Страница:
– А что мы потом хозяйке скажем? Она же с нас добро свое требовать начнет.
– Так что ж нам теперь? За чужое добро головы класть? Или совсем в ней разумения нет?
– В ней, может, и есть, – вздохнул старик, – только Свенельд нас точно не пожалует. Весь он в отца. Асмуд, бывало, за драную дерюгу до смерти лупцевал. И сынок его не лучше.
– Да и стары мы, чтоб по лесам бегать, – это еще один старик к нам подошел. – Что за люди идут, знаешь?
– Нет, – покачал я головой.
– А сколько их?
– Тоже не знаю.
– Так чего же ты тогда в бега собрался? – усмехнулся он. – Может, все не так и страшно, как на первый взгляд кажется? Всполошились детишки, померещилось им с перепугу, а у тебя уже поджилки затряслись.
– Зря ты так, Заруб, – вступился за меня Веремуд. – Мальчишка не за себя боится, а за нас, немощных, за детей и за внуков наших. И негоже тебе его в трусости обвинять.
– Верно говорит, – третий старик уже облачился в старенькую, давно не чищенную кольчугу, опоясался мечом и теперь спешил к нам. – Нечего на Добрына поклепы наводить.
– Ты, Кислица, я смотрю, и ополчиться успел? – усмехнулся Заруб.
– А чего тянуть? – подошел к нам старый ратник. – Ясно же, что лучше с мечом в руках умереть, чем, как ты, на лежаке.
– Рано ты его хоронишь, – Веремуд расправил сивые усы, – он еще покоптит белый свет. Ведь так, Заруб?
– Да ну вас, – отмахнулся старик и во двор свой поспешил.
– Сейчас топор свой ржавый из подклети достанет, – усмехнулся Веремуд. – Тогда нам точно никакие лихие люди не страшны.
– Это у тебя, старика, по подклетям оружие ржа ест, – на ходу огрызнулся Заруб, – а у меня оно всегда наготове.
– Это ты бабке своей расскажи! – крикнул ему вслед Кислица. – А то она дочке моей жалилась, что забыла, когда от тебя ласку в последний раз видела. Да оружие твое… точила. – И хохотнул в кулачок.
Препирались старые вой, а я все думал: «Может, прав Заруб? Мало ли что девчонкам с перепугу пригрезится могло. Увидали драккар и обмерли. Однако насчет стрел Малуша врать не будет…»
– Ну? Чего пригорюнился? – вырвал меня из дум Кислица.
– А чего мне горевать? – сказал я ему. – Коли пожалуют гостечки, так и встретим их, как подобает.
– Вот это другой разговор, – притопнул Веремуд, – сразу видно: порода боевая. Весь в деда пошел.
– А ты что, деда моего знавал? – удивился я.
– Нискиню-то? – сказал Кислица. – Как не знать? Рубака был отчаянный. Жалко, что ты его не застал. Храбро он с нами вместе под Цареградом бился…
– А потом против нас на Ирпене сражался, – добавил Веремуд. – Приятно было с ним мечи скрестить. – Он немного помолчал и выложил: – Это же мой клинок его кровью напился. А потом уж меня батюшка твой приголубил. Вот и памятка от него, – оттянул он ворот рубахи, шею заголил, а на ней шрам. – Думал уж, что рядом с дедом твоим за один стол в Вальхалле сядем да попируем всласть. Не вышло, – вздохнул старик, – Заруб меня из боя вынес…
– Опять мне кости моете? – вышел со своего двора Заруб-ратник.
Кольчуга на ратнике впрямь, как новая, наплечники блестят, за поясом топор точеный, на плече телепень [49] повис, усы по-боевому в косички заплетены, только оселок не прикрыт.
– Шелом-то где? – Кислица ему.
– А-а, – махнул рукой Заруб. – Не углядел я. Бабка моя его вместо корца приспособила. Говорит, удобно свиньям месиво им накладывать – по три шлема на рыло.
– А доспех чем смазывал? – прищурился на него Веремуд.
– Чем-чем? Маслом коровьим. Всему вас, варягов, учить надо. Привыкли все нахрапом брать, оттого и бережения не знаете. Ты чего здесь, старый хрен, сказками забавляешься? Мы уж ополчились, а ты, я вижу, решил лихоимцев голыми руками давить да до смерти язычиной своей забалтывать?
– Ох, и верно! – всплеснул руками Веремуд. – Сейчас я. – И на свой двор поспешил.
Помню, что удивился я тогда. На себя удивился. И пока в теремок за луком бегал, все в толк взять не мог: почему я так спокойно отнесся к признанию старого ратника в том, что это он в смерти деда моего повинен? Еще совсем недавно я бы ему спуску не дал. Вцепился бы в глотку не хуже того волка, что меня в детстве напугал. Мстил бы за кровь древлянскую, Beремудом пролитую, за род свой, за деда Нискиню. А теперь смолчал.
Может, потому, что деда не помню? Матушка мною тяжелая ходила, когда он на бранном поле лег. А может, потому, что уже полтора года мы со стариком Веремудом в ладу живем, и он мне стал первым советчиком? И тот давний бой меж дедом и варягом по Прави был. Честно в поединке они мечи свели, и сам Веремуд кровью своей расплатился. А теперь вот со мной против неизвестно кого встанет и спину мне прикроет.
Вот ведь какие странности жизнь с нами порой вытворяет. Всего три года назад мы друг другу врагами смертными были, а ныне плечом к плечу биться собрались. Я древлянин, Кислица с Зарубом поляне, а Веремуд и вовсе варяг.
Потешаются Пряхи, кудели свои завивают, загадки подкидывают, на которые отгадок век не сыскать. А может, потому я таким спокойным оказался, что опасность надо мной и над ними одинаково нависла? Или посчитал, что старые споры на потом отложить можно? Или вдруг осознал, что сам русеть начал?
Почти все собрались, только Малуши с близнецами-пастухами все не было. Я уже беспокоиться начал, как бы чего не случилось. Но вскоре из леса раздался собачий лай, на опушку выскочили два здоровенных волкодава, а вслед за ними показались двое мальчишек и сестренка моя… а с ними еще один человек. Незнакомый.
Насторожило меня это появление. Еще больше насторожило, что незнакомец в отдалении, на опушке, задержался, когда пастушки к нам поспешили.
– Это кто таков? – спросил я Малу.
– Приблудный он, – за сестренку ответил один из пастушков, толи Твердош, то ли Твердята, никто близнецов в Ольговичах различить не мог, даже мать родная.
– С утра раннего к нам прибился, – сказал второй, – хлебушка с молоком попросил. Мы его и накормили. А что? Нельзя, что ли?
– И собаки его приняли, – поддакнул первый, – лаять не стали. Мы его и приветили.
– Не знали они, – заступилась за пастушков Мала, – что сейчас чужих опасаться надобно. Он же с самого утра пришел, а эти, на лодке, уже к обеду появились.
– Вот тебе раз! – Веремуд шишак свой рогатый на голове поправил. – То не докричишься ни до кого, а то прут, как мухи на дерьмо. Ну и денек.
– А чего же он сюда не пошел, а на опушке пупырем торчит? – спросил Заруб и телепень с плеча спустил.
Глухо ударился шипастый кистень о землю, и цепочка звякнула.
– Боится, что вы его за лазутчика примете, – утер пот со лба пастушонок. – Малушка же на весь бор гай подняла. Коров перепугала. Рассказала, что по речке к деревне недруги идут. Он и остерегается. Говорит: вы сначала узнайте, как меня ваши примут, а если что не так, я в лес убегу. Вот мы и узнаем, – потом помолчал и мне прямо в глаза взглянул: – Убивать его будете?
– Жалко, если будете, – сказал второй. – Дед хороший. Сказки нам с Твердятой рассказывал.
– Ладно, – сказал я. – Зовите его. Посмотрим, что за человек.
– Дед Андрей! – замахал рукой Твердош. – Иди сюда! Никто не тронет тебя!
– Христианин, – поморщился Кислица.
– А они что? Не люди, что ли? – удивленно взглянула на него Мала.
– Люди, – кивнул ей Заруб. – И сейчас нам еще один мужик не помешает.
– Слушайте все, – распорядился я, пока христианин не подошел, – судя по всему, ладья вот-вот появится. Мы не знаем, кто в той ладье, сколько их и чего хотят. А потому сильно стращаться не стоит, однако настороже быть не помешает. А посему: Зарубу с Кислицей возле ворот стоять. Веремуд со мной будет.
– Как скажешь, Добрый, – кивнул варяг.
– Остальным мужикам вилы и косы взять да за тыном хорониться. Чтоб не знали находники, сколько нас и как вооружены. Вы, – повернулся я к близнецам, – я видел, кнутами знатно владеете.
– Ага, – кивнули они одновременно.
– Вот и хорошо. Это теперь ваше оружие. Бейте, если что, по ногам.
– Так я и глаз выстегнуть кому хошь могу, – пустил Твердята волной кнутовище.
– А Волчка с Жучком, – кивнул второй близнец на волкодавов, – я на потраву натаскал. Они у меня на «ату» приучены.
– Это хорошо. Пусть с тобой будут. Тебе, Владана, за стрелами следить, чтоб колчан у меня не опустел. Я зимой целую снизку наделал. В горнице они, будешь подносить.
– Хорошо.
– Да побереги себя.
– Ладно.
– Загляда, собирай баб в теремке. Ножи и серпы при себе держите, если что… защити вас Даждьбоже. Да за Малушей присмотри.
– Я с тобой, Добрынюшка!
– Нет, сестренка, – погладил я ее по голове. – Мне спокойней будет, если ты в схороне посидишь. Всем все ясно?
– А когда нам в бой вступать? – спросил кто-то из парней-рядовичей.
– Ишь, – усмехнулся Веремуд, – прыткий какой.
– Постараемся без крови обойтись, – ответил я. – Ну а если не сладится, как на тын полезут, так и бейте. По местам!
– Мир вам, люди добрые! – раздалось, и я понял, что совсем про христианина забыл.
– Да уж, – вздохнул Веремуд. – Мир нам сейчас не помешает.
– И тебе здоровья, – ответил я на поклон христианина и вдруг почуял что-то знакомое в этом невысоком человеке.
– А ты, Гридислав, опять в переполох попал? – взглянул он на меня хитро. – Или тебя теперь Добрыном кличут?
И вспыхнул в памяти стылый берег Вислой реки. Костерок, возле которого божий человек у горячего огня нас с Яромиром и Хлодвигом ушицей приветил, и отлегла тревога от сердца. Понял я, что не лазутчик христианин.
Свой он.
Наш.
– Жив, значит, – улыбнулся я ему. – А я уж думал, что больше не свидимся.
– Все в руце Божьей, – улыбнулся и он мне щербатым ртом и перекрестился. – Во имя Отца, Сына и Духа Святого.
– Рад тебя видеть, рыбак, – обнялись мы.
– Так вы знакомцы? – спросил Веремуд.
– А то как же. Это же Разбей-рыбак. Ой, – смутился я, – обозвался. Андреем же ты теперь прозываешься. И много ты душ человеческих наловил, Андрей-рыбак?
– Ты прости меня, Добрыня, что не смог вас тогда предупредить…
– Да будет тебе, – махнул я рукой. – Хлодвига только жалко, а так все обошлось.
– Добрыня! – Кислица от ворот крикнул. – Вон они!
– А я все надеялся, что они вспять повернут, – снял я лук с плеча и к воротам направился.
– Зря надеялся, – Веремуд не отставал от меня, – эти, видать, из волчьей породы, увидели девок, почуяли, что поселение рядом. А кто ж от добычи отказывается?
Между тем из-за излучины реки медленно выползала ладья. Она грузно шла против течения, громко шлепали по воде длинные весла. По низко посаженным бортам было видно, что ладья тяжело загружена. На носу ее красовался неведомый зверь. Не похож он был на змея варяжского. Скорее котом его можно было назвать, а не драконом. Правы были девчонки – чужие люди сидели в ладье. Совсем чужие.
Радостные крики гребцов отразились от водной глади и долетели до нас. Видно, на ладье нашу деревушку заметили.
– Плохи дела, Добрый, – тихо сказал Веремуд. – Дулебы [50] это. Злой народ. Дикий. Говорят, они с матерями своими спят, а покойников не хоронят, а едят.
– Враки это, – возразил ему Андрей. – Про варягов и не такое придумывают, однако ж не всему верить нужно.
– Может, и враки, – вдруг обиделся старик, – только ухо с ними востро держать надобно.
– Ты смотри, что творят! – воскликнул Кислица. Несмотря на то что ладья была и впрямь тяжела, она прибавила ходу, а на корме ее заухал большой барабан, задавая ритм гребцам.
– Что делать будем? – подошел к нам Заруб.
– Ожидать, когда к берегу пристанут, – ответил я.
– Ожидать так ожидать, – согласился Заруб и вернулся на место.
Но ждать нам пришлось недолго. Вскоре ладья подошла совсем близко к берегу, и в воду с нее посыпались обернутые в шкуры люди. Они шумели, плюхались в реку, поднимали брызги, барахтались в волнах, выбираясь на сушу.
– Один, два, три… – считал я, – двадцать пять, двадцать шесть…
– Тридцать два, тридцать три… – вторил мне Кислица.
– Тридцать семь, – подытожил я.
– И трое на ладье остались, – добавил Андрей.
– А нас восемнадцать вместе с мальчишками и этим приблудным, – Веремуд кивнул на Андрея и ударил ногтем по бородке топора [51].
– И два волкодава, – добавил я, услышав, как собаки зашлись в злобном лае.
А пришлые, радостно хохоча, уже выбирались на берег. Вода стекала с их отяжелевшей чудной одежи, но казалось, что они этого не замечают. Уверены были в легкой добыче, оттого и веселились, словно дети. Спешили к деревеньке, на ходу поигрывая копьями и утыканными гвоздями палицами.
Из ватаги выделялся один. И хотя на нем, как и на остальных его соратниках, не было ни кольчуги, ни шишака, а только волчья накидка да высокий рысий колпак, в руках он сжимал большой топор с широким закругленным лезвием и длинным клевцом на обухе. И по тому, как легко он управлялся с этим грозным оружием, как по-звериному настороженно выбрался на прибрежную отмель, можно было понять, что это и был предводитель дулебов.
– Вон тот, с мадьярской секирой, главный у них, – подтверждая мою догадку, сказал Андрей.
– Ого! – удивился Веремуд. – Да христианин, как я погляжу, в оружии разбирается. Откуда знаешь, что это секира?
– Погулял я по свету белому, – ответил христианин, – оттого и разбираюсь во многом.
– Страшная штука, – кивнул старый ратник. – Вот помню, когда…
– Зато у остальных снаряжение дрянь, – перебил его Кислица и вынул из ножен меч.
– А не все равно, чем тебе кровь пускать будут – мечом, секирой или дубинкой шипованной? – покосился на него варяг.
– Это мы еще посмотрим, кто кому руду отворит! – огрызнулся старик и кончиком пальцев проверил остроту клинка.
– Ну и что скажешь, Добрын, сын Мала? – спросил меня Андрей.
– Скажу, что для начала у них надо прыти поубавить. – Я наложил стрелу на лук, прицелился и спустил тетиву.
Потом быстро выстрелил еще раз и еще. Одна за другой, три мои стрелы впились в берег перед ногами их предводителя.
– Всем стоять! – громко крикнул он и поднял вверх секиру.
Его послушались. Остановились. Затихли.
Предводитель вынул мою стрелу из земли, повертел ее в руке, на наконечник взглянул и вдруг улыбнулся.
– Хорошие стрелы делают в этом захолустье и хорошо их кладут! – крикнул он в нашу сторону. – Кто же меня пугнуть решил? Покажись и назовись!
– Негоже хозяевам прежде гостей называться! – крикнул я ему в ответ.
– И то верно, – кивнул он, силясь понять, откуда раздался мой голос, и все пытался высмотреть меня за частоколом тына.
Не высмотрел.
– Гойко меня зовут, Сдебут мне отец, и эти люди, – повел Гойко левой рукой в сторону своих соратников, – выбрали меня вожаком, – дотронулся он кончиками пальцев до своего колпака. – А ты кто? – Он пристроил секиру на плечо, подбоченился и гордо приподнял подбородок.
– Я Добрый, сын Мала, – поднялся я на ворота, верхом на перекладину сел.
– О! – воскликнул он. – Я-то думал, что разговариваю с мужчиной, а тут мальчишка! – захохотал громко, и его хохот подхватила ватага.
– Зачем ты пришел в эту землю и что тебе нужно? – постарался я сохранить спокойствие.
– Мне нужно все, что сможет унести моя ладья, – ответил он сквозь смех.
– Борта твоей ладьи и так вот-вот начнут воду из реки черпать. Может, пора остановиться? Неужто не хватит добычи и тебе, и твоим воинам?
Гойко оборвал смех и зло взглянул на меня:
– Ненавижу, когда кто-то учит меня. А тем более не тебе, незрелому чаду, решать, когда и где мне остановиться. Если хочешь жить, ты откроешь ворота и позволишь мне взять то, что я захочу.
– Да! – крикнул кто-то с ладьи. – Особенно тех девчушек с плеса! А то путь домой не близкий…
– А я бы и от мальчонки не отказался, ишь, шустрый какой, – сказал пузатый дулеб с длинными волосатыми руками и чмокнул толстыми губами.
И снова хохотом зашлась ватага.
– Иди ко мне, миленький, я тебя погрею, – гоготал пузан.
Не стерпел я.
Моя стрела вонзилась ему в пах. Он подавился гоготом, заверещал по-бабьи, выронил копье, ухватился своими волосатыми руками за древко стрелы, завертелся на месте и рухнул на прибрежную молодую траву.
Рев возмущения сменил дулебское веселье.
Пожалел я о содеянном, изругал себя за несдержанность. Только стрелу обратно в колчан уже не вернешь. А значит, будь что будет!
– Круши! – взмахнул секирой Гойко, отбил своей волчьей накидкой мою вторую стрелу и ринулся вперед.
Вслед за вожаком ватага пошла на приступ.
Дважды я успел отпустить тетиву, прежде чем обозленные дулебы добежали до тына. В Гойко метился, да только увернулся он, но и стрелы зря не пропали. Первой стрелой сбил с него колпак, а второй положил врага, бегущего рядом.
А неприятели уже лезли на земляной вал. Стряли в кольях, карабкались вверх, цеплялись за частокол, срывались и снова лезли.
Вожак и четверо с ним с разбега врезались в створ ворот. От удара затрещало подгнившее дерево притвора. Ворота поддались, зашатались. Свалился я сверху прямо под ноги Веремуду. От удара лук трещину дал, тетива ослабла, а стрелы из колчана просыпались.
– Эх, Добрый! – вздохнул он, меня коря, а потом вдруг вспыхнул в его глазах огонек веселой ярости. – Посторонись! – крикнул варяг, перешагнул через меня, топор изготовил.
Разлетелись створки по сторонам, ворвались враги в Ольговичи. Тут их старики мои встретили. Не ждали дулебы, что за хлипкими воротами их будут ждать ратники в полном вооружении.
Опешили вначале. Остановились.
Но недолгой заминка оказалась.
– Ха! – крикнул Гойко, подбадривая своих. – Малый со старыми против нас! Нам ли страшиться? Круши! – Но сам приотстал, вперед воинов своих пропуская.
Первым на варяга наскочил крепкий паренек, немногим старше меня. Он взмахнул своей палицей, намереваясь размозжить Веремуду голову, только не на того напал. Старик уклонился от сильного размашистого удара, крутнулся, поднырнул под палицу, и, с хрустом круша ребра, лезвие его топора врубилось в грудь паренька. Тот отлетел назад, снес бегущего за ним дулеба, упал навзничь, всхрапнул, пытаясь вдохнуть выбитый топорищем воздух, булькнул пробитыми легкими, растерянно стер ладонью кровавый пузырь с губ, испуганно всхлипнул и затих, изумленно уставившись в небеса.
Второго принял на себя Кислица. Дулеб неловко ткнул в него копьем с длинным плоским наконечником, но старый воин рубанул мечом по древку. От удара на отполированном дереве осталась глубокая зарубка, но противник сумел удержать копье в руках.
– Круши! – взревел он и, описав копьем широкую дугу, словно дубинкой, огрел Кислицу по спине.
Старик только крякнул и выбросил вперед руку, сжимавшую меч. Будь на дулебе хотя бы кольчуга, этот выпад не причинил бы ему никакого вреда, но, видно, кольчуги были у дулебов не в почете. Овчинный поддевок [52], в который был одет копьеносец, спасал от холода, но супротив меча оказался слабоват. Кожа треснула от удара, и я увидел, как Кислицын клинок стал погружаться в живот чужака.
Дальше мне стало некогда следить за тем, как сражаются другие. Нужно было оборонять собственную жизнь. Я вскочил на ноги, бросил в набегавшего на меня врага ненужный уже лук и выхватил из-за голенища засапожный нож.
Палица просвистела рядом с головой, разодрала рубаху, царапнула гвоздем плечо, но не причинила серьезного вреда. И это было все, что успел сделать недруг. Через мгновение он валялся в пыли, старался зажать липкими от крови пальцами располосованное горло и мычал, силясь меня проклясть. Я не дал ему такой радости. Вторым ударом пробил его сердце, выпуская душу на волю.
Тут же получил хорошего пинка под ребра от подлетевшего на выручку товарищу дулеба. Резко выдохнул боль. Перекатился через мертвяка, смягчая новый удар, сам ударил ножом в ответ. Понял, что попал в ляжку врагу.
Слабо.
Лезвие прошло вскользь, вспороло порты, прорвало кожу. И враг мой лишь отскочил, убирая ужаленную ногу.
Я отдернул руку назад. Начал подниматься. Оскользнулся. Чтобы не упасть, неловко перепрыгнул на другую ногу и понял, что не успеваю уйти от удара копья еще одного вражины. Наконечник не достал до моего глаза всего чуть-чуть. Тень мелькнула слева от меня. Жало копья ушло вверх замысловатой дугой. Через миг я увидел, что это за странная тень спасла меня от неминуемой гибели – мой неудачный убийца катался по земле, вопил, стараясь укрыться изорванными руками от желтых клыков волкодава.
Подрезанный мной дулеб, подволакивая раненую ногу, подскочил к собаке и с резким выдохом обрушил свою палицу ей на хребет. Не попал. Волкодав отпрыгнул в сторону. Чудовищной силы удар пришелся на затылок лежащему. Гвозди палицы застряли в черепе копейщика. Тот дернулся, выгнулся коромыслом в судороге и задышал часто-часто, втягивая носом пыль, но уже не замечая этого.
И тут мой враг, осознав содеянное, упал на колени и заплакал навзрыд. Вокруг продолжалась резня, а он сидел перед убитым и причитал:
– Прости, брат… прости, не хотел я…
Его страдания прекратил Кислица. Махнул мечом, и причитания стихли.
– Ты ранен? – крикнул он мне.
– Нет, – ответил я.
– Так какого же ты расселся?!
Собачий скулеж вывел меня из оцепенения. Моего спасителя добивали трое дулебов, а рядом с псом лежал четвертый. Волкодав сжимал его горло смертельной хваткой, и только дерганье обутых в сношенные лапти ног говорило о том, что человек еще жив. Пес в последний раз взвизгнул и застыл, так и не выпустив добычу из пасти, а эти трое кинулись ко мне.
Я ушел от первого, но второй меня достал. Страшный удар в скулу отшвырнул меня в сторону. В глазах вспыхнуло.
И померкло всего на мгновение.
Новая вспышка.
Вокруг все плыло. Я размахивал зажатым в кулаке ножом, с трудом пытался понять, где враги. Новый удар, как ни странно, привел меня в чувства. Увидел прямо перед собой лохматую накидку, сунул в нее ножом. Кажется, попал. Мой враг вскрикнул. Точно попал.
– Добрыня!!! – душераздирающий крик заставил оглянуться.
Владана с пучком давно не нужных стрел растерянно стояла на пороге теремка. – Беги! – хотел крикнуть я, но не успел. Дулебское копье коротко свистнуло на излете, пронзило девичью грудь и пригвоздило Владану к стене. Словно высохшие кости, застучали выпавшие из ее рук стрелы по деревянному порогу. Я взревел. Бросился навстречу очередному врагу, швырнул в него нож, промахнулся и от этого разозлился еще сильнее. Вцепился в чью-то руку, рванул на себя… получил удар поддых… задохнулся от боли… пнул кого-то в живот… почувствовал удар по шее… укусил кого-то за щетинистую щеку… едва успел увернуться от чьей-то ноги… не успел отскочить…
В голове что-то лопнуло, рассыпалось искрами и…
Я умер.
Говорят, что нельзя научиться чему бы то ни было, не совершив ошибок и просчетов. Правильно говорят. Только худо, если ошибки оборачиваются смертями, а просчеты – кровью. Не сдержался я. Пошел у гордыни на поводу. А в итоге резней моя гордыня обернулась. Стерпеть надо было. Зубы сжать и стерпеть. Простить дулебу его зубоскальство злое, и, может быть, все по-другому бы пошло. Сумели бы откупиться. Ушли бы вороги, а мы бы остались. Живыми.
Но только все случилось так, как случилось. Страшным уроком мне тот весенний день в Ольговичах стал. Такое всю жизнь помнится. О таком всю жизнь плачется. Но нельзя все вспять вернуть. А значит, жить надо дальше. Кровь чужую, словно камень неподъемный, на себе нести, не по семь, как Правью положено, а по семью семь раз отмерять, прежде чем отрез делать. Ну а коли отрезалось, то уже не виниться, а вперед идти.
Приходить в себя не хотелось. Не хотелось, и все.
Мертвым быть лучше – ни боли тебе, ни стыда. Вообще ничего.
– Семаргл! – имя Сварогова пса вспыхивает острой молнией, словно первый удар сердца. Безжалостный кат. Вершитель великого приговора сжимает меня в своих зубах. Решает – чего достойна моя израненная душа?
Пламени Пекла?
Прохладной тени Сварги с ее вечно цветущими деревами?
Холодных вершин гор Репейских и светлого радостного Ирия, где ждут меня сотоварищи – два белобрысых мальчишки?
Один из них строг, не по годам рассудителен и спокоен. Другой – горяч, драчлив и заносчив. И первый кутается в свой зеленый плащ, то появляется, то исчезает, строго поглядывает из-под насупленных бровей. Будто силится угадать – осталась ли во мне хотя бы малая частичка от того прежнего Добри, которым он видел меня в последний раз? Второй кривит по привычке губу и только и ждет удобного момента, чтобы поспорить, подначить, разыграть, рассмешить. А сам тайком плачет и боится, что у него вот-вот вырастет хвост.
– Туда! Туда! – кричу я Семарглу, а сам тяну руки к мальчишкам.
Я хочу к ним! Я хочу в детство! Я хочу туда, где все живы!
Хочу зарыться лицом в матушкины колени, чтобы она расчесала мне волосы своим резным гребнем. Хочу, чтобы бабуля снова назвала меня унучком, рассказала сказку, накормила духмяными бобышками с вкусным парным молоком…
– Так что ж нам теперь? За чужое добро головы класть? Или совсем в ней разумения нет?
– В ней, может, и есть, – вздохнул старик, – только Свенельд нас точно не пожалует. Весь он в отца. Асмуд, бывало, за драную дерюгу до смерти лупцевал. И сынок его не лучше.
– Да и стары мы, чтоб по лесам бегать, – это еще один старик к нам подошел. – Что за люди идут, знаешь?
– Нет, – покачал я головой.
– А сколько их?
– Тоже не знаю.
– Так чего же ты тогда в бега собрался? – усмехнулся он. – Может, все не так и страшно, как на первый взгляд кажется? Всполошились детишки, померещилось им с перепугу, а у тебя уже поджилки затряслись.
– Зря ты так, Заруб, – вступился за меня Веремуд. – Мальчишка не за себя боится, а за нас, немощных, за детей и за внуков наших. И негоже тебе его в трусости обвинять.
– Верно говорит, – третий старик уже облачился в старенькую, давно не чищенную кольчугу, опоясался мечом и теперь спешил к нам. – Нечего на Добрына поклепы наводить.
– Ты, Кислица, я смотрю, и ополчиться успел? – усмехнулся Заруб.
– А чего тянуть? – подошел к нам старый ратник. – Ясно же, что лучше с мечом в руках умереть, чем, как ты, на лежаке.
– Рано ты его хоронишь, – Веремуд расправил сивые усы, – он еще покоптит белый свет. Ведь так, Заруб?
– Да ну вас, – отмахнулся старик и во двор свой поспешил.
– Сейчас топор свой ржавый из подклети достанет, – усмехнулся Веремуд. – Тогда нам точно никакие лихие люди не страшны.
– Это у тебя, старика, по подклетям оружие ржа ест, – на ходу огрызнулся Заруб, – а у меня оно всегда наготове.
– Это ты бабке своей расскажи! – крикнул ему вслед Кислица. – А то она дочке моей жалилась, что забыла, когда от тебя ласку в последний раз видела. Да оружие твое… точила. – И хохотнул в кулачок.
Препирались старые вой, а я все думал: «Может, прав Заруб? Мало ли что девчонкам с перепугу пригрезится могло. Увидали драккар и обмерли. Однако насчет стрел Малуша врать не будет…»
– Ну? Чего пригорюнился? – вырвал меня из дум Кислица.
– А чего мне горевать? – сказал я ему. – Коли пожалуют гостечки, так и встретим их, как подобает.
– Вот это другой разговор, – притопнул Веремуд, – сразу видно: порода боевая. Весь в деда пошел.
– А ты что, деда моего знавал? – удивился я.
– Нискиню-то? – сказал Кислица. – Как не знать? Рубака был отчаянный. Жалко, что ты его не застал. Храбро он с нами вместе под Цареградом бился…
– А потом против нас на Ирпене сражался, – добавил Веремуд. – Приятно было с ним мечи скрестить. – Он немного помолчал и выложил: – Это же мой клинок его кровью напился. А потом уж меня батюшка твой приголубил. Вот и памятка от него, – оттянул он ворот рубахи, шею заголил, а на ней шрам. – Думал уж, что рядом с дедом твоим за один стол в Вальхалле сядем да попируем всласть. Не вышло, – вздохнул старик, – Заруб меня из боя вынес…
– Опять мне кости моете? – вышел со своего двора Заруб-ратник.
Кольчуга на ратнике впрямь, как новая, наплечники блестят, за поясом топор точеный, на плече телепень [49] повис, усы по-боевому в косички заплетены, только оселок не прикрыт.
– Шелом-то где? – Кислица ему.
– А-а, – махнул рукой Заруб. – Не углядел я. Бабка моя его вместо корца приспособила. Говорит, удобно свиньям месиво им накладывать – по три шлема на рыло.
– А доспех чем смазывал? – прищурился на него Веремуд.
– Чем-чем? Маслом коровьим. Всему вас, варягов, учить надо. Привыкли все нахрапом брать, оттого и бережения не знаете. Ты чего здесь, старый хрен, сказками забавляешься? Мы уж ополчились, а ты, я вижу, решил лихоимцев голыми руками давить да до смерти язычиной своей забалтывать?
– Ох, и верно! – всплеснул руками Веремуд. – Сейчас я. – И на свой двор поспешил.
Помню, что удивился я тогда. На себя удивился. И пока в теремок за луком бегал, все в толк взять не мог: почему я так спокойно отнесся к признанию старого ратника в том, что это он в смерти деда моего повинен? Еще совсем недавно я бы ему спуску не дал. Вцепился бы в глотку не хуже того волка, что меня в детстве напугал. Мстил бы за кровь древлянскую, Beремудом пролитую, за род свой, за деда Нискиню. А теперь смолчал.
Может, потому, что деда не помню? Матушка мною тяжелая ходила, когда он на бранном поле лег. А может, потому, что уже полтора года мы со стариком Веремудом в ладу живем, и он мне стал первым советчиком? И тот давний бой меж дедом и варягом по Прави был. Честно в поединке они мечи свели, и сам Веремуд кровью своей расплатился. А теперь вот со мной против неизвестно кого встанет и спину мне прикроет.
Вот ведь какие странности жизнь с нами порой вытворяет. Всего три года назад мы друг другу врагами смертными были, а ныне плечом к плечу биться собрались. Я древлянин, Кислица с Зарубом поляне, а Веремуд и вовсе варяг.
Потешаются Пряхи, кудели свои завивают, загадки подкидывают, на которые отгадок век не сыскать. А может, потому я таким спокойным оказался, что опасность надо мной и над ними одинаково нависла? Или посчитал, что старые споры на потом отложить можно? Или вдруг осознал, что сам русеть начал?
Почти все собрались, только Малуши с близнецами-пастухами все не было. Я уже беспокоиться начал, как бы чего не случилось. Но вскоре из леса раздался собачий лай, на опушку выскочили два здоровенных волкодава, а вслед за ними показались двое мальчишек и сестренка моя… а с ними еще один человек. Незнакомый.
Насторожило меня это появление. Еще больше насторожило, что незнакомец в отдалении, на опушке, задержался, когда пастушки к нам поспешили.
– Это кто таков? – спросил я Малу.
– Приблудный он, – за сестренку ответил один из пастушков, толи Твердош, то ли Твердята, никто близнецов в Ольговичах различить не мог, даже мать родная.
– С утра раннего к нам прибился, – сказал второй, – хлебушка с молоком попросил. Мы его и накормили. А что? Нельзя, что ли?
– И собаки его приняли, – поддакнул первый, – лаять не стали. Мы его и приветили.
– Не знали они, – заступилась за пастушков Мала, – что сейчас чужих опасаться надобно. Он же с самого утра пришел, а эти, на лодке, уже к обеду появились.
– Вот тебе раз! – Веремуд шишак свой рогатый на голове поправил. – То не докричишься ни до кого, а то прут, как мухи на дерьмо. Ну и денек.
– А чего же он сюда не пошел, а на опушке пупырем торчит? – спросил Заруб и телепень с плеча спустил.
Глухо ударился шипастый кистень о землю, и цепочка звякнула.
– Боится, что вы его за лазутчика примете, – утер пот со лба пастушонок. – Малушка же на весь бор гай подняла. Коров перепугала. Рассказала, что по речке к деревне недруги идут. Он и остерегается. Говорит: вы сначала узнайте, как меня ваши примут, а если что не так, я в лес убегу. Вот мы и узнаем, – потом помолчал и мне прямо в глаза взглянул: – Убивать его будете?
– Жалко, если будете, – сказал второй. – Дед хороший. Сказки нам с Твердятой рассказывал.
– Ладно, – сказал я. – Зовите его. Посмотрим, что за человек.
– Дед Андрей! – замахал рукой Твердош. – Иди сюда! Никто не тронет тебя!
– Христианин, – поморщился Кислица.
– А они что? Не люди, что ли? – удивленно взглянула на него Мала.
– Люди, – кивнул ей Заруб. – И сейчас нам еще один мужик не помешает.
– Слушайте все, – распорядился я, пока христианин не подошел, – судя по всему, ладья вот-вот появится. Мы не знаем, кто в той ладье, сколько их и чего хотят. А потому сильно стращаться не стоит, однако настороже быть не помешает. А посему: Зарубу с Кислицей возле ворот стоять. Веремуд со мной будет.
– Как скажешь, Добрый, – кивнул варяг.
– Остальным мужикам вилы и косы взять да за тыном хорониться. Чтоб не знали находники, сколько нас и как вооружены. Вы, – повернулся я к близнецам, – я видел, кнутами знатно владеете.
– Ага, – кивнули они одновременно.
– Вот и хорошо. Это теперь ваше оружие. Бейте, если что, по ногам.
– Так я и глаз выстегнуть кому хошь могу, – пустил Твердята волной кнутовище.
– А Волчка с Жучком, – кивнул второй близнец на волкодавов, – я на потраву натаскал. Они у меня на «ату» приучены.
– Это хорошо. Пусть с тобой будут. Тебе, Владана, за стрелами следить, чтоб колчан у меня не опустел. Я зимой целую снизку наделал. В горнице они, будешь подносить.
– Хорошо.
– Да побереги себя.
– Ладно.
– Загляда, собирай баб в теремке. Ножи и серпы при себе держите, если что… защити вас Даждьбоже. Да за Малушей присмотри.
– Я с тобой, Добрынюшка!
– Нет, сестренка, – погладил я ее по голове. – Мне спокойней будет, если ты в схороне посидишь. Всем все ясно?
– А когда нам в бой вступать? – спросил кто-то из парней-рядовичей.
– Ишь, – усмехнулся Веремуд, – прыткий какой.
– Постараемся без крови обойтись, – ответил я. – Ну а если не сладится, как на тын полезут, так и бейте. По местам!
– Мир вам, люди добрые! – раздалось, и я понял, что совсем про христианина забыл.
– Да уж, – вздохнул Веремуд. – Мир нам сейчас не помешает.
– И тебе здоровья, – ответил я на поклон христианина и вдруг почуял что-то знакомое в этом невысоком человеке.
– А ты, Гридислав, опять в переполох попал? – взглянул он на меня хитро. – Или тебя теперь Добрыном кличут?
И вспыхнул в памяти стылый берег Вислой реки. Костерок, возле которого божий человек у горячего огня нас с Яромиром и Хлодвигом ушицей приветил, и отлегла тревога от сердца. Понял я, что не лазутчик христианин.
Свой он.
Наш.
– Жив, значит, – улыбнулся я ему. – А я уж думал, что больше не свидимся.
– Все в руце Божьей, – улыбнулся и он мне щербатым ртом и перекрестился. – Во имя Отца, Сына и Духа Святого.
– Рад тебя видеть, рыбак, – обнялись мы.
– Так вы знакомцы? – спросил Веремуд.
– А то как же. Это же Разбей-рыбак. Ой, – смутился я, – обозвался. Андреем же ты теперь прозываешься. И много ты душ человеческих наловил, Андрей-рыбак?
– Ты прости меня, Добрыня, что не смог вас тогда предупредить…
– Да будет тебе, – махнул я рукой. – Хлодвига только жалко, а так все обошлось.
– Добрыня! – Кислица от ворот крикнул. – Вон они!
– А я все надеялся, что они вспять повернут, – снял я лук с плеча и к воротам направился.
– Зря надеялся, – Веремуд не отставал от меня, – эти, видать, из волчьей породы, увидели девок, почуяли, что поселение рядом. А кто ж от добычи отказывается?
Между тем из-за излучины реки медленно выползала ладья. Она грузно шла против течения, громко шлепали по воде длинные весла. По низко посаженным бортам было видно, что ладья тяжело загружена. На носу ее красовался неведомый зверь. Не похож он был на змея варяжского. Скорее котом его можно было назвать, а не драконом. Правы были девчонки – чужие люди сидели в ладье. Совсем чужие.
Радостные крики гребцов отразились от водной глади и долетели до нас. Видно, на ладье нашу деревушку заметили.
– Плохи дела, Добрый, – тихо сказал Веремуд. – Дулебы [50] это. Злой народ. Дикий. Говорят, они с матерями своими спят, а покойников не хоронят, а едят.
– Враки это, – возразил ему Андрей. – Про варягов и не такое придумывают, однако ж не всему верить нужно.
– Может, и враки, – вдруг обиделся старик, – только ухо с ними востро держать надобно.
– Ты смотри, что творят! – воскликнул Кислица. Несмотря на то что ладья была и впрямь тяжела, она прибавила ходу, а на корме ее заухал большой барабан, задавая ритм гребцам.
– Что делать будем? – подошел к нам Заруб.
– Ожидать, когда к берегу пристанут, – ответил я.
– Ожидать так ожидать, – согласился Заруб и вернулся на место.
Но ждать нам пришлось недолго. Вскоре ладья подошла совсем близко к берегу, и в воду с нее посыпались обернутые в шкуры люди. Они шумели, плюхались в реку, поднимали брызги, барахтались в волнах, выбираясь на сушу.
– Один, два, три… – считал я, – двадцать пять, двадцать шесть…
– Тридцать два, тридцать три… – вторил мне Кислица.
– Тридцать семь, – подытожил я.
– И трое на ладье остались, – добавил Андрей.
– А нас восемнадцать вместе с мальчишками и этим приблудным, – Веремуд кивнул на Андрея и ударил ногтем по бородке топора [51].
– И два волкодава, – добавил я, услышав, как собаки зашлись в злобном лае.
А пришлые, радостно хохоча, уже выбирались на берег. Вода стекала с их отяжелевшей чудной одежи, но казалось, что они этого не замечают. Уверены были в легкой добыче, оттого и веселились, словно дети. Спешили к деревеньке, на ходу поигрывая копьями и утыканными гвоздями палицами.
Из ватаги выделялся один. И хотя на нем, как и на остальных его соратниках, не было ни кольчуги, ни шишака, а только волчья накидка да высокий рысий колпак, в руках он сжимал большой топор с широким закругленным лезвием и длинным клевцом на обухе. И по тому, как легко он управлялся с этим грозным оружием, как по-звериному настороженно выбрался на прибрежную отмель, можно было понять, что это и был предводитель дулебов.
– Вон тот, с мадьярской секирой, главный у них, – подтверждая мою догадку, сказал Андрей.
– Ого! – удивился Веремуд. – Да христианин, как я погляжу, в оружии разбирается. Откуда знаешь, что это секира?
– Погулял я по свету белому, – ответил христианин, – оттого и разбираюсь во многом.
– Страшная штука, – кивнул старый ратник. – Вот помню, когда…
– Зато у остальных снаряжение дрянь, – перебил его Кислица и вынул из ножен меч.
– А не все равно, чем тебе кровь пускать будут – мечом, секирой или дубинкой шипованной? – покосился на него варяг.
– Это мы еще посмотрим, кто кому руду отворит! – огрызнулся старик и кончиком пальцев проверил остроту клинка.
– Ну и что скажешь, Добрын, сын Мала? – спросил меня Андрей.
– Скажу, что для начала у них надо прыти поубавить. – Я наложил стрелу на лук, прицелился и спустил тетиву.
Потом быстро выстрелил еще раз и еще. Одна за другой, три мои стрелы впились в берег перед ногами их предводителя.
– Всем стоять! – громко крикнул он и поднял вверх секиру.
Его послушались. Остановились. Затихли.
Предводитель вынул мою стрелу из земли, повертел ее в руке, на наконечник взглянул и вдруг улыбнулся.
– Хорошие стрелы делают в этом захолустье и хорошо их кладут! – крикнул он в нашу сторону. – Кто же меня пугнуть решил? Покажись и назовись!
– Негоже хозяевам прежде гостей называться! – крикнул я ему в ответ.
– И то верно, – кивнул он, силясь понять, откуда раздался мой голос, и все пытался высмотреть меня за частоколом тына.
Не высмотрел.
– Гойко меня зовут, Сдебут мне отец, и эти люди, – повел Гойко левой рукой в сторону своих соратников, – выбрали меня вожаком, – дотронулся он кончиками пальцев до своего колпака. – А ты кто? – Он пристроил секиру на плечо, подбоченился и гордо приподнял подбородок.
– Я Добрый, сын Мала, – поднялся я на ворота, верхом на перекладину сел.
– О! – воскликнул он. – Я-то думал, что разговариваю с мужчиной, а тут мальчишка! – захохотал громко, и его хохот подхватила ватага.
– Зачем ты пришел в эту землю и что тебе нужно? – постарался я сохранить спокойствие.
– Мне нужно все, что сможет унести моя ладья, – ответил он сквозь смех.
– Борта твоей ладьи и так вот-вот начнут воду из реки черпать. Может, пора остановиться? Неужто не хватит добычи и тебе, и твоим воинам?
Гойко оборвал смех и зло взглянул на меня:
– Ненавижу, когда кто-то учит меня. А тем более не тебе, незрелому чаду, решать, когда и где мне остановиться. Если хочешь жить, ты откроешь ворота и позволишь мне взять то, что я захочу.
– Да! – крикнул кто-то с ладьи. – Особенно тех девчушек с плеса! А то путь домой не близкий…
– А я бы и от мальчонки не отказался, ишь, шустрый какой, – сказал пузатый дулеб с длинными волосатыми руками и чмокнул толстыми губами.
И снова хохотом зашлась ватага.
– Иди ко мне, миленький, я тебя погрею, – гоготал пузан.
Не стерпел я.
Моя стрела вонзилась ему в пах. Он подавился гоготом, заверещал по-бабьи, выронил копье, ухватился своими волосатыми руками за древко стрелы, завертелся на месте и рухнул на прибрежную молодую траву.
Рев возмущения сменил дулебское веселье.
Пожалел я о содеянном, изругал себя за несдержанность. Только стрелу обратно в колчан уже не вернешь. А значит, будь что будет!
– Круши! – взмахнул секирой Гойко, отбил своей волчьей накидкой мою вторую стрелу и ринулся вперед.
Вслед за вожаком ватага пошла на приступ.
Дважды я успел отпустить тетиву, прежде чем обозленные дулебы добежали до тына. В Гойко метился, да только увернулся он, но и стрелы зря не пропали. Первой стрелой сбил с него колпак, а второй положил врага, бегущего рядом.
А неприятели уже лезли на земляной вал. Стряли в кольях, карабкались вверх, цеплялись за частокол, срывались и снова лезли.
Вожак и четверо с ним с разбега врезались в створ ворот. От удара затрещало подгнившее дерево притвора. Ворота поддались, зашатались. Свалился я сверху прямо под ноги Веремуду. От удара лук трещину дал, тетива ослабла, а стрелы из колчана просыпались.
– Эх, Добрый! – вздохнул он, меня коря, а потом вдруг вспыхнул в его глазах огонек веселой ярости. – Посторонись! – крикнул варяг, перешагнул через меня, топор изготовил.
Разлетелись створки по сторонам, ворвались враги в Ольговичи. Тут их старики мои встретили. Не ждали дулебы, что за хлипкими воротами их будут ждать ратники в полном вооружении.
Опешили вначале. Остановились.
Но недолгой заминка оказалась.
– Ха! – крикнул Гойко, подбадривая своих. – Малый со старыми против нас! Нам ли страшиться? Круши! – Но сам приотстал, вперед воинов своих пропуская.
Первым на варяга наскочил крепкий паренек, немногим старше меня. Он взмахнул своей палицей, намереваясь размозжить Веремуду голову, только не на того напал. Старик уклонился от сильного размашистого удара, крутнулся, поднырнул под палицу, и, с хрустом круша ребра, лезвие его топора врубилось в грудь паренька. Тот отлетел назад, снес бегущего за ним дулеба, упал навзничь, всхрапнул, пытаясь вдохнуть выбитый топорищем воздух, булькнул пробитыми легкими, растерянно стер ладонью кровавый пузырь с губ, испуганно всхлипнул и затих, изумленно уставившись в небеса.
Второго принял на себя Кислица. Дулеб неловко ткнул в него копьем с длинным плоским наконечником, но старый воин рубанул мечом по древку. От удара на отполированном дереве осталась глубокая зарубка, но противник сумел удержать копье в руках.
– Круши! – взревел он и, описав копьем широкую дугу, словно дубинкой, огрел Кислицу по спине.
Старик только крякнул и выбросил вперед руку, сжимавшую меч. Будь на дулебе хотя бы кольчуга, этот выпад не причинил бы ему никакого вреда, но, видно, кольчуги были у дулебов не в почете. Овчинный поддевок [52], в который был одет копьеносец, спасал от холода, но супротив меча оказался слабоват. Кожа треснула от удара, и я увидел, как Кислицын клинок стал погружаться в живот чужака.
Дальше мне стало некогда следить за тем, как сражаются другие. Нужно было оборонять собственную жизнь. Я вскочил на ноги, бросил в набегавшего на меня врага ненужный уже лук и выхватил из-за голенища засапожный нож.
Палица просвистела рядом с головой, разодрала рубаху, царапнула гвоздем плечо, но не причинила серьезного вреда. И это было все, что успел сделать недруг. Через мгновение он валялся в пыли, старался зажать липкими от крови пальцами располосованное горло и мычал, силясь меня проклясть. Я не дал ему такой радости. Вторым ударом пробил его сердце, выпуская душу на волю.
Тут же получил хорошего пинка под ребра от подлетевшего на выручку товарищу дулеба. Резко выдохнул боль. Перекатился через мертвяка, смягчая новый удар, сам ударил ножом в ответ. Понял, что попал в ляжку врагу.
Слабо.
Лезвие прошло вскользь, вспороло порты, прорвало кожу. И враг мой лишь отскочил, убирая ужаленную ногу.
Я отдернул руку назад. Начал подниматься. Оскользнулся. Чтобы не упасть, неловко перепрыгнул на другую ногу и понял, что не успеваю уйти от удара копья еще одного вражины. Наконечник не достал до моего глаза всего чуть-чуть. Тень мелькнула слева от меня. Жало копья ушло вверх замысловатой дугой. Через миг я увидел, что это за странная тень спасла меня от неминуемой гибели – мой неудачный убийца катался по земле, вопил, стараясь укрыться изорванными руками от желтых клыков волкодава.
Подрезанный мной дулеб, подволакивая раненую ногу, подскочил к собаке и с резким выдохом обрушил свою палицу ей на хребет. Не попал. Волкодав отпрыгнул в сторону. Чудовищной силы удар пришелся на затылок лежащему. Гвозди палицы застряли в черепе копейщика. Тот дернулся, выгнулся коромыслом в судороге и задышал часто-часто, втягивая носом пыль, но уже не замечая этого.
И тут мой враг, осознав содеянное, упал на колени и заплакал навзрыд. Вокруг продолжалась резня, а он сидел перед убитым и причитал:
– Прости, брат… прости, не хотел я…
Его страдания прекратил Кислица. Махнул мечом, и причитания стихли.
– Ты ранен? – крикнул он мне.
– Нет, – ответил я.
– Так какого же ты расселся?!
Собачий скулеж вывел меня из оцепенения. Моего спасителя добивали трое дулебов, а рядом с псом лежал четвертый. Волкодав сжимал его горло смертельной хваткой, и только дерганье обутых в сношенные лапти ног говорило о том, что человек еще жив. Пес в последний раз взвизгнул и застыл, так и не выпустив добычу из пасти, а эти трое кинулись ко мне.
Я ушел от первого, но второй меня достал. Страшный удар в скулу отшвырнул меня в сторону. В глазах вспыхнуло.
И померкло всего на мгновение.
Новая вспышка.
Вокруг все плыло. Я размахивал зажатым в кулаке ножом, с трудом пытался понять, где враги. Новый удар, как ни странно, привел меня в чувства. Увидел прямо перед собой лохматую накидку, сунул в нее ножом. Кажется, попал. Мой враг вскрикнул. Точно попал.
– Добрыня!!! – душераздирающий крик заставил оглянуться.
Владана с пучком давно не нужных стрел растерянно стояла на пороге теремка. – Беги! – хотел крикнуть я, но не успел. Дулебское копье коротко свистнуло на излете, пронзило девичью грудь и пригвоздило Владану к стене. Словно высохшие кости, застучали выпавшие из ее рук стрелы по деревянному порогу. Я взревел. Бросился навстречу очередному врагу, швырнул в него нож, промахнулся и от этого разозлился еще сильнее. Вцепился в чью-то руку, рванул на себя… получил удар поддых… задохнулся от боли… пнул кого-то в живот… почувствовал удар по шее… укусил кого-то за щетинистую щеку… едва успел увернуться от чьей-то ноги… не успел отскочить…
В голове что-то лопнуло, рассыпалось искрами и…
Я умер.
Говорят, что нельзя научиться чему бы то ни было, не совершив ошибок и просчетов. Правильно говорят. Только худо, если ошибки оборачиваются смертями, а просчеты – кровью. Не сдержался я. Пошел у гордыни на поводу. А в итоге резней моя гордыня обернулась. Стерпеть надо было. Зубы сжать и стерпеть. Простить дулебу его зубоскальство злое, и, может быть, все по-другому бы пошло. Сумели бы откупиться. Ушли бы вороги, а мы бы остались. Живыми.
Но только все случилось так, как случилось. Страшным уроком мне тот весенний день в Ольговичах стал. Такое всю жизнь помнится. О таком всю жизнь плачется. Но нельзя все вспять вернуть. А значит, жить надо дальше. Кровь чужую, словно камень неподъемный, на себе нести, не по семь, как Правью положено, а по семью семь раз отмерять, прежде чем отрез делать. Ну а коли отрезалось, то уже не виниться, а вперед идти.
Приходить в себя не хотелось. Не хотелось, и все.
Мертвым быть лучше – ни боли тебе, ни стыда. Вообще ничего.
– Семаргл! – имя Сварогова пса вспыхивает острой молнией, словно первый удар сердца. Безжалостный кат. Вершитель великого приговора сжимает меня в своих зубах. Решает – чего достойна моя израненная душа?
Пламени Пекла?
Прохладной тени Сварги с ее вечно цветущими деревами?
Холодных вершин гор Репейских и светлого радостного Ирия, где ждут меня сотоварищи – два белобрысых мальчишки?
Один из них строг, не по годам рассудителен и спокоен. Другой – горяч, драчлив и заносчив. И первый кутается в свой зеленый плащ, то появляется, то исчезает, строго поглядывает из-под насупленных бровей. Будто силится угадать – осталась ли во мне хотя бы малая частичка от того прежнего Добри, которым он видел меня в последний раз? Второй кривит по привычке губу и только и ждет удобного момента, чтобы поспорить, подначить, разыграть, рассмешить. А сам тайком плачет и боится, что у него вот-вот вырастет хвост.
– Туда! Туда! – кричу я Семарглу, а сам тяну руки к мальчишкам.
Я хочу к ним! Я хочу в детство! Я хочу туда, где все живы!
Хочу зарыться лицом в матушкины колени, чтобы она расчесала мне волосы своим резным гребнем. Хочу, чтобы бабуля снова назвала меня унучком, рассказала сказку, накормила духмяными бобышками с вкусным парным молоком…