Страница:
Следопыты турье стадо нашли. Истосковались воины по свежему мясу. Все время что коням припасли, то и сами ели. Кашу из овса, который в бочках дубовых Кветан с конюшими хранили да за войском в обозе возили. Просо да пшено затирали и салом топленым сдабривали. От снеди этой уже воротить стало. А тут вон, удача какая. Повеселели вой, потешиться решили. Свенельд их на лов повел и Святослава с собою взял.
А кагану такое в радость. Лук проверил. Копьецо древком в стремя вставил. Скачет по полю вместе со всеми, не отстает.
Добрались до стада. И стадо немалое. Голов сто. Сподручней рогатым по зиме вместе держаться. Легче так прокорм себе из-под снега добывать. Что быки копытами нароют, то телкам с коровами и достанется.
В сторонке охотники остановились, чтоб раньше времени добычу не спугнуть. Спешились. В круг встали, копья и луки на середку положили, руки на плечи друг дружке бросили. И Святослав вместе со всеми в корогод охотничий встал. По левую руку от него Свенельд, по правую – Алдан-десятник. Стали охотники ногой правой притопывать. А воевода ритм задавал да приговаривал:
– Встали мы в корогод, в коло братское, коло охотное, землей подстелились, небом покрылись, зарей подпоясались, звездами окрасились…
– Геть, зверь! – выкрикнули охотники разом.
– Копья наши востры, глаза остры, рука тверда, горяча руда…
– Геть, зверь! – выдохнул Святослав вместе со всеми.
– От Рода добыча, с нами удача, за нами Ветер, Огонь, Вода!
– Геть, зверь! Геть, зверь! Геть, зверь! – повторили охотники трижды и разомкнули круг.
– Так, значит, – Свенельд сказал, – Алдан! Ты со своим десятком стадо сзади обойдите да на нас говяду шуганите. Остальным изготовиться. Копья-то точеные? [67] А то мы за стадом полдня гнаться будем.
– Обижаешь, воевода? – кто-то из воинов спросил.
– Шучу, – ответил Свенельд. – Ладно. По коням. Ускакал Алдан со своими людьми. По широкой дуге стал стадо огибать.
– Как тебе, Святослав, забава? – спросил кагана Свенельд. – Не забоишься, если бык матерый на тебя выскочит?
– Так ведь ты же рядом будешь, – улыбнулся мальчишка.
– Это точно, – кивнул воевода. – Ты копье зря с собой взял. Давай-ка его сюда, – принял копьецо от кагана, в руке взвесил, головой покачал. – Силенок у тебя маловато, чтоб шкуру турью пробить, так что лучше из лука по дичине стреляй. Меться в бок, под левую лопатку. Туда, где сердце у него. Понял?
– Ага, – кивнул каган.
– А копьецо твое пускай со мной побудет. – Он поставил каганово копье в стремя. – Будешь цель выбирать, так по стаду не мечись. Кого сразу приметил, тот и твой, А лучше телку помоложе. И дырявь ее, пока не упадет.
– Ага, – снова кивнул мальчишка.
А у самого сердце затрепетало.
– Да сам-то подле меня держись. А то мне то ли мясо добывать, то ли тебя беречь.
– Не бойся. – Мальчишка чувствовал, как в нем задор охотничий закипает.
– Я и не боюсь, – сказал Свенельд. – Чай не маленький. Одиннадцатый год уж пошел. Во! Смотри! – махнул он рукой в сторону стада. – Пугнул их Алдан. Давай наперерез! – крикнул он охотникам и поводья поддернул.
Пошел его конь в легкий галоп, а Святослав рядом на Облаке своем. Понукает мальчишка коня, за воеводой держится. И остальные по бокам скачут, копья изготовили. И каган на свой лук стрелу наложил.
– Все! – натянул поводья воевода. – Здесь ждем! Святослав, – повернулся он к мальчишке. – Ты, главное, коня на месте сдержи. Ну а как с телкой поравняешься, тогда стреляй и коня гони. Держись у нее с левого бока. Да поближе. С близи точно не промахнешься. И помни, что я рядом.
– Хорошо, воевода.
– Ну, вот они бегут.
И услышал Святослав нарастающий гул. И увидел, как к охотникам приближается перепуганное стадо. И показалось ему, что эта гнедая волна несется прямо на него. Накроет сейчас, копытами побьет, на рога подденет, и не станет больше кагана Киевского.
Тревожно заржал под ним конь, и это вывело мальчишку из оцепенения. Святослав окоротил Облака, подобрал покороче повод и намотал его на луку седла. Потом поднял лук, натянул тетиву и стал выцеливать добычу.
Алдан со своими умело выводил туров под удар охотников. Если бы загонщики ошиблись хоть на немного, испуганные животные смели бы кучку людей и коней. Но в последний миг стадо чуть отвернуло и пошло стороной.
Наконец высмотрел каган молодую телку. Не раздумывая спустил тетиву. Стрела жадно чавкнула, вгрызаясь в бок турице. Телка взбрыкнула, словно ее овод ужалил, и понеслась дальше. Мальчишка дернул поводья и рванул следом. Он быстро догнал беглянку и поравнялся с ней. Турица бежала, высоко задрав хвост. Из бока ее торчало оперенное древко. Перья слиплись. Кровь стекала по ним тонким ручейком, оставляя на снегу красную полоску.
Каган не отставал. Он старался наложить на тетиву новую стрелу и выстрелить, как советовал дядя, но не мог этого сделать. Его подбрасывало и швыряло из стороны в сторону так, что он едва держался в седле, а предательница стрела никак не хотела ровно ложиться на лук. Пришлось придержать коня. Турица помчалась дальше, а его Облак встал.
Зря он натянул поводья. Нужно было еще чуть протронуть. Мальчишка понял это, когда увидел, что стоит на пути ошалевшего от страха большого быка. Старый тур, не сбавляя хода, поддел рогом коня под пах. Отбросил его с дороги. Это не принесло большого вреда Облаку. Конь отбрыкнулся, ударив копытом быка в бок. Но мальчишка не удержался в седле и, перелетев через голову коня, упал на землю. Снег смягчил падение, и Святослав тотчас вскочил на ноги.
От удара тура чуть развернуло, но он даже этого не заметил. В страхе бык понесся вперед. А на пути его вновь оказался мальчишка. Еще мгновение, и тур сбил бы Святослава, но этого мгновения у него не осталось. Копье Свенельда пробило шкуру тура, вспороло мясо и жалом вонзилось в бычье сердце. Передние ноги тура подломились, и он грохнулся оземь в паре шагов от мальчишки.
– Я же сказал, что буду рядом! – крикнул Свенельд, осаживая коня рядом с перепуганным Святославом.
Вечером, у костра сидя, каган спросил Свенельда о наболевшем:
– Что за странная война такая? Ходим-бродим по пустошам. Охотимся вон… а зачем?.. Непонятно, – пожал он плечами.
Рассмеялся Свенельд, ответил:
– Всякая война ради прибыли затевается. Ради славы только мальцы глупые кровь проливают. Мы к Руси землицы прирезали. Деревенек в твоей власти прибавилось. И заметь, что крови еще ни капли не пролито. Вот и радуйся. А у нас не война еще. Это так. Подготовочка. Мы зачем к уличанам в Дикое Поле пришли?
– Чтоб от печенегов их оборонить.
– Вот и всем так говори, может, кто и поверит, – рассмеялся воевода. – А печенеги-то чем живут?
– Конями и овцами своими.
– И это верно, – кивнул головой да усами тряхнул дядька. – Видишь под ногами что? – ткнул он пальцем в покрытую белым снежным покрывалом землю.
– Снег это, – ответил Святослав.
– А значит…
– Овцам-то жрать нечего, – обрадовался мальчишка тому, что догадался наконец, почему супротивников не видать.
– Печенеги в степи полуденные ушли, чтоб их табуны с отарами с голодухи не перемерли. Земли уличские за ненадобностью оставили. А мы с тобой, каган, их и подбираем. Сколько мы за последнее время городков да деревенек прошли?
– Я уж и со счета сбился, – пожал плечами мальчишка.
– А вот это ты зря. Свое добро наперечет знать надобно. Иначе какой же ты хозяин?
Мальчишка что-то в уме прикинул, пальцы загибать начал, словно вспоминая все веси и поселения, что за эти месяцы они повидали. Сказал серьезно:
– Я девять штук насчитал.
– Точно, – кивнул воевода. – И в каждой веси каждый огнищанин тебе стремя поцеловал. Значит, на девять поселений со всеми людьми и окрестными землями твоя земля больше стала. Так?
– Так вроде, – улыбнулся мальчишка. – А на кой ты в городках людей наших оставляешь?
– А вот пришлют по весне печенеги сюда тиунов своих, чтобы ругу на каждый дым посчитать, кто чего после жатвы отдать должен. Как узнать, где печенеги Днепр перейдут? В какой городок сунутся? Потому вдоль реки люди наши расставлены. Учуют поганцев и нам сообщат. Тиуны печенежские начнут с уличан дань вытребывать, а тут мы им шиш без масла вместо руги покажем. Разозлятся они, за ханом сбегают, а тот, по привычке своей, городки разорить решит, а мы его с войском перестренем.
– А чего же мы среди поля встали? На ветру и холоде задницы морозим. Может, лучше бы было в деревеньке на постой определиться?
– Не лучше. Одну деревню прикроем, а остальные как же? Да и не прокормится войско в деревне. С бабами воины шалить начнут, мужиков-огнищан обижать. Так что в поле на отшибе спокойнее. Становище наше так расположено, чтоб в любое место на днепровском берегу как можно быстрее поспеть. А сюда нам снедь со всех окрестностей подвозят – по возу с деревеньки это уличанам не в тягость. И пока хан не объявится, стоять здесь будем.
– Понял, – сказал мальчишка. – Значит, до весны ждать придется. – Он не мог, да и не хотел скрывать разочарования.
– А может, и до лета, – вздохнул воевода. – Ты мясо-то ешь, простынет ведь. Горячее, оно сытнее. В мясе вся сила воинская.
– Ем я, – ответил каган и впился зубами в кусок прожаренного турьего мяса.
Давешний тур был старым, мясо его было жестким, но это не смущало мальчишку. Две седмицы они с воеводой одним овсом с просом закусывали да снегом талым запивали. Так что говяда дикая ему теперь слаще разносолов киевских показалась. Жевал он, вспоминал, как бык этот его чуть не задавил на охоте, а сам прикидывал: «Вот тур. Скотина могучая, а одной травой питается. Оттого и жрут его, кто ни попадя. И волки рвут, и пардусы душат, а теперь вот мне на обед достался. Не хочу быть туром здоровым и глупым. Траву есть и на корм зверям и людям идти не желаю. Сам хочу быть мясоедом».
И резную фигурку пардуса, оберег свой деревянный, что на поясе висел, погладил.
– Слышишь, Свенельд… – хотел воеводу спросить о чем-то, но тот уже спал.
Подстелил под себя потник, положил голову на седло, укрылся серым корзном своим и посапывал, словно и не было никакой войны…
Ни свет ни заря прискакал в становище уличанин. Одвуконь примчался. На втором коне мужик связанный лежал, мычал заткнутым ртом да на скаку подпрыгивал. Мимо стражников пролетел, те только рты разинули, руками замахали, вслед бросились, но остановить не успели. Да и кому под конские копыта лезть охота?
Остановился уличанин возле шатра каганова, на землю соскочил, к связанному подбежал, стащил его вниз и ну ногами пинать.
– Вот тебе, шашель! [68] – приговаривает. – Вот тебе, гнида!
На шум из шатра Святослав со Свенельдом выглянули.
– Эй, мужик, – воевода спросил и зевнул сладко, – ты чего тут шум поднимаешь?
– Ты прости, каган, – мужичок Свенельду поклонился, – что сон твой нарушил, только дело спешное у меня. – И снова принялся связанного лупцевать.
– Каган не я, – мотнул головой Свенельд, остатки сна прогоняя. – Каган вот он, – показал он на сонного Святослава.
А мальчишка скривился спросонья, губу нижнюю выпятил, стоит, глаза трет.
– Я воеводой при нем, – Свенельд снова зевнул.
– Прости, каган, – уличанин Святославу поклонился. – Не признал тебя сразу. – И опять за свое.
Замычал связанный, извиваться начал, точно стараясь из пут вырваться. Какое там! Крепко веревка руки-ноги стянула, кляп во рту плотно сидит – так просто не выплюнуть. Только глаза связанный таращит да носом сопит. А уличанин ему с носка да под дых. Пленник от удара даже захрюкал.
– Будет тебе, – Свенельд уличанина остановил. – До смерти человека забьешь.
– Какой же это человек, – не унимается уличанин. – Собака это. Тиун печенежский.
– Пришла, значит, весна долгожданная, – сладко потянулся воевода. – Солнышко на тепло повернуло.
Окончательно проснулся Святослав. Подошел к пленнику поближе. Уж больно ему печенега разглядеть хотелось. Нагнулся он над полонянином, пригляделся: мужик как мужик, только грязный очень. Так это уличанин его в земле талой извозил.
«Вот теперь война и начнется, – подумал мальчишка. – Прав дядька. Весна пришла, ветер-то теплый».
– А ты кто таков? – спросил Свенельд уличанина.
– Мокша я, – ответил тот. – Мокшей-скотником когда-то меня народ звал. А как печенеги стадо наше на тот берег Днепра перегнали, сына убили да двух дочек в полон забрали, так я из скотников в нищеброды превратился. Больно вражинам наши коровки по нраву. У, гадина! – снова он печенега пнул. – Почитай в курене нашем одни мужики да бабки старые. И те почти все перемерли, когда мы без коровок остались. Корова – это же кормилица. А они полстада в Днепре при переправе потопили. Им-то что? Они же их не выхаживали, с теленочков не поднимали, заграбастали задарма, а дармового не жалко. Мы два лета новое стадо собирали. Собрали. А теперь, вишь, снова поборщики пришли. Последнее отобрать хотели.
– Сколько их было? – спросил Свенельд.
– Трое всего. Решили, что на нас и троих хватит. Двое ратников, да вот этот с ними.
– Ну а вы чего же? – Святослав взглянул на Мокшу.
– Да чего? – пожал тот плечами. – Мы же прослышали, что войско твое неподалеку, вот и осмелели.
Ратников на вилы подняли, а этого, – он кивнул на притихшего печенега, – решили к вам в становище доставить. Я и вызвался. Кони у них резвые. Быстро я до вас долетел.
– А наших людей у вас в деревне не было? – Свенельд от утреннего холодка поежился. – Нет, – ответил Мокша. – Куренек у нас маленький. Деревенька в семь дворов, сразу не разглядишь. Видно, вы стороной прошли. – А печенегам она, значит, маленькой не показалась, – вздохнул Свенельд. – Каган, – повернулся он к Святославу, – надо бы отблагодарить Мокшу и земляков его за такое рвение.
– Угу, – кивнул мальчишка и скрылся в шатре.
– А скажи-ка, скотник, – спросил воевода, – оружие в деревеньке вашей имеется?
– Да ну… – махнул рукой Мокша. – Вилы да косы, вот и оружие. Еще, правда, ненависть большая.
– Это уже немало, – кивнул Свенельд.
– Вот тебе. – Святослав появился из шатра и про тянул селянину что-то зажатое в кулаке. Тот раскрыл ладонь, и каган высыпал на нее четыре золотых кругляшка. – Ой, – изумился Мокша. – Это же денег-то сколько! – Ничего, – сказал Свенельд. – Это вам за ненависть вашу.
– Благодарствуйте, – до земли поклонился скотник. – Век доброту твою, каган, помнить буду.
– И коней себе забери, – деловито сказал Святослав. – Небось в хозяйстве сгодятся.
Снова Мокша поклон отвесил, даже ниже прежнего.
– Ступай к своим, – воевода ему сказал. – Да о кагановой щедрости им передай. И еще скажи, пусть больше печенегов не страшатся. Новый хозяин в Уличскую землю пришел. Он своих людей в обиду не даст.
– Храни вас Боги, – сказал Мокша, плюнул в сердцах на связанного печенега, неловко взобрался в седло и тронул коня.
Посмотрел ему вслед Свенельд, а как только скотник из становища выехал, повернулся к Святославу и сказал тихо:
– Зря ты ему четыре деньги сунул. С него и одной хватило бы.
– Так ведь ты же сам велел… – удивился мальчишка.
– Но не столько же, – проворчал воевода. – Ты казну свою беречь должен, а то так на всех не напасешься.
– Моя казна, – вдруг взбеленился каган, – как хочу, так и пользую.
– Воля твоя, – сказал Свенельд недовольно. А потом на стражников строго взглянул.
– А ну-ка, – поманил их, – идите-ка сюда, голубки.
Двое стражников, все это время жавшиеся в сторонке, робко подошли к воеводе.
– Ну? Что, Маренины выблядки?! Спите на карауле? – Молодому ратнику показалось, что из глаз воеводы ударила молонья.
Страшно ему стало от грозного вида Свенельдова, голова помимо воли в плечи втянулась.
– Так ведь мы… – попытался он оправдаться.
Второй стражник, постарше который, дернул его незаметно за полу плаща. Молчи, мол. Прикусил язык молодой, но поздно он спохватился, слово уже вырвалось. Понял он, что в жизни больше рта без дозволения не откроет, когда после оплеухи воеводиной из талого снега подниматься с трудом начал. В голове от удара ясно так стало, словно кулак Свенельдов из нее все думы дурные выбил. Земля только вокруг раскачивается. А так ничего. Терпимо даже.
А воевода на него орет:
– А если бы не огнищанин?! Если бы лазутчик печенежский к шатру подъехал?!
Молчит стражник. Знает теперь, что молчание – золото.
И второй молчит, словно воды в рот набрал. Он-то ученый уже. Не первый год со Свенельдом в походы ходит. Знает, что если воевода гневается, то лучше ему под руку не перечить, а еще лучше и вовсе не попадаться. Ну а коли попался… тут уж куда кривая выведет. Живым бы остаться, и то хорошо. Оттого горестным лицо его сделалось. Дескать, виноват и к смерти лютой готов. Зажмурился стражник только, когда Свенельд перед его носом кулаком своим потряс. Стоит он, в струну вытянулся, а про себя думает: «Чего уж… лепи давай… чего тянешь-то?» Но не стал воевода его боем бить. Видать, печенега полоненного постеснялся. А может, весеннее солнышко его усмирило.
А печенег связанный, увидев, что этот рус со своими творит, совсем загорился. Если своих не жалеет, то к нему, чужаку, и подавно жалости не будет. Не сдержался он. И нельзя сказать, что со страху. Просто растрясло его по дороге. Седлом о живот настучало, когда его сюда конь, словно барана стреноженного, вез. Терпеж его кончился. Он и расслабился.
– У-у-у – скривился Святослав. – Это чем так воняет-то?
Он же ростом пока еще мал, вот до него первого и долетело. Потом и Свенельд нос сморщил, и лишь стражники виду не подали, что возле шатра дерьмом засмердило.
– А печенег-то обгадился, – вдруг залился смехом каган Киевский.
Пленник говорливым оказался. Как только кляп ему изо рта вынули, он почти сразу все и выложил. Сказал, что Балдайкой его зовут. Что он не тиун, а толмач обычный. И по-нашему он говорил вполне сносно, так что нам свой толмач не понадобился.
Сказал печенег, что у Кур-хана, так он Курю называл, все разумно обустроено. Дикое Поле просторное, и по этой степи гуляют стада тучные. Барашков у людей ханских не пересчитать, кони табунами безмерными, есть и мясо, и шерсть, и сладкий кумыс. Кумыс – что-то навроде нашей сурицы, той, что мы в честь Сварога пьем, только не из коровьего, а из кобыльего молока делается. Силы от него у печенегов немерено. Одним словом, богат печенежский хан. Одно плохо – мало золота и серебра тоже немного. Нечем украсить себя во славу степных богов. Нечего им в дар преподнести. Потому боги часто гневаются, на табуны и отары мор насылают.
Только хан придумал, как с этой бедой справиться. Он зимой ближе к каганату Хазарскому перекочевывает. Там хазарские городишки грабит. Мало того что добыча немалая, так ему за то, что границы каганата в тревоге держит, еще из Царьграда приплачивают. По весне он с людьми своими обратно через Днепр переходит. И гонят печенеги свои стада к Понту. К морю бескрайнему, византийское пограничье страшить. Тут уж каган Хазарский ему золото с серебром отсчитывает. Вроде как нанимает на лето Кур-хана и народ его, чтоб свои войска в даль не посылать. Так и ходят печенеги из года в год. Летом греки им врагами, а хазары союзниками, зимой наоборот.
А попутно уличан с тиверцами печенеги пощипывают. Небогатый народец. Да ведь с поганой овцы хоть шерсти клок. А что людишек попутно прихватывают, девок да пареньков в полон забирают, так это лишний приварок. Их на торжище невольничье отправляют. Кто ж от лишка откажется? А девок наших с радостью и в Саркеле, и в Сугдее Понтийской закупают. Но самый большой закуп в Булгаре на Pa-реке. Булгары тамошние аж слюной исходят, когда русоволосых видят. Золото за них мешками отдают.
Этой зимой совсем худо стало. Как к хазарским границам подошли, так и началось. Падеж сильно табуны и стада проредил. Каждая третья овца, каждый десятый конь от странной болезни пали. Люди от горя плакали. Волосы на себе рвали. Сами впроголодь жили, а скот сберечь пытались. Ничего не помогло. Видно, сильно боги на печенегов разгневались. Потому и мор небывалый случился.
Но теперь весна пришла. А значит, пора на Понт путь держать. Каган Иосиф [69] хану уже задаток заплатил. На этот раз пуще прежнего. Оно и понятно. Заказал он Кур-хану дальний поход. Вдоль моря пройти да с заката по грекам ударить. В то место, где печенегов отродясь не боялись. До того кагану это нужно, что он разрешил отары и табуны на лето в своей земле оставить. Чтоб Кур-хан налегке, с одним лишь войском, мог до зимы туда-сюда обернуться. А как вернется хан обратно, так ему воз золота Иосиф пообещал. Потому так рано печенеги с зимних пастбищ поднялись. Юрты свои с женами и детишками малыми покинули. С богатой добычей вернуться обещали. Еще лед на Днепре не сошел, так что переправа легкой окажется.
А его, Балдайку, к разведчикам приставили. Должны они были дорогу проведать. Как с пастбищами, как с водой, как с реками по пути. Только они Днепр переехали да в первую деревеньку Уличскую заглянули, тут их мужичье и бить стало. За тиунов ханских приняли. А руга в этом году печенегам без надобности. Им и так добра отвалят.
Ну, если только где что плохо лежать будет, тогда, конечно, руки сами потянутся. С собой разве же совладать можно? Да и незачем. Мудрые старцы печенежские говорят, что не взять, коли навстречу само плывет, летит или ползет, очень вредно.
Боги не поймут.
Слушали печенега Свенельд со Святославом, носы от вони прочь воротили. А печенег ничего…
Видно, правду говорят, что свое не воняет.
– Когда Куря появится? – наконец спросил Свенельд.
– Так ведь не позже чем через седмицу, – ответил Балдайка. – Позже никак. Лед на Днепре вскроется. Тогда ледоход пережидать придется.
– Ясно, – кивнул воевода и на Святослава посмотрел. – Ну вот, каган, а ты все никак войны настоящей дождаться не мог. Еще семь дней подожди.
Долгой эта седмица кагану показалась. Это Свенельд суетился, гонцов по деревенькам и городкам слал. Своим людям велел обратно к войску возвращаться. А вместе с ратниками ополченцы приходили. Хотелось уличанам с печенегами поквитаться. За обиды прежние отомстить. Вот воевода наскоро их ратному делу и обучал.
А Святославу скучно было. Меч для него тяжел. Да и силенок пока маловато было. Тогда он решил себе развлечение найти. По мальчишескому своему озорству надумал каган с толмачом пошутить.
Для начала запретил ему по нужде малой и великой порты с себя снимать. Чтоб тот опорожнялся прямо в одежу. А чтоб не сбежал Балдайка, воевода к нему тех провинившихся стражников в наказание приставил. Да велел толмача стеречь строго. Морщились ратники, а ничего поделать не могли. Лучше уж дерьмо печенежское нюхать, чем опять под гнев воеводин попасть.
Потом как-то признался каган Свенельду, что на охоте руки у него от страха затряслись, никак стрелу на тетиву наложить не мог, потому вместо телочки молодой им пришлось старого быка жевать.
– Это ты молодец, что страх не утаил. Иначе бы он с тобой на всю жизнь остался, – похвалил мальчишку воевода.
– А что, если и в печенегов выстрелить не смогу? – смущенно спросил каган.
– Сможешь, – ответил Свенельд. – Привыкнуть просто к этому надо.
Алдана мальчишке в наставники определил. И чтоб кагану легче привыкать было, велел он мальчишке в Балдайку из лука пострелять. Не все же тому жрать на дармовщину да гадить. Толмача стражники бегать заставляли, а Святослав его тупыми стрелами поражал. Сначала плохо у мальчишки получалось, потом и правда привыкать начал. И стоя в толмача стрелы слал, и с колена, и с коня. А Свенельд его нахваливал за каждый точный выстрел. И похвала на пользу шла. Все лучше и лучше у мальчишки выходило. Все точнее стрелы в цель живую летели. Стрелял каган, старался. Однажды даже в глаз печенегу попал.
Окривел Балдайка, а кагану это в радость.
– Куря! Куря обдристаный! – кричит.
И потешаются ратники над печенегом. Смеются, улюлюкают, кагана подзадоривают.
– А ну, Святослав, врежь-ка Куре покрепче! – подначивает мальчишку Свенельд.
– Руку тверже держи, – Алдан кагана наставляет. – Локоть не задирай! Вот молодец.
Святослав и рад стараться, после каждого точного выстрела свое любимое кричит:
– Я их всех победю! – и второй глаз печенегу выбить норовит.
А Балдайка знай уворачивается. Окривел он на один глаз, а слепым ему становиться совсем не хочется. Вот и бегает он каждый день, весь грязный, вонючий, но живой пока. Кагану Киевскому руку набивает. Чтоб тот в человека стрелять приучался.
И запомнился Святославу этот запах его первой войны. Запах крови. Запах страха. Запах дерьма человеческого. Долго ему потом снилось, как выцеливает он Балдайку, а тот от него хоронится. И никак Святослав его выцелитъ не может. И от этого страшно ему делалось и обидно.
А кагану такое в радость. Лук проверил. Копьецо древком в стремя вставил. Скачет по полю вместе со всеми, не отстает.
Добрались до стада. И стадо немалое. Голов сто. Сподручней рогатым по зиме вместе держаться. Легче так прокорм себе из-под снега добывать. Что быки копытами нароют, то телкам с коровами и достанется.
В сторонке охотники остановились, чтоб раньше времени добычу не спугнуть. Спешились. В круг встали, копья и луки на середку положили, руки на плечи друг дружке бросили. И Святослав вместе со всеми в корогод охотничий встал. По левую руку от него Свенельд, по правую – Алдан-десятник. Стали охотники ногой правой притопывать. А воевода ритм задавал да приговаривал:
– Встали мы в корогод, в коло братское, коло охотное, землей подстелились, небом покрылись, зарей подпоясались, звездами окрасились…
– Геть, зверь! – выкрикнули охотники разом.
– Копья наши востры, глаза остры, рука тверда, горяча руда…
– Геть, зверь! – выдохнул Святослав вместе со всеми.
– От Рода добыча, с нами удача, за нами Ветер, Огонь, Вода!
– Геть, зверь! Геть, зверь! Геть, зверь! – повторили охотники трижды и разомкнули круг.
– Так, значит, – Свенельд сказал, – Алдан! Ты со своим десятком стадо сзади обойдите да на нас говяду шуганите. Остальным изготовиться. Копья-то точеные? [67] А то мы за стадом полдня гнаться будем.
– Обижаешь, воевода? – кто-то из воинов спросил.
– Шучу, – ответил Свенельд. – Ладно. По коням. Ускакал Алдан со своими людьми. По широкой дуге стал стадо огибать.
– Как тебе, Святослав, забава? – спросил кагана Свенельд. – Не забоишься, если бык матерый на тебя выскочит?
– Так ведь ты же рядом будешь, – улыбнулся мальчишка.
– Это точно, – кивнул воевода. – Ты копье зря с собой взял. Давай-ка его сюда, – принял копьецо от кагана, в руке взвесил, головой покачал. – Силенок у тебя маловато, чтоб шкуру турью пробить, так что лучше из лука по дичине стреляй. Меться в бок, под левую лопатку. Туда, где сердце у него. Понял?
– Ага, – кивнул каган.
– А копьецо твое пускай со мной побудет. – Он поставил каганово копье в стремя. – Будешь цель выбирать, так по стаду не мечись. Кого сразу приметил, тот и твой, А лучше телку помоложе. И дырявь ее, пока не упадет.
– Ага, – снова кивнул мальчишка.
А у самого сердце затрепетало.
– Да сам-то подле меня держись. А то мне то ли мясо добывать, то ли тебя беречь.
– Не бойся. – Мальчишка чувствовал, как в нем задор охотничий закипает.
– Я и не боюсь, – сказал Свенельд. – Чай не маленький. Одиннадцатый год уж пошел. Во! Смотри! – махнул он рукой в сторону стада. – Пугнул их Алдан. Давай наперерез! – крикнул он охотникам и поводья поддернул.
Пошел его конь в легкий галоп, а Святослав рядом на Облаке своем. Понукает мальчишка коня, за воеводой держится. И остальные по бокам скачут, копья изготовили. И каган на свой лук стрелу наложил.
– Все! – натянул поводья воевода. – Здесь ждем! Святослав, – повернулся он к мальчишке. – Ты, главное, коня на месте сдержи. Ну а как с телкой поравняешься, тогда стреляй и коня гони. Держись у нее с левого бока. Да поближе. С близи точно не промахнешься. И помни, что я рядом.
– Хорошо, воевода.
– Ну, вот они бегут.
И услышал Святослав нарастающий гул. И увидел, как к охотникам приближается перепуганное стадо. И показалось ему, что эта гнедая волна несется прямо на него. Накроет сейчас, копытами побьет, на рога подденет, и не станет больше кагана Киевского.
Тревожно заржал под ним конь, и это вывело мальчишку из оцепенения. Святослав окоротил Облака, подобрал покороче повод и намотал его на луку седла. Потом поднял лук, натянул тетиву и стал выцеливать добычу.
Алдан со своими умело выводил туров под удар охотников. Если бы загонщики ошиблись хоть на немного, испуганные животные смели бы кучку людей и коней. Но в последний миг стадо чуть отвернуло и пошло стороной.
Наконец высмотрел каган молодую телку. Не раздумывая спустил тетиву. Стрела жадно чавкнула, вгрызаясь в бок турице. Телка взбрыкнула, словно ее овод ужалил, и понеслась дальше. Мальчишка дернул поводья и рванул следом. Он быстро догнал беглянку и поравнялся с ней. Турица бежала, высоко задрав хвост. Из бока ее торчало оперенное древко. Перья слиплись. Кровь стекала по ним тонким ручейком, оставляя на снегу красную полоску.
Каган не отставал. Он старался наложить на тетиву новую стрелу и выстрелить, как советовал дядя, но не мог этого сделать. Его подбрасывало и швыряло из стороны в сторону так, что он едва держался в седле, а предательница стрела никак не хотела ровно ложиться на лук. Пришлось придержать коня. Турица помчалась дальше, а его Облак встал.
Зря он натянул поводья. Нужно было еще чуть протронуть. Мальчишка понял это, когда увидел, что стоит на пути ошалевшего от страха большого быка. Старый тур, не сбавляя хода, поддел рогом коня под пах. Отбросил его с дороги. Это не принесло большого вреда Облаку. Конь отбрыкнулся, ударив копытом быка в бок. Но мальчишка не удержался в седле и, перелетев через голову коня, упал на землю. Снег смягчил падение, и Святослав тотчас вскочил на ноги.
От удара тура чуть развернуло, но он даже этого не заметил. В страхе бык понесся вперед. А на пути его вновь оказался мальчишка. Еще мгновение, и тур сбил бы Святослава, но этого мгновения у него не осталось. Копье Свенельда пробило шкуру тура, вспороло мясо и жалом вонзилось в бычье сердце. Передние ноги тура подломились, и он грохнулся оземь в паре шагов от мальчишки.
– Я же сказал, что буду рядом! – крикнул Свенельд, осаживая коня рядом с перепуганным Святославом.
Вечером, у костра сидя, каган спросил Свенельда о наболевшем:
– Что за странная война такая? Ходим-бродим по пустошам. Охотимся вон… а зачем?.. Непонятно, – пожал он плечами.
Рассмеялся Свенельд, ответил:
– Всякая война ради прибыли затевается. Ради славы только мальцы глупые кровь проливают. Мы к Руси землицы прирезали. Деревенек в твоей власти прибавилось. И заметь, что крови еще ни капли не пролито. Вот и радуйся. А у нас не война еще. Это так. Подготовочка. Мы зачем к уличанам в Дикое Поле пришли?
– Чтоб от печенегов их оборонить.
– Вот и всем так говори, может, кто и поверит, – рассмеялся воевода. – А печенеги-то чем живут?
– Конями и овцами своими.
– И это верно, – кивнул головой да усами тряхнул дядька. – Видишь под ногами что? – ткнул он пальцем в покрытую белым снежным покрывалом землю.
– Снег это, – ответил Святослав.
– А значит…
– Овцам-то жрать нечего, – обрадовался мальчишка тому, что догадался наконец, почему супротивников не видать.
– Печенеги в степи полуденные ушли, чтоб их табуны с отарами с голодухи не перемерли. Земли уличские за ненадобностью оставили. А мы с тобой, каган, их и подбираем. Сколько мы за последнее время городков да деревенек прошли?
– Я уж и со счета сбился, – пожал плечами мальчишка.
– А вот это ты зря. Свое добро наперечет знать надобно. Иначе какой же ты хозяин?
Мальчишка что-то в уме прикинул, пальцы загибать начал, словно вспоминая все веси и поселения, что за эти месяцы они повидали. Сказал серьезно:
– Я девять штук насчитал.
– Точно, – кивнул воевода. – И в каждой веси каждый огнищанин тебе стремя поцеловал. Значит, на девять поселений со всеми людьми и окрестными землями твоя земля больше стала. Так?
– Так вроде, – улыбнулся мальчишка. – А на кой ты в городках людей наших оставляешь?
– А вот пришлют по весне печенеги сюда тиунов своих, чтобы ругу на каждый дым посчитать, кто чего после жатвы отдать должен. Как узнать, где печенеги Днепр перейдут? В какой городок сунутся? Потому вдоль реки люди наши расставлены. Учуют поганцев и нам сообщат. Тиуны печенежские начнут с уличан дань вытребывать, а тут мы им шиш без масла вместо руги покажем. Разозлятся они, за ханом сбегают, а тот, по привычке своей, городки разорить решит, а мы его с войском перестренем.
– А чего же мы среди поля встали? На ветру и холоде задницы морозим. Может, лучше бы было в деревеньке на постой определиться?
– Не лучше. Одну деревню прикроем, а остальные как же? Да и не прокормится войско в деревне. С бабами воины шалить начнут, мужиков-огнищан обижать. Так что в поле на отшибе спокойнее. Становище наше так расположено, чтоб в любое место на днепровском берегу как можно быстрее поспеть. А сюда нам снедь со всех окрестностей подвозят – по возу с деревеньки это уличанам не в тягость. И пока хан не объявится, стоять здесь будем.
– Понял, – сказал мальчишка. – Значит, до весны ждать придется. – Он не мог, да и не хотел скрывать разочарования.
– А может, и до лета, – вздохнул воевода. – Ты мясо-то ешь, простынет ведь. Горячее, оно сытнее. В мясе вся сила воинская.
– Ем я, – ответил каган и впился зубами в кусок прожаренного турьего мяса.
Давешний тур был старым, мясо его было жестким, но это не смущало мальчишку. Две седмицы они с воеводой одним овсом с просом закусывали да снегом талым запивали. Так что говяда дикая ему теперь слаще разносолов киевских показалась. Жевал он, вспоминал, как бык этот его чуть не задавил на охоте, а сам прикидывал: «Вот тур. Скотина могучая, а одной травой питается. Оттого и жрут его, кто ни попадя. И волки рвут, и пардусы душат, а теперь вот мне на обед достался. Не хочу быть туром здоровым и глупым. Траву есть и на корм зверям и людям идти не желаю. Сам хочу быть мясоедом».
И резную фигурку пардуса, оберег свой деревянный, что на поясе висел, погладил.
– Слышишь, Свенельд… – хотел воеводу спросить о чем-то, но тот уже спал.
Подстелил под себя потник, положил голову на седло, укрылся серым корзном своим и посапывал, словно и не было никакой войны…
Ни свет ни заря прискакал в становище уличанин. Одвуконь примчался. На втором коне мужик связанный лежал, мычал заткнутым ртом да на скаку подпрыгивал. Мимо стражников пролетел, те только рты разинули, руками замахали, вслед бросились, но остановить не успели. Да и кому под конские копыта лезть охота?
Остановился уличанин возле шатра каганова, на землю соскочил, к связанному подбежал, стащил его вниз и ну ногами пинать.
– Вот тебе, шашель! [68] – приговаривает. – Вот тебе, гнида!
На шум из шатра Святослав со Свенельдом выглянули.
– Эй, мужик, – воевода спросил и зевнул сладко, – ты чего тут шум поднимаешь?
– Ты прости, каган, – мужичок Свенельду поклонился, – что сон твой нарушил, только дело спешное у меня. – И снова принялся связанного лупцевать.
– Каган не я, – мотнул головой Свенельд, остатки сна прогоняя. – Каган вот он, – показал он на сонного Святослава.
А мальчишка скривился спросонья, губу нижнюю выпятил, стоит, глаза трет.
– Я воеводой при нем, – Свенельд снова зевнул.
– Прости, каган, – уличанин Святославу поклонился. – Не признал тебя сразу. – И опять за свое.
Замычал связанный, извиваться начал, точно стараясь из пут вырваться. Какое там! Крепко веревка руки-ноги стянула, кляп во рту плотно сидит – так просто не выплюнуть. Только глаза связанный таращит да носом сопит. А уличанин ему с носка да под дых. Пленник от удара даже захрюкал.
– Будет тебе, – Свенельд уличанина остановил. – До смерти человека забьешь.
– Какой же это человек, – не унимается уличанин. – Собака это. Тиун печенежский.
– Пришла, значит, весна долгожданная, – сладко потянулся воевода. – Солнышко на тепло повернуло.
Окончательно проснулся Святослав. Подошел к пленнику поближе. Уж больно ему печенега разглядеть хотелось. Нагнулся он над полонянином, пригляделся: мужик как мужик, только грязный очень. Так это уличанин его в земле талой извозил.
«Вот теперь война и начнется, – подумал мальчишка. – Прав дядька. Весна пришла, ветер-то теплый».
– А ты кто таков? – спросил Свенельд уличанина.
– Мокша я, – ответил тот. – Мокшей-скотником когда-то меня народ звал. А как печенеги стадо наше на тот берег Днепра перегнали, сына убили да двух дочек в полон забрали, так я из скотников в нищеброды превратился. Больно вражинам наши коровки по нраву. У, гадина! – снова он печенега пнул. – Почитай в курене нашем одни мужики да бабки старые. И те почти все перемерли, когда мы без коровок остались. Корова – это же кормилица. А они полстада в Днепре при переправе потопили. Им-то что? Они же их не выхаживали, с теленочков не поднимали, заграбастали задарма, а дармового не жалко. Мы два лета новое стадо собирали. Собрали. А теперь, вишь, снова поборщики пришли. Последнее отобрать хотели.
– Сколько их было? – спросил Свенельд.
– Трое всего. Решили, что на нас и троих хватит. Двое ратников, да вот этот с ними.
– Ну а вы чего же? – Святослав взглянул на Мокшу.
– Да чего? – пожал тот плечами. – Мы же прослышали, что войско твое неподалеку, вот и осмелели.
Ратников на вилы подняли, а этого, – он кивнул на притихшего печенега, – решили к вам в становище доставить. Я и вызвался. Кони у них резвые. Быстро я до вас долетел.
– А наших людей у вас в деревне не было? – Свенельд от утреннего холодка поежился. – Нет, – ответил Мокша. – Куренек у нас маленький. Деревенька в семь дворов, сразу не разглядишь. Видно, вы стороной прошли. – А печенегам она, значит, маленькой не показалась, – вздохнул Свенельд. – Каган, – повернулся он к Святославу, – надо бы отблагодарить Мокшу и земляков его за такое рвение.
– Угу, – кивнул мальчишка и скрылся в шатре.
– А скажи-ка, скотник, – спросил воевода, – оружие в деревеньке вашей имеется?
– Да ну… – махнул рукой Мокша. – Вилы да косы, вот и оружие. Еще, правда, ненависть большая.
– Это уже немало, – кивнул Свенельд.
– Вот тебе. – Святослав появился из шатра и про тянул селянину что-то зажатое в кулаке. Тот раскрыл ладонь, и каган высыпал на нее четыре золотых кругляшка. – Ой, – изумился Мокша. – Это же денег-то сколько! – Ничего, – сказал Свенельд. – Это вам за ненависть вашу.
– Благодарствуйте, – до земли поклонился скотник. – Век доброту твою, каган, помнить буду.
– И коней себе забери, – деловито сказал Святослав. – Небось в хозяйстве сгодятся.
Снова Мокша поклон отвесил, даже ниже прежнего.
– Ступай к своим, – воевода ему сказал. – Да о кагановой щедрости им передай. И еще скажи, пусть больше печенегов не страшатся. Новый хозяин в Уличскую землю пришел. Он своих людей в обиду не даст.
– Храни вас Боги, – сказал Мокша, плюнул в сердцах на связанного печенега, неловко взобрался в седло и тронул коня.
Посмотрел ему вслед Свенельд, а как только скотник из становища выехал, повернулся к Святославу и сказал тихо:
– Зря ты ему четыре деньги сунул. С него и одной хватило бы.
– Так ведь ты же сам велел… – удивился мальчишка.
– Но не столько же, – проворчал воевода. – Ты казну свою беречь должен, а то так на всех не напасешься.
– Моя казна, – вдруг взбеленился каган, – как хочу, так и пользую.
– Воля твоя, – сказал Свенельд недовольно. А потом на стражников строго взглянул.
– А ну-ка, – поманил их, – идите-ка сюда, голубки.
Двое стражников, все это время жавшиеся в сторонке, робко подошли к воеводе.
– Ну? Что, Маренины выблядки?! Спите на карауле? – Молодому ратнику показалось, что из глаз воеводы ударила молонья.
Страшно ему стало от грозного вида Свенельдова, голова помимо воли в плечи втянулась.
– Так ведь мы… – попытался он оправдаться.
Второй стражник, постарше который, дернул его незаметно за полу плаща. Молчи, мол. Прикусил язык молодой, но поздно он спохватился, слово уже вырвалось. Понял он, что в жизни больше рта без дозволения не откроет, когда после оплеухи воеводиной из талого снега подниматься с трудом начал. В голове от удара ясно так стало, словно кулак Свенельдов из нее все думы дурные выбил. Земля только вокруг раскачивается. А так ничего. Терпимо даже.
А воевода на него орет:
– А если бы не огнищанин?! Если бы лазутчик печенежский к шатру подъехал?!
Молчит стражник. Знает теперь, что молчание – золото.
И второй молчит, словно воды в рот набрал. Он-то ученый уже. Не первый год со Свенельдом в походы ходит. Знает, что если воевода гневается, то лучше ему под руку не перечить, а еще лучше и вовсе не попадаться. Ну а коли попался… тут уж куда кривая выведет. Живым бы остаться, и то хорошо. Оттого горестным лицо его сделалось. Дескать, виноват и к смерти лютой готов. Зажмурился стражник только, когда Свенельд перед его носом кулаком своим потряс. Стоит он, в струну вытянулся, а про себя думает: «Чего уж… лепи давай… чего тянешь-то?» Но не стал воевода его боем бить. Видать, печенега полоненного постеснялся. А может, весеннее солнышко его усмирило.
А печенег связанный, увидев, что этот рус со своими творит, совсем загорился. Если своих не жалеет, то к нему, чужаку, и подавно жалости не будет. Не сдержался он. И нельзя сказать, что со страху. Просто растрясло его по дороге. Седлом о живот настучало, когда его сюда конь, словно барана стреноженного, вез. Терпеж его кончился. Он и расслабился.
– У-у-у – скривился Святослав. – Это чем так воняет-то?
Он же ростом пока еще мал, вот до него первого и долетело. Потом и Свенельд нос сморщил, и лишь стражники виду не подали, что возле шатра дерьмом засмердило.
– А печенег-то обгадился, – вдруг залился смехом каган Киевский.
Пленник говорливым оказался. Как только кляп ему изо рта вынули, он почти сразу все и выложил. Сказал, что Балдайкой его зовут. Что он не тиун, а толмач обычный. И по-нашему он говорил вполне сносно, так что нам свой толмач не понадобился.
Сказал печенег, что у Кур-хана, так он Курю называл, все разумно обустроено. Дикое Поле просторное, и по этой степи гуляют стада тучные. Барашков у людей ханских не пересчитать, кони табунами безмерными, есть и мясо, и шерсть, и сладкий кумыс. Кумыс – что-то навроде нашей сурицы, той, что мы в честь Сварога пьем, только не из коровьего, а из кобыльего молока делается. Силы от него у печенегов немерено. Одним словом, богат печенежский хан. Одно плохо – мало золота и серебра тоже немного. Нечем украсить себя во славу степных богов. Нечего им в дар преподнести. Потому боги часто гневаются, на табуны и отары мор насылают.
Только хан придумал, как с этой бедой справиться. Он зимой ближе к каганату Хазарскому перекочевывает. Там хазарские городишки грабит. Мало того что добыча немалая, так ему за то, что границы каганата в тревоге держит, еще из Царьграда приплачивают. По весне он с людьми своими обратно через Днепр переходит. И гонят печенеги свои стада к Понту. К морю бескрайнему, византийское пограничье страшить. Тут уж каган Хазарский ему золото с серебром отсчитывает. Вроде как нанимает на лето Кур-хана и народ его, чтоб свои войска в даль не посылать. Так и ходят печенеги из года в год. Летом греки им врагами, а хазары союзниками, зимой наоборот.
А попутно уличан с тиверцами печенеги пощипывают. Небогатый народец. Да ведь с поганой овцы хоть шерсти клок. А что людишек попутно прихватывают, девок да пареньков в полон забирают, так это лишний приварок. Их на торжище невольничье отправляют. Кто ж от лишка откажется? А девок наших с радостью и в Саркеле, и в Сугдее Понтийской закупают. Но самый большой закуп в Булгаре на Pa-реке. Булгары тамошние аж слюной исходят, когда русоволосых видят. Золото за них мешками отдают.
Этой зимой совсем худо стало. Как к хазарским границам подошли, так и началось. Падеж сильно табуны и стада проредил. Каждая третья овца, каждый десятый конь от странной болезни пали. Люди от горя плакали. Волосы на себе рвали. Сами впроголодь жили, а скот сберечь пытались. Ничего не помогло. Видно, сильно боги на печенегов разгневались. Потому и мор небывалый случился.
Но теперь весна пришла. А значит, пора на Понт путь держать. Каган Иосиф [69] хану уже задаток заплатил. На этот раз пуще прежнего. Оно и понятно. Заказал он Кур-хану дальний поход. Вдоль моря пройти да с заката по грекам ударить. В то место, где печенегов отродясь не боялись. До того кагану это нужно, что он разрешил отары и табуны на лето в своей земле оставить. Чтоб Кур-хан налегке, с одним лишь войском, мог до зимы туда-сюда обернуться. А как вернется хан обратно, так ему воз золота Иосиф пообещал. Потому так рано печенеги с зимних пастбищ поднялись. Юрты свои с женами и детишками малыми покинули. С богатой добычей вернуться обещали. Еще лед на Днепре не сошел, так что переправа легкой окажется.
А его, Балдайку, к разведчикам приставили. Должны они были дорогу проведать. Как с пастбищами, как с водой, как с реками по пути. Только они Днепр переехали да в первую деревеньку Уличскую заглянули, тут их мужичье и бить стало. За тиунов ханских приняли. А руга в этом году печенегам без надобности. Им и так добра отвалят.
Ну, если только где что плохо лежать будет, тогда, конечно, руки сами потянутся. С собой разве же совладать можно? Да и незачем. Мудрые старцы печенежские говорят, что не взять, коли навстречу само плывет, летит или ползет, очень вредно.
Боги не поймут.
Слушали печенега Свенельд со Святославом, носы от вони прочь воротили. А печенег ничего…
Видно, правду говорят, что свое не воняет.
– Когда Куря появится? – наконец спросил Свенельд.
– Так ведь не позже чем через седмицу, – ответил Балдайка. – Позже никак. Лед на Днепре вскроется. Тогда ледоход пережидать придется.
– Ясно, – кивнул воевода и на Святослава посмотрел. – Ну вот, каган, а ты все никак войны настоящей дождаться не мог. Еще семь дней подожди.
Долгой эта седмица кагану показалась. Это Свенельд суетился, гонцов по деревенькам и городкам слал. Своим людям велел обратно к войску возвращаться. А вместе с ратниками ополченцы приходили. Хотелось уличанам с печенегами поквитаться. За обиды прежние отомстить. Вот воевода наскоро их ратному делу и обучал.
А Святославу скучно было. Меч для него тяжел. Да и силенок пока маловато было. Тогда он решил себе развлечение найти. По мальчишескому своему озорству надумал каган с толмачом пошутить.
Для начала запретил ему по нужде малой и великой порты с себя снимать. Чтоб тот опорожнялся прямо в одежу. А чтоб не сбежал Балдайка, воевода к нему тех провинившихся стражников в наказание приставил. Да велел толмача стеречь строго. Морщились ратники, а ничего поделать не могли. Лучше уж дерьмо печенежское нюхать, чем опять под гнев воеводин попасть.
Потом как-то признался каган Свенельду, что на охоте руки у него от страха затряслись, никак стрелу на тетиву наложить не мог, потому вместо телочки молодой им пришлось старого быка жевать.
– Это ты молодец, что страх не утаил. Иначе бы он с тобой на всю жизнь остался, – похвалил мальчишку воевода.
– А что, если и в печенегов выстрелить не смогу? – смущенно спросил каган.
– Сможешь, – ответил Свенельд. – Привыкнуть просто к этому надо.
Алдана мальчишке в наставники определил. И чтоб кагану легче привыкать было, велел он мальчишке в Балдайку из лука пострелять. Не все же тому жрать на дармовщину да гадить. Толмача стражники бегать заставляли, а Святослав его тупыми стрелами поражал. Сначала плохо у мальчишки получалось, потом и правда привыкать начал. И стоя в толмача стрелы слал, и с колена, и с коня. А Свенельд его нахваливал за каждый точный выстрел. И похвала на пользу шла. Все лучше и лучше у мальчишки выходило. Все точнее стрелы в цель живую летели. Стрелял каган, старался. Однажды даже в глаз печенегу попал.
Окривел Балдайка, а кагану это в радость.
– Куря! Куря обдристаный! – кричит.
И потешаются ратники над печенегом. Смеются, улюлюкают, кагана подзадоривают.
– А ну, Святослав, врежь-ка Куре покрепче! – подначивает мальчишку Свенельд.
– Руку тверже держи, – Алдан кагана наставляет. – Локоть не задирай! Вот молодец.
Святослав и рад стараться, после каждого точного выстрела свое любимое кричит:
– Я их всех победю! – и второй глаз печенегу выбить норовит.
А Балдайка знай уворачивается. Окривел он на один глаз, а слепым ему становиться совсем не хочется. Вот и бегает он каждый день, весь грязный, вонючий, но живой пока. Кагану Киевскому руку набивает. Чтоб тот в человека стрелять приучался.
И запомнился Святославу этот запах его первой войны. Запах крови. Запах страха. Запах дерьма человеческого. Долго ему потом снилось, как выцеливает он Балдайку, а тот от него хоронится. И никак Святослав его выцелитъ не может. И от этого страшно ему делалось и обидно.