскок, поворот, присядка… ладошкой по голенищу хлопни, чтоб супротивника с панталыку сбить. Иди сюда. Нападай!
Я и напал. И с дубьем на него кидался, и с мечом, у булгарина отобранным, лез, и ножом пырнуть пытался. Без толку. Вроде пляшет он. Вроде просто все у него выходит. Весело. Только после веселья этого мне лишь шишки с синяками на память остались.
– Запомнил? – он меня спрашивает. – Еще разок давай. Раз, два, три, четыре…
И снова я у него манеру перенять пытаюсь. Стараюсь. А он:
– Ну-ка не путайся! – на меня прикрикнет, и опять: – Раз, два, три, четыре…
А Буланый мой первую весеннюю травку щиплет. Иногда поднимет морду, на нас взглянет. Вздохнет и опять за мурушок с одуванчиками примется. Небось думает, что это на нас безумство весеннее накинулось. Два дурака на поляне пляшут. Один в бубен стучит, другой козлом скачет.
Повалился я в конце концов на землю.
– Все, – говорю. – Сил больше нет. Упрел. А Баян рядышком присел, смеется:
– Я же не неволю тебя. Ты же сам хотел.
– Хотел да не выхотел, – отвечаю. – Проще с мечом крутиться.
– Тебе, может, и проще, а мне бубен боле по нраву. Не люблю я оружие. Злое оно.
– А откуда у тебя эта наука веселая?
– Иногда, – пожал он плечами, – кажется, что я с этим родился. А на самом деле человек один научил.
Ну а кое-что уже после сам додумал. Я же по пирам да свадьбам хожу. В разных землях бываю. Присматриваюсь, как народ свою удаль выказывает. Что-то на ус наматываю. Что-то само понимается. Без пляски праздников не бывает.
– Да, – рассмеялся я. – На ус, говоришь, наматываешь? А усов-то еще и нет у тебя!
– Это точно, – закивал он. – Никак не растут, заразы.
– Ничего, – сказал я и встал. – Еще вырастут.
– Продолжать будем? – вскочил он.
– Нет уж. Хватит, пожалуй. Дальше трогаться пора.
И вот наконец-то выбрались мы на притоптанную дорогу. Глядим – мужик-огнищанин возом правит. На возу бочки, за возом стригунок [82] бежит. А мужик вовсю глотку дерет. Песню дорожную поет. И так сикось-накось у него получается, что Баян скривился, точно сливу недозрелую разжевал.
– Никак мне такого не вытерпеть, – сказал и наперерез огнищанину бросился.
– Погоди, – остановить я его хотел. Не успел.
– Скажи, добрый человек, – с поклоном к огнищанину Баян обратился, – далеко ли до славного града Мурома?
Испугался было мужик. Песней поперхнулся. А кто бы на его месте не перетрусил? Едет он, никого не трогает, кобылу свою понукает, душу радует, а тут из бора на него наскакивают. Натянул огнищанин вожжи. Кобылка его чуть из хомута не выпрыгнула. Оглобли кверху задрались. Встал воз посреди дороги. А мужик кнут в руки, дескать, подходи, приголублю!
– Эй! – закричал ему подгудошник. – Ты кнут-то опусти. Стегаться вздумаешь, тогда пеняй на себя.
– Не подходи, лихоимец! Засеку! – в ответ ему мужик.
Тут и я из леса на Буланом выехал. Увидал он меня, кнут в сторону отбросил.
– А я чего? Я ничего вообще, – как-то сразу огнищанин сник.
– То-то же, – сказал Баян.
– Ты, случаем, не в Муром спешишь? – спросил я мужика.
– А то куда же, – закивал он. – А вы, случаем, не тати лесные?
– Мы люди вольные, – ответил Баян, – но делами злыми не промышляем.
– Ага, – кивнул мужик и переспросил громко: – Так вам в Муром надобно?
– Он что? С глушью, что ли? – пожал плечами мой сопутник.
– В Муром по этой дороге вам ехать. К вечеру тама будете, – прокричал мужик.
Потом повернулся к Баяну и головой замотал:
– Не, не глухой я. Просто слышу плоховато.
– Это заметно, – рассмеялся Баян. – Песню-то эвон как испохабил.
– Ась? – огнищанин сощурился, словно так ему лучше слышать было.
– Карась! – в тон ему ответил подгудошник. – Пошли-ка, Добрый, – сказал он. – Сдается мне, что он не только на ухо, но и на голову туговат.
Подхватил он Буланого под уздцы и вперед зашагал.
– Сам дурак! – крикнул нам вслед огнищанин. – Ишь распрыгались тут. Кузнечики.
Мы при этих словах чуть от смеха не лопнули.
– Неужто у них все тут такие? – посмотрел на меня Баян.
– Не приведи Даждьбоже, – сказал я ему.
Теперь понятно, почему говорят, что у муромов уши хлебные, – вздохнул разочарованно парень.
– А я-то думал…
– Не похож он на мурома, – успокоил я его. – По-нашему чисто говорит. И одежа на нем нашенская.
Богумировых потомков, сразу видать. Либо из северян он, либо из радимичей. Только что в этой земле радимичи делают?
Порядком мы уже отошли. Слышим, воз снова тронулся, колесами заскрипел.
– Может, вернемся, – предложил Баян, – да расспросим его?
Только вертаться мы не стали. Над дорогой опять полетела песня огнищанина, а это было для парня хуже ножа вострого.
– Добрый, – жалобно подгудошник на меня взглянул, – давай я к тебе снова за спину сяду. Да Буланого твоего поторопим, не то у меня не хуже этого, – кивнул он назад, – уши внутрь завернутся да хлебными станут.
– Садись, – пожалел я Баяна.
Не обманул тугоухий. Вскоре мы и впрямь увидели деревянные стены стольного града Муромской земли. По всему было видно, что совсем недавно здесь произошло побоище.
Посад раскурочен. Одни дома по бревнышкам раскатаны, другие и вовсе палом пожжены. Только печи сиротливо торчат. Разор и запустение. Да еще гарью все вокруг провоняло. Но сам град, видать, взять не смогли. Выдержали осаду крепкие стены.
– Уж не тот ли долговязый жердяй тут войной прошелся? – то ли меня, то ли самого себя спросил Баян.
– Мало ли таких по землям бродит, – ответил я ему.
– Немало, – согласился он.
А вокруг ни души. Словно вымерло все. Или, может, забрали в полон посадских жителей? И от пустоты этой оторопь берет. Страх холодком противным спину морозит. Поежился я невольно, на Баяна взглянул. Ему, видно, тоже не по нраву эта тишина. Озирается. Насторожился весь, точно беду встретить приготовился. Идет рядом крадучись, готов в любой миг либо в драку кинуться, либо в бегство пуститься.
Вдруг как будто промелькнуло что-то. Или примерещилось? Нет, не морок это. Вон там как будто кто-то копошится. Вгляделся я – точно. Есть, выходит, живые.
Сначала я кочета [83] увидел. Странно он среди этого разорения смотрелся. Гребень на нем большой. Мясистый. Красной кровью налитой. Перья яркие, с карего в лазоревый переливают. Глаза-пуговки чего-то в руинах высматривают. Осторожно ступает он по развалинам. Головой не хуже нас с Баяном крутит. Остановится, присмотрится и дальше идет. И не кричит, крыльями не хлопает, несушек своих не зовет. То ли от испуга голос у него пропал, то ли знает, что никто на его зов не откликнется.
Подошел кочет к печи обрушенной, замер. Возле нее землю клюнул, точно зернышко какое нашел. Тут его и сграбастали. Выскочила из печки девчонка. Лохмотья на ней грязные, волосы всклоченные, лицо сажей черной перемазанное. Схватила девчонка кочета и шею ему – хрясть.
Жалко мне стало птицу. Да только людей жальчее.
– Вон, видишь, девка? – показал я Баяну рукой на замарашку. – Спроси иди, что тут стряслось?
А девчонка нас заметила и наутек припустила. Прямо к городским воротам спешит. Кричит что-то, на визг срывается. Что кричит? Не разберу никак. А она кочета к груди прижимает, точно драгоценность великую несет.
– Догоню я ее, – сказал подгудошник и кинулся следом.
– Зачем пугать? Она и так перепуганная, – крикнул я Баяну вдогон.
Чумазая увидела, что за ней бегут, заверещала. Споткнулась она, упала, кубарем покатилась, но добычу из рук не выпустила. Вскочила и еще быстрей понеслась.
Остановился Баян. Понял, что ему девчонку не догнать. Дождался, когда я подъеду, и говорит:
– Вот глупая девка! Я же ей ничего плохого не хотел. Чего она так?
– Ну… хотел, не хотел… – отмахнулся я. – Давай-ка лучше к городу поближе подбираться. Там-то уж, наверное, нам расскажут, чего да как…
– Ага, – кивнул Баян. – Ну а коли не расскажут, то стрелами продырявят точно.
– Да что мы? Вороги какие? Нас всего-то двое. Небось не убьют.
И мы двинулись вслед за девчонкой.
Поднялись мы на косогор, у ворот остановились. Видели мы, как створка приоткрылась, девку внутрь пропуская, да затворилась тут же. Запоры только лязгнули.
– Не сильно ждут нас в граде Муроме, – сказал я подгудошнику, спешился, чтобы горожане нас за недругов не приняли.
Подошли мы ко граду. Я в ворота постучал.
– Эй! – крикнул. – Впустите! Мы пришли с миром!
Никакого ответа.
– Сдается мне, Баян, не пустят нас в город, – сказал я подгудошнику. – Чую, что наблюдают за нами, а не показываются. Убить не убьют, но и к себе не допустят.
– Это мы сейчас посмотрим, – ответил он. – Никто бычиться не станет, если к нему в гости с радостью пришли, – достал из сумы свой бубен, ударил в него и закричал: – Эй, люди хорошие, отопритеся, отворитеся! Не со злом мы пришли, а с радостью! Я спою вам и спляшу, чудо-юдо покажу! – И с этими словами он кинул бубен мне.
Я поймал его на лету и недоуменно уставился на Баяна.
– Подстучи, Добрый! – подмигнул он мне и встал на руки.
Такой прыти я от него совсем не ожидал.
– Давай, Добрый! Давай!
И я застучал по натянутой коже.
Конечно же, у меня получалось не так красиво, как у Баяна, но я очень старался не сбиться с ритма. И вспомнился мне хевдинг Торбьерн, который все пытал – не играю ли я на арфе? Вот бы посмеялся он, когда бы увидел меня, стучащего в бубен…
А Баян между тем принялся выплясывать, стараясь попасть в мой не слишком четкий ритм. И так ловко у него получалось, словно он сызмальства не на ногах, а на руках бегал.
– Вот так чудо из чудес, – подпевал он, проделывая свои выкрутасы, – вздыбил ноги до небес! Что за странная случилась у меня хвороба? Поменялися местами голова и жопа!
Я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Но, похоже, на сидящих за стенами града людей выверты подгудошника не произвели особого впечатления. Ворота Мурома попрежнему оставались закрыты. А за стенами стояла полная тишина.
– Слушай, Баян, – я опустил бубен, – может, они тоже с глушью? Ну, как тот мужик, что нам в дороге встрелся?
– Карась, что ли? – снизу вверх взглянул на меня он.
– Ага, – кивнул я.
– Тогда все бесполезно.
Подгудошник оттолкнулся от земли и встал на ноги.
– Тьфу! – смачно сплюнул он. – Только руки в грязи изгваздал.
– Держи, – протянул я ему бубен.
Он отряхнул ладони, подобрал с земли свою суму и запихнул в нее бубен.
– Ну? И что теперь? – спросил подгудошник.
– Не знаю, – пожал я плечами.
А тут и помощь подоспела. На дороге появился наш давешний знакомец. Мужик-огнищанин проехал через разоренный посад и направил свой воз прямо к нам.
– Что? – спросил он, натягивая вожжи. – Не хотят вас впускать?
– Не-а! – крикнул ему что есть мочи Баян.
– Чего орешь-то? – Огнищанин засунул мизинец в ухо. – Я же сказал, что не глухой, а только с глушью.
– Ну, извини, – поклонился ему подгудошник.
– Ладно, – махнул в ответ мужик рукой.
– Добрый человек, – обратился я к нему. – Подскажи, что делать нам? Как в град попасть?
– Погоди. – Огнищанин слез со своих бочек, подошел к воротам, задрал голову вверх и закричал что-то на непонятном мне языке. [84]
Из бойницы над воротами показалось бородатое лицо. Горожанин в ответ мужику затараторил сердито.
– Ась? – приставил огнищанин ладошку к уху. Горожанин снова что-то стал доказывать, несколько раз ткнул в нашу сторону пальцем, дважды ударил кулаком по раскрытой ладони, а потом выпучил в притворном страхе глаза, угукнул филином и замолчал. Наш заступник его внимательно выслушал, кивнул головой и сказал в ответ пару коротких отрывистых слов. Я поймал себя на том, что стою раскрыв рот. Взглянул на Баяна, а тот едва смех сдерживает.
– Гляди-ка, Добрый, – шепчет, – как немчура кривляется. А Карась тоже хорош.
– Интересно, – я ему так же тихонько, – о чем они там разговор ведут?
– И так понятно, – отвечает подгудошник. – Решают, где соли добыть, чтоб нас пресными не жрать.
– Типун тебе…
– Не, – перебил Баян. – Типуна не надо. Я с типуном петь не смогу.
– Так плясать будешь да на руках бегать. У тебя ловко выходит.
Между тем странный разговор у ворот закончился. Горожанин скрылся, но спустя пару мгновений вновь появился в бойнице. Выкинул огнищанину увесистый узелок, махнул рукой и пропал. На этот раз окончательно. Мужик поймал узелок, вздохнул и направился к нам.
– Не пустят они вас, – сказал он. – Напуганы сильно. Люди в Муроме тихо живут. Никого не трогают, но и себя трогать не дозволяют. А тут зараз столько напастей. Говорят, что не успели от булгар отбиться, как вы приперлись, – взглянул на нас строго. – И непотребства разные творить начали.
– Какие еще непотребства?! – возмутился Баян.
– Вы девку ихнюю пугали?
– Не пугали мы ее, – ответил я. – Догнать только хотели, чтоб узнать, что тут случилось.
– Значит, пугали, – кивнул мужик и к Баяну повернулся: – Ты ногами небо пинал?
– Как это? – удивился подгудошник.
– Ась? – сощурился огнищанин, видно, Баяна не расслышал.
– Я говорю: как я его пинать-то мог? Оно же вона где! – поднял он руку кверху.
– А они, – кивнул он на стену града, – говорят, что ты в небо ногами тыкал.
– Это было, – смутился Баян. – Я же их порадовать хотел…
– И при этом огорчил сильно, – сердито сказал мужик. – А он, – кивнул он на меня, – гром и бурю призывал. В бубен лупил. А Мосю ихнему это не по нраву.
– Кому? – спросил я.