Страница:
— Ты не мог бы подкинуть парочку примеров?
— Во времена Юма многие ясно представляли себе «небо», или «новый Иерусалим». Возможно, ты помнишь утверждение Декарта о том, что «ясные и четкие представления» сами по себе могут быть гарантией соответствия их чему-то реальному…
— Я уже говорила, что не отличаюсь большой забывчивостью.
— Нетрудно убедиться, что «небо» — чрезвычайно сложное представление. Назовем лишь несколько его элементов. На небе есть «жемчужные ворота», «улицы чистого золота», куча «ангелов» и так далее. Но мы еще не дошли до простых составляющих неба, потому что и жемчужные ворота, и улицы чистого золота, и ангелы — тоже сложные представления. Только констатировав, что наше представление о небе состоит из простых представлений — типа «жемчужина», «ворота», «улица», «золото», «фигура в белом одеянии», «крылья», — мы можем спросить себя, получили ли мы в свое время соответствующие «простые впечатления».
— Мы их получили. А потом с помощью ножниц и клея сотворили из них воображаемую картинку, грезу.
— Совершенно верно. Ведь свои грезы мы, люди, творим именно с помощью ножниц и клея. Но Юм делает упор на том, что весь материал, из которого мы склеиваем воображаемые картинки, должен был в свое время поступить в наше сознание в виде простых впечатлений. Тот, кто никогда в жизни не видел золота, не сумеет представить себе и улицу чистого золота.
— Умно, ничего не скажешь. А как насчет Декарта, у которого было ясное и четкое представление о Боге?
— У Юма и на это был ответ. Предположим, что мы воображаем себе Бога как «бесконечно мудрое, благодетельное и совершенное» создание. Иными словами, у нас есть «сложная идея», которая состоит из чего-то бесконечно мудрого, благодетельного и совершенного. Если бы мы никогда не сталкивались с мудростью, благодетельностью и совершенством, у нас не могло бы появиться такого понятия о божестве. Возможно, в наше представление о Боге входит также то, что он «строгий, но справедливый отец», — то есть оно состоит из простых идей «строгий», «справедливый» и «отец». Многие жившие после Юма критики религии указывали, что подобное представление о Боге можно связать с нашим детским восприятием своего отца. Представление о собственном отце повлекло за собой представление о «небесном отце», говорили мыслители.
— Возможно, но мне всегда было трудно признать Бога исключительно в мужском обличье. Мама, например, в противовес этому несколько раз называла Бога Гудрун, то есть Боженой.
— Итак, Юм ополчился против всех мыслей и представлений, которые нельзя свести к соответствующим чувственным впечатлениям. По его словам, он хотел «ниспровергнуть туманную философию с ее метафизическим жаргоном, который в связи с общераспространенными суевериями делает ее до некоторой степени непроницаемой для невнимательных мыслителей и придает ей вид науки и мудрости». Но и в повседневной жизни мы нередко прибегаем к сложным понятиям, не задумываясь об их соответствии действительности. Возьмем, к примеру, представление о Я, или о сути личности. На этом представлении фактически зиждется философия Декарта. Это то самое ясное и четкое представление, вокруг которого строится его мировоззрение.
— Надеюсь, Юм не пытался отрицать, что я — это я? Иначе его можно назвать очередным болтуном.
— Я бы хотел, София, чтобы из моего курса философии ты усвоила прежде всего одно: не надо торопиться с выводами.
— Продолжай.
— Нет, давай лучше ты сама по Юмовой методике разберешь то, что воспринимаешь как собственное Я.
— Для начала мне нужно спросить себя, является ли представление о моем Я простым или сложным.
— И как ты думаешь?
— Должна признаться, что мое восприятие себя довольно сложное. Я, скажем, склонна грустить. И мне бывает трудно на что-то решиться. И один и тот же человек может мне нравиться и одновременно не нравиться.
— Значит, твое представление о себе — «сложная идея».
— Пусть будет так. Теперь надо спросить, основывается ли эта идея на «сложном впечатлении» от себя. Конечно, основывается. Такое впечатление все время присутствует во мне.
— И тебе от этого неуютно?
— Я постоянно меняюсь. Сегодняшняя Я не похожа на ту, какой я была в четыре года. И настроение, и восприятие себя меняются каждую минуту. Иногда я вдруг кажусь себе «новым человеком».
— Следовательно, представление о том, что мы обладаем неизменной личностной сущностью, или тождеством личности, ложно. На самом деле представление о своем Я — это длинная цепь простых впечатлений, которые ты никогда не испытываешь одновременно.По Юму, оно есть «не что иное, как связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении». Сознание — это «нечто вроде театра, в котором выступают друг за другом различные восприятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и сочетаниях». Юм отстаивает тезис о том, что под или за такими преходящими восприятиями и настроениями не скрывается никакой «личности». Это как на киноэкране: поскольку картинки мелькают очень быстро, мы не замечаем, что фильм составлен из отдельных кадров. На самом деле картинки не соединены между собой, а фильм есть сумма мгновений.
— Сдаюсь.
— Значит, ты отказываешься от представления о тождестве личности?
— Значит, так.
— А ведь ты только что была другого мнения! Мне следует добавить, что такой способ анализа человеческого сознания, а также неприятие тождества человеческой личности были предложены почти за две с половиной тысячи лет до Юма и совсем в иных краях.
— Кем же?
— Буддой.Просто поразительно, насколько схожи их формулировки. Будда видел человеческую жизнь в виде непрерывного ряда интеллектуальных и физических процессов, ежеминутно изменяющих человека. Младенец отличается от взрослого, а Я сегодняшний отличаюсь от себя вчерашнего. «Ни о чем не могу я сказать: „это мое?, — утверждал Будда, — и ни о чем не могу я сказать: „это я?». Другими словами, никакого Я, или неизменной личности, не существует.
— Да, удивительно похоже на Юма.
— В продолжение идеи о неизменном Я многие рационалисты также считали само собой разумеющимся наличие у человека бессмертной души.
— Но это тоже ложное представление?
— Во всяком случае, согласно Юму и Будде. Знаешь, что сказал Будда своим ученикам перед смертью?
— Нет. Откуда мне знать?
— «Всё составленное из частей разрушается». Вероятно, такие слова могли бы принадлежать и Юму. Или, скажем, Демокриту. Во всяком случае, нам известно, что Юм отвергал всякие попытки доказать бессмертие души или существование Бога. Это не значит, что он отрицал то и другое, просто он считал попытки доказать религиозную веру с помощью разума рационалистическим вздором. Юм не был ни христианином, ни убежденным атеистом. Он был так называемым агностиком.
— Это кто такой?
— Агностик — человек, который не знает, существует Бог или нет. Когда Юм лежал на смертном одре, его друг спросил, верит ли он в загробную жизнь. Говорят Юм ответил что-то вроде: «Всякое бывает — и уголь, брошенный в огонь, иногда не горит».
— Вот как…
— Ответ был типичен для его полной свободы от предрассудков. Юм признавал достоверным лишь то, о чем свидетельствовал чувственный опыт, оставляя открытым вопрос обо всех прочих возможностях. Он не отвергал ни христианскую веру, ни веру в чудеса. Но в обоих случаях речь идет о вере,а не о научном знании или здравом смысле. Вполне можно утверждать, что философия Юма разрушила последнюю связь между верой и наукой.
— Ты же сказал, что он не отвергал чудеса.
— Это не значит, что он верил в чудеса, скорее наоборот. У людей, настаивает он, есть сильная потребность верить в то, что мы сегодня назвали бы «сверхъестественными явлениями». Несколько странно только одно: все чудеса, о которых распространяются слухи, происходили либо где-то далеко, либо очень давно. Так что Юм отвергает чудеса исключительно потому, что не испытал их на собственном опыте. Однако его опыт также не доказывает, что они не могут случиться.
— Пожалуйста, объясни.
— Согласно Юму, чудо — это нарушение законов природы. Тем не менее бессмысленно говорить, будто мы на своем опыте испытываем законы природы. На опыте мы лишь наблюдаем, как камень падает на землю, когда его выпускают из рук. А если бы он вдруг не упал… тогда бы у нас был другой опыт.
— Тогда бы я сказала, что это чудо… или нечто сверхъестественное.
— Значит, ты веришь в существование двух природ — естественной и сверхъестественной. Ты, кажется, решила вернуться назад, к рационалистическому запудриванию мозгов.
— Может быть. Но я считаю, что камень будет падать на землю каждый раз, когда его выпустят из рук.
— Почему?
— Какой ты противный!
— Я не противный, София. Философу не возбраняется задавать вопросы. Возможно, мы с тобой сейчас говорим о важнейшем тезисе Юмовой философии. Отвечай же, почему ты уверена, что камень будет каждый раз падать на землю.
— Я столько раз видела это, что могу быть совершенно уверена.
— Юм сказал бы, что ты много раз на собственном опыте испытала падение камня на землю. Но ты не испытала другого: что он будет падать каждый раз.Принято считать, что камень падает на основании закона тяготения. Но мы не наблюдали самого закона, мы наблюдали лишь падение разных предметов.
— Разве это не одно и то же?
— Не совсем. Ты уверена в падении камня, потому что много раз видела такое. На этом и строит свои рассуждения Юм. Ты привыкла, что одно следует за другим, и через некоторое время ожидаешь, что то же самое будет происходить всякий раз, когда ты попробуешь лишить камень опоры. Таким образом возникают представления о так называемых «нерушимых законах природы».
— Неужели он в самом деле хочет сказать, что камень может и не упасть на землю?
— Юм был не меньше тебя уверен, что при каждой новой попытке бросить камень он непременно упадет на землю. Философ лишь указывает, что не убедился на опыте, почемуэто происходит.
— Тебе не кажется, что мы снова удалились от детей и цветов?
— Нисколько, напротив. Ты можешь использовать детей в качестве Юмовых свидетелей истины. Как ты думаешь, кто больше изумится камню, два часа парящему в нескольких метрах над землей: ты или годовалый ребенок?
— Больше изумлюсь я.
— Почему, София?
— Очевидно, потому что я лучше малыша понимаю, насколько это противоестественно.
— А почему ребенок не понял бы, что это противоестественно?
— Потому что он еще плохо изучил природу.
— Или потому, что природа еще не успела стать для него привычной.
— Я чувствую, ты не зря подвиг меня на эти рассуждения. Юм призывал к обострению восприятия.
— В таком случае вот тебе новое задание. Если бы ты и маленький ребенок наблюдали за потрясающим фокусником, который, скажем, заставлял бы разные предметы парить в воздухе, — кому из вас было бы веселее во время этого номера?
— Думаю, что мне.
— А почему?
— Потому что я бы поняла, насколько это ненормально.
— Хорошо. Ребенок не сможет получать удовольствие от нарушения законов природы, пока не познает этих законов.
— Можно сказать и так.
— И мы по-прежнему разбираемся в самой сути Юмовой философии опыта. Он бы добавил, что ребенок еще не стал рабом ожиданий, рабом привычки. Значит, из вас двоих малыш больше свободен от предрассудков. Спрашивается, не он ли и есть величайший философ. Ведь ребенок не имеет предубеждений, а это, моя милая София, главное преимущество философии. Ребенок воспринимает мир таким, как он есть, не вкладывая в вещи больше того, что ощущает в них.
— Каждый раз, когда меня охватывает предубеждение, я жалею о том, что больше не ребенок.
— Рассуждая о власти привычки, Юм сосредоточивается на «законе причинности». Этот закон гласит, что всё происходящее должно иметь причину. Юм приводит в качестве примера два бильярдных шара. Если ты стукнешь черным шаром по лежащему спокойно белому, что случится с белым шаром?
— Если черный шар попадет в белый, белый шар придет в движение.
— Верно, а почему?
— Потому что его стукнет черный шар.
— В таком случае обычно говорят, что толчок черного шара стал причинойдвижения белого шара. Но нам нужно помнить, что мы вправе утверждать что-либо, только если испытали это на собственном опыте.
— Я много раз наблюдала такое. У Йорунн в подвале есть бильярдный стол.
— Юм скажет, что ты наблюдала только одно: как черный шар стукается о белый, после чего белый шар начинает катиться по столу. Ты не наблюдала самой причины, по которой белый шар начал катиться. Ты ощутила последовательность событий, но не ощутила, что второе событие произошло из-запервого.
— Тебе это не кажется излишне скрупулезным?
— Нет, это крайне важно. Юм подчеркивает, что ожидание определенной последовательности событий заложено не в самих вещах, а в нашем сознании. И это ожидание, как мы уже убедились, связано с привычкой. Опять-таки маленький ребенок и глазом не моргнул бы, если бы один шар толкнул другой — и оба замерли на месте. Говоря о законах природы или о причине и следствии, мы рассуждаем не столько о том, что отвечает здравому смыслу, сколько о привычке. Законы природы нельзя назвать ни сообразующимися со здравым смыслом, ни противоречащими ему — они такие, какие есть. Иными словами, ожидание того, что при столкновении с черным шаром белый придет в движение, не является врожденным. Мы вообще не рождаемся с набором ожиданий по поводу того, как должен функционировать окружающий мир и его явления. Мы просто познаем его таким, какой он есть.
— У меня снова ощущение, что вряд ли это так уж важно.
— Это может быть важно, если наши ожидания подталкивают нас к поспешным выводам. Юм не отрицает существования непреложных законов природы; мы склонны делать такие выводы, поскольку не в состоянии воспринять сами законы природы.
— Ты не мог бы привести примеры?
— Даже если я вижу целый табун гнедых лошадей, это не значит, что все лошади гнедые.
— Разумеется, тут ты прав.
— И даже если я всю жизнь видел одних только черных ворон, это не значит, что не существует белая ворона. И для философа, и для естествоиспытателя важно не отвергать возможности существования белой вороны. Пожалуй, можно сказать, что охота за «белой вороной» составляет одну из главнейших задач науки.
— Ясно.
— Что касается отношений между причиной и следствием, наверное, многие считают молнию причиной грома, поскольку он всегда следует за молнией. Это пример того же типа, что и с бильярдными шарами. Но действительно ли молния вызывает гром?
— Не совсем, вообще-то молния сверкает одновременно с тем, как гремит гром.
— Да, потому что и молния, и гром происходят от электрического разряда. Хотя мы всегда слышим гром вслед за молнией, это не значит, что молния вызывает раскаты грома. В действительности оба явления объясняются третьим фактором.
— Понятно.
— Один эмпирик XX века, Бертран Рассел,приводит более гротескный пример. Цыпленок, который каждый день получает корм после того, как птичник прошел через двор, в конечном счете приходит к выводу о взаимосвязи между приходом птичника и появлением в кормушке еды.
— Но однажды цыпленок не получает корма?
— Однажды птичник проходит через двор и сворачивает цыпленку шею.
— Фу, какая гадость!
— Итак, следование во времени одного события за другим вовсе не обязательно означает существование между ними причинно-следственной связи. Одну из своих первейших задач философия видит в том, чтобы предостерегать людей от поспешных выводов. Собственно, такая поспешность порождает многие суеверия.
— Каким образом?
— Тебе перебегает дорогу черная кошка. В тот же день ты падаешь и ломаешь себе руку. Но это не означает существования взаимосвязи между двумя случаями. Поспешные выводы тем более недопустимы в науке. Хотя многие люди выздоравливают после принятия определенного лекарства, это не значит, что они выздоровели благодаря ему. Вот почему необходимо иметь большую контрольную группу, члены которой думают, что принимают то же лекарство, хотя на самом деле им дают муку с водой [41]. Если эти люди тоже выздоровеют, значит, их поправке способствовал какой-то третий фактор — например, вера в действенность лекарства.
— Кажется, я начинаю понимать, что такое эмпиризм.
— Юм восставал против рационалистического мировоззрения также в отношении морали и этики. Рационалисты утверждали, что различение добра и зла заложено в человеческом рассудке. Мы сталкивались с так называемой идеей естественного права у многих философов, от Сократа до Локка. Но, согласно Юму, наши слова и поступки определяет вовсе не разум.
— А что же?
— Наши ч увства.Если ты решаешь помочь человеку, которому нужна помощь, тебя подвигает на это не разум, а чувства.
— А если я не в состоянии помочь?
— Тут тоже вступают в действие чувства. Неоказание помощи нуждающемуся в ней само по себе нельзя назвать разумным или неразумным, однако оно может оставить ощущение совершённой подлости.
— Где-то должна проходить грань. Любой человек знает,что нехорошо убивать ближнего.
— По Юму, все люди желают другим добра и благополучия. Иными словами, у нас есть способность к сочувствию и сопереживанию. Но это никак не связано с рассудком.
— Боюсь, я не совсем в этом уверена.
— Иногда, София, не очень неразумно бывает убрать с твоей дороги человека. Если ты стремишься к определенной цели, подобная мера может оказаться весьма эффективной.
— Это уж слишком! Я протестую!
— Тогда попытайся объяснить мне, почему нельзя убить мешающего тебе человека.
— Другой человек тоже любит жизнь, поэтому его нельзя убивать.
— Это было логическое доказательство?
— Не знаю.
— Ты перешла от констатирующего суждения(«другой человек тоже любит жизнь») к так называемому модальному,или предписывающему, суждению(«поэтому его нельзя убивать»). С чисто умозрительной точки зрения это нонсенс. Ты точно так же можешь сказать: «раз многие люди мошенничают при уплате налогов, и я не обязана платить налоги полностью». Юм утверждал, что нельзя делать умозаключения, переходя от констатирующего суждения к модальному. Тем не менее такое явление очень распространено, особенно в газетных статьях, программах партий и парламентских речах. Привести еще примеры?
— Пожалуйста.
— «С каждым днем все больше народу хочет летать самолетами, поэтому необходимо строить больше аэродромов». Как тебе кажется, такой вывод правомерен?
— Нет, он глуп. Нужно ведь еще думать об окружающей среде. По-моему, нам лучше строить больше железных дорог.
— Или кто-то говорит: «Увеличение добычи нефти поднимет жизненный уровень населения на десять процентов. Следовательно, нам нужно возможно скорее расширить наши нефтеразработки».
— Чушь! В этом случае тоже надо думать об окружающей среде. Кстати, уровень жизни в Норвегии и так достаточно высокий.
— Иногда слышишь фразы вроде: «Данный закон одобрен стортингом, значит, все граждане нашей страны обязаны руководствоваться им». Внутреннее убеждение, однако, нередко предостерегает человека от следования таким «одобренным» законам.
— Понимаю.
— Итак, мы пришли к выводу о невозможности доказать с помощью разума, как нам следует вести себя. Ответственное поведение связано с мобилизацией не разума, а чувств, то есть желания добра другим. «Я не вступлю в противоречие с разумом, если предпочту, чтобы весь мир был разрушен, тому, чтобы я поцарапал палец», — писал Юм.
— Отвратительное заявление.
— Не менее отвратительно заниматься подтасовкой карт. Ты знаешь, что нацисты убили миллионы евреев. Как ты считаешь, у этих людей было не все в порядке с мозгами или с чувствами?
— Прежде всего, с чувствами.
— Ума кое-кому из них было не занимать, так что за такими бесчувственными решениями нередко скрывается холодный расчет. После войны многие нацисты предстали перед судом, но их осудили не за «отсутствие разума», а за жестокость. Иногда, как известно, людей освобождают от ответственности за содеянное, если они не в своем уме. Мы говорим, что они «страдают душевным расстройством» или что в момент совершения преступления они «пребывали в состоянии невменяемости». Не было, однако, такого случая, чтобы кого-нибудь оправдали на основании того, что он «страдает бесчувственностью».
— Еще чего не хватало.
— Впрочем, не обязательно обращаться только к самым страшным примерам. Если в результате наводнения начинают нуждаться в помощи тысячи и тысячи людей, вмешаться и помочь нас заставляют чувства. Будь мы бесчувственными и предоставь решение трезвому расчету, мы могли бы подумать, что в мире, которому давно грозит перенаселение, нас вполне устроит смерть нескольких миллионов человек.
— Прямо зло берет, что кто-то может так рассуждать.
— И злишься ты вовсе не головой.
— Это уж точно.
БЕРКЛИ
Альберто встал и подошел к окну с видом на город. София пристроилась рядом.
Пока они так стояли, над крышами домов проплыл небольшой спортивный самолет с прикрепленным к нему полотнищем. София подумала, что на куске материи, длинным шлейфом тянущейся за самолетиком, будет реклама гала-концерта или чего-нибудь в этом роде. Но вблизи она разглядела совсем другую надпись:
— Это уже навязчивость, — только и сказал Альберто. С гор, видневшихся в южной стороне, на город наползали темные тучи. Самолетик скрылся в одной из них.
— Боюсь, погода совсем испортится, — заметил Альберто.
— Тогда я поеду домой на автобусе.
— Как бы и это ненастье не наслал на нас майор.
— Он что, могуч и гоняет стаи туч?
Ничего не ответив, Альберто вернулся к журнальному столику и сел, теперь уже в кресло.
— Нам нужно поговорить о Беркли, — выждав некоторое время, сказал он.
София тоже села. Она поймала себя на том, что начала грызть ногти.
— Джордж Берклибыл ирландским епископом, он родился в 1685-м и умер в 1753 году, — приступил к рассказу Альберто и снова надолго умолк.
— Беркли был ирландским епископом, — подхватила София.
— Но он был и философом…
— Да?
— Он чувствовал, что современные ему философия и естествознание создают угрозу христианскому мировоззрению. В частности, он видел, как набирающий силу материализм подрывает веру в то, что все на свете создано и управляется Богом…
— Ну и?…
— При этом именно Беркли оказался самым последовательным эмпириком.
— По его мнению, наши знания о мире ограничиваются тем, что мы ощущаем?
— Более того, Беркли считал, что все вещи в мире таковы, какими мы их воспринимаем в ощущении, но при этом они не «вещи».
— Тогда тебе придется объяснить подробнее.
— Ты помнишь утверждение Локка, что мы не можем высказываться о «вторичных качествах» вещей? Мы, мол, не вправе говорить о яблоке, что оно зеленое и кислое, потому что это наши индивидуальные ощущения. Но, по словам Локка, «первичные качества» — такие, как скорость, тяжесть, вес, — в самом деле принадлежат окружающей нас внешней действительности, то есть эта действительность обладает физической «субстанцией».
— У меня по-прежнему хорошая память. Кроме того, по-моему, Локк подметил очень тонкую разницу.
— Если бы все было так просто, София…
— Рассказывай дальше!
— Локк также утверждал — вслед за Декартом и Спинозой, — что физический мир обладает реальностью.
— Да?
— Этот тезис и подвергает сомнению Беркли, причем, как ни странно, своей приверженностью к последовательному эмпиризму. Он говорит: существует только то, что мы воспринимаем. Но мы не воспринимаем «материю», не воспринимаем «вещь» в ее конкретном воплощении. Предполагать, что за нашими ощущениями скрывается некая «субстанция», значит приходить к скоропалительным выводам. У нас вообще нет убедительных примеров из опыта, чтобы делать подобные заявления.
— Чепуха! Смотри!
И София что было силы стукнула кулаком по столу.
— Ай! — вскрикнула она. — Разве это не доказывает, что стол вполне реален и состоит из материи?
— Что ты почувствовала, когда стукнула?
— Я почувствовала нечто твердое.
— У тебя было четкое ощущение чего-то твердого, но ты не почувствовала самой материи,из которой состоит стол. Тебе, скажем, может присниться, что ты стукнулась обо что-то твердое, но разве оно присутствовало во сне?
— Конечно, во сне ничего твердого не было.
— Помимо всего прочего, человеку можно внушить те или иные ощущения. Его можно заставить под гипнозом чувствовать тепло или холод, ласку или удар кулаком.
— Но если твердым был не сам стол, что же дало мне ощущение твердости?
— Беркли считал, что это «воля или дух». Все наши идеи, утверждал он, обусловлены причиной, лежащей вне нашего сознания, но причина эта не материального, а духовного происхождения.
— Во времена Юма многие ясно представляли себе «небо», или «новый Иерусалим». Возможно, ты помнишь утверждение Декарта о том, что «ясные и четкие представления» сами по себе могут быть гарантией соответствия их чему-то реальному…
— Я уже говорила, что не отличаюсь большой забывчивостью.
— Нетрудно убедиться, что «небо» — чрезвычайно сложное представление. Назовем лишь несколько его элементов. На небе есть «жемчужные ворота», «улицы чистого золота», куча «ангелов» и так далее. Но мы еще не дошли до простых составляющих неба, потому что и жемчужные ворота, и улицы чистого золота, и ангелы — тоже сложные представления. Только констатировав, что наше представление о небе состоит из простых представлений — типа «жемчужина», «ворота», «улица», «золото», «фигура в белом одеянии», «крылья», — мы можем спросить себя, получили ли мы в свое время соответствующие «простые впечатления».
— Мы их получили. А потом с помощью ножниц и клея сотворили из них воображаемую картинку, грезу.
— Совершенно верно. Ведь свои грезы мы, люди, творим именно с помощью ножниц и клея. Но Юм делает упор на том, что весь материал, из которого мы склеиваем воображаемые картинки, должен был в свое время поступить в наше сознание в виде простых впечатлений. Тот, кто никогда в жизни не видел золота, не сумеет представить себе и улицу чистого золота.
— Умно, ничего не скажешь. А как насчет Декарта, у которого было ясное и четкое представление о Боге?
— У Юма и на это был ответ. Предположим, что мы воображаем себе Бога как «бесконечно мудрое, благодетельное и совершенное» создание. Иными словами, у нас есть «сложная идея», которая состоит из чего-то бесконечно мудрого, благодетельного и совершенного. Если бы мы никогда не сталкивались с мудростью, благодетельностью и совершенством, у нас не могло бы появиться такого понятия о божестве. Возможно, в наше представление о Боге входит также то, что он «строгий, но справедливый отец», — то есть оно состоит из простых идей «строгий», «справедливый» и «отец». Многие жившие после Юма критики религии указывали, что подобное представление о Боге можно связать с нашим детским восприятием своего отца. Представление о собственном отце повлекло за собой представление о «небесном отце», говорили мыслители.
— Возможно, но мне всегда было трудно признать Бога исключительно в мужском обличье. Мама, например, в противовес этому несколько раз называла Бога Гудрун, то есть Боженой.
— Итак, Юм ополчился против всех мыслей и представлений, которые нельзя свести к соответствующим чувственным впечатлениям. По его словам, он хотел «ниспровергнуть туманную философию с ее метафизическим жаргоном, который в связи с общераспространенными суевериями делает ее до некоторой степени непроницаемой для невнимательных мыслителей и придает ей вид науки и мудрости». Но и в повседневной жизни мы нередко прибегаем к сложным понятиям, не задумываясь об их соответствии действительности. Возьмем, к примеру, представление о Я, или о сути личности. На этом представлении фактически зиждется философия Декарта. Это то самое ясное и четкое представление, вокруг которого строится его мировоззрение.
— Надеюсь, Юм не пытался отрицать, что я — это я? Иначе его можно назвать очередным болтуном.
— Я бы хотел, София, чтобы из моего курса философии ты усвоила прежде всего одно: не надо торопиться с выводами.
— Продолжай.
— Нет, давай лучше ты сама по Юмовой методике разберешь то, что воспринимаешь как собственное Я.
— Для начала мне нужно спросить себя, является ли представление о моем Я простым или сложным.
— И как ты думаешь?
— Должна признаться, что мое восприятие себя довольно сложное. Я, скажем, склонна грустить. И мне бывает трудно на что-то решиться. И один и тот же человек может мне нравиться и одновременно не нравиться.
— Значит, твое представление о себе — «сложная идея».
— Пусть будет так. Теперь надо спросить, основывается ли эта идея на «сложном впечатлении» от себя. Конечно, основывается. Такое впечатление все время присутствует во мне.
— И тебе от этого неуютно?
— Я постоянно меняюсь. Сегодняшняя Я не похожа на ту, какой я была в четыре года. И настроение, и восприятие себя меняются каждую минуту. Иногда я вдруг кажусь себе «новым человеком».
— Следовательно, представление о том, что мы обладаем неизменной личностной сущностью, или тождеством личности, ложно. На самом деле представление о своем Я — это длинная цепь простых впечатлений, которые ты никогда не испытываешь одновременно.По Юму, оно есть «не что иное, как связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении». Сознание — это «нечто вроде театра, в котором выступают друг за другом различные восприятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и сочетаниях». Юм отстаивает тезис о том, что под или за такими преходящими восприятиями и настроениями не скрывается никакой «личности». Это как на киноэкране: поскольку картинки мелькают очень быстро, мы не замечаем, что фильм составлен из отдельных кадров. На самом деле картинки не соединены между собой, а фильм есть сумма мгновений.
— Сдаюсь.
— Значит, ты отказываешься от представления о тождестве личности?
— Значит, так.
— А ведь ты только что была другого мнения! Мне следует добавить, что такой способ анализа человеческого сознания, а также неприятие тождества человеческой личности были предложены почти за две с половиной тысячи лет до Юма и совсем в иных краях.
— Кем же?
— Буддой.Просто поразительно, насколько схожи их формулировки. Будда видел человеческую жизнь в виде непрерывного ряда интеллектуальных и физических процессов, ежеминутно изменяющих человека. Младенец отличается от взрослого, а Я сегодняшний отличаюсь от себя вчерашнего. «Ни о чем не могу я сказать: „это мое?, — утверждал Будда, — и ни о чем не могу я сказать: „это я?». Другими словами, никакого Я, или неизменной личности, не существует.
— Да, удивительно похоже на Юма.
— В продолжение идеи о неизменном Я многие рационалисты также считали само собой разумеющимся наличие у человека бессмертной души.
— Но это тоже ложное представление?
— Во всяком случае, согласно Юму и Будде. Знаешь, что сказал Будда своим ученикам перед смертью?
— Нет. Откуда мне знать?
— «Всё составленное из частей разрушается». Вероятно, такие слова могли бы принадлежать и Юму. Или, скажем, Демокриту. Во всяком случае, нам известно, что Юм отвергал всякие попытки доказать бессмертие души или существование Бога. Это не значит, что он отрицал то и другое, просто он считал попытки доказать религиозную веру с помощью разума рационалистическим вздором. Юм не был ни христианином, ни убежденным атеистом. Он был так называемым агностиком.
— Это кто такой?
— Агностик — человек, который не знает, существует Бог или нет. Когда Юм лежал на смертном одре, его друг спросил, верит ли он в загробную жизнь. Говорят Юм ответил что-то вроде: «Всякое бывает — и уголь, брошенный в огонь, иногда не горит».
— Вот как…
— Ответ был типичен для его полной свободы от предрассудков. Юм признавал достоверным лишь то, о чем свидетельствовал чувственный опыт, оставляя открытым вопрос обо всех прочих возможностях. Он не отвергал ни христианскую веру, ни веру в чудеса. Но в обоих случаях речь идет о вере,а не о научном знании или здравом смысле. Вполне можно утверждать, что философия Юма разрушила последнюю связь между верой и наукой.
— Ты же сказал, что он не отвергал чудеса.
— Это не значит, что он верил в чудеса, скорее наоборот. У людей, настаивает он, есть сильная потребность верить в то, что мы сегодня назвали бы «сверхъестественными явлениями». Несколько странно только одно: все чудеса, о которых распространяются слухи, происходили либо где-то далеко, либо очень давно. Так что Юм отвергает чудеса исключительно потому, что не испытал их на собственном опыте. Однако его опыт также не доказывает, что они не могут случиться.
— Пожалуйста, объясни.
— Согласно Юму, чудо — это нарушение законов природы. Тем не менее бессмысленно говорить, будто мы на своем опыте испытываем законы природы. На опыте мы лишь наблюдаем, как камень падает на землю, когда его выпускают из рук. А если бы он вдруг не упал… тогда бы у нас был другой опыт.
— Тогда бы я сказала, что это чудо… или нечто сверхъестественное.
— Значит, ты веришь в существование двух природ — естественной и сверхъестественной. Ты, кажется, решила вернуться назад, к рационалистическому запудриванию мозгов.
— Может быть. Но я считаю, что камень будет падать на землю каждый раз, когда его выпустят из рук.
— Почему?
— Какой ты противный!
— Я не противный, София. Философу не возбраняется задавать вопросы. Возможно, мы с тобой сейчас говорим о важнейшем тезисе Юмовой философии. Отвечай же, почему ты уверена, что камень будет каждый раз падать на землю.
— Я столько раз видела это, что могу быть совершенно уверена.
— Юм сказал бы, что ты много раз на собственном опыте испытала падение камня на землю. Но ты не испытала другого: что он будет падать каждый раз.Принято считать, что камень падает на основании закона тяготения. Но мы не наблюдали самого закона, мы наблюдали лишь падение разных предметов.
— Разве это не одно и то же?
— Не совсем. Ты уверена в падении камня, потому что много раз видела такое. На этом и строит свои рассуждения Юм. Ты привыкла, что одно следует за другим, и через некоторое время ожидаешь, что то же самое будет происходить всякий раз, когда ты попробуешь лишить камень опоры. Таким образом возникают представления о так называемых «нерушимых законах природы».
— Неужели он в самом деле хочет сказать, что камень может и не упасть на землю?
— Юм был не меньше тебя уверен, что при каждой новой попытке бросить камень он непременно упадет на землю. Философ лишь указывает, что не убедился на опыте, почемуэто происходит.
— Тебе не кажется, что мы снова удалились от детей и цветов?
— Нисколько, напротив. Ты можешь использовать детей в качестве Юмовых свидетелей истины. Как ты думаешь, кто больше изумится камню, два часа парящему в нескольких метрах над землей: ты или годовалый ребенок?
— Больше изумлюсь я.
— Почему, София?
— Очевидно, потому что я лучше малыша понимаю, насколько это противоестественно.
— А почему ребенок не понял бы, что это противоестественно?
— Потому что он еще плохо изучил природу.
— Или потому, что природа еще не успела стать для него привычной.
— Я чувствую, ты не зря подвиг меня на эти рассуждения. Юм призывал к обострению восприятия.
— В таком случае вот тебе новое задание. Если бы ты и маленький ребенок наблюдали за потрясающим фокусником, который, скажем, заставлял бы разные предметы парить в воздухе, — кому из вас было бы веселее во время этого номера?
— Думаю, что мне.
— А почему?
— Потому что я бы поняла, насколько это ненормально.
— Хорошо. Ребенок не сможет получать удовольствие от нарушения законов природы, пока не познает этих законов.
— Можно сказать и так.
— И мы по-прежнему разбираемся в самой сути Юмовой философии опыта. Он бы добавил, что ребенок еще не стал рабом ожиданий, рабом привычки. Значит, из вас двоих малыш больше свободен от предрассудков. Спрашивается, не он ли и есть величайший философ. Ведь ребенок не имеет предубеждений, а это, моя милая София, главное преимущество философии. Ребенок воспринимает мир таким, как он есть, не вкладывая в вещи больше того, что ощущает в них.
— Каждый раз, когда меня охватывает предубеждение, я жалею о том, что больше не ребенок.
— Рассуждая о власти привычки, Юм сосредоточивается на «законе причинности». Этот закон гласит, что всё происходящее должно иметь причину. Юм приводит в качестве примера два бильярдных шара. Если ты стукнешь черным шаром по лежащему спокойно белому, что случится с белым шаром?
— Если черный шар попадет в белый, белый шар придет в движение.
— Верно, а почему?
— Потому что его стукнет черный шар.
— В таком случае обычно говорят, что толчок черного шара стал причинойдвижения белого шара. Но нам нужно помнить, что мы вправе утверждать что-либо, только если испытали это на собственном опыте.
— Я много раз наблюдала такое. У Йорунн в подвале есть бильярдный стол.
— Юм скажет, что ты наблюдала только одно: как черный шар стукается о белый, после чего белый шар начинает катиться по столу. Ты не наблюдала самой причины, по которой белый шар начал катиться. Ты ощутила последовательность событий, но не ощутила, что второе событие произошло из-запервого.
— Тебе это не кажется излишне скрупулезным?
— Нет, это крайне важно. Юм подчеркивает, что ожидание определенной последовательности событий заложено не в самих вещах, а в нашем сознании. И это ожидание, как мы уже убедились, связано с привычкой. Опять-таки маленький ребенок и глазом не моргнул бы, если бы один шар толкнул другой — и оба замерли на месте. Говоря о законах природы или о причине и следствии, мы рассуждаем не столько о том, что отвечает здравому смыслу, сколько о привычке. Законы природы нельзя назвать ни сообразующимися со здравым смыслом, ни противоречащими ему — они такие, какие есть. Иными словами, ожидание того, что при столкновении с черным шаром белый придет в движение, не является врожденным. Мы вообще не рождаемся с набором ожиданий по поводу того, как должен функционировать окружающий мир и его явления. Мы просто познаем его таким, какой он есть.
— У меня снова ощущение, что вряд ли это так уж важно.
— Это может быть важно, если наши ожидания подталкивают нас к поспешным выводам. Юм не отрицает существования непреложных законов природы; мы склонны делать такие выводы, поскольку не в состоянии воспринять сами законы природы.
— Ты не мог бы привести примеры?
— Даже если я вижу целый табун гнедых лошадей, это не значит, что все лошади гнедые.
— Разумеется, тут ты прав.
— И даже если я всю жизнь видел одних только черных ворон, это не значит, что не существует белая ворона. И для философа, и для естествоиспытателя важно не отвергать возможности существования белой вороны. Пожалуй, можно сказать, что охота за «белой вороной» составляет одну из главнейших задач науки.
— Ясно.
— Что касается отношений между причиной и следствием, наверное, многие считают молнию причиной грома, поскольку он всегда следует за молнией. Это пример того же типа, что и с бильярдными шарами. Но действительно ли молния вызывает гром?
— Не совсем, вообще-то молния сверкает одновременно с тем, как гремит гром.
— Да, потому что и молния, и гром происходят от электрического разряда. Хотя мы всегда слышим гром вслед за молнией, это не значит, что молния вызывает раскаты грома. В действительности оба явления объясняются третьим фактором.
— Понятно.
— Один эмпирик XX века, Бертран Рассел,приводит более гротескный пример. Цыпленок, который каждый день получает корм после того, как птичник прошел через двор, в конечном счете приходит к выводу о взаимосвязи между приходом птичника и появлением в кормушке еды.
— Но однажды цыпленок не получает корма?
— Однажды птичник проходит через двор и сворачивает цыпленку шею.
— Фу, какая гадость!
— Итак, следование во времени одного события за другим вовсе не обязательно означает существование между ними причинно-следственной связи. Одну из своих первейших задач философия видит в том, чтобы предостерегать людей от поспешных выводов. Собственно, такая поспешность порождает многие суеверия.
— Каким образом?
— Тебе перебегает дорогу черная кошка. В тот же день ты падаешь и ломаешь себе руку. Но это не означает существования взаимосвязи между двумя случаями. Поспешные выводы тем более недопустимы в науке. Хотя многие люди выздоравливают после принятия определенного лекарства, это не значит, что они выздоровели благодаря ему. Вот почему необходимо иметь большую контрольную группу, члены которой думают, что принимают то же лекарство, хотя на самом деле им дают муку с водой [41]. Если эти люди тоже выздоровеют, значит, их поправке способствовал какой-то третий фактор — например, вера в действенность лекарства.
— Кажется, я начинаю понимать, что такое эмпиризм.
— Юм восставал против рационалистического мировоззрения также в отношении морали и этики. Рационалисты утверждали, что различение добра и зла заложено в человеческом рассудке. Мы сталкивались с так называемой идеей естественного права у многих философов, от Сократа до Локка. Но, согласно Юму, наши слова и поступки определяет вовсе не разум.
— А что же?
— Наши ч увства.Если ты решаешь помочь человеку, которому нужна помощь, тебя подвигает на это не разум, а чувства.
— А если я не в состоянии помочь?
— Тут тоже вступают в действие чувства. Неоказание помощи нуждающемуся в ней само по себе нельзя назвать разумным или неразумным, однако оно может оставить ощущение совершённой подлости.
— Где-то должна проходить грань. Любой человек знает,что нехорошо убивать ближнего.
— По Юму, все люди желают другим добра и благополучия. Иными словами, у нас есть способность к сочувствию и сопереживанию. Но это никак не связано с рассудком.
— Боюсь, я не совсем в этом уверена.
— Иногда, София, не очень неразумно бывает убрать с твоей дороги человека. Если ты стремишься к определенной цели, подобная мера может оказаться весьма эффективной.
— Это уж слишком! Я протестую!
— Тогда попытайся объяснить мне, почему нельзя убить мешающего тебе человека.
— Другой человек тоже любит жизнь, поэтому его нельзя убивать.
— Это было логическое доказательство?
— Не знаю.
— Ты перешла от констатирующего суждения(«другой человек тоже любит жизнь») к так называемому модальному,или предписывающему, суждению(«поэтому его нельзя убивать»). С чисто умозрительной точки зрения это нонсенс. Ты точно так же можешь сказать: «раз многие люди мошенничают при уплате налогов, и я не обязана платить налоги полностью». Юм утверждал, что нельзя делать умозаключения, переходя от констатирующего суждения к модальному. Тем не менее такое явление очень распространено, особенно в газетных статьях, программах партий и парламентских речах. Привести еще примеры?
— Пожалуйста.
— «С каждым днем все больше народу хочет летать самолетами, поэтому необходимо строить больше аэродромов». Как тебе кажется, такой вывод правомерен?
— Нет, он глуп. Нужно ведь еще думать об окружающей среде. По-моему, нам лучше строить больше железных дорог.
— Или кто-то говорит: «Увеличение добычи нефти поднимет жизненный уровень населения на десять процентов. Следовательно, нам нужно возможно скорее расширить наши нефтеразработки».
— Чушь! В этом случае тоже надо думать об окружающей среде. Кстати, уровень жизни в Норвегии и так достаточно высокий.
— Иногда слышишь фразы вроде: «Данный закон одобрен стортингом, значит, все граждане нашей страны обязаны руководствоваться им». Внутреннее убеждение, однако, нередко предостерегает человека от следования таким «одобренным» законам.
— Понимаю.
— Итак, мы пришли к выводу о невозможности доказать с помощью разума, как нам следует вести себя. Ответственное поведение связано с мобилизацией не разума, а чувств, то есть желания добра другим. «Я не вступлю в противоречие с разумом, если предпочту, чтобы весь мир был разрушен, тому, чтобы я поцарапал палец», — писал Юм.
— Отвратительное заявление.
— Не менее отвратительно заниматься подтасовкой карт. Ты знаешь, что нацисты убили миллионы евреев. Как ты считаешь, у этих людей было не все в порядке с мозгами или с чувствами?
— Прежде всего, с чувствами.
— Ума кое-кому из них было не занимать, так что за такими бесчувственными решениями нередко скрывается холодный расчет. После войны многие нацисты предстали перед судом, но их осудили не за «отсутствие разума», а за жестокость. Иногда, как известно, людей освобождают от ответственности за содеянное, если они не в своем уме. Мы говорим, что они «страдают душевным расстройством» или что в момент совершения преступления они «пребывали в состоянии невменяемости». Не было, однако, такого случая, чтобы кого-нибудь оправдали на основании того, что он «страдает бесчувственностью».
— Еще чего не хватало.
— Впрочем, не обязательно обращаться только к самым страшным примерам. Если в результате наводнения начинают нуждаться в помощи тысячи и тысячи людей, вмешаться и помочь нас заставляют чувства. Будь мы бесчувственными и предоставь решение трезвому расчету, мы могли бы подумать, что в мире, которому давно грозит перенаселение, нас вполне устроит смерть нескольких миллионов человек.
— Прямо зло берет, что кто-то может так рассуждать.
— И злишься ты вовсе не головой.
— Это уж точно.
БЕРКЛИ
…он могуч и гоняет стаи туч…
Альберто встал и подошел к окну с видом на город. София пристроилась рядом.
Пока они так стояли, над крышами домов проплыл небольшой спортивный самолет с прикрепленным к нему полотнищем. София подумала, что на куске материи, длинным шлейфом тянущейся за самолетиком, будет реклама гала-концерта или чего-нибудь в этом роде. Но вблизи она разглядела совсем другую надпись:
«ПОЗДРАВЛЯЕМ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, ХИЛЬДА!»
— Это уже навязчивость, — только и сказал Альберто. С гор, видневшихся в южной стороне, на город наползали темные тучи. Самолетик скрылся в одной из них.
— Боюсь, погода совсем испортится, — заметил Альберто.
— Тогда я поеду домой на автобусе.
— Как бы и это ненастье не наслал на нас майор.
— Он что, могуч и гоняет стаи туч?
Ничего не ответив, Альберто вернулся к журнальному столику и сел, теперь уже в кресло.
— Нам нужно поговорить о Беркли, — выждав некоторое время, сказал он.
София тоже села. Она поймала себя на том, что начала грызть ногти.
— Джордж Берклибыл ирландским епископом, он родился в 1685-м и умер в 1753 году, — приступил к рассказу Альберто и снова надолго умолк.
— Беркли был ирландским епископом, — подхватила София.
— Но он был и философом…
— Да?
— Он чувствовал, что современные ему философия и естествознание создают угрозу христианскому мировоззрению. В частности, он видел, как набирающий силу материализм подрывает веру в то, что все на свете создано и управляется Богом…
— Ну и?…
— При этом именно Беркли оказался самым последовательным эмпириком.
— По его мнению, наши знания о мире ограничиваются тем, что мы ощущаем?
— Более того, Беркли считал, что все вещи в мире таковы, какими мы их воспринимаем в ощущении, но при этом они не «вещи».
— Тогда тебе придется объяснить подробнее.
— Ты помнишь утверждение Локка, что мы не можем высказываться о «вторичных качествах» вещей? Мы, мол, не вправе говорить о яблоке, что оно зеленое и кислое, потому что это наши индивидуальные ощущения. Но, по словам Локка, «первичные качества» — такие, как скорость, тяжесть, вес, — в самом деле принадлежат окружающей нас внешней действительности, то есть эта действительность обладает физической «субстанцией».
— У меня по-прежнему хорошая память. Кроме того, по-моему, Локк подметил очень тонкую разницу.
— Если бы все было так просто, София…
— Рассказывай дальше!
— Локк также утверждал — вслед за Декартом и Спинозой, — что физический мир обладает реальностью.
— Да?
— Этот тезис и подвергает сомнению Беркли, причем, как ни странно, своей приверженностью к последовательному эмпиризму. Он говорит: существует только то, что мы воспринимаем. Но мы не воспринимаем «материю», не воспринимаем «вещь» в ее конкретном воплощении. Предполагать, что за нашими ощущениями скрывается некая «субстанция», значит приходить к скоропалительным выводам. У нас вообще нет убедительных примеров из опыта, чтобы делать подобные заявления.
— Чепуха! Смотри!
И София что было силы стукнула кулаком по столу.
— Ай! — вскрикнула она. — Разве это не доказывает, что стол вполне реален и состоит из материи?
— Что ты почувствовала, когда стукнула?
— Я почувствовала нечто твердое.
— У тебя было четкое ощущение чего-то твердого, но ты не почувствовала самой материи,из которой состоит стол. Тебе, скажем, может присниться, что ты стукнулась обо что-то твердое, но разве оно присутствовало во сне?
— Конечно, во сне ничего твердого не было.
— Помимо всего прочего, человеку можно внушить те или иные ощущения. Его можно заставить под гипнозом чувствовать тепло или холод, ласку или удар кулаком.
— Но если твердым был не сам стол, что же дало мне ощущение твердости?
— Беркли считал, что это «воля или дух». Все наши идеи, утверждал он, обусловлены причиной, лежащей вне нашего сознания, но причина эта не материального, а духовного происхождения.