Страница:
— Чепуха!
— Нет, правда.
— Ты пригласила его на день рождения?
— Ой, забыла…
— В таком случае я настаиваю, чтобы ты познакомила меня с ним не далее как завтра. Молоденькой девушке не пристало встречаться с мужчиной значительно старше ее.
— Альберто тебе, по крайней мере, бояться нечего. В отношении Хильдиного отца я уверена меньше.
— Кто такая Хильда?
— Дочь человека, который служит в Ливане. Он явно крупный мошенник. Возможно, у него власть над всем миром…
— Если ты немедленно не представишь мне этого Альберто, я запрещу тебе с ним встречаться. Я не перестану беспокоиться, пока хотя бы не увижу, как он выглядит!
И тут Софию осенило. Она помчалась в свою комнату.
— Что с тобой творится? — крикнула ей вслед мама. Вскоре София вернулась в гостиную.
— Я тебе сию же минуту покажу, как он выглядит. И очень надеюсь, что после этого ты оставишь меня в покое.
Помахивая кассетой, она направилась к видеомагнитофону.
— Он что, подарил тебе видеокассету?
— Да, из Афин…
И вот на экране начали прокручиваться кадры Акрополя. Мама застыла от изумления, когда выступивший вперед Альберто обратился прямо к ее дочери.
Теперь София отметила детали, которые выпали из ее памяти. На Акрополе толпилось множество народа, разбитого на отдельные туристические группы. Посередине одной группы торчал плакатик с надписью: «ХИЛЬДА»…
Альберто продолжал бродить по Акрополю. Вот он спустился через монументальный вход и взошел на Ареопаг, откуда апостол Павел держал речь к афинянам. Затем Альберто говорил с Софией внизу, на древней агоре.
Мама вполголоса комментировала:
— Невероятно… неужели это и есть Альберто? Опять он про своего кролика… Подумать только… он в самом деле обращается к тебе, София… А я и не знала, что апостол Павел бывал в Афинах…
Тем временем приближался кадр, в котором древние Афины внезапно восстают из руин. В последнюю секунду София успела остановить пленку. С Альберто она маму уже познакомила, вряд ли имело смысл знакомить ее и с Платоном.
В комнате воцарилась тишина.
— Крутой чувак, а? — поддразнивающе спросила София.
— Только очень необычный человек мог сняться на видео в Афинах ради того, чтобы послать фильм едва знакомой девочке. Когда же он там был?
— Понятия не имею.
— И еще одно…
— Что?
— Он очень похож на майора, который несколько лет прожил в избушке в глубине леса.
— Может, это он и есть, мама.
— Но его уже лет пятнадцать никто не встречал.
— Возможно, он жил в другом месте. Например, в Афинах.
Мама покачала головой.
— В середине семидесятых он выглядел ничуть не моложе этого Альберто, которого ты мне показала сегодня. У него еще была какая-то иностранная фамилия…
— Нокс?
— Да, пожалуй. Пожалуй, его действительно звали Нокс, София.
— А может, Наг?
— Признаться, не помню… А о каком Ноксе или Наге ты говоришь?
— Один из них — Альберто, второй — отец Хильды.
— У меня уже голова идет кругом.
— Мама, а поесть чего-нибудь можно?
— Разогрей котлеты.
Прошло ровно две недели без каких-либо вестей от Альберто. София получила очередную поздравительную открытку для Хильды, но — несмотря на приближающийся день рождения — ни одной открытки на собственное имя.
Однажды София отправилась в старый город и постучала в квартиру Альберто. Его не было дома, но на двери висела записка следующего содержания:
Сорвав записку, София опустила ее в почтовый ящик Альберто и вышла из подъезда.
Неужели этот негодяй опять уехал в Афины? Как он мог оставить ее одну со множеством неотвеченных вопросов?
Когда она во вторник, 14 июня, вернулась из школы, по саду бродил Гермес. София побежала к нему, и он высокими прыжками помчался ей навстречу. Девочка крепко обняла пса, словно это он призван был разрешить все загадки.
Она снова оставила маме записку, однако теперь, помимо всего прочего, сообщила в ней адрес Альберто.
Пока они шли по городу, София думала о завтрашнем дне, причем мысли ее вертелись не столько вокруг собственного дня рождения, который будет по-настоящему отмечаться только через десять дней, сколько вокруг Хильдиного. София была уверена, что в этот день произойдет нечто сверхъестественное. Во всяком случае, поздравительные открытки из Ливана должны прекратиться.
Миновав Стурторгет, они направились к старому городу через парк с качелями и другими детскими аттракционами. Перед одной из скамеек Гермес остановился, словно приглашая Софию сесть.
Она села и стала гладить золотистую собаку по загривку, одновременно глядя ей в глаза. И вдруг могучее тело Гермеса несколько раз дернулось. «Сейчас залает», — подумала София.
Челюсти у пса задрожали, но он не зарычал и не залаял, а, раскрыв пасть, сказал:
— Поздравляю с днем рождения, Хильда!
София окаменела. Неужели Гермес и вправду говорил с ней?
Нет, это ей померещилось, потому что она все время думала о Хильде. И все же в глубине души София была уверена, что пес действительно — глубоким, звучным басом — произнес эти слова.
В следующий миг все было как прежде. Гермес несколько раз пролаял — делая вид, будто и не разговаривал только что человеческим голосом, — и побежал дальше, к дому Альберто. Прежде чем войти в подъезд, София задрала голову к небу. Погода целый день стояла прекрасная, но теперь вдали громоздились тучи.
— Не вздумай отделаться от меня вежливыми фразами, — сказала София, когда Альберто открыл дверь. — Ты сам знаешь, какой ты набитый дурак.
— Что случилось, дитя мое?
— Майор научил Гермеса говорить!
— Ну да? Неужели дело зашло так далеко?
— Представь себе.
— И что он сказал?
— Угадай.
— Что-нибудь вроде «Поздравляю с днем рождения».
— Точно.
Альберто впустил Софию в квартиру. Сегодня он опять был в новом костюме — похожем на тот, который надевал в прошлый раз, только с меньшим количеством складок, ленточек и кружев.
— И еще одно, — сказала София.
— Что такое?
— Ты нашел записку в почтовом ящике?
— Ах, записку… я ее сразу выкинул.
— Он корчится от смеха, стоит ему только подумать про Беркли. Чем может этот философ вызывать столь бурную реакцию?
— Подожди немного, узнаешь.
— Но ты собираешься рассказать о нем сегодня?
— Сегодня.
Устроившись на диване, Альберто начал беседу:
— В прошлый твой приход я познакомил тебя с Декартом и Спинозой. Мы сошлись во мнении, что их объединяло одно важное качество: они были убежденными рационалистами.
— А рационалист верит в значение разума.
— Да, рационалист верит в разум как источник знания. Он утверждает, что человек обладает врожденными идеями, то есть идеями, которые возникли в его сознании раньше, чем он обрел какой-либо опыт. И чем яснее и четче такая идея или такое представление, тем скорее они соответствуют чему-то в действительности. Помнишь Декарта, у которого было отчетливое представление о «всесовершенном создании»? Из этого представления он делает вывод о существовании Бога.
— Я не отличаюсь большой забывчивостью.
— Подобное рационалистическое мировоззрение типично для философии XVII века. Впрочем, оно было распространено еще в средние века, да и Платон с Сократом придерживались его же. В XVIII веке, однако, его стали подвергать все более серьезной критике. Теперь многие философы отстаивали другую точку зрения: что, пока мы не получим каких-либо ощущений от органов чувств, в нашем сознании вообще не содержится никакой информации. Подобный взгляд носит название эмпиризма.
— Значит, сегодня ты собираешься рассказать о таких эмпириках?
— По крайней мере попытаюсь. Самыми видными эмпириками — или философами опыта — были Локк, Беркли и Юм, все трое англичане. Наиболее влиятельными рационалистами XVII века были француз Декарт, голландец Спиноза и немец Лейбниц. Вот почему мы различаем английский эмпиризми континентальный рационализм.
— Все это прекрасно, но слишком много информации сразу. Пожалуйста, повтори, что имеется в виду под эмпиризмом.
— Эмпирик выводит все знания о мире из того, что подсказывают нам чувства. Классическая формулировка эмпирического взгляда на жизнь дана еще Аристотелем: «В разуме нет ничего такого, чего раньше не было бы в чувственном опыте». Такой подход означает резкую критику Платона, который утверждал, что человек приносит с собой набор врожденных идей. Локк подхватывает слова Аристотеля, причем в его интерпретации они еще сверены с Декартом.
— «В разуме нет ничего такого… чего раньше не было бы в чувственном опыте»?
— Да, у нас нет врожденных идей или представлений о мире. Мы вообще не имеем ни малейшего понятия об этом мире, пока не увидимего. Если же у нас есть представления и идеи, которые невозможно подкрепить собственным опытом, значит, они ложны. Когда мы, например, употребляем слова «Бог», «вечность» или «субстанция», наш рассудок пробуксовывает, поскольку никому из нас не довелось самомустолкнуться ни с Богом, ни с вечностью, ни с тем, что философы нарекли «субстанцией». Точно так же могут сочиняться ученые труды, в которых на поверку не обнаруживается нового знания. Как бы тщательно ни была продумана, скажем, философская система, какой бы она ни казалась убедительной, она всего лишь сплетение мыслей. Философам XVII-XVIII веков достался в наследство целый ряд таких ученых трудов. Теперь предстояло рассмотреть их в увеличительное стекло и, промыв, освободить от пустых рассуждений. Вероятно, этот процесс можно сравнить с промывкой золота: в общей массе песка и глины нет-нет да и мелькнет крупица золота.
— И такие крупицы — истинный опыт?
— Во всяком случае, это мысли, которые можно связать с человеческим опытом. Английские эмпирики старались проанализировать все человеческие представления, чтобы посмотреть, какие из них могут быть подкреплены истинным опытом. Однако давай разберем этих философов по очереди.
— Приступай!
— Первым был Джон Локк,который жил с 1632-го по 1704 год. Его главный труд назывался «Опыт о человеческом разуме» и вышел в 1690 году. Локк пытается прояснить в нем два вопроса. Во-первых, откуда люди берут мысли и представления, и, во-вторых, можем ли мы полагаться на то, что подсказывают нам наши чувства.
— Ничего себе задачки!
— Остановимся на каждом из этих вопросов по отдельности. Локк убежден, что все наши мысли и представления суть отражения чего-то виденного и слышанного. До каких-либо ощущений наше сознание — tabula rasa, то есть чистая доска.
— Мы, норвежцы, тоже убеждены в этом.
— Итак, прежде чем у нас появляются ощущения, наше сознание столь же чисто и пусто, как доска до прихода в класс учителя. Локк еще сравнивает сознание с комнатой без мебели. Но вот мы начинаем воспринимать окружающий нас мир. Мы видим и слышим его, улавливаем его запах, ощущаем на вкус и на ощупь. Наиболее активно это проделывают маленькие дети. Таким образом возникают, по выражению Локка, простые идеи.Но сознание воспринимает внешние впечатления не пассивно. Оно обрабатывает простые идеи с помощью мышления, рассуждений, веры и сомнения, из чего получаются так называемые идеи рефлексии.Иными словами Локк различает ощущение и рефлексию. Сознание играет не пассивную роль, оно сортирует и обрабатывает все ощущения по мере их поступления в него. Тут-то и нужно быть начеку.
— Начеку?
— Локк подчеркивает, что с помощью органов чувств мы получаем только простые впечатления.Когда я, скажем, ем яблоко, я воспринимаю его не в виде одного-единственного впечатления. В действительности я получаю целый ряд «простых впечатлений» — что данный предмет зеленого цвета, обладает свежим запахом, сочен и кисел на вкус. Лишь съев много яблок, я начинаю мыслить более обобщенно: я, дескать, ем не что-нибудь а яблоко. Согласно Локку, у нас создалось сложное представлениео яблоке. Когда мы в детстве впервые попробовали яблоко, у нас не было сложного представления. Мы видели какую-то зеленую вещь, чувствовали, что она свежая и сочная на вкус, ням-ням… да, еще немного кислая. Через некоторое время мы сопрягаем множество таких чувственных впечатлений и создаем понятие «яблока», «груши» или «апельсина». Но материальную основу для своего знания о мире мы получаем исключительно через органы чувств, поэтому, если мы не можем проследить происхождение каких-то сведений от прочего ощущения, значит, эти сведения ложны и должны быть отброшены.
— По крайней мере, мы можем быть уверены: то, что мы видим и слышим, нюхаем и пробуем на вкус, соответствует нашим ощущениям.
— И да и нет. Это как раз второй вопрос, на который пытается ответить Локк. Сначала он выяснял, откуда берутся наши идеи и представления. Теперь он спрашивает, действительно ли мир таков, каким мы его чувствуем. Все не столь просто, София. Не будем делать поспешных выводов. Это единственное, на что истинный философ не имеет права.
— Молчу как рыба.
— Локк различал так называемые «первичные» и «вторичные качества» предметов, и в этом он сближается с философами-предшественниками, в частности с Декартом.
— Объясни!
— Под первичными качествамиподразумеваются протяженность тел, их вес, форма, движение или покой и число. В отношении этих качеств мы можем быть уверены, что ощущения передают истинные свойства предметов. Однако мы воспринимаем и другие качества тел. Мы называем что-то сладким или кислым, зеленым или красным, теплым или холодным. Такие качества, которые Локк относил к вторичным— например, цвет, запах, вкус или звучание, — передают не подлинные свойства, заложенные в самих телах, а лишь воздействие внешней реальности на наши чувства.
— О вкусах не спорят.
— Совершенно верно. О первичных качествах — вроде размера и веса — нетрудно прийти к согласию, поскольку они заключаются в самих вещах. Второстепенные же качества — вроде цвета и вкуса — изменяются от животного к животному, от человека к человеку и зависят от индивидуальных особенностей органов чувств.
— Когда Йорунн ест апельсин, у нее создается от него такое ощущение, как у других людей от лимона. Обычно она не может съесть больше одной дольки зараз. «Кисло», — жалуется она. А мне тот же самый апельсин кажется сладким и вкусным.
— При этом нельзя сказать, что одна из вас права, а вторая нет. Вы описываете лишь воздействие апельсина на свои органы чувств. То же самое относится и к восприятию цветов. Предположим, ты не любишь определенный оттенок красного. Если Йорунн купит себе платье такого цвета, тебе, пожалуй, лучше придержать свое мнение при себе. Не платье красивое или некрасивое, а вы по-разному воспринимаете цвета.
— Но все согласны, что апельсин круглый.
— Да, если твой апельсин круглый, никому не может «показаться», что он имеет форму куба. Апельсин может показаться сладким или кислым, однако тебе не может «показаться», что он весит восемь килограммов вместо двухсот граммов. Конечно, ты можешь «считать», что он весит несколько килограммов, но в таком случае ты попадаешь пальцем в небо. Среди нескольких человек, которые гадают, сколько весит какой-нибудь предмет, один непременно бывает ближе к истине. То же справедливо и в отношении чисел. В бутылке либо точно 986 горошинок, либо нет. Так же и с движением. Машина либо движется, либо находится в состоянии покоя.
— Понятно.
— Итак, что касается «протяженной» действительности, Локк разделяет с Декартом убеждение, что она обладает определенными качествами, которые человек способен понять разумом.
— Разделить такое убеждение не очень трудно.
— Локк открыт для того, что он называет интуитивным, или демонстративным, познанием, и в других областях. Он, например, считает определенные этические нормы чем-то само собой разумеющимся для всех. Он отстаивает идею естественного права,а это — признак рационализма. Столь же явный рационализм проявляется в тезисе Локка, гласящем, что существование Бога подсказывается человеку его разумом.
— Возможно, он и прав.
— В чем?
— В том, что Бог существует.
— Разумеется, такое мнение правомочно. Но для Локка это не вопрос веры. По его словам, познание человеком Бога вытекает из рассудка, а это признак рационализма. Могу также добавить, что он призывал к терпимости и свободе вероисповедания. Кроме того, его волновал вопрос равенства полов. Что женщина подчинена мужчине, заведено человеком, утверждал он, а потому люди же и могут изменить такое положение.
— Не могу не согласиться.
— Локк был среди первых философов Нового времени, интересовавшихся проблемой социальных ролей мужчины и женщины. Он оказал большое влияние на своего тезку, Джона Стюарта Милля,который всячески способствовал равноправию полов. Локк вообще предвосхитил многие либеральные идеи, что расцвели пышным цветом в XVIII веке, в период французского Просвещения. К примеру, именно он выступал за то, что мы называем принципом разделения властей…
— Когда государственная власть делится между различными институтами.
— Может, ты помнишь и о каких институтах идет речь?
— Это законодательная власть (или национальное собрание), судебная власть (или суды) и исполнительная власть (или правительство).
— Такое деление на три части берет начало от французского философа эпохи Просвещения Монтескье.Локк указывал прежде всего на необходимость разграничения законодательной и исполнительной властей — как средства предотвращения тирании. Он был современником Людовика Четырнадцатого, который сосредоточил всю власть в одних руках. «Государство — это я», — говорил он. Мы называем его власть абсолютизмом. Сегодня мы могли бы также назвать ее «бесправием». Чтобы государство было правовым, законы должны создаваться представителями народа, а осуществление их — поручаться королю или правительству, считал Локк.
ЮМ
Альберто сидел, уперев взгляд в разделявший их стол. Вот он обернулся к окну и посмотрел на улицу.
— Тучи сгущаются, — сказала София.
— Да, парит.
— Ты, кажется, собирался рассказать о Беркли?
— Он был следующим из английских философов. Но, поскольку он во многих отношениях стоит особняком от других, давай сначала обратим внимание на Дэвида Юма,который жил между 1711-м и 1776-м годами. Из всех эмпириков его философия приобрела наибольшее значение. Ему также воздавали должное, поскольку именно он подтолкнул великого Иммануила Канта к созданию его философской системы.
— А это не важно, что мне больше хочется послушать про Беркли?
— Нет, это совершенно неважно. Юм родился и вырос в Шотландии, на окраине Эдинбурга, и родные прочили его в юристы, хотя сам он «чувствовал глубокое отвращение ко всякому другому занятию, кроме изучения философии и общеобразовательного чтения». Жизнь его пришлась на середину эпохи Просвещения, он был современником великих французских мыслителей Вольтераи Руссои объездил всю Европу, прежде чем в конце концов снова осел в Эдинбурге. Важнейшее сочинение Юма, «Трактат о человеческой природе», вышло, когда ему было двадцать восемь лет. Однако идея книги, по его словам, возникла у него в пятнадцатилетнем возрасте.
— Значит, мне надо поспешить.
— Ты на верном пути.
— Но если я когда-нибудь создам собственную философию, она будет совершенно не похожа на всё, что я слышала до сих пор.
— Тебе не хватает чего-то конкретного?
— Во-первых, все философы, о которых ты рассказывал, были мужчинами. А мужчины живут в своем, отдельном мире. Меня же больше интересует мир реальности. Мир цветов и животных, мир детей, которые рождаются и вырастают. Твои философы все время твердят о некоем «человеке», и вот очередной пример — трактат о «человеческой природе». Такое впечатление, будто этот «человек» — мужчина средних лет. А жизнь, между прочим, начинается с беременности и родов. По-моему, в твоих рассказах пока что было слишком мало пеленок и детского плача. Наверное, в них было также слишком мало любви и дружбы.
— Разумеется, ты права. Но, может быть, как раз Юм отличался тем, что больше всех прочих философов исходил из повседневной жизни. Кроме того, он особенно остро чувствовал восприятие реальности детьми, то есть новыми гражданами мира.
— Я вся внимание.
— Будучи эмпириком, Юм считал своим долгом разобраться во всех неясных понятиях и нагромождениях мысли, созданных этими твоими мужчинами. Вокруг были завалы письменных и устных высказываний средневековых мыслителей и рационалистов XVII века. Юм хотел вернуться к непосредственному восприятию человеком окружающего мира. «Наши схоластики, — говорил он, — не так уж сильно превосходят обыкновенных людей разумом и искусством рассуждения», чтобы повести нас за кулисы повседневного опыта или предложить иные правила поведения, чем те, к которым мы приходим путем размышления над повседневной жизнью.
— Пока что звучит привлекательно. Ты можешь привести пример?
— Во времена Юма было общепринято представление об ангелах как реально существующих созданиях. Под ангелом понимается мужчина с крыльями. Ты когда-нибудь видела такое существо, София?
— Нет.
— А мужчину видела?
— Не задавай глупых вопросов.
— Вероятно, ты видела и крылья?
— Естественно, но не у людей.
— Согласно Юму, ангел представляет собой «сложное понятие». Оно состоит из двух разных явлений, которые в действительности не встречаются вместе, однако слились воедино в человеческой фантазии. Иными словами, это ложное представление, и его следует выкинуть на помойку. Сходным образом нам нужно разбираться не только со всеми своими мыслями и представлениями, но и с домашними библиотеками. Ибо, как говорил Юм: если мы держим в руке книгу, давайте спросим себя, содержатся ли в ней абстрактные суждения касательно чисел или размеров? Нет. Содержатся ли в ней обретенные опытом суждения о достоверных фактах и бытии? Нет. В таком случае — предайте ее огню, ибо в ней не содержится ничего, кроме софистики и плодов воображения.
— Крутые меры.
— Зато мир воспрял, София, явил себя людям свежее и ярче прежнего. Юм стремился назад, к восприятию действительности ребенком, сознание которого еще не отягощено мыслями и умозаключениями. Ты, кажется, сказала, что большинство известных тебе философов жило в собственном мире, тогда как тебя интересует мир реальный?
— Да, что-то в этом роде.
— Юм вполне мог сказать то же самое. Но давай подробнее проследим за ходом его рассуждений.
— Я еще не ухожу.
— Юм начинает с утверждения, что у человека бывает два вида представлений: впечатленияи идеи.Под «впечатлениями» он понимает непосредственное восприятие внешней действительности. Под «идеями» — воспоминания о подобных впечатлениях.
— Пожалуйста, примеры!
— Если ты обожглась о горячую плиту, у тебя мгновенно возникает «впечатление». Впоследствии ты можешь вспомнить, что обожглась. Такое воспоминание Юм называет «идеей». Разница заключается в том, что «впечатление» обычно ярче и живее последующего воспоминания о нем. Ты можешь сказать, что чувственное впечатление — это оригинал, а идея, или воспоминание о впечатлении, — его бледная копия. Ведь именно «впечатление» служит непосредственной причиной скрывающейся в сознании «идеи».
— Пока мне все ясно.
— Далее Юм подчеркивает, что и впечатление, и идея могут быть простымиили сложными.Если ты помнишь, в связи с Локком мы говорили о яблоке. Наш опыт восприятия яблока — сложная идея. Сложной идеей является и представление нашего сознания о яблоке.
— Прости, что я прерываю, но это очень важно?
— Очень ли это важно? Да, очень. Хотя философы уделяли много внимания проблемам, которые кажутся тебе надуманными, не мешает вникнуть в ход их рассуждений. Юм наверняка согласился бы с Декартом по поводу важности развития мысли с начала и до конца.
— Сдаюсь.
— Юм настаивал, что иногда мы соединяем идеи, в реальном мире существующие порознь. Так возникают ложные идеи и представления, которых не найти в природе. Мы с тобой упоминали ангелов, а еще раньше говорили о кроколонах. Примером может служить и крылатый конь Пегас. Во всех этих случаях следует признать, что наше сознание занималось, так сказать, вырезанием и склеиванием разных частей. Крылья оно взяло от одного впечатления, а коня — от другого. Обе части были в свое время ощущениями, почему и вошли в театр нашего сознания в качестве подлинных «впечатлений». На самом деле сознание ничего не выдумывает само. Оно вырезает и склеивает, создавая таким образом ложные идеи или представления.
— Понятно. Теперь я сообразила и почему это важно.
— Прекрасно. Итак, Юм хочет изучить каждое представление, чтобы убедиться, не составлено ли оно из разных представлений тем способом, которого не существует в реальном мире. «Какие впечатления породили это представление?» — спрашивает он, пытаясь прежде всего выяснить, из каких простых идей составлено сложное понятие. Иными словами, он владеет критическим методом для анализа человеческих представлений и с помощью этого метода пробует навести порядок в наших мыслях и понятиях.
— Нет, правда.
— Ты пригласила его на день рождения?
— Ой, забыла…
— В таком случае я настаиваю, чтобы ты познакомила меня с ним не далее как завтра. Молоденькой девушке не пристало встречаться с мужчиной значительно старше ее.
— Альберто тебе, по крайней мере, бояться нечего. В отношении Хильдиного отца я уверена меньше.
— Кто такая Хильда?
— Дочь человека, который служит в Ливане. Он явно крупный мошенник. Возможно, у него власть над всем миром…
— Если ты немедленно не представишь мне этого Альберто, я запрещу тебе с ним встречаться. Я не перестану беспокоиться, пока хотя бы не увижу, как он выглядит!
И тут Софию осенило. Она помчалась в свою комнату.
— Что с тобой творится? — крикнула ей вслед мама. Вскоре София вернулась в гостиную.
— Я тебе сию же минуту покажу, как он выглядит. И очень надеюсь, что после этого ты оставишь меня в покое.
Помахивая кассетой, она направилась к видеомагнитофону.
— Он что, подарил тебе видеокассету?
— Да, из Афин…
И вот на экране начали прокручиваться кадры Акрополя. Мама застыла от изумления, когда выступивший вперед Альберто обратился прямо к ее дочери.
Теперь София отметила детали, которые выпали из ее памяти. На Акрополе толпилось множество народа, разбитого на отдельные туристические группы. Посередине одной группы торчал плакатик с надписью: «ХИЛЬДА»…
Альберто продолжал бродить по Акрополю. Вот он спустился через монументальный вход и взошел на Ареопаг, откуда апостол Павел держал речь к афинянам. Затем Альберто говорил с Софией внизу, на древней агоре.
Мама вполголоса комментировала:
— Невероятно… неужели это и есть Альберто? Опять он про своего кролика… Подумать только… он в самом деле обращается к тебе, София… А я и не знала, что апостол Павел бывал в Афинах…
Тем временем приближался кадр, в котором древние Афины внезапно восстают из руин. В последнюю секунду София успела остановить пленку. С Альберто она маму уже познакомила, вряд ли имело смысл знакомить ее и с Платоном.
В комнате воцарилась тишина.
— Крутой чувак, а? — поддразнивающе спросила София.
— Только очень необычный человек мог сняться на видео в Афинах ради того, чтобы послать фильм едва знакомой девочке. Когда же он там был?
— Понятия не имею.
— И еще одно…
— Что?
— Он очень похож на майора, который несколько лет прожил в избушке в глубине леса.
— Может, это он и есть, мама.
— Но его уже лет пятнадцать никто не встречал.
— Возможно, он жил в другом месте. Например, в Афинах.
Мама покачала головой.
— В середине семидесятых он выглядел ничуть не моложе этого Альберто, которого ты мне показала сегодня. У него еще была какая-то иностранная фамилия…
— Нокс?
— Да, пожалуй. Пожалуй, его действительно звали Нокс, София.
— А может, Наг?
— Признаться, не помню… А о каком Ноксе или Наге ты говоришь?
— Один из них — Альберто, второй — отец Хильды.
— У меня уже голова идет кругом.
— Мама, а поесть чего-нибудь можно?
— Разогрей котлеты.
Прошло ровно две недели без каких-либо вестей от Альберто. София получила очередную поздравительную открытку для Хильды, но — несмотря на приближающийся день рождения — ни одной открытки на собственное имя.
Однажды София отправилась в старый город и постучала в квартиру Альберто. Его не было дома, но на двери висела записка следующего содержания:
Поздравляю с днем рождения, Хильда! Мы уже почти достигли переломного момента, или, как говорится, момента истины. Одна мысль о нем заставляет меня корчиться от смеха. Разумеется, это связано с Беркли. Держись, дитя мое.
Сорвав записку, София опустила ее в почтовый ящик Альберто и вышла из подъезда.
Неужели этот негодяй опять уехал в Афины? Как он мог оставить ее одну со множеством неотвеченных вопросов?
Когда она во вторник, 14 июня, вернулась из школы, по саду бродил Гермес. София побежала к нему, и он высокими прыжками помчался ей навстречу. Девочка крепко обняла пса, словно это он призван был разрешить все загадки.
Она снова оставила маме записку, однако теперь, помимо всего прочего, сообщила в ней адрес Альберто.
Пока они шли по городу, София думала о завтрашнем дне, причем мысли ее вертелись не столько вокруг собственного дня рождения, который будет по-настоящему отмечаться только через десять дней, сколько вокруг Хильдиного. София была уверена, что в этот день произойдет нечто сверхъестественное. Во всяком случае, поздравительные открытки из Ливана должны прекратиться.
Миновав Стурторгет, они направились к старому городу через парк с качелями и другими детскими аттракционами. Перед одной из скамеек Гермес остановился, словно приглашая Софию сесть.
Она села и стала гладить золотистую собаку по загривку, одновременно глядя ей в глаза. И вдруг могучее тело Гермеса несколько раз дернулось. «Сейчас залает», — подумала София.
Челюсти у пса задрожали, но он не зарычал и не залаял, а, раскрыв пасть, сказал:
— Поздравляю с днем рождения, Хильда!
София окаменела. Неужели Гермес и вправду говорил с ней?
Нет, это ей померещилось, потому что она все время думала о Хильде. И все же в глубине души София была уверена, что пес действительно — глубоким, звучным басом — произнес эти слова.
В следующий миг все было как прежде. Гермес несколько раз пролаял — делая вид, будто и не разговаривал только что человеческим голосом, — и побежал дальше, к дому Альберто. Прежде чем войти в подъезд, София задрала голову к небу. Погода целый день стояла прекрасная, но теперь вдали громоздились тучи.
— Не вздумай отделаться от меня вежливыми фразами, — сказала София, когда Альберто открыл дверь. — Ты сам знаешь, какой ты набитый дурак.
— Что случилось, дитя мое?
— Майор научил Гермеса говорить!
— Ну да? Неужели дело зашло так далеко?
— Представь себе.
— И что он сказал?
— Угадай.
— Что-нибудь вроде «Поздравляю с днем рождения».
— Точно.
Альберто впустил Софию в квартиру. Сегодня он опять был в новом костюме — похожем на тот, который надевал в прошлый раз, только с меньшим количеством складок, ленточек и кружев.
— И еще одно, — сказала София.
— Что такое?
— Ты нашел записку в почтовом ящике?
— Ах, записку… я ее сразу выкинул.
— Он корчится от смеха, стоит ему только подумать про Беркли. Чем может этот философ вызывать столь бурную реакцию?
— Подожди немного, узнаешь.
— Но ты собираешься рассказать о нем сегодня?
— Сегодня.
Устроившись на диване, Альберто начал беседу:
— В прошлый твой приход я познакомил тебя с Декартом и Спинозой. Мы сошлись во мнении, что их объединяло одно важное качество: они были убежденными рационалистами.
— А рационалист верит в значение разума.
— Да, рационалист верит в разум как источник знания. Он утверждает, что человек обладает врожденными идеями, то есть идеями, которые возникли в его сознании раньше, чем он обрел какой-либо опыт. И чем яснее и четче такая идея или такое представление, тем скорее они соответствуют чему-то в действительности. Помнишь Декарта, у которого было отчетливое представление о «всесовершенном создании»? Из этого представления он делает вывод о существовании Бога.
— Я не отличаюсь большой забывчивостью.
— Подобное рационалистическое мировоззрение типично для философии XVII века. Впрочем, оно было распространено еще в средние века, да и Платон с Сократом придерживались его же. В XVIII веке, однако, его стали подвергать все более серьезной критике. Теперь многие философы отстаивали другую точку зрения: что, пока мы не получим каких-либо ощущений от органов чувств, в нашем сознании вообще не содержится никакой информации. Подобный взгляд носит название эмпиризма.
— Значит, сегодня ты собираешься рассказать о таких эмпириках?
— По крайней мере попытаюсь. Самыми видными эмпириками — или философами опыта — были Локк, Беркли и Юм, все трое англичане. Наиболее влиятельными рационалистами XVII века были француз Декарт, голландец Спиноза и немец Лейбниц. Вот почему мы различаем английский эмпиризми континентальный рационализм.
— Все это прекрасно, но слишком много информации сразу. Пожалуйста, повтори, что имеется в виду под эмпиризмом.
— Эмпирик выводит все знания о мире из того, что подсказывают нам чувства. Классическая формулировка эмпирического взгляда на жизнь дана еще Аристотелем: «В разуме нет ничего такого, чего раньше не было бы в чувственном опыте». Такой подход означает резкую критику Платона, который утверждал, что человек приносит с собой набор врожденных идей. Локк подхватывает слова Аристотеля, причем в его интерпретации они еще сверены с Декартом.
— «В разуме нет ничего такого… чего раньше не было бы в чувственном опыте»?
— Да, у нас нет врожденных идей или представлений о мире. Мы вообще не имеем ни малейшего понятия об этом мире, пока не увидимего. Если же у нас есть представления и идеи, которые невозможно подкрепить собственным опытом, значит, они ложны. Когда мы, например, употребляем слова «Бог», «вечность» или «субстанция», наш рассудок пробуксовывает, поскольку никому из нас не довелось самомустолкнуться ни с Богом, ни с вечностью, ни с тем, что философы нарекли «субстанцией». Точно так же могут сочиняться ученые труды, в которых на поверку не обнаруживается нового знания. Как бы тщательно ни была продумана, скажем, философская система, какой бы она ни казалась убедительной, она всего лишь сплетение мыслей. Философам XVII-XVIII веков достался в наследство целый ряд таких ученых трудов. Теперь предстояло рассмотреть их в увеличительное стекло и, промыв, освободить от пустых рассуждений. Вероятно, этот процесс можно сравнить с промывкой золота: в общей массе песка и глины нет-нет да и мелькнет крупица золота.
— И такие крупицы — истинный опыт?
— Во всяком случае, это мысли, которые можно связать с человеческим опытом. Английские эмпирики старались проанализировать все человеческие представления, чтобы посмотреть, какие из них могут быть подкреплены истинным опытом. Однако давай разберем этих философов по очереди.
— Приступай!
— Первым был Джон Локк,который жил с 1632-го по 1704 год. Его главный труд назывался «Опыт о человеческом разуме» и вышел в 1690 году. Локк пытается прояснить в нем два вопроса. Во-первых, откуда люди берут мысли и представления, и, во-вторых, можем ли мы полагаться на то, что подсказывают нам наши чувства.
— Ничего себе задачки!
— Остановимся на каждом из этих вопросов по отдельности. Локк убежден, что все наши мысли и представления суть отражения чего-то виденного и слышанного. До каких-либо ощущений наше сознание — tabula rasa, то есть чистая доска.
— Мы, норвежцы, тоже убеждены в этом.
— Итак, прежде чем у нас появляются ощущения, наше сознание столь же чисто и пусто, как доска до прихода в класс учителя. Локк еще сравнивает сознание с комнатой без мебели. Но вот мы начинаем воспринимать окружающий нас мир. Мы видим и слышим его, улавливаем его запах, ощущаем на вкус и на ощупь. Наиболее активно это проделывают маленькие дети. Таким образом возникают, по выражению Локка, простые идеи.Но сознание воспринимает внешние впечатления не пассивно. Оно обрабатывает простые идеи с помощью мышления, рассуждений, веры и сомнения, из чего получаются так называемые идеи рефлексии.Иными словами Локк различает ощущение и рефлексию. Сознание играет не пассивную роль, оно сортирует и обрабатывает все ощущения по мере их поступления в него. Тут-то и нужно быть начеку.
— Начеку?
— Локк подчеркивает, что с помощью органов чувств мы получаем только простые впечатления.Когда я, скажем, ем яблоко, я воспринимаю его не в виде одного-единственного впечатления. В действительности я получаю целый ряд «простых впечатлений» — что данный предмет зеленого цвета, обладает свежим запахом, сочен и кисел на вкус. Лишь съев много яблок, я начинаю мыслить более обобщенно: я, дескать, ем не что-нибудь а яблоко. Согласно Локку, у нас создалось сложное представлениео яблоке. Когда мы в детстве впервые попробовали яблоко, у нас не было сложного представления. Мы видели какую-то зеленую вещь, чувствовали, что она свежая и сочная на вкус, ням-ням… да, еще немного кислая. Через некоторое время мы сопрягаем множество таких чувственных впечатлений и создаем понятие «яблока», «груши» или «апельсина». Но материальную основу для своего знания о мире мы получаем исключительно через органы чувств, поэтому, если мы не можем проследить происхождение каких-то сведений от прочего ощущения, значит, эти сведения ложны и должны быть отброшены.
— По крайней мере, мы можем быть уверены: то, что мы видим и слышим, нюхаем и пробуем на вкус, соответствует нашим ощущениям.
— И да и нет. Это как раз второй вопрос, на который пытается ответить Локк. Сначала он выяснял, откуда берутся наши идеи и представления. Теперь он спрашивает, действительно ли мир таков, каким мы его чувствуем. Все не столь просто, София. Не будем делать поспешных выводов. Это единственное, на что истинный философ не имеет права.
— Молчу как рыба.
— Локк различал так называемые «первичные» и «вторичные качества» предметов, и в этом он сближается с философами-предшественниками, в частности с Декартом.
— Объясни!
— Под первичными качествамиподразумеваются протяженность тел, их вес, форма, движение или покой и число. В отношении этих качеств мы можем быть уверены, что ощущения передают истинные свойства предметов. Однако мы воспринимаем и другие качества тел. Мы называем что-то сладким или кислым, зеленым или красным, теплым или холодным. Такие качества, которые Локк относил к вторичным— например, цвет, запах, вкус или звучание, — передают не подлинные свойства, заложенные в самих телах, а лишь воздействие внешней реальности на наши чувства.
— О вкусах не спорят.
— Совершенно верно. О первичных качествах — вроде размера и веса — нетрудно прийти к согласию, поскольку они заключаются в самих вещах. Второстепенные же качества — вроде цвета и вкуса — изменяются от животного к животному, от человека к человеку и зависят от индивидуальных особенностей органов чувств.
— Когда Йорунн ест апельсин, у нее создается от него такое ощущение, как у других людей от лимона. Обычно она не может съесть больше одной дольки зараз. «Кисло», — жалуется она. А мне тот же самый апельсин кажется сладким и вкусным.
— При этом нельзя сказать, что одна из вас права, а вторая нет. Вы описываете лишь воздействие апельсина на свои органы чувств. То же самое относится и к восприятию цветов. Предположим, ты не любишь определенный оттенок красного. Если Йорунн купит себе платье такого цвета, тебе, пожалуй, лучше придержать свое мнение при себе. Не платье красивое или некрасивое, а вы по-разному воспринимаете цвета.
— Но все согласны, что апельсин круглый.
— Да, если твой апельсин круглый, никому не может «показаться», что он имеет форму куба. Апельсин может показаться сладким или кислым, однако тебе не может «показаться», что он весит восемь килограммов вместо двухсот граммов. Конечно, ты можешь «считать», что он весит несколько килограммов, но в таком случае ты попадаешь пальцем в небо. Среди нескольких человек, которые гадают, сколько весит какой-нибудь предмет, один непременно бывает ближе к истине. То же справедливо и в отношении чисел. В бутылке либо точно 986 горошинок, либо нет. Так же и с движением. Машина либо движется, либо находится в состоянии покоя.
— Понятно.
— Итак, что касается «протяженной» действительности, Локк разделяет с Декартом убеждение, что она обладает определенными качествами, которые человек способен понять разумом.
— Разделить такое убеждение не очень трудно.
— Локк открыт для того, что он называет интуитивным, или демонстративным, познанием, и в других областях. Он, например, считает определенные этические нормы чем-то само собой разумеющимся для всех. Он отстаивает идею естественного права,а это — признак рационализма. Столь же явный рационализм проявляется в тезисе Локка, гласящем, что существование Бога подсказывается человеку его разумом.
— Возможно, он и прав.
— В чем?
— В том, что Бог существует.
— Разумеется, такое мнение правомочно. Но для Локка это не вопрос веры. По его словам, познание человеком Бога вытекает из рассудка, а это признак рационализма. Могу также добавить, что он призывал к терпимости и свободе вероисповедания. Кроме того, его волновал вопрос равенства полов. Что женщина подчинена мужчине, заведено человеком, утверждал он, а потому люди же и могут изменить такое положение.
— Не могу не согласиться.
— Локк был среди первых философов Нового времени, интересовавшихся проблемой социальных ролей мужчины и женщины. Он оказал большое влияние на своего тезку, Джона Стюарта Милля,который всячески способствовал равноправию полов. Локк вообще предвосхитил многие либеральные идеи, что расцвели пышным цветом в XVIII веке, в период французского Просвещения. К примеру, именно он выступал за то, что мы называем принципом разделения властей…
— Когда государственная власть делится между различными институтами.
— Может, ты помнишь и о каких институтах идет речь?
— Это законодательная власть (или национальное собрание), судебная власть (или суды) и исполнительная власть (или правительство).
— Такое деление на три части берет начало от французского философа эпохи Просвещения Монтескье.Локк указывал прежде всего на необходимость разграничения законодательной и исполнительной властей — как средства предотвращения тирании. Он был современником Людовика Четырнадцатого, который сосредоточил всю власть в одних руках. «Государство — это я», — говорил он. Мы называем его власть абсолютизмом. Сегодня мы могли бы также назвать ее «бесправием». Чтобы государство было правовым, законы должны создаваться представителями народа, а осуществление их — поручаться королю или правительству, считал Локк.
ЮМ
…в таком случае— предайте ее огню…
Альберто сидел, уперев взгляд в разделявший их стол. Вот он обернулся к окну и посмотрел на улицу.
— Тучи сгущаются, — сказала София.
— Да, парит.
— Ты, кажется, собирался рассказать о Беркли?
— Он был следующим из английских философов. Но, поскольку он во многих отношениях стоит особняком от других, давай сначала обратим внимание на Дэвида Юма,который жил между 1711-м и 1776-м годами. Из всех эмпириков его философия приобрела наибольшее значение. Ему также воздавали должное, поскольку именно он подтолкнул великого Иммануила Канта к созданию его философской системы.
— А это не важно, что мне больше хочется послушать про Беркли?
— Нет, это совершенно неважно. Юм родился и вырос в Шотландии, на окраине Эдинбурга, и родные прочили его в юристы, хотя сам он «чувствовал глубокое отвращение ко всякому другому занятию, кроме изучения философии и общеобразовательного чтения». Жизнь его пришлась на середину эпохи Просвещения, он был современником великих французских мыслителей Вольтераи Руссои объездил всю Европу, прежде чем в конце концов снова осел в Эдинбурге. Важнейшее сочинение Юма, «Трактат о человеческой природе», вышло, когда ему было двадцать восемь лет. Однако идея книги, по его словам, возникла у него в пятнадцатилетнем возрасте.
— Значит, мне надо поспешить.
— Ты на верном пути.
— Но если я когда-нибудь создам собственную философию, она будет совершенно не похожа на всё, что я слышала до сих пор.
— Тебе не хватает чего-то конкретного?
— Во-первых, все философы, о которых ты рассказывал, были мужчинами. А мужчины живут в своем, отдельном мире. Меня же больше интересует мир реальности. Мир цветов и животных, мир детей, которые рождаются и вырастают. Твои философы все время твердят о некоем «человеке», и вот очередной пример — трактат о «человеческой природе». Такое впечатление, будто этот «человек» — мужчина средних лет. А жизнь, между прочим, начинается с беременности и родов. По-моему, в твоих рассказах пока что было слишком мало пеленок и детского плача. Наверное, в них было также слишком мало любви и дружбы.
— Разумеется, ты права. Но, может быть, как раз Юм отличался тем, что больше всех прочих философов исходил из повседневной жизни. Кроме того, он особенно остро чувствовал восприятие реальности детьми, то есть новыми гражданами мира.
— Я вся внимание.
— Будучи эмпириком, Юм считал своим долгом разобраться во всех неясных понятиях и нагромождениях мысли, созданных этими твоими мужчинами. Вокруг были завалы письменных и устных высказываний средневековых мыслителей и рационалистов XVII века. Юм хотел вернуться к непосредственному восприятию человеком окружающего мира. «Наши схоластики, — говорил он, — не так уж сильно превосходят обыкновенных людей разумом и искусством рассуждения», чтобы повести нас за кулисы повседневного опыта или предложить иные правила поведения, чем те, к которым мы приходим путем размышления над повседневной жизнью.
— Пока что звучит привлекательно. Ты можешь привести пример?
— Во времена Юма было общепринято представление об ангелах как реально существующих созданиях. Под ангелом понимается мужчина с крыльями. Ты когда-нибудь видела такое существо, София?
— Нет.
— А мужчину видела?
— Не задавай глупых вопросов.
— Вероятно, ты видела и крылья?
— Естественно, но не у людей.
— Согласно Юму, ангел представляет собой «сложное понятие». Оно состоит из двух разных явлений, которые в действительности не встречаются вместе, однако слились воедино в человеческой фантазии. Иными словами, это ложное представление, и его следует выкинуть на помойку. Сходным образом нам нужно разбираться не только со всеми своими мыслями и представлениями, но и с домашними библиотеками. Ибо, как говорил Юм: если мы держим в руке книгу, давайте спросим себя, содержатся ли в ней абстрактные суждения касательно чисел или размеров? Нет. Содержатся ли в ней обретенные опытом суждения о достоверных фактах и бытии? Нет. В таком случае — предайте ее огню, ибо в ней не содержится ничего, кроме софистики и плодов воображения.
— Крутые меры.
— Зато мир воспрял, София, явил себя людям свежее и ярче прежнего. Юм стремился назад, к восприятию действительности ребенком, сознание которого еще не отягощено мыслями и умозаключениями. Ты, кажется, сказала, что большинство известных тебе философов жило в собственном мире, тогда как тебя интересует мир реальный?
— Да, что-то в этом роде.
— Юм вполне мог сказать то же самое. Но давай подробнее проследим за ходом его рассуждений.
— Я еще не ухожу.
— Юм начинает с утверждения, что у человека бывает два вида представлений: впечатленияи идеи.Под «впечатлениями» он понимает непосредственное восприятие внешней действительности. Под «идеями» — воспоминания о подобных впечатлениях.
— Пожалуйста, примеры!
— Если ты обожглась о горячую плиту, у тебя мгновенно возникает «впечатление». Впоследствии ты можешь вспомнить, что обожглась. Такое воспоминание Юм называет «идеей». Разница заключается в том, что «впечатление» обычно ярче и живее последующего воспоминания о нем. Ты можешь сказать, что чувственное впечатление — это оригинал, а идея, или воспоминание о впечатлении, — его бледная копия. Ведь именно «впечатление» служит непосредственной причиной скрывающейся в сознании «идеи».
— Пока мне все ясно.
— Далее Юм подчеркивает, что и впечатление, и идея могут быть простымиили сложными.Если ты помнишь, в связи с Локком мы говорили о яблоке. Наш опыт восприятия яблока — сложная идея. Сложной идеей является и представление нашего сознания о яблоке.
— Прости, что я прерываю, но это очень важно?
— Очень ли это важно? Да, очень. Хотя философы уделяли много внимания проблемам, которые кажутся тебе надуманными, не мешает вникнуть в ход их рассуждений. Юм наверняка согласился бы с Декартом по поводу важности развития мысли с начала и до конца.
— Сдаюсь.
— Юм настаивал, что иногда мы соединяем идеи, в реальном мире существующие порознь. Так возникают ложные идеи и представления, которых не найти в природе. Мы с тобой упоминали ангелов, а еще раньше говорили о кроколонах. Примером может служить и крылатый конь Пегас. Во всех этих случаях следует признать, что наше сознание занималось, так сказать, вырезанием и склеиванием разных частей. Крылья оно взяло от одного впечатления, а коня — от другого. Обе части были в свое время ощущениями, почему и вошли в театр нашего сознания в качестве подлинных «впечатлений». На самом деле сознание ничего не выдумывает само. Оно вырезает и склеивает, создавая таким образом ложные идеи или представления.
— Понятно. Теперь я сообразила и почему это важно.
— Прекрасно. Итак, Юм хочет изучить каждое представление, чтобы убедиться, не составлено ли оно из разных представлений тем способом, которого не существует в реальном мире. «Какие впечатления породили это представление?» — спрашивает он, пытаясь прежде всего выяснить, из каких простых идей составлено сложное понятие. Иными словами, он владеет критическим методом для анализа человеческих представлений и с помощью этого метода пробует навести порядок в наших мыслях и понятиях.