Гончаров Олег. Полонянин

   – Ну, это поправимо, – рассмеялся я. – Скоро леса сосновые пойдут. Потом в тех лесах веси охотничьи встречаться станут. Потом деревеньки небольшие. Вот до Девяти Дубов доберемся, я вас с Соловьем сведу. В баньке попаримся. Груздей моченых у хоробра отведаем. Хороши у него грузди. Во-о-от такие, – показал я руками, какими грибищами нас витязь угощать будет. – Вкусные…
   – Погоди, Добрын, чадо несмышленое чревоугодием совращать, – настороженно проговорил Григорий. – Как бы нам самим на ужин кому-нибудь не попасть.
   – С чего это вдруг? – удивленно взглянул на учителя Никифор.
   – А ты разве не слышал?
   – Нет…
   – Тише! – еще больше насторожился Григорий. – Вот опять!
   Притихли мы. Прислушались. Где-то далеко, едва различимо, я услышал странный, с детства раннего ненавистный звук.
   – Никак волк, – прошептал послух и перекрестился.
   – И не один, – тихо сказал Григорий.
   – А может, это волкулак давешний? – Никифор даже плечами передернул.
   – Сколько раз говорить тебе, что Баян человек обычный…
   – Тихо! – Григорий рукой махнул. – Вроде ближе завыл.
   – Точно, – послух поежился и снова перекрестился.
   И словно в подтверждение наших опасений испуганно заржал мой конь.
   – И Буланый их почуял. – Я невольно положил руку на навершие кривого булгарского меча.
   – Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас, – пробасил Никифор. – А может, почудилось? – с надеждой взглянул он на учителя.
   – Спаси и сохрани нас, Иисусе Христе, – сказал Григорий.
   Выбрались мы из шалаша. Вслушались в лесную морозную тишину. Нет, не померещилось нам. Точно волки воют.
   Я, как смог, успокоил Буланого. По храпу его погладил.
   – Тише, миленький. Не бойся.
   Но не послушал меня конь. Мотнул головой, из рук моих вырываться стал. Заржал громче прежнего на нашу беду. И тут новый вой раздался. С другой стороны.
   – Все, – сказал Григорий. – Обкладывают они нас. Видно, конягу твою на нюх поймали.
   – Так ведь рано еще волкам голодовать, – Никифор все пытался беду стороной пустить. – Они же обычно ближе к весне шалить начинают. К жилью людскому с голодухи прут.
   – Так-то оно так, однако же на этот раз не они к нам, а мы к ним приперлись, – сказал я. – Лес – это их вотчина, а тут мы, словно снедь на блюде.
   – Что делать-то будем? – совсем Никифор застращался.
   – Ты же хотел Мир поглядеть? – попытался пошутить Григорий. – Теперь знать будешь, что сказки иногда злом оборачиваются.
   Теперь вой раздался справа от нас. Совсем близко. Кругом нас стая обходить начала.
   – Ты смотри, что творят, – сказал Григорий. – Никифор! – крикнул он строго. – Раздирай шалаш да костер поярче разводи. Может, они огня-то поостерегутся.
   – Может, и пронесет, – ответил я, едва смиряя коня.
   – Ты его к березе вяжи! – крикнул Никифор. – Руками-то не сдержишь.
   – Нельзя, – отмахнулся я от послуха. – Они его тогда точно порвут.
   А Буланый все старается вырваться и унестись подальше от навалившейся напасти. От ужаса нежданного. Глаз у него бешеный; конь хрипит, все на дыбы подняться пытается, узду из рук моих рвет и не понимает, дурачина, что волкам только того и надобно. В лесу они его быстро на потраву пустят.
   – Добрый, – это уже Григорий. – Парень прав. Не удержишь ты коня в руках. Он тебя за собой уволочет. Привязывай давай. А мы уж постараемся до горла конского волков не допустить.
   Перекинул я ошлепок ^[95] через сук. Накрепко узел затянул.
   – Потерпи, коник, – шепнул Буланому. – Ты только не рвись сильно.
   И вдруг поймал себя на том, что, не задумываясь, исполнил повеление христианина. Видно, и вправду было в нем что-то, что заставляло людей верить в него в самые тяжелые минуты. Но больше об этом раздумывать уже было некогда.
   – Вот они! – взвизгнул Никифор.
   И мне почудилось, что неясная тень мелькнула на краю полянки. Вспыхнул огонек волчьих глаз и пропал. И неясно, то ли вправду волки к поляне подошли, то ли это морок от огня распаленного.
   – Вон еще один! – Григорий спокойно вытащил из-за пояса нож.
   – И ты держи! – крикнул я жердяю.
   Свой кинжал, Претичем в Вышгороде подаренный, послуху протянул.
   – А ты как же?
   – Дурила, – невольно улыбнулся я. – У меня же меч.
   – О Господи! – жердяй уже забыл про меня.
   Он таращился в темень бора, стараясь разглядеть опасность.
   – Я трех насчитал, – услышал я голос Григория. – Нет! Четырех!
   – Да где же они?! Где?!
   – Успокойся, Никифор, – сказал Григорий. – На все воля Божья.
   – Господи, спаси! Господи, спаси!
   – Ты же ножом крестишься!
   – О Господи!
   Они вышли на поляну…
   Шесть волков…
   По двое на каждого…
   И холодным ужасом вернулся почти забытый детский страх. Точно ждал он своего, таился где-то в глубине естества, чтобы теперь выползти наружу. Склизкой змеей прополз по хребту. Липким комком к горлу подкатил. Пауком мерзким сети свои на меня накинул. Замер в ожидании того, что жертва трепыхаться вот-вот начнет. Вот тогда он и распотешится. Ядом бессилия и немощи меня напитает. Вновь ручейком горячим по ноге пробежит…
   И все.
   Был человек и кончился.
   Превратился в жертву безропотную.
   Жутью придавленный, сам под волчьи зубы шею подставил.
   Тут колено предательски дрогнуло. Из оцепенения меня выдернуло. И вдруг промелькнуло в памяти, словно видение: подвис я между землей и небушком, а внизу на Конь-камне тело мое распластанное, вокруг ведьма простоволосая через костры скачет, а за ней страхи мои увиваются. Лишь один страх из меня выходить не хочет. И у напасти этой глаза желтые. Волчьи глаза. Недобрые.
   – Придется тебе, княжич, самому со своим страхом бороться, – сказала мне тогда Берисава.
   Вот и пришел тот день, когда либо я его, либо он меня. А на кошт – жизнь…
   – Добрын. Слышь, Добрын, – шепнул Григорий. – К костру отходи. Только тихонечко. На огонь они вряд ли полезут.
   – Погоди отходить, – я ему в ответ, а сам от волчьих глаз взгляд отвести не могу. – Они наш отход за слабину примут.
   Стоят волки.
   Затаились.
   Ждут.
   И мы стоим.
   А вокруг тишина звенящая. Замерло все. Даже Буланый мой притих. Только слышно, как ветки в костре шипят. Паром исходят.
   Тут они разом ощерились. Зубы свои вострые показали. Рычат, а сами хвосты жмут. Видно, понимают, что мы так просто сдаваться не собираемся. На холках у них шерсть дыбом поднялась, но напасть все решиться не могут.
   А я чую, как у меня все жилы струной натянулись. Хоть играй на них и песню пой. Только грустной больно эта песня получится. Ведь у Марены веселых песен не бывает.
   Ветки в костре шипеть перестали. Просохли, видать, нам на горе. Громко треснула одна. И тотчас же Буланый заржал да с привязи своей рванулся. И в единый миг лопнула струна. Жажда крови горячей в волках сильнее страха оказалась. Кинулись они. И завертелось все.
   Их жажда крови, моя жажда жизни. И бояться стало некогда.
   Я по первому мечом рубанул. По хребту целился. Не попал. Извернулся он, прыгнул, лапами мне в грудь ударил. Только зубы клацнули. Я и понять не успел: у него или у меня? Отлетел я назад. На спину упал, кутырнулся через плечо, встать хотел, но какое там. Вцепился серый в меня, на руке повис. Завопил я от боли, когда его клыки мне кожу вспороли. Спасибо Параскеве. Она меня в дорогу снаряжала. Тулупчик овчинный толстый. Если бы не он, лопнули бы кости и остался бы я без руки.
   Крутнулся я, волка от земли оторвал, по дуге он пролетел, задом тощим собрата своего сбил. Сорвались его зубы с толстой кожи рукава, кубарем он в порошу ухнулся. Взвизгнул жалостно и снова на меня кинулся. В горло метил, только ученый я. В сторону отшагнул да наотмашь его мечом полоснул. Перебил ему лапу. Заскулил он, словно ребенок обиженный. Отползать начал. Только не было во мне жалости. Добить его хотел…
   Не вышло.
   Второй волчара не позволил. Быстро он в себя пришел, бросился на меня, за локоть цапнул. До тела не достал, хвала Даждьбогу. Рванул меня вниз, к земле пригнул. Меч мой в сторону отлетел. А волк, будто почуяв, что его берет, сразу выпустил рукав и за плечо перехватился. Понял я, чего ему надобно: шею мне перекусить хочет.
   Не дам!
   Я на него упал. Придавить к земле думал. Вертким он оказался – вырвался. Рыкнул коротко и опять внаскок попер. Даже не знаю, как я его за морду руками схватить успел. Тянется он ко мне, слюной брызжет. Язычака лопатой вывалился. Дышит в лицо, лапами по животу скребет. Трещит под когтями овчина, но пока держится.
   Кое-как извернулся я, на спину его опрокинул, под себя подмял да всей тяжестью навалился. Он отбрыкивается, скинуть меня с себя хочет. Морду воротить начал, силится на ноги встать. Ухо мне подвернулось, так я в него зубами вцепился. Рот шерстью вперемешку с волчьей кровью забило. Соплю я носом, но ухо его не выпускаю. Аж зубы от натуги заломило.
   Он выкручивается – я держу. Он хрипит – и я хриплю. Упираюсь изо всех сил. Сильный он, а я тяжелый. Давлю его, а у самого мысль: «Только бы выдюжить… только бы удержать…»
   Вот ведь как порой жить-то хочется.
   – Добрый, – слышу, зовет меня кто-то. – Добрын, – угадал я голос.
   Значит, жив Григорий. Значит, подеремся еще…
   – Все, Добрый. Все. Ушли они.
   Чую – волк подо мной затих. Не дышит больше. Не трепыхается.
   Отпустил я его. На сторону отвалился. Отплевался от шерсти волчьей. И засмеялся сипло. Над собой засмеялся. Над страхом своим. И понял, что осилил я его. Нет его больше. Отступил. А то, что трясет меня мелкой дрожью, так это с устатку великого. Это пройдет.
   – Ты как? – Григорий ко мне на четвереньках подполз, в крови весь, на лбу царапина вздулась, одежа изодрана, но сам целый вроде.
   – А т-т-то не в-в-видишь. – И я снова засмеялся, пуще прежнего.
   – Чего ржешь-то? – еще один голос. Знакомый как будто, а не помню чей. Подняться пытаюсь. Разглядеть хочу, кто там, а не могу. Сил нет.
   – Ты его сейчас не тормоши, -это опять Григорий. – С испугу это.
   А меня смех раздирает. До икоты. До коликов. Смеюсь и остановиться не могу.
   – Бу-бу-буланый как? наконец смог я из себя выдавить.
   – Цел твой Буланый, – словно маленького, погладил меня Григорий по волосам. – Никифор его огнем отбил. Напуган только конь не меньше твоего.
   – Н-н-не испуг это, – я ему. – Эт-т-то я от радости. А сам-то Никифор?
   – Плохи с ним дела, – тяжело вздохнул Григорий. – Порвали его сильно.
   – Жив он? – И не до смеха мне сразу стало.
   – Живой, – снова тот же смутно знакомый голос. – Только если ты разлеживаться станешь, долго ему не протянуть.
   – Кто это? – взглянул я на христианина.
   – Или не признал?
   – Я это. – Заскрипел снег, и в неверном свете разворошенного костра увидел я, как кто-то склонился надо мной.
   – Баян?!
   – Угу, – кивнул подгудошник. – А ты, небось, думал, что это сам Сварог с тобой разговоры ведет?
   – Если бы не Баян, – сказал Григорий, – догрызали бы нас уже серые.
   Поднялся он кое-как. Зашатало его, но на ногах устоять сумел.
   – Пойду, – говорит, – за Никифором пригляжу. В беспамятстве он. Так и лег возле твоего коня.
   И поковылял к послуху. Я ему вслед посмотрел: под березой костер догорает, рядом коник мой стоит, с ноги на ногу переминается, а подле коника на земле что-то темнеется. Сразу и не поймешь, то ли человек, то ли груда листвы опавшей в кучу сбилась. Досталось жердяю. Лежит, не шевелится, только постанывает тихо.
   – Давай, – протянул мне руку подгудошник, – и ты вставай полегонечку.
   Ухватился я за руку протянутую, приподнялся было, но лишь сесть смог. Ноги не держат. Дух бы перевести.
   – Посижу немного, – вздохнул я, – в чувства прийти мне надобно.
   – Как знаешь, – понимающе кивнул он.
   – Откуда ты? – спросил я Баяна.
   – С небушка свалился, – улыбнулся подгудошник.
   – А если без шуток?
   – Я все это время недалече был, – подгудошник волка убитого уцепил, отволок в сторонку. – Здоров серый, – достал он нож и хвост ему отчекрыжил.
   Только клинок по позвонкам скрежетнул, да кровушка на землю брызнула.
   – Лихо ты его, – удивленно он на меня взглянул.
   – Со страху это великого, – ответил я. – А может, просто жить очень хотелось…
   Баян, словно опахалом, хвостом волчьим обмахнулся.
   – От всех страстей, от всех напастей оборони мя, лесной хозяин, – проговорил и мне обрубок кинул. – Держи, Добрый. Оберег тебе от жити и нежити лесной.
   Поймал я хвост, а сам смотрю: у меня из рукава красный ручеек бежит. Прихватил меня волчара.
   – Так все же, – поморщился я от пришедшей внезапно боли и на подгудошника взглянул, – с какого перепугу ты здесь очутился?
   Откинул зло хвост волчий в сторону, полыхнуло в руке калечной, стоном наружу вырвалось. Стерпеть не сумел, но и не слишком погорился. Пусть болит, сам-то живой ведь, хоть и потрепанный.
   – А ты не рад мне? – вопросом на вопрос ответил подгудошник.
   – Рад, – признался я.
   – Мужики, – Григорий нас позвал, – худо Никифору. Господь вот-вот его к себе заберет.
   – К людям его надобно, – ответил Баян. – Здесь недалече весь. Там знахарка сильная живет. Коли Иисус твой дозволит, так жердяя на ноги поднимет. Или снова скажешь, что все в руках Божьих?
   – Не скажу, – отозвался христианин. – Выручать парня надобно.
   – Ну вот, – Баян ладонь о ладонь ударил. – Совсем другое дело. А то развели тут…
   – Подсоби, – Григорий попробовал поднять жердяя, но не смог. – У меня сил не хватит его на коня взвалить.
   – Ты хвостом не расшвыривайся, – тихонько мне калика сказал. – К поясу привесь и носи с гордостью. Не всякий голыми руками хозяина лесного задавить сможет. Я бы не смог, – повернулся он и пошел христианину помогать.
   Подивился я тому, как Доля с Недолей на этот раз нитки свои свили. Кажется, что недавно совсем калика христианина хотел жизни лишить, а теперь вон, на выручку пришел. Вместе Никифора на коня подсаживают, и не скажешь даже, что враги…
   Понимал я, что неспроста калика вдруг на поляне оказался. Ох, неспроста. И не сознался сразу, почему он вдруг нам на выручку пришел. Не прост Баян, хоть простым и казаться старается. Только все тайное рано или поздно явным становится. Как там бабуля приговаривала? Что было, видели, а что будет – посмотрим…
   Застонал Никифор. Растормошили-таки они жердяя. Веки послух приподнял, взглядом на подгудошника наткнулся. Глаза в страхе вытаращил.
   – Волкулак!!! – громогласно проревел и снова в беспамятство впал.
   – Надо знахарке сказать, чтоб она из него еще и страх вылила, – сказал Баян спокойно.
   – Прости, Господи, – перекрестился Григорий.
   – Простит, – рассмеялся подгудошник, – куда он денется? Он у вас всех прощает. Точно все вокруг виноватые.
   Промолчал христианин.
   А я хвост подобрал, за кушак заткнул, на ноги поднялся. Вздохнул глубоко. Головой помотал, чтобы слабость с себя стряхнуть.
   – Слава тебе, Даждьбоже, за то, что от смерти меня уберег, – сказал тихо и на небо взглянул.
   Красивое оно. Наволочь низкая его от мороза прикрыла, а в прорехи звезды проглядывают. Яркие. Веселые, как глаза любимой моей.
   – Ничего, Любавушка, – прошептал я. – Потерпи, милая. Еще чуток осталось, и увидимся мы.
   И причудилось, словно я не в диком лесу, а на башне дозорной. На Детинце отеческом в Коростене. Только звезды Седуни для полного сходства не хватает. Да и я уже давно не послух, и даже не княжич, а так, не поймешь кто…
   Вздохнул я снова.
   – Слава тебе, Даждьбоже.
   Вроде отходить от боя недавнего начал. И только тут почувствовал, что живой я. По-настоящему живой.
   Всю ночь мы по лесу блукали. Я уже подумывать начал, что подгудошник нас в чащу завести решил да и бросить там. Понимал я, что такого быть не может, а все одно оторопь меня брала почему-то.
   А тут еще Никифор стонет. Мы его к седлу привязали, чтоб по дороге не свалился ненароком. Раскачивает его на конской спине. Тревожит. Так и кажется, что вот-вот помрет послух.
   И всю дорогу за нами волки шли. Чуял их Буланый. Фыркал и по сторонам косился испуганно. Видно, не хотели серые добычу отпускать, а может, за товарища своего погибшего отомстить желали. Так что мы все время нового нападения ждали.
   Но вскоре опасения мои напраслиной обернулись. Вывел нас калика на весь. И волки отстали.
   Знахарка, и верно, искусной была. Быстро нас поправила. У Никифора раны нетяжелыми оказались. Больше от страха, а не от зубов волчьих он пострадал. Поправила его бабка, и плату невеликую за помощь свою попросила. Хвост волчий, что на опояске моей болтался, себе захотела. Подгудошник меня отговаривать стал, мол, платеж работы не стоит. Ну а я не поскупился. Отдал.
   Обрадовалась знахарка, хвост с бережением от меня приняла, обмахнулась им и вдруг по-волчьи ощерилась.
   – Чую великий страх в нем сидит, – мне шепнула, а потом к христианам повернулась: – Ступайте-ка вы от меня подобру-поздорову, а то велик соблазн силу на вас испробовать. – И в глазах ее огонек злой блеснул.
   – Чего это она? – спросил Никифор удивленно, когда мы от знахарки выбрались. – Лечила нас, а теперь выпроваживает.
   – Тебе легче стало? – взглянул на него подгудошник.
   – Легче, – кивнул жердяй.
   – Тогда иди и помалкивай…
   Прогнала нас знахарка, а охотный люд приветил. Накормили, напоили, одежей исправной поделились охотники. Так что уже через три дня мы смогли дальше отправиться.
   И Баян с нами пошел. Они с Григорием о том, что тогда в землянке случилось, больше не вспоминали. Будто и не было ничего.
   – Я же сказал, что Переплут его помиловал, – сказал мне как-то на привале Баян. – Четвертого раза не будет. Пусть христианин живет. Значит, судьба у него такая. И не мне ее вершить.
   И мне от этого спокойней стало.
   Лишь Никифор все время на подгудошника косился. Хоть ему знахарка страх и вылила, однако он с недоверием на калику поглядывал. Словно мог тот о землю удариться да волком безжалостным обернуться.
   Потом и послух успокоился. Пообвыкся. Только крестился украдкой порой да Иисуса часто на помощь звал. За это его Григорий не жаловал.
   – Говорил я тебе, чтоб Господа всуе не поминал? – строго наседал он на ученика.
   – Говорил, – соглашался тот.
   – Ну, тогда нагнись.
   Сгибал жердяй свою спину, а Григорий ему подзатыльник звонкий отвешивал.
   – Спасибо, учитель, за науку, – басил Никифор, и мы дальше двигались.
   До самого Любича нас Баян провожал, а как к городу подошли, он прощаться стал. Обнялись они с Григорием.
   – Ты прости меня, христианин, – сказал вдруг подгудошник. – Знать, не судьба тебе от моей руки пасть. Только знай, что не жалею о содеянном. Как не жалею о том, что в живых ты остался. Прощай, и пусть дорога твоя светлой будет.
   – Господь простит, – ответил христианин. – А я на тебя зла не держу. Всяк свою работу знает и как может, так и делает.
   – И ты прощай, – повернулся калика к послуху. – И помни, что не волкулаков да оборотней, а людей опасаться надобно. Они порой больше всякой нечисти нам бед принести могут.
   – Господь простит, – повторил слова учителя Никифор.
   А Баян подмигнул ему хитро, голову вверх запрокинул да как завоет.
   – Святый Боже! – перекрестился Никифор и на всякий случай подале отступил.
   Рассмеялся подгудошник, а вместе с ним и мы с Григорием.
   – Ладно, – посерьезнел калика. – Ступайте, овцы Божий, а мне Добрыну слово сказать надо.
   Поклонились подгудошнику христиане и к городу пошли.
   – Ну и что за слово? – спросил я калику, когда со-путники наши за поворотом скрылись.
   – Гостомысл тебе кланяться велел, – огорошил меня Баян. – Это же он мне наказ дал, чтоб я за тобой приглядывал.
   – Гостомысл?! – мне сперва показалось, что я ослышался.
   – Учитель твой старый, – кивнул калика.
   – Ведун?!
   – Нет, хрен с бугра. Что ты, как дурачок, по сто раз переспрашиваешь? – топнул ногой подгудошник.
   – Где он? Что с ним? Я же думал…
   – Кочет тоже думал, пока в ощип не попал, – усмехнулся Баян. – Только все, что я сказать должен был, сказал уже. Садись-ка на конька своего да христосиков догоняй. А мне по своим делам торопиться надобно.
   Повернулся он и прочь приплясывая пошел.
   – Эх, милка моя, шевелилка моя, шевелит, брыкается, в руки не давается…
   А я стоял, держал Буланого под уздцы и понять никак не мог, правду мне сказал Переплутов пасынок или соврал опять…
 

7 февраля 953 г.

   Шумом и гамом нас встретил стольный город земли Русской. Мы в ворота Киевские вошли, а на майдане не протолкнуться. Народу набилось видимо-невидимо. И все горлопанят, орут, ругаются. Каждый норовит себе места побольше урвать да повыше забраться.
   – Случилось-то что? – спросил я знакомого стражника.
   – А ты не знаешь? – удивился он.
   – Откуда мне знать, – пожал я плечами. – Я по княжескому поручению за тридевять земель ходил. Вот только вернулся.
   – Ну, – улыбнулся стражник, – считай вовремя успел.
   – Ты не темни, – я на него. – Говори, по какому случаю народ баламутится?
   – Так ведь лекаря княжеского казнить собрались, – радостно сообщил мне стражник. – Попался жид на злом умысле.
   – Соломон? – настал мой черед удивляться.
   – Он самый, – кивнул ратник. – Ишь пакостник! Хотел кагана нашего, Святослава Игоревича, со свету сжить.
   – А ты, случаем, ничего не путаешь?
   – Чего тут путать? Вон уже и место для правежа соорудили, – махнул он рукой в сторону терема.
   Взобрался я на Буланого, поверх голов взглянул. Вижу: помост деревянный, на помосте колода стоит, в колоду топор большой воткнут, а рядом кат сидит, с помоста ноги свесил, жует чего-то и с народом лениво переругивается, а вокруг ратники щитами люд киевский сдерживают.
   – С самого рассвета посадские места занимать начали, – кричит мне стражник. – Давно в городе казней не было, соскучились киевляне по зрелищам.
   – Слушай, – спешился я. – Как бы мне коня в конюшню определить, а потом с княгиней повидаться? Уж больно дело срочное у меня. Я к ней людей привел. Ждет она нас. Сильно ждет.
   – Этих, что ли, людей? – подозрительно оглядел стражник моих сопутников.
   – Этих, – сказал я. – От самых муромов мы пришли с вестью важной.
   – Далече тебя занесло, – сказал стражник, помолчал немного, а потом кивнул: – Ладно. Сейчас что-нибудь придумаем.
   – Что тут у вас творится? – шепнул мне Григорий.
   – Сам не пойму, – пожал я плечами. – Хорошего человека казнить хотят. А за что?
   – Не думал я, что на свете есть такие большие города, – это Никифор голос подал.
   Вертит он головой, удивляется. Отродясь он такого не видывал. В диковинку жердяю все. Вот-вот снова перепугается и креститься начнет…
   – Добрый! – стражник мне крикнул. – Сейчас тебе ребята дорожку расчистят.
   Из сторожки четверо ратников вышли. Пятым знакомец старый, Алдан.
   – Здорово, Добрый!
   – И тебе здоровья, десятник!
   – Давненько не виделись.
   – А ты, небось, соскучился?
   – Ну, скучать не скучал, но все одно рад тебя видеть. Давай за нами, да кучнее держитесь, не то затопчут ненароком.
   Выстроил Алдан своих клином, щиты сомкнуть велел.
   – Пошли, что ли, помаленечку!
   Врезались ратники в толпу, а мы за ними следом. Расчистили нам дорогу вой. Кое-как мы до конюшни пробились.
   – Погодите немного, – сказал я ратникам. – Нам бы еще к крыльцу княжескому подобраться.
   – Давай быстрее, – махнул рукой Алдан. – А то скоро уж начнется, а мне поглядеть на потеху охота. Я на башне себе уж местечко пригрел, а тут ты.
   – Я быстро.
   Завел я коника в денник, расседлал, овсу в ясли сыпанул.
   – Ешь, – говорю, – наголодался за дорогу-то. Послушался Буланый. Морду в ясли ткнул и захрумкал. Вот и славно.
   – Здраве буде, Добрыня! – услышал я за своей спиной.
   Обернулся, а это Кветан со мной здоровается. Обнялись мы.
   – Ты где был-то? – конюший меня спросил.
   – Потом все, старшой, – отмахнулся я. – Недосуг мне сейчас.
   – Ну, ты смотри, – понимающе подмигнул Кветан. – После казни заглядывай. Мы с ребятами тебе встречу вечерком устроим.
   – Хорошо, – сказал я и к выходу поспешил.
   – К терему, говоришь? – Алдан уже своих выстроил.
   – Да, к терему, – кивнул я.
   – Давай! – скомандовал десятник.
   Надавили ратники на толпу, дорогу нам расчистили. А народ огрызается. Кому понравится, когда его щитом в спину толкают?
   – Расступись! – кричит Алдан.
   Мы за ним следом спешим, а люди за нашими спинами снова, как вода, смыкаются. Я от криков чуть не оглох. На Никифора взглянул. Ничего. Держится послух. И Григорий от нас не отстает.
   Добрались до крыльца. Отдышались.
   – Благодар тебе от меня, десятник, – сказал я Алдану.
   – Наливай! – расхохотался он.
   – Вечером на конюшню заглядывай.
   – Вот это дело! – сказал десятник и со своими ратниками обратно попер, к месту нагретому прорываться стал.
   А мы в терем направились.
   – Лепота-то какая! – не сдержался, перекрестился Никифор, когда мы в сени расписные вошли.
   – Ты еще горницы не видел, – сказал я ему. – Вот где действительно красиво.
   – Ну, веди, – сказал Григорий.
   Поднялись мы по лестнице широкой в горницу. А тут у дверей стоит посадник козарский, Ицхак, и плачет. Увидел меня, слезы рукавом утер.