Гончаров Олег. Полонянин

   – Соломона, – говорит, – смертью казнить хотят. Обвиняют в том…
   – Знаю, – сказал я. – Мне стражник у ворот сказал.
   – Мы даже выкуп за него приготовили, – всхлипнул Ицхак. – Всем посадом виру собирали. Уперлась княгиня. Не хочет меня принимать. Жизнь ей Соломонова понадобилась. О, Адонай… – снова слезы полились из глаз иудея.
   – Она-то здесь? – кивнул я на дверь.
   – Здесь, – сказал посадник. – Стою жду, когда она меня принять сможет.
   – А Святослав?
   – Да все с ним в порядке. Он еще третьего дня со Свенельдом в Чернигов уехал.
   – Подождите, – оставил я христиан с иудеем, а сам в горницу вошел.
   Ольга у окошка стояла да на майдан смотрела. Приоткрыла она окно, чтоб лучше ей видно было, оттого и сквозило морозцем. Холодно на дворе, народ шумит. И в горнице холодно.
   – Ты не застудишься? – сказал я ей. Вздрогнула она от моих слов, повернулась быстро.
   Платочек любимый затеребила.
   – Что же ты так долго? – спросила строго.
   – И тебе здравия, княгиня, – отвесил я ей поклон.
   – Год тебя целый не было, я уж думала, что не увижу тебя больше. – И вновь к оконцу отвернулась.
   – Меня отец учил, чтоб слов я своих на ветер не разбрасывал, ну а если дал, то отпираться не след. А не было меня потому, что до Мурома путь не близкий. А ты неужто меня ждала?
   – Ждала, – сказала княгиня. – Но не одного, а с Григорием. Или ты забыл, зачем я тебя посылала?
   – Отчего же? Я человек памятный.
   – Ну, и?..
   – Выполнил я твою просьбу, княгиня.
   – Не просила я тебя, – взглянула она на меня, – поручение давала.
   – Поручение холопам дают, а я вольный теперь. Или ты от обещания своего откажешься?
   Помолчала она. Платочек потеребила.
   – Ну, тогда чего же ты один пришел? – наконец спросила.
   – Так ведь неспокойно в Киеве. Заробел христианин. Непривычно ему, человеку божьему, когда народу столько. Что тут случилось у вас? Опять киевляне бунт подняли?
   – Мы лекаря сегодня казнить собрались, – передернула она плечиком.
   – И за что же Соломону честь такая?
   – Он сына моего отравить хотел, – скривилась княгиня, словно сама отраву приняла.
   – Что-то тут не так. Сколько лет ты ему доверяла…
   – Выходит, и лекарям верить нельзя, – перебила она меня.
   – Так и себе можно в вере отказать. Я слышал, что жив и здоров каган.
   – Это сейчас. Ты не видел, как седмицу назад его выворачивало. Из нужника не вылезал. Опасалась я, что совсем хворобой изойдет. Исхудал, как блесточка, от ветра его шатало…
   – А Соломон тут при чем?
   – Так ведь он сам сознался, что его это рук дело.
   – Ну, у ката киевского и мертвый на себя все беды людские примет.
   Отмахнулась она платочком.
   – Дозволь, княгиня, мне с иудеем переговорить. Сколько лет мы в знакомцах ходим. Проститься с ним хочу, – не отступился я.
   – А мне прикажешь ждать тут, пока ты с лекарем лясы точить будешь?
   – Отчего же ждать? – отворил я дверь. – Григорий, Никифор, проходите. Зовет вас Ольга, княгиня Киевская.
   – Мир этому дому, – Григорий в горницу вошел.
   – Пусть Господь будет к хозяевам милостив, – от баса послуха задребезжала слюда в оконцах.
   – Ну, так я в поруб спущусь? – взглянул я на Ольгу.
   – Ступай, – кивнула княгиня.
   Притворил я дверь за собой, а тут уже Ицхак меня встретил.
   – Ну? Что? – А в глазах у посадника надежда с тревогой вперемешку.
   – Погоди, – я ему и бегом в поруб.
   Прошел через подклеть. Гридни двери в поруб стерегут, а то вдруг кто вздумает иудея из полона выручать. Не стерпел я, рассмеялся от такого рвения.
   Только они шутки моей не поняли, мечи вынули и на меня поперли. То ли со скуки у них ум за разум зашел, то ли впотьмах не разглядели, кто там смеется?
   – Обалдели, что ли, совсем? – я им крикнул.
   И вовремя. Не то бы до смертоубийства гридни дошли. С них станется.
   – Это же я, Добрый, ключник княжеский.
   – Тьфу, – сплюнул в сердцах один из гридней. – А мы тебя с потемок не признали.
   – Кто за главного у вас? – спросил я, не мешкая.
   – Что? Пора? – из клетушки, что рядом с дверью в поруб была, Претич выглянул.
   Увидал меня, удивился, улыбнулся…
   – Все после, сотник, – остановил я его. – Соломон здесь?
   – А куда ему деться?
   – Меня Ольга к нему послала. Вели, чтобы дверь отпирали.
   И тут крик жуткий раздался. Словно из кого-то живьем кишки вынули.
   – Это он? – спросил я тревожно.
   – Да нет, – ответил Претич. – Это Дубынька-разбойник вопит. Его вчера привезли. Удумал, чудилка, купцов на черниговском тракте грабить, да на Свенельда со Святославом нарвался. Ну, его Душегуб наш сразу на правило и выставил. У ката рука нелегкая. Теперь Дубынька отойти от правежа не может. Всю ночь орал, словно резаный, спать не давал. Засовы отоприте, – велел он гридням.
   Лязгнуло, заскрипело, отворилось. Вошел я в полумрак поруба. От мороза поежился, от вони поморщился.
   – Соломон, – позвал.
   – А? Что? – в углу зашевелилось. – Уже?
   – Тише, Соломон, – к лекарю я на груду тряпья подсел. – Это я, Добрыня.
   Смотрю на старика, а у самого чувство, словно это меня кат мучил. Не пожалел его Душегуб. Космы его седые подпалил, бороду выдернул, на руке двух ногтей не хватает. Из пальцев сукровица бежит, а про лицо и говорить нечего – синяком сплошным. Лишь по голосу лекаря и узнал.
   – Как же ты так? – только и смог спросить.
   – Вот ведь, Добрынюшка, что со мной сталось, – он мне тихонько. – Отплатила мне княгиня за все хорошее и плохого не забыла. Казнить меня ноне собралась…
   – Ты погоди, – я ему. – Может, еще и обойдется все.
   – Нет, – вздохнул лекарь тяжко. – Не обойдется. Кат мне нутро отбил. Не жилец я больше.
   – Да брось, Соломон, ты не из таких передряг выкарабкивался.
   – Когда это было… – закрыл старик глаза. – Я же тогда молодой был, а теперь…
   Помолчал он, с силами собираясь, а потом на меня взглянул.
   – Я же и вправду виноват, – прошептал он. – Память меня подвела. Простудился Святослав. Грудь ему заложило, горло гнойниками пошло. Ну, я ему отвар и приготовил. Только по забывчивости своей донника в четыре раза больше, чем следовало, положил…
   – Он же в таких количествах доветренную лихоманку вызывает, – вспомнились вдруг наставления Белорева.
   – Вот-вот, – вздохнул Соломон. – Чуть поносом кровавым каган не изошел.
   – Так ведь от поноса…
   – Ну, потом-то я исправился. И черемухой, и, как ты советовал, пупками куриными его отходил. Но ты же Ольгу не хуже моего знаешь. Она же над сыном, как клушка над цыпленком, трясется. Не простила она мне. Уже давно княгиня зло не знала на ком сорвать. Тут я ей под руку и подвернулся.
   – Умысла же не было…
   – А пойди докажи, – закашлялся лекарь, застонал сдавленно, искореженными руками за грудь схватился.
   А я дурнем рядом сидел и не знал, чем ему муки облегчить. От этого погано было на душе. Очень погано.
   – Не хочется под топором помирать, – сквозь кашель сказал Соломон. – Люди в смерть мою пальцами тыкать станут. Смеяться будут. Не хочу…
   Тут за стенкой снова вой давешний раздался. Ужасный. Надрывный. Словно сам Кощей в поруб попал.
   – Вон, – сказал Соломон, – разбойник воет. Сколько он жизней людских забрал. А я… – И кровавая капля пробежала по грязной щеке лекаря. – Обидно… – прошептал он чуть слышно.
   – Ты потерпи, – сказал я ему, вставая. |
   – Погоди, – схватил он меня за руку. – Ты вот что… если в каганат попадешь и нужда у тебя какая случится, Авраама бен Саула ищи. Он ребе при дворе кагана Иосифа. Божий человек, по-нашему. Среди людей хазарских Авраам почитаемый, а мне племянником доводится. Поклон ему передай… помнишь тот рубин, что ты мне в подарок дал?.. За печкой он в доме моем в тайнике укрыт. Половицу у стены приподнимешь, там и найдешь… отдашь его Аврааму. Если он помочь не сможет, то хотя бы совет мудрый даст…
   – Будет тебе, Соломон…
   – Иди, да мурым будь, а мне с Богом моим поговорить время пришло…
   Я уже из поруба выбрался, когда снова Дубынька заголосил.
   – Вот ведь змий подколодный! – выругался Претич. – И ведь не заткнешь, – сокрушался он, – Ольга не велела. Ну? Чего там, Добрый, скоро ли жида на казнь вести?
   – Про то мне неведомо. Мне теперь обратно к княгине торопиться нужно.
   – Спроси ты там у нее…
   – Ладно…
   Ицхака у горницы уже не было. Видно, ушел он, так и не дождавшись встречи с княгиней. Толкнул я дверь, слышу:
   – …Иисус же говорил: Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят. И делили одежды Его, бросая жребий… ^[96] – это Григорий читал книгу, Андреем завещанную.
   А Никифор стоял рядом и, словно впервые, слушал внимательно, а Ольга слезы платочком утирала. И мне вдруг вспомнилось, где я слова эти однажды слышал. То же самое рыбак говорил, когда дулебы его на крестовине распяли. Не стерпел я, высказал:
   – Над словом писаным плачешь, княгиня, а у самой прощения нет. Креститься хочешь, а в душе у тебя потемки! За что Соломона казнишь? За что?
   – Так ведь он… – начала Ольга.
   – Со снадобьем напутал, – перебил я ее. – Кроме поноса, с сыном твоим ничего бы не случилось!
   – И верно, княгиня, – тихо сказал Григорий. – Господь нам прощение завещал…
   Зыркнула на меня варяжка зло, к окну подскочила, настежь его распахнула,
   – Слышишь, на майдане что делается? Человечины киевляне хотят. Если казни не будет, они терем мой крушить начнут.
   Шум толпы ворвался вместе с ветром студеным в горницу. Разошелся народ. Истомился, зрелища ожидая. Волнуется.
   – А ведь там, – кивнула она, – не только Перуновы почитатели. Там и христиане с Козар, и купцы заморские, и латиняне, и греки цареградские. Богато ныне в Киев гостей понаехало. Отчего ж они о прощении для лекаря не просят? Или завет Иисусов забыли?
   – Что же это? – пробасил Никифор растерянно. – Выходит, в Киеве не люди, а звери лютые живут?
   – Да люди они. Люди, – спокойно сказал Григорий. – Такие же, как те, что сначала Христу «Осанна» кричали, а потом от Пилата «Распни его» требовали.
   – Так что же делать? – у Ольги вырвалось.
   – У себя спроси. У сердца своего, – ответил Григорий. – Только Пилату не уподобляйся. Тот хоть руки и умыл, а только все одно, как палач Христов людям запомнился.
   – Но ведь Соломон иудей.
   – Человек он, – улыбнулся Григорий.
   Криками изошла толпа на майдане, когда вышла княгиня на крыльцо. Киевлянам Ольга иоклонилась. Потом Претичу платочком махнула. Дескать, время пришло.
   Еще пуще народ завопил. Это гридни Соломона на помост вывели. Под руки лекаря держали, чтобы не упал.
   Оживился кат. Топор из колоды выпростал, на плечо топорище пристроил. В сторонку до поры отошел. Тут я ведуна Перунова увидел. Вскарабкался по лесенке Звенемир, рядом с колодой пристроился. Руки кверху вознес, к тишине народ призывая.
   Долго на майдане угомониться не могли. Распалился народ. В предвкушении зрелища, словно квашня в опаре, разошелся. Но наконец угомонились. Тишина над Киевом повисла. Только старый ворон на коньке княжеского терема каркнул недовольно, но и он поперхнулся и замолчал. Интересно, видать, пернатому стало, что за напасть люди затеяли.
   Звенемир шаг вперед сделал. Стукнул посохом своим по помосту и сказал громко:
   – Дети Перуновы! Преступник сей, – ткнул он пальцем в лекаря, – по прозванию Соломонка, злое дело против кагана нашего, Святослава Игоревича, учинить задумал. Правь презрев, по пути Кривды пошел и хотел Русь хозяина лишить. Смерти жестокой от зелья черного кагана нашего и всей Руси господина придать решился. За то княгиня наша, Ольга Асмудовна, по праву опеки над сыном своим повелевает…
   – Погоди, ведун, – остановила его Ольга. Обернулся Звенемир, на крыльцо взглянул. Глаза наши на мгновенье встретились. Но даже этого мгновения оказалось достаточно, чтоб успел я разглядеть в его глазах сначала растерянность, потом удивление, затем ненависть великую и, наконец, смирение кроткое. Притворное.
   – Погоди, ведун, – повторила Ольга.
   Зашумел народ и замер. Замолк, ожидая, что же княгиня скажет.
   – Люди русские! – сказала Ольга. – Гости и купцы заморские! Много лет лекарь Соломон служил Киевскому столу. Сколько раз и меня, и сына моего, а вашего кагана, от лихоманки спасал. Многим из вас он помогал с напастями и болезнями справляться. Но содеял он зло. И решила я, что безнаказанным это зло оставаться не может. На казнь лютую лекаря осудила. Только теперь, разобравшись во всем, взвесив трезво все провинности и поступки этого человека, признаю, что вынесла приговор свой необдуманно. Во гневе и горячности великой. А посему велю миловать Соломона, сына Матфея, лекаря козарского, и прощения у него за все причиненные обиды у него прошу. – И с этими словами она поклонилась лекарю до земли.
   – Охти… – выдохнул Соломон и повис без чувств на руках гридней.
   На мгновение старому ворону показалось, что гнездовье людей, вечно шумящих, вечно гомонящих, вечно спешащих куда-то, вымерло. Такой тишины он не слышал никогда. От этого ему стало не по себе. Он расправил крылья, толкнулся своими сильными ногами и взлетел. Сделав круг над майданом, он удивленно рассматривал притихших людей и все никак не мог понять, что же такое случилось?
   Наконец он привычно завалился на левое крыло. Собрался сесть на свою любимую тесовую крышу, но тут оглушительный рев накрыл его и заставил сильнее замахать крыльями.
   Толпа взорвалась ликующими криками. Люди орали, вопили, улюлюкали, свистели и смеялись. На казнь пришли поглядеть жители стольного города и посадов его, а оно вон как вышло все…
   – Слава княгине Ольге! – выкрикнул кто-то.
   – Слава! – подхватил народ.
   – Вот ведь странность какая, – шепнула мне Ольга. – Небось, так киевляне не радовались, когда Святослава каганом кликнули. Зарезать и его, и меня хотели. А теперь посмотри, словно дети мамку после разлуки долгой увидали…
   – Ты на Звенемира взгляни, – шепнул я ей в ответ. Ведун растерянно стоял посреди помоста, не зная, то ли радоваться ему, то ли огорчаться. Да еще кат Душегуб досадливо сплюнул себе под ноги и с выдохом вонзил свой топор в пустую колоду.
   А в окошке терема я увидел Григория с Никифором. Стояли учитель с послухом и улыбались.
   – Добрыня! Добрыня! – понял, что зовет меня кто-то.
   Присмотрелся – Глушила мне рукой машет.
   – Я оставлю тебя ненадолго? – спросил я Ольгу. Кивнула она в ответ. Спустился я с крыльца, с молотобойцем обнялся.
   – Бери, – сказал ему, – Соломона и домой волоки. А я вслед за тобой пойду.
   Подхватил Глушила лекаря на руки, расступилась толпа, нас пропуская. И уже выходя с майдана, я услышал, как Ольга велела ключникам бочки с брагой для угощения выкатывать…
   Соломон умер в тиши своего дома. Без посторонних глаз. Как и хотел. До последнего мгновения с ним были только близкие: я, посадник хозарский и Свенельдова жена.
   Дарена переживала сильно все те дни, что лекаря на Старокиевской горе держали. На майдан не пошла. Сама ведь кода-то на правиле стояла. И боль от Душегубова топора раной незакрытой на сердце осталась. Зачем же душу снова тревожить, и так изнылась вся. Но как только узнала, что Соломона помиловали, так сразу и прибежала.
   Я ее попервости не узнал. Раздобрела она, похорошела. Только культя напоминала о том, что передо мной та самая шальная Одноручка, которая пугалась вороньего грая и пряталась в шорне от своих страхов… Отерла она лекарю лицо от сукровицы, раны промыла, а сама приговаривала:
   – Если бы не он, я бы не выжила, – и мне культю свою показывала. – Сгнила бы. А теперь это все, чем я его отблагодарить могу…
   За забором Соломонова подворья шумел и балагурил пьяный народ. Славил справедливость княгини и пил хмельное за ее здоровье. А здесь, в доме лекаря, было тихо. Соломон чуть слышно стонал в забытьи, а мы сидели вокруг его постели и ждали, когда к лекарю пожалует долгожданный покой.
   Ближе к полуночи он ненадолго пришел в себя, огляделся, улыбнулся, вздохнул в последний раз, да так и умер с улыбкой на избитом лице.
   – Вы идите, пожалуй, – сказал Ицхак, извиняясь, когда мы простились с лекарем. – Вам тут теперь нельзя.
   – Понимаю, – кивнула Дарена, вытерла глаза и вышла на улицу.
   – Добрын, – сказал посадник, когда мы остались одни. – Соломон завещал этот дом тебе. Там, в подклети, травы у него, мази и снадобья всякие. Их он велел жене твоей отдать. Просил, чтобы я за подворьем присмотрел, пока ты в нем нужду не почуешь. Так что считай себя козарским жителем…
 

9 февраля 953 г.

   На похороны Соломона нас с Дареной не пустили. Оно и понятно. У каждого народа свой обычай покойников в последний путь провожать. Потому и обиды у нас не было. Мы уже ночью с лекарем простились, а потом еще и с конюхами как следует помянули.
   Они-то мне встречу готовили, а получилась тризна. Хмельного было выпито немало. Десятник пришел, Глушила ненадолго заглянул. Мы молотобойца на конюшне оставить хотели, но он, сославшись на то, что жена его заругает, принял на грудь корчажечку да домой заспешил. Я тоже на питье не сильно налегал, знал, что скоро утро настанет и придет пора о живых подумать. Поэтому, как только рассвело, простился я с друзьями и в терем княжеский направился. Смотрю, у помоста Душегуб суетится. Веселый.
   – Ты чего это с утра пораньше топор точишь? – спросил я ката.
   – Как это чего? – ответил Душегуб. – Казнь у нас ныне.
   Удивился я:
   – Неужто Ольга свое слово отменила? Да и помер же лекарь без твоей помощи.
   – Лекарь помер? – почесал кат затылок. – Выходит, верно говорят, что от судьбы не уйдешь. И коль срок настал, то сколько от Марены ни прячься, а она все одно найдет. Только я не для лекаря струмент готовлю. И кроме него найдется, кому башку отчекрыжить. Может, слышал, Дубыньку-разбойника поймали?
   – Слышал, – вспомнил я страшный вой в порубе.
   – Он же душ-то поболе моего загубил. Ну, так его тоже… того… – провел большим пальцем Душегуб себе по горлу. – Его-то уж княгиня точно не помилует, – улыбнулся он щербатым ртом.
   – Понятно, – кивнул я и дальше пошел.
   Несмотря на такую рань, Ольга была уже на ногах. Она вызвала в горницу двух старших ключников и теперь выясняла, сколько народ киевский попил и поел за прошедшую ночь. Сетовала, что ныне работный люд и холопы будут маяться после вчерашнего перепоя. А дел невпроворот…
   Стояли мужики. Слушали хозяйку внимательно. Страдали. Они же вчера тоже за княгиню Киевскую приняли. Потому в горнице дух висел тяжелый. Мужики хмурились, переминались с ноги на ногу и в душе ругали свою нелегкую долю. Но виду не показывали. Тихо потом исходили, жаждой мучались, но терпели.
   – Вы давайте людей будите, – говорила она ключникам.
   – Так ведь, матушка, – сказал один из них, – они же вчера так угвоздились, что ноне к работе будут непригодны.
   – Ну, так опохмелите их! – Ольга взглянула на ключника строго. – А то вы сами не знаете, что делать надобно? Вон рожи какие у вас кислые. Небось головы-то гудят?
   Помялись мужики. Вздохнули.
   – Да они же с опохмела могут вразнос пойти, – сказал другой ключник.
   – А вы им больше чары не подносите. А ежели кто больше выпьет, моим словом его на правило ставьте. Пороть будем, пока хмель не выйдет.
   Еще горше вздохнули ключники, но промолчали. Тут княгиня меня увидала, смутилась отчего-то.
   – Или мне вас учить надо, как народ к работе понудить? Ступайте, – ключников она отослала.
   – Так ведь и нам перепадет по чарке, – шепнул один мужик другому, мимо меня проходя. – Здорово, Добрый, – кивнул он.
   – И вам… на здоровье, – подмигнул я ключникам.
   – Ты чего это ни свет ни заря? – спросила Ольга, как только мы остались одни.
   – Сестра моя где? – это было первое, что сказал я княгине.
   Вчера впопыхах не до этого было, но беспокойство за Малушу мне всю ночь покоя не давало. Оттого с утра пораньше я в терем и пришел.
   – Я ее в Вышгород отправила, – ответила она. – И Загляда с ней. Бабка Милана совсем стара стала, вот и будут они ей пока в помощницах. Так что не волнуйся ты за сестру. Не переживай. Я же сказала, что в обиду ее не дам. А с Соломоном-то что?
   – Помер лекарь.
   – Как?! – растерялась княгиня. – Что ж я натворила глупая?.. – запричитала.
   – Ну, будет… – сказал я ей. – Будет тебе убиваться.
   А она мне на грудь бросилась и разрыдалась.
   – Что толку теперь слезы лить? – Мне сейчас не до ее рыданий было. – Что случилось, не воротишь уже. Вон, Душегуб сказал, что от Доли своей не убежать. Значит, так судьба распорядилась. Теперь важно в грядущем дров не наломать.
   – Да что же я… – не унимается княгиня.
   – А что ты? – я ей говорю.
   Поплакала она и затихла. Чую – успокаиваться начала. А из объятий моих не слишком-то рвется. И вроде ненароком губы мне подставляет.
   – Ты погоди. – Я ее от себя отстранил. – С лекарем ясно. А что теперь со мной будет?
   – Ты про что это? – отошла она от меня, утерлась платочком.
   – Как это про что? Про то, что ты мне перед отъездом в Муром обещала.
   – Не поняла… – сделала она вид, что не помнит ничего.
   – А чего тут непонятного? И вчера слова мои мимо ушей пропустила, и ныне в непонятки какие-то играешь. Ведь тебя тогда никто за язык не тянул. Сама сказала, что воля меня ждет, коли Григория привезу…
   – Я так сказала? – И слезы сразу высохли, и удивление вместо скорби на лице появилось.
   – Нет, я это только что выдумал, – не хотел я злиться, а само получалось. – Я год целый словами этими жил. По сто раз на дню их вспоминал, а ты теперь на попятную хочешь?
   – А разве плохо тебе в Киеве?
   – Хорошо, – кивнул я. – И сытно, и пьяно, и развлечений полно. Вон, казни каждый день. Вчера Соломон, ноне Дубыня, а завтра? Завтра, может, меня на колоду головой положишь?
   – А что? Есть за что?
   – Хозяйка, если захочет, холопу всегда вину найти сможет.
   – И все снова, – вздохнула Ольга. – Землю Древлянскую баламутить начнешь. Народ против меня со Святославом поднимешь…
   – Ты же знаешь, что не будет этого, – посмотрел я ей прямо в глаза. – Неужто не поняла еще, что не хочу я из Руси выходить? И не сбежал тогда, и Путяту от бунта отговорил, и готов хоть сейчас стремя сыну твоему поцеловать. Не ищу я власти. Покой мне дороже. Отпусти ты меня!
   – Но по договору… – привычно затеребила она платочек.
   – Знаю, – перебил я ее. – По договору, что у деда Болеслава в Праге лежит, мне еще два года в полонянах ходить. Но ведь я не просил срок холопства моего уменьшать, ты же сама…
   – Да! Да! Да! – наконец признала она мою правоту. – Говорила! Обещала! А потом пожалела о сказанном. Тебя и так слишком долго не было. Я уже думала, что никогда не увижу тебя. Что сгинул ты в лесах муромских. А теперь… когда здесь ты… – она замолчала, а потом проговорила тихо: – Теперь ты опять уйти хочешь. К ней… к ведьме своей…
   – Жена она мне, – сказал я как можно спокойней. – Мы же говорили с тобой не раз. Не может промеж нами любви быть. Зачем же мучить и себя, и меня? Зачем?
   – Да потому что… – она отвернулась.
   Закрыла лицо ладонями княгиня Киевская. Постояла так. Может, ждала, что подойду я к ней? Может, еще на что-то надеялась? Потом опустила руки, словно сил в них не осталось. Прошептала:
   – Верно говорят, что насильно милым не будешь, – и вдруг взглянула на меня, а в глазах у нее ни боли, ни тоски, и вообще ничего.
   – Обещала я тебе волю, – сказала она так же, как недавно с ключниками разговаривала, по-хозяйски, – и не пристало княгине Киевской от обещаний своих отпираться. Можешь хоть сейчас уходить. Только помни, что от договора тебя освободить не в моей власти. А посему еще на два года ты остаешься моим полонянином. Без особой на то нужды я тебя не потревожу. Ну а коли надобность почую, должен ты будешь по первому зову моему явиться. Потому и коня я тебе даю. Но не во владение, а в пользование, чтоб быстрее ты, если что, до Киева добраться сумел. Сестру твою при себе оставляю. И мне и тебе так спокойней будет. А теперь ступай и помни милость мою.
   – Спасибо, княгиня, – сказал я ей с поклоном. – И вот еще, – распростал ворот рубахи и достал тяжелый кошель, – ты мне золото давеча давала. Не понадобилось оно. Только шею не хуже ярма оттянуло. Вот, – протянул я кошель ей, – забери.
   – Золото это при себе оставь. Может, сгодится еще, – и ухмыльнулась горько. – Вам с женой на обзаведение хозяйства понадобится.
   – Но ведь…
   – И не перечь мне, Добрынка. Коли дают, так бери, а коли бьют, так беги.
   – Хорошо, – спрятал я золото.
   – Теперь идти можешь, да поспеши, не то передумаю. А мне делами заниматься надобно.
   Вышел я из горницы – ни жив ни мертв.
   Калиту свою развязал руками трясущимися, колту достал, Любавой оставленную. Смотрю: узелка из волоска ее нет. Видно, перетерся за это время. Ну, да это не беда. Вот скоро колту верну и запах ее волос вдохнуть смогу. Уже ведь забыл, как они пахнут…
   На конюшне все спали. Кто где примостился, там и сны смотрел. Кветана в денник Буланого занесло. Прямо в яслях его сморило. Накинул я на коня узду.
   – Снова нам в путь пора, – шепнул я конику. Фыркнул конь. Ногою топнул, дескать, мне и тут неплохо, но и от дороги я не отказываюсь.
   – Ты что? – продрал глаза Кветан, когда я Буланого седлал.
   – Уезжаю, – сказал я конюшему.
   – Опять? – поморщился он, силясь в себя прийти.