Страница:
— Если ты расскажешь что-нибудь еще, я, пожалуй, стану романтиком.
— Норвежец по происхождению, естествоиспытатель Хенрик Стеффенс(которого Вергеланн назвал «унесенным вдаль листком норвежского лавра», потому что он поселился в Германии) в 1801 году приехал в Копенгаген с лекциями о немецком романтизме. Он дал следующую характеристику романтическому течению: «Устав от бесконечных попыток пробиться сквозь грубую материю, мы избрали другой путь и поспешили навстречу вечному. Уйдя в себя, мы создали новый мир…»
— Как ты умудряешься запоминать такое наизусть?
— Проще простого, дитя мое.
— Продолжай!
— Шеллинг также видел «развитие» природы от земли и камня к человеческому сознанию. Он указывал на постепенный переход от безжизненной природы ко все более сложным формам жизни. Природа вообще воспринималась романтиками как организм, то есть как некое целое, постоянно развивающее заложенные в нем способности. Природа — это цветок, раскрывающий свои лепестки… или поэт, раскрывающий миру себя в виде стихов.
— Кажется, что-то похожее утверждал и Аристотель?
— Да. Натурфилософия романтиков несет в себе сходство и с Аристотелем, и с неоплатониками. Аристотеля отличало более органичное восприятие естественных процессов, чем у механистических материалистов.
— Ясно.
— Нечто подобное наблюдается и в новом подходе к истории. Большое влияние оказал на романтиков занимавшийся философией истории Гердер,который жил с 1744-го по 1803 год. Он утверждал, что для истории характерны связность, развитие и целеустремленность, иными словами, он придерживался «динамичного» взгляда на историю, рассматривал ее как процесс. Философов эпохи Просвещения часто отличает «статичный» взгляд на историю. Для них существовал только один универсальный, то есть общепринятый, разум, более или менее приемлемый для всех времен. Гердер же указывал на своеобразие каждой эпохи, отчего каждая нация обладает уникальностью, или «национальной душой». Вопрос лишь в том, можем ли мы вжиться в особые условия других культур.
— Чтобы лучше понять другого человека, мы должны вжиться в его положение. Так же и тут: мы должны вжиться в другую культуру, чтобы понять ее.
— В наше время эта идея стала чем-то само собой разумеющимся, но в период романтизма она была внове. Романтизм также внес свой вклад в усиление самосознания народов. Неслучайно и борьба нашей страны за национальную независимость вспыхнула именно в 1814 году.
— Понимаю.
— Поскольку романтизм нес с собой обновление взглядов сразу во многих областях, принято различать два вида романтизма. С одной стороны, под романтизмом понимается так называемый универсальный романтизм,представители которого занимались проблемами природы, мировой души и творческого гения. Этот вид романтизма развился первым, причем он достиг особого расцвета в городе Йене на рубеже XVIII-XIX веков.
— А второй?
— Второй — это так называемый национальный романтизм,который расцвел чуть позднее, причем особенно в городе Хайдельберге [46] . Национальных романтиков интересовали в первую очередь история, язык и вообще культура определенного «народа», поскольку «народ», или «нация», воспринимался ими — подобно природе и истории — как организм, развивающий заложенные в нем потенции.
— Скажи мне, как ты живешь, и я скажу тебе, кто ты такой.
— «Универсальный романтизм» объединяло с «национальным романтизмом» прежде всего ключевое слово «организм». Романтики воспринимали и растение, и нацию в виде живого организма. Так же рассматривалось и поэтическое произведение. Организмом был и язык… даже природа в целом понималась как живой организм. Вот почему невозможно провести четкую границу между «национальным» и «универсальным» романтизмом. Мировой дух присутствовал в народе и национальной культуре, но, кроме того, в природе и искусстве.
— Понятно.
— Уже Гердер занимался собиранием народных песен из многих стран мира, выпустив их антологию под знаменательным названием «Голоса народов в песнях». Он называл устное народное творчество «родным языком народов». Неслучайно в Хайдельберге начали собирать народные песни и сказки. Ты, надо думать, слышала о сказках братьев Гримм?
— Конечно… «Белоснежка» и «Красная Шапочка», «Золушка» и «Гензель и Гретель»…
— И многие, многие другие. В Норвегии собиранием произведений устного народного творчества занимались Асбьёрнсени My.Они ездили по стране, собирая эти сочные плоды, которые неожиданно для всех оказались очень полезными и вкусными. Нужно было торопиться: плоды уже начали опадать. Ланнстадсобирал народные песни, а Ивар Осенпосвятил себя норвежскому языку. Еще в середине XVIII века были заново открыты древние мифы и сказания о богах. Помимо этого, композиторы разных стран Европы стали использовать в своих сочинениях народные мелодии, пытаясь таким образом перекинуть мостик от народной музыки к авторской, то есть сочиненной определенным композитором — скажем, Бетховеном. Ведь народная музыка слагалась не отдельным лицом, а сообща, народом. Точно так же мы различаем сказку народную и литературную, например сочиненную Хансом Кристианом Андерсеном.Жанр сказки особенно усердно разрабатывался романтиками. Среди немецких мастеров этого жанра следует назвать Гофмана.
— Мне знакомо название «Сказки Гофмана».
— Сказка служила для романтиков литературным идеалом — примерно как театр, которому отдавали предпочтение перед другими видами искусства в период барокко. Сказка позволяла писателю играть своими творческими возможностями.
— Он мог изображать Бога по отношению к сочиняемому им миру.
— Совершенно верно. И тут нам пора подвести некоторый итог.
— Давай подводи!
— Философы-романтики воспринимали «мировую душу» в виде Я, которое в более или менее экстатическом состоянии творит всё на свете. Философ Фихтеуказывал, что бытие возникает из некоей высшей, неосознаваемой мыслительной деятельности. Шеллинг просто видел бытие «в Боге». По его утверждению, кое-что Богом осознается, однако существуют также стороны природы, которые представляют собой не осознаваемое Богом. Ведь и сам Бог обладает «ночной стороной».
— От этой мысли делается страшно, и в то же время она восхищает. Она напоминает мне идеи Беркли.
— Сходным образом воспринималась и связь между писателем и его творчеством. Сказка дала писателю возможность игры с «миросозидательной» силой его воображения. Кстати, сам процесс творчества оставался во многом бессознательным. Нередко сочинителю казалось, что повествование движется само собой, заложенной в нем внутренней энергией. Писатель творил в состоянии едва ли не гипнотическом.
— Ну да?
— Но он мог и развеивать иллюзию, мог вмешиваться в повествование ироническими обращениями к читателю, дабы хоть иногда напоминать ему, что сказка все же вымысел.
— Понятно.
— Кроме всего прочего, сочинитель напоминал читателю, что и его собственная действительность отчасти нереальна. Такой вид разрушения иллюзий называют «романтической иронией». У нашего Ибсена, например, один из персонажей «Пера Гюнта» говорит: «В середине акта — хотя б и пятого — герой не гибнет!» [47]
— Мне кажется, я понимаю, в чем соль этой реплики. Ведь таким образом он признает себя плодом воображения.
— Парадоксальность сего высказывания заслуживает того, чтобы начать новый раздел.
— Что ты имел в виду под последней фразой?
— Ничего особенного, София. Мы с тобой говорили, что возлюбленную Новалиса звали Софией и что она умерла всего пятнадцати лет и четырех дней от роду…
— Да, и сам понимаешь, ты меня очень этим напугал.
Альберто помолчал, устремив застывший взгляд прямо перед собой. Затем он продолжил:
— Не надо бояться, что тебя ждет та же судьба.
— Почему?
— Потому что у нас впереди еще несколько глав.
— Что ты такое говоришь?!
— Я говорю, что читатели нашей истории сами видят, как много еще осталось страниц. Мы дошли только до романтизма.
— У меня голова идет кругом от твоих слов.
— На самом деле это майор пытается закружить голову Хильде. Все очень просто, София. Конец раздела!
Не успел Альберто договорить, как из леса выскочил мальчик в арабском наряде, с тюрбаном на голове. В руке он держал масляную лампу.
— Кто это? — спросила София, хватая Альберто за руку.
Но мальчик опередил его с ответом:
— Меня зовут Аладдин, и я попал сюда из самого Ливана.
— А что у тебя в лампе, мальчик? — строго посмотрел на него Альберто.
Мальчик потер лампу — и оттуда поднялось густое облако. Из облака выросла фигура мужчины в голубом берете и с черной, как у Альберто, бородой. Паря в воздухе, мужчина произнес:
— Ты слышишь меня, Хильда? С поздравлениями я опоздал, поэтому скажу лишь одно: мне уже кажутся сказочным вымыслом и Бьеркели, и вся Норвегия. До встречи там через несколько дней.
И бородач скрылся в облаке, которое тоже исчезло, втянувшись обратно в лампу. Мальчик в тюрбане взял ее под мышку и убежал в лес.
— Просто невероятно, — пробормотала София.
— Пустяки, дитя мое.
— Дух говорил в точности как Хильдин отец.
— Это и был его дух.
— Но…
— И ты, и я, и окружающая нас обстановка — все это существует лишь в воображении майора. Сейчас поздний вечер субботы, двадцать восьмого апреля, вокруг Хильдиного отца спят ооновские солдаты, не спит только майор, но и он уже клюет носом. Ему обязательно нужно дописать книгу, которую он сочиняет для Хильды. Вот почему он вынужден работать ночью, София, вот почему бедняга поспит всего несколько часов, а то и вовсе не станет ложиться.
— У меня нет слов.
— Конец раздела!
София с Альберто смотрели на раскинувшееся перед ними озеро. Альберто словно окаменел. Немного погодя София потрясла его за плечо.
— Ты где витаешь?
— Вот он и вмешался. Последние разделы от первого до последнего слова продиктованы им. Как ему не стыдно! Впрочем, теперь он выдал себя. Теперь мы точно знаем, что наша жизнь ограничена рамками книги, которую отец Хильды пошлет ей в подарок на день рождения. Ты сама слышала, что я сказал выше… Хотя при чем тут я?… Я здесь вообще не подаю реплик.
— Если это правда, я хочу попробовать сбежать из книги и начать собственную жизнь.
— Мой тайный план как раз и предусматривает такую попытку. Но прежде надо перекинуться парой слов с Хильдой. Она ведь читает все наши разговоры. Если нам когда-нибудь удастся сбежать отсюда, снова наладить связь с ней будет гораздо сложнее, так что не будем упускать свой шанс.
— И что нам ей сказать?
— Мне кажется, майор вот-вот заснет над пишущей машинкой… пусть даже его пальцы продолжают лихорадочно стучать по клавишам…
— Вот будет приятный сюрприз.
— В такие минуты он и может написать что-то, о чем будет впоследствии жалеть. А «штриха» для замазывания ошибок у него нет, что составляет важный элемент моего плана, София. Не завидую тому, кто даст майору Альберту Нагу бутылочку «штриха»!
— От меня он не дождется ни его, ни ленты для заклеивания опечаток.
— Итак, я призываю Хильду к бунту против собственного отца. Пускай девочке станет стыдно, что он развлекает ее этой извращенной игрой с иллюзиями. Попадись он нам сейчас, мы бы ему показали, где раки зимуют.
— Но он сейчас не здесь.
— Майор присутствует с нами душой, однако тело его преспокойненько сидит за машинкой в Ливане. Вокруг нас лишь его Я.
— Но он представляет собой нечто большее, чем то, что мы видим вокруг.
— Да, мы всего лишь иллюзии, обитающие в его душе. А иллюзиям отнюдь не просто восстать против своего господина, София. Нужно все тщательно обдумать и взвесить. Зато у нас есть возможность воздействовать на Хильду. Ведь только ангел может взбунтоваться против божества.
— Пускай Хильда поиздевается над ним, когда он вернется домой. Она может обозвать его дрянью, может уничтожить его яхту… или хотя бы разбить на ней судовые огни.
Согласно кивнув, Альберто продолжил Софиину мысль:
— Кроме того, она может сбежать от отца. Ей это гораздо легче, чем нам. Она может уйти из дома и никогда больше не возвращаться туда. Вот было бы поделом майору, играющему со своей «миросозидательной» силой воображения за наш счет.
— Представляю себе: майор рыщет по всему свету в поисках Хильды. А Хильда ушла от него, потому что не могла жить под одной крышей с отцом, который веселится за счет Альберто и Софии.
— Да, он веселится. Именно это я имел в виду, София, когда говорил, что он использует нас в виде развлечения для дочери. Но я бы на его месте остерегся. Впрочем, Хильде тоже не стоит заноситься.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты уверенно себя чувствуешь?
— Вполне, только бы не появлялись новые джинны из ламп.
— Тогда держись. Подумай о том, что все происходящее с нами — плод чужого сознания. Фактически мы сами — это сознание. Значит, у нас нет и собственной души, мы — чужая душа. Пока что у нас под ногами твердая философская почва, но и Беркли, и Шеллинг уже бы насторожили уши.
— Да?
— Есть основания считать, что эта чужая душа принадлежит отцу Хильды Мёллер-Наг, который сидит в Ливане и сочиняет учебник философии ко дню рождения своей дочери. Проснувшись пятнадцатого июня, Хильда найдет эту книгу на тумбочке рядом с кроватью, и тогда о нас с тобой смогут прочитать и она сама, и другие люди. Уже не раз были намеки на то, что подарком можно будет «поделиться».
— Я помню.
— Значит, мои теперешние речи будут прочитаны Хильдой, поскольку однажды, сидя в Ливане, ее отец вообразил, будто я рассказываю тебе, что он сидит в Ливане… и воображает, будто я рассказываю тебе, что он сидит в Ливане…
София совсем запуталась. Она попыталась обдумать то, что услышала от Альберто Нокса о Беркли и романтиках. А он тем временем продолжал:
— Так что нечего им задирать нос, а тем более смеяться, потому что хорошо смеется тот, кто смеется последним.
— Кому «им»?
— Хильде с отцом. Разве у нас не о них разговор?
— А почему им не стоит задирать нос?
— Потому что не исключено, что они тоже всего лишь сознание!
— Как такое возможно?
— Если такое было возможно для Беркли и романтиков, значит, возможно и для них. Например, майор — всего лишь иллюзия, фикция, образ из книги, в которой рассказывается о нем и Хильде, как, впрочем, и о нас, поскольку мы составляем часть их жизни.
— Это было бы еще хуже. Тогда мы стали бы иллюзиями иллюзий.
— Тем не менее вполне возможно, что где-нибудь сидит совсем другой писатель и сочиняет книгу о майоре миротворческих сил ООН Альберте Наге, который пишет книгу для своей дочери Хильды. В этой книге идет речь о некоем Альберто Ноксе, который вдруг начал посылать скромные лекции по философии Софии Амуннсен, проживающей по адресу: Клёвервейен, дом три.
— Неужели ты так считаешь?
— Я только говорю, что это возможно. Для нас, София, этот писатель был бы «скрытым Богом». Хотя и мы сами, и все наши слова и поступки обязаны своим существованием ему, поскольку мы — это он, мы оставались бы в неведении о нем, потому что сидим в самой маленькой из вложенных друг в друга шкатулок [48] .
После этих слов София и Альберто очень долго сидели в молчании. Прервала его София:
— Но если действительно существует такой писатель, который сочиняет историю о том, как Хильдин отец сочиняет в Ливане историю про нас…
— Да?
— …тогда ему тоже нечего задаваться.
— Что ты имеешь в виду?
— Предположим, и ты, и я, и Хильда — все мы живем в глубинах его мозга. Но почему не предположить, что и он сам живет в чьем-то — более высоком, чем его, — сознании?
— Это тоже вполне возможно, София, — закивал Альберто. — И если это так, он специально позволил нам вести нашу философскую беседу, чтобы намекнуть на такую возможность. Значит, он хотел подчеркнуть, что он тоже всего лишь беззащитная иллюзия и что книга, в которой живут своей жизнью Хильда и София, на самом деле представляет собой учебник философии.
— Учебник?
— Ведь наши с тобой беседы, София, наши диалоги…
— Да?
— На самом деле они не более чем монолог.
— Ну вот, теперь все свелось к сознанию и духу. Хорошо хоть философы какие-то остались. А философия, которая столь гордо начиналась с Фалеса, Эмпедокла и Демокрита, неужели она зайдет в тупик?
— Ни в коем случае. Я расскажу тебе о Гегеле, первом философе, попытавшемся спасти философию после того, как романтизм свел все сущее к духу.
— Я с нетерпением жду.
— Чтобы нас больше не прерывали разные иллюзии, давай войдем в дом.
— К тому же на улице стало прохладно.
— Конец раздела!
ГЕГЕЛЬ
…разумно то, что диктует тебе жизнь…
Хильда выронила из рук папку, и она со стуком упала на пол.
Девочка осталась лежать в кровати и смотреть на потолок, где что-то вертелось и вращалось.
Отец действительно совсем заморочил ей голову. Вот негодяй! Как он только может?!
София попыталась обратиться прямо к Хильде, призывая ее взбунтоваться против отца. И, надо сказать, ей таки удалось навести Хильду на одну мысль. Подсказать один план…
Что бы ни придумали София и Альберто, ее отцу не будет от этого ни жарко ни холодно. Зато у Хильды — а через нее и у Софии — возможностей досадить ему куда больше.
Она была согласна с Софией и Альберто, что отец зашел слишком далеко в своих играх с иллюзиями. Пусть он сам выдумал Альберто и Софию, все равно он не вправе измываться над ними, его власти надо положить предел.
Бедные София и Альберто! Они так же беззащитны перед прихотями майоровой фантазии, как экран — перед крутящим фильм киномехаником.
Ничего, пускай только явится домой, Хильда ему покажет! Она представила себе, какую сыграет с ним шутку…
Хильда подошла к окну и бросила взгляд на залив. Было уже около двух часов. Распахнув створки окна, она прокричала в сторону лодочного сарая:
— Мама!
Вскоре из сарая показалась мамина фигура.
— Я через час принесу тебе бутерброды. Хорошо?
— Ага…
— Только прочитаю о Гегеле.
Альберто и София сели в кресла перед окном, обращенным к озеру.
— Георг Вильгельм Фридрих Гегельбыл законнорожденным детищем романтизма, — приступил к новому рассказу Альберто. — Можно сказать, что он развивался вместе с национальным духом Германии. Родился Гегель в Штутгарте в 1770 году и в восемнадцать лет начал изучать богословие в городе Тюбингене. С 1799 года он сотрудничает с Шеллингом в Йене, а это был период наиболее бурного расцвета романтического движения. После йенской доцентуры он получает место профессора в Хайдельберге, который к тому времени становится центром немецкого национального романтизма. В 1818 году он переезжает в Берлин и до конца жизни остается профессором тамошнего университета — как раз когда роль духовного центра Германии перешла к Берлину. В ноябре 1831 года Гегель умирает от холеры, однако «гегельянство» уже пустило корни почти во всех германских университетах.
— Иными словами, он получил от жизни все, что только мог.
— Да, причем то же можно сказать и о его философии: Гегель объединил в своем учении и развил далее самые разнообразные идеи, имевшие хождение среди романтиков. Но он был весьма критично настроен, например, к философии Шеллинга.
— Что же он критиковал?
— И Шеллинг, и другие романтики считали основой бытия то, что они называли «мировым духом». Гегель также пользуется выражением «мировой дух», однако придает ему новое значение. Говоря о «мировом духе», или «мировом разуме», Гегель имеет в виду совокупность всех человеческих высказываний. Ведь «духом» обладает только человек. Гегель прослеживает развитие «мирового духа» (в этом смысле слова) на протяжении истории. Самое главное — помнить, что он рассуждает о жизни, мыслях и культуре не кого-нибудь, а человека.
— В таком случае понятие «дух» утрачивает мистический оттенок. Оно более не прячется в виде «дремлющего интеллекта» в камнях и деревьях.
— Ты, конечно, помнишь Канта и его «вещь в себе». Отрицая возможность точного познания человеком сокровенной тайны природы, он тем не менее признавал существование некоей недосягаемой «истины». Гегель же утверждал, что «истина субъективна», то есть отвергал существование какой-либо «истины» за пределами человеческого разума. По его мысли, всякое познание представляет собой познание чего-либо человеком.
— Он хотел вернуть философов обратно на землю, да?
— Можно сказать и так. Философия Гегеля настолько сложна и многогранна, что нам придется ограничиться упоминанием лишь отдельных, наиболее важных ее положений. Я вообще не уверен, что мы вправе говорить о собственной философии Гегеля. То, что обычно называют его философским учением, — это прежде всего метод, спомощью которого рассматривается ход истории. Вот почему практически невозможно рассуждать о Гегеле в отрыве от истории человечества. Философия Гегеля не учит нас ничему конкретному о «сокровенной природе бытия», зато она учит нас плодотворному способу мышления.
— А это, наверное, не менее важно.
— Предшествовавшие философские системы представляли собой попытку выработать постоянные критерии того, насколько человек способен познать мир. Этим занимались Декарт и Спиноза, Юм и Кант. Все они стремились выяснить основу человеческого познания, но все, как один, говорили об извечныхпредпосылках познания человеком мира.
— Разве выяснение этого не входит в обязанности любого философа?
— Гегель утверждал, что основа человеческого познания меняется из поколения в поколение, а потому выяснить ее раз и навсегда невозможно. Следовательно, не существует ни «вечных истин», ни независимого от времени рассудка. Единственное, за что может ухватиться философ, это история.
— Нет, это тебе придется объяснить. История не стоит на месте, она изменчива, как же за нее можно «ухватиться»?
— Река тоже постоянно течет и меняется. Это не значит, что мы не можем говорить о ней. Нельзя рассуждать о другом: в каком месте долины эта река более «истинна».
— Конечно. Река везде остается самой собой.
— Для Гегеля история представляла собой такую «реку». Самое незначительное колыхание воды в конкретном месте определяется, с одной стороны, уклоном реки и водопадами вверху, ближе к истокам, а с другой — извивами реки и порогами там, где ты за ней наблюдаешь.
— Кажется, я понимаю.
— Подобную реку представляет собой и история мысли, или история разума. Твой образ мышления определяется как всеми идеями, которые «накатываются» на тебя в виде традиции от предшествовавших поколений, так и материальными условиями современной тебе эпохи, поэтому ни в коем случае нельзя говорить, что какая-то конкретная мысль будет действительна всегда, на вечные времена. Тем не менее она может быть верна на данный момент.
— Это не значит, что всё одинаково верно — или одинаково неверно?
— Нет, но кое-какие мысли могут быть верными или неверными в историческом контексте. Если ты выступишь с доводами в пользу рабовладения в 1990 году, тебя в лучшем случае примут за шута. Но две с половиной тысячи лет тому назад эта идея отнюдь не казалась столь абсурдной, хотя уже тогда раздавались голоса, требовавшие отмены рабства. Впрочем, давай возьмем более современный пример. Каких-нибудь сто лет назад было вполне «разумно» сжигать большие массивы леса, чтобы освободить место для пахотных земель. Теперь же такой подход кажется крайне «неразумным», поскольку у нас иные — более правильные — основы для решения подобных проблем.
— Я уже догадалась.
— В области философских размышлений Гегель также считал разум (или здравый смысл) явлением динамичным, он рассматривал его как процесс. Таким же процессом является истина. Иначе говоря, за пределами исторического процесса нет критериев, по которым можно судить о большей или меньшей «истинности» («разумности») чего-либо.
— Пожалуйста, примеры!
— Ты не можешь взять идеи, скажем, античности или средневековья, эпохи Возрождения или Просвещения… и назвать одни из них верными, а другие — неверными. Точно так же ты не можешь утверждать, что Аристотель был прав, а Платон ошибался, что Кант или Шеллинг были правы, а Юм — не прав. Это не исторический способ мышления.
— Похоже, так рассуждать нельзя.