Гордер Юстейн. Мир Софии

— Вообще нельзя вырвать какого-либо философа — или какую-либо идею — из исторического контекста. Но (и тут я подхожу к еще одному тезису Гегеля), коль скоро все время появляется что-то новое, разум «прогрессивен», то есть человеческое знание постоянно развивается, идет «вперед».
    — Тогда, может быть, философия Канта все же вернее философии Платона?
    — Конечно, от Платона до Канта «мировой дух» постоянно развивался и ширился. Еще бы это было не так. Снова обратившись к сравнению с рекой, мы можем сказать, что в ней прибавилось воды. Прошло более двухтысячелетий. Кант не вправе считать, что его «истины» останутся лежать на берегу реки незыблемыми монолитами. Идеи Канта тоже подлежат дальнейшей обработке, а его «здравый смысл» должен стать предметом критики для последующих поколений, что, собственно, и произошло.
    — Но эта река, о которой ты ведешь речь…
    — Да?
    — Где она течет?
    — Гегель подчеркивал, что «мировой дух» развивается в сторону все большего осознания себя. По мере приближения к морю реки разливаются все шире и шире. Согласно Гегелю, в процессе истории «мировой дух» постепенно пробуждается к большему самопознанию. Мир, конечно, существовал всегда, но благодаря культуре и раскрытию человеком своих способностей «мировой дух» все глубже осознает свою самобытность.
    — Почему Гегель был уверен в этом?
    — Для него это была историческая реальность, которая не вызывала и тени сомнения. Любому обратившемуся к истории очевидно, что на протяжении ее человечество шло ко все большему «самопознанию» и «самораскрытию». По Гегелю, изучение истории свидетельствует, что человечество неизменно движется к большей рациональностии свободе.Пусть зигзагами, но историческое развитие идет «вперед», поэтому мы говорим о «целеустремленности» истории, о том, что она стремится превзойти самое себя.
    — В общем, идет развитие. Ну и отлично.
    — Да, история напоминает собой единую цепочку рассуждений. Гегель также выявил определенные правила для таких рассуждений. Человек, изучающий историю, не может не обратить внимание на то, что любая идея обычно опирается на идеи, выдвинутые ранее. Но стоит высказать одну мысль, как ей в противовес высказывается другая. Создается некая напряженность между противоположными мнениями, которая снимается при выдвижении третьей идеи, основанной на лучшем, что содержалось в двух первых утверждениях. Это Гегель и называет диалектическимразвитием.
    — Например?
    — Может быть, ты помнишь, как досократики обсуждали проблему первоначала и изменений…
    — Смутно.
    — Элеаты утверждали, что какие-либо изменения вообще невозможны, поэтому они вынуждены были отрицать даже те изменения, которые улавливали их органы чувств. Итак, элеаты выдвинули некое положение, которое Гегель называл утверждением.
    — И дальше?
    — При выдвижении всякого четкого утверждения тут же появляется иное мнение, которое Гегель называл отрицанием.Отрицание к учению элеатов предложил Гераклит, заявивший, что «все течет». Возникает напряжение между двумя диаметрально противоположными точками зрения. Но это напряжение снимается Эмпедоклом, указавшим, что оба утверждения отчасти верны, а отчасти неверны.
    — Ага, теперь кое-что проясняется…
    — Элеаты были правы, говоря, что на самом деле ничто не меняется, и не правы в том, что нам нельзя опираться на ощущения. Гераклит был прав в том, что опираться на ощущения можно, и не прав, утверждая, что течет всё.
    — Изменяются составные вещества, а не основные элементы, которых тоже больше одного.
    — Вот именно. Точку зрения Эмпедокла (служившую как бы посредником между двумя противоположными мнениями) Гегель называл отрицанием отрицания.
    — Ну и терминология!
    — Эти три стадии познания он также называл «тезисом», «антитезисом» и «синтезом». Можно, например, сказать, что Декартов рационализм был тезисом,которому Юм противопоставил свой эмпирический антитезис.Но их противопоставление, это напряжение между противостоящими мировоззрениями, было снято синтезомКанта. Кант признал рационалистов правыми в одном, а эмпириков — в другом. Он также доказал, что обе точки зрения были ошибочны по ряду важных пунктов. Однако история не кончилась Кантом, поэтому его «синтез» послужил отправным пунктом для новой тройной цепочки рассуждений, или «триады»: «синтезу» был противопоставлен новый «антитезис».
    — Все это выглядит очень теоретично.
    — Да, теоретичности тут хватает. Но Гегель вовсе не собирается навязывать истории какую-либо «схему». Он утверждает, что сумел «вычитать» такую диалектичную модель в самой истории, вскрыв в ее ходе определенные законы развития разума, или «мирового духа».
    — Понятно.
    — Гегелевская диалектика применима не только к истории. Мы пользуемся диалектическим мышлением и при рассмотрении или обсуждении каких-либо проблем. Мы пытаемся выявить недостатки в ходе нашей мысли, то есть, по Гегелю, стараемся мыслить «через отрицание отрицания». Но, выявив недостатки, мы сохраняем рациональное зерно рассуждения.
    — Пример!
    — Когда социалист и консерватор берутся за решение какой-то общественной проблемы, между их мировоззрениями быстро возникает напряжение. Это не значит, что один из них абсолютно прав, а второй — абсолютно не прав. Скорее всего, оба отчасти правы и отчасти ошибаются. В ходе дискуссии может произойти критическое переосмысление позиций с сохранением наиболее сильных аргументов обеих сторон.
    — Хотелось бы надеяться.
    — Но в процессе подобного обсуждения далеко не всегда легко решить, что более разумно. В том, что верно, а что неверно, разберется в конечном счете история. «Разумное» обычно претворяется в жизнь.
    — Значит, верно то, чему суждена долгая жизнь.
    — Или наоборот: то, что живет дольше, оказывается верным.
    — У тебя не найдется примерчика, чтобы мне было за что уцепиться?
    — Полтора века назад многие боролись за равноправие женщин. Впрочем, у этой идеи было не меньше и ярых противников. Если мы попробуем разыскать и прочитаем тогдашние аргументы обеих сторон, нам будет несложно указать, чьи доводы были более «разумны». Но не следует забывать, что мы «крепки задним умом». Тут рассудило само время: правы оказались сторонники равноправия. Кстати, многие устыдились бы своих дедов, увидев в печати их высказывания по этому поводу.
    — Могу себе представить. А что считал Гегель?
    — По поводу равноправия?
    — А мы разве обсуждаем другую тему?
    — Хочешь послушать цитату?
    — С удовольствием!
    — «Различие между мужчиной и женщиной, — пишет он, — такое же, как между животным и растением: животное больше соответствует характеру мужчины, растение — больше характеру женщины, ибо она в большей степени являет собой спокойное раскрытие, которому в качестве принципа дано более неопределенное единство чувства. Если женщины находятся во главе правительства, государство в опасности, так как они действуют не согласно требованиям всеобщего, а из случайной склонности или мнения. К женщинам образование приходит неведомыми путями, как бы в атмосфере представления, больше из жизни, чем посредством приобретения знаний, тогда как мужчина достигает своего положения только посредством завоеваний мысли и многих технических усилий».
    — Спасибо, достаточно! Предпочитаю больше не слышать подобных цитат.
    — Но эта цитата великолепно иллюстрирует мысль о том, что представление о «разумном» постоянно меняется. Она показывает, что Гегель был дитя своего времени. Как, впрочем, и мы: представления, которые кажутся нам совершенно бесспорными, тоже не прошли бы испытания историей.
    — У тебя есть примеры?
    — Нет, на этот раз примеров у меня нет.
    — Почему?
    — Потому что, на что бы я ни указал, всё находилось бы в процессе изменения. Я, скажем, не мог бы привести такой пример: нехорошо ездить на машине, поскольку автомобили загрязняют окружающую среду. Такая точка зрения уже имеет много сторонников и служила бы плохим примером. Но история то и дело доказывает, что истины, которые мы считаем бесспорными, не выдерживают проверки временем.
    — Понимаю.
    — Интересно отметить другое: именно жесткие высказывания многих современников Гегеля о неполноценности женщины по сравнению с мужчиной ускорили женскую эмансипацию.
    — Как это возможно?
    — Мужчины выдвигали «тезис». И выдвигали его прежде всего потому, что женщины начали выступать за свои права. Ведь утверждать что-либо, о чем существует полное согласие, нет никакой необходимости. И чем жестче они высказывались о неполноценности женщины, тем сильнее было «отрицание», то есть «антитезис».
    — Кажется, до меня дошло.
    — Так что самое лучшее — иметь сильных противников. Чем более крайнюю позицию занимают противники, тем с большим отпором они сталкиваются. Это называется «лить воду на чужую мельницу».
    — Во всяком случае, моя мельница явно завертелась быстрее от того, что я услышала.
    — Даже чисто логически (или философски) нередко возникает диалектическое напряжение между двумя понятиями.
    — Пожалуйста, примеры!
    — Размышляя над понятием «бытие», я неизбежно должен ввести и противоположное понятие, то есть «небытие». Невозможно рассуждать о том, что ты есть, не вспомнив заодно, что твое существование не вечно. Напряжение между «бытием» и «небытием» разрешается в понятии «возникновение» («зарождение»). Зарождение чего-либо подразумевает одновременно как его наличие, так и его отсутствие.
    — Ясно.
    — Таким образом, разум Гегеля — это динамичный разум.Поскольку действительность проникнута противоречиями, ее описание также должно быть противоречивым. Вот тебе еще один пример: говорят, у датского исследователя атома, физика Нильса Бора,висела над дверью подкова.
    — Считается, что она приносит удачу.
    — Но это суеверие, а Нильс Бор отнюдь не был суеверным человеком. Однажды к нему зашел в гости друг, который не удержался и сказал: «Ты же не веришь во всякое такое». «Не верю, — отозвался Нильс Бор. — Но говорят, удачу она принесет независимо от моей веры».
    — Ну, знаешь…
    — Тем не менее его ответ диалектичен, если не сказать — внутренне противоречив. Нильс Бор, который, как и наш поэт Винье,славился своими парадоксами, однажды сказал, что существует два вида истин. Есть поверхностные истины, для которых противоположное суждение будет неверно. Однако бывают истины и более глубокие, антитезисы которых также верны.
    — Что же это за истины?
    — Если я, например, скажу, что жизнь коротка…
    — Я согласна.
    — Но при других обстоятельствах я могу всплеснуть руками и вскричать, что жизнь очень длинная.
    — Ты и тут будешь прав. В некотором смысле такое утверждение тоже верно.
    — В заключение приведу пример того, как диалектическое напряжение может спровоцировать импульсивный поступок, резко меняющий положение.
    — Давай!
    — Представь себе девочку, которая то и дело говорит: «Да, мама», «Хорошо, мама», «Как хочешь, мама», «Я сию минуту все сделаю, мама».
    — Прямо оторопь берет.
    — Со временем это послушание дочери начинает раздражать мать, и та в конце концов взрывается: «Да перестань же быть такой покладистой!» На что девочка отвечает: «Хорошо, мама, перестану!»
    — Я бы ей просто дала по уху.
    — Ах, вот как? А что бы ты сделала, если бы дочка сказала: «Но я хочу быть покладистой!»
    — Это был бы странный ответ. Может, я и тогда дала бы ей по уху.
    — Иначе говоря, стороны зашли в тупик. Диалектическое напряжение усилилось настолько, что просто назрела какая-то перемена.
    — Например, в виде оплеухи?
    — Нам нужно остановиться еще на одной — последней — особенности гегелевской философии.
    — Я пока не ухожу.
    — Ты, надо думать, помнишь упоминание об индивидуализме романтиков?
    — «Самая сокровенная тайна скрывается внутри».
    — Их индивидуализм столкнулся с антитезисом, или отрицанием, в философии Гегеля. Гегель делал упор на так называемых «объективных» силах, под которыми он разумел семью и государство. Вероятно, можно сказать что Гегель закрывал глаза на отдельную личность. Он считал индивидуума органической частью некоей общности. Разум, или «мировой дух», проявляется прежде всего во взаимодействии между людьми.
    — Поясни!
    — Разум выступает на первый план прежде всего в языке. А язык мы получаем от рождения. Норвежский язык прекрасно обойдется и без господина Хансена, однако господин Хансен не может обойтись без норвежского языка. Значит, не язык создается индивидуумом, а индивидуум создается языком.
    — Пожалуй.
    — Так же как индивидуум от рождения попадает в определенный язык, он попадает и в определенные исторические условия. И никто не вправе «выбирать» их. Если человек не находит своего места в государстве, значит, он внеисторичен. Эта мысль — как ты, вероятно, помнила — подчеркивалась и великими афинскими философами. Невозможно представить себе государство без граждан, но столь же невозможно представить себе и граждан без государства.
    — Ясно.
    — Согласно Гегелю, государство — это нечто «большее», чем отдельный гражданин. Оно даже больше суммы всех граждан. По мысли Гегеля, никто не может «по своему произволу отделиться от государства», поэтому человек, игнорирующий общество, в котором живет, и стремящийся лишь «к поискам себя», становится в положение глупца.
    — Не уверена, что я с этим согласна, но пусть будет так.
    — Гегель утверждал, что «находит себя» не личность, а«мировой дух».
    — Мировой дух находит себя?
    — Согласно Гегелю, «мировой дух» приходит к себе, то есть осознает себя, в три этапа… или пройдя через три ступени.
    — Выкладывай всю лестницу, только поскорее.
    — Сначала «мировой дух» осознает себя в личности — этап, который Гегель называет субъективным разумом.Более высокой ступени осознания «мировой дух» достигает в семье, обществе и государстве. Эту ступень Гегель называет объективным разумом,поскольку такой вид разума проявляется во взаимодействии между людьми. Но остается последняя ступень…
    — Интересно, что он еще придумал…
    — Высшей формы самопознания «мировой дух» достигает в абсолютном разуме.А абсолютный разум — это искусство, религия и философия, причем философию Гегель считает наивысшей формой разума, поскольку в рамках философии «мировой дух» размышляет о собственном функционировании в истории. Иными словами, именно в философии «мировой дух» встречается с самим собой. Вероятно, можно сказать, что философия — зеркало «мирового духа».
    — Все это так загадочно, что мне, наверное, понадобится некоторое время на «переваривание». Во всяком случае, мне очень понравилось твое последнее высказывание.
    — О том, что философия — зеркало «мирового духа»?
    — Да, звучит красиво. Ты не думаешь, что тут может быть замешано зеркало в бронзовой раме?
    — Коли спрашиваешь, то — думаю.
    — Почему ты так считаешь?
    — Раз это зеркало снова и снова всплывает в нашей истории, оно должно иметь особое значение.
    — Ты наверняка догадываешься какое.
    — Нет-нет. Я только сказал, что, по-моему, оно не возникало бы столь часто, если бы не имело особого значения для Хильды и ее отца. А какоезначение, об этом знает только Хильда.
    — Это была романтическая ирония?
    — Бессмысленный вопрос, София.
    — Почему?
    — Потому что ирония тут не про нашу честь. Мы лишь беспомощные жертвыиронии. Если недоразвитый ребенок нарисует что-то на листе бумаги, нет смысла спрашивать бумагу, что он хотел изобразить.
    — У меня даже мурашки по спине от такого.

КИРКЕГОР

    …Европа находится на пути к банкротству…

 
   Хильда посмотрела на часы. Уже начало пятого. Положив папку с рукописью на стол, она помчалась вниз, в кухню.
   Нужно было успеть отнести в сарай еду, прежде чем маме надоест ждать. Пробегая мимо зеркала в бронзовой раме, Хильда не удержалась и заглянула в него.
   Потом она быстренько поставила чайник и стала торопливо намазывать бутерброды.
   Да, она непременно сыграет с отцом одну шутку. Хильда все больше чувствовала себя союзницей Софии и Альберто. Розыгрыш начнется еще в Копенгагене…
   Вскоре Хильда уже входила в лодочный сарай с большим подносом в руках.
   — А вот и второй завтрак, — сказала она.
   Мама драила что-то наждаком. Когда она откинула со лба волосы, в них тоже проглядывал наждак.
   — Ну что ж, обед мы сегодня пропустим.
   Чуть погодя они уже сидели на мостках и закусывали.
   — Когда приезжает папа? — спросила Хильда.
   — Ты сама знаешь. В субботу.
   — Но во сколько? Ты, кажется, говорила, что он едет через Копенгаген.
   — Да…
   Мама сделала паузу, чтобы дожевать бутерброд с огурцом и паштетом.
   — …он будет в Копенгагене около пяти. Самолет на Кристиансанн вылетает в восемь пятнадцать. По-моему, посадка в Хьевике ожидается в половине десятого.
   — Значит, три с лишним часа на копенгагенском аэродроме, в Каструпе…
   — А в чем дело?
   — Ни в чем… мне просто любопытно, как он будет добираться.
   Они продолжали есть. Выждав подольше, Хильда снова приступила к расспросам.
   — Ты что-нибудь слышала в последнее время про Анну и Уле?
   — Да, они иногда позванивают. Хотят в июле приехать домой на каникулы.
   — Не раньше?
   — Нет, думаю, не раньше.
   — Значит, на той неделе они будут в Копенгагене…
   — Да в чем дело, Хильда?
   — Ни в чем. Мы же должны о чем-то говорить.
   — Но ты уже третий раз упоминаешь Копенгаген.
   — Неужели третий?
   — Сначала мы с тобой говорили о том, где папа делает пересадку…
   — Да-да, поэтому я и вспомнила про Анну и Уле.
   Как только они поели, Хильда составила тарелки и чашки обратно на поднос.
   — Мне надо читать дальше, мама.
   — Ну конечно…
   Не послышался ли в мамином ответе легкий упрек? Они ведь собирались вдвоем приводить яхту в порядок к папиному приезду.
   — Папа намекнул, что мне хорошо бы до его возвращения закончить книгу.
   — Мало того, что его нет дома, он и в свое отсутствие пытается заправлять всем, что здесь происходит.
   — Если б ты только знала, скольким еще он пытается заправлять, — загадочно произнесла Хильда. — И какое получает от этого удовольствие…
   Она поднялась к себе и продолжила чтение.
 
    София вдруг услыхала стук в дверь. Альберто строго посмотрел на нее.
    — Не будем отвлекаться.
    Стук усилился.
    — Я расскажу тебе о датском мыслителе, которого философия Гегеля привела в негодование, — сказал Альберто.
    Дверь уже просто сотрясалась — так в нее колотили.
    — Наверняка майор прислал очередного сказочного героя. Проверить, не попадемся ли мы на его удочку, — продолжал Альберто. — Ему это ничего не стоит.
    — Но если мы не откроем и не выясним, кто это, ему ничего не стоит снести весь дом.
    — Возможно, ты права. Придется открыть.
    Они подошли к двери. Поскольку стук был неимоверно громкий, София ожидала увидеть за дверью чуть ли не великана, однако на крыльце стояла девочка в цветастом платьице и с длинными светлыми волосами. В руках у нее было две бутылочки: одна — красная, другая — синяя.
    — Привет, — сказала София. — Ты кто?
    — Я Алиса, — ответила девочка, смущенно делая книксен.
    — Я так и думал, — кивнул Альберто. — Это Алиса из Страны чудес.
    — Но как она оказалась здесь?
    — Страна чудес не имеет границ, — опередила его с ответом Алиса. — Она вроде Организации Объединенных Наций — находится повсюду, так что нашу страну пора избрать почетным членом ООН. И пусть бы ее представители входили во все комитеты. Ведь ООН тоже родом из человеческой мечты… или иллюзии.
    — Ох уж этот майор, — хмыкнул Альберто.
    — А что привело тебя сюда? — спросила София.
    — Мне нужно вручить тебе эти философские бутылочки.
    И она протянула Софии два пузырька из прозрачного стекла, в одном из которых была жидкость красного цвета, а в другом — синего. На красной бутылочке стояла надпись: «ВЫПЕЙ МЕНЯ», на синей: «И МЕНЯ ТОЖЕ».
    В следующую минуту мимо хижины пробежал белый кролик. Он бежал на задних лапах и был одет в пиджак и жилетку. Прямо напротив двери он вынул из жилетки карманные часы и пробормотал:
    — Ой-ой-ой, я опаздываю…
    И побежал дальше. Алиса припустила за ним. На ходу она снова присела и сказала:
    — Ну вот, опять все сначала.
    — Передавай привет Дине и Королеве, — крикнула ей вслед София.
    Алиса скрылась из виду. Альберто с Софией остались стоять на крыльце, рассматривая бутылки.
    — «ВЫПЕЙ МЕНЯ», «И МЕНЯ ТОЖЕ», — прочитала София. — Я боюсь. Вдруг там отрава.
    — Пузырьки прислал майор, — пожал плечами Альберто. — А все, что исходит от майора, — продукт сознания. Значит, это не более чем квинтэссенция, то бишь выжимки, его мыслей.
    Отвинтив крышку с красного пузырька, София осторожно приложила его к губам. Жидкость оказалась сладкой и приятной на вкус, но это было не всё. Одновременно вокруг начались какие-то странные превращения. Озеро, лес, избушка стали как бы сливаться в одно целое. Вскоре вместо пейзажа Софию окружал некий человек, и человеком этим была она сама. Она подняла взгляд на Альберто, однако и он вдруг показался Софии частью ее собственной души.
    — Странное дело, — сказала она. — Я как будто вижу вокруг то же, что и раньше, но все почему-то слито воедино. Я ощущаю все внутри своего сознания.
    Альберто кивнул, однако Софии почудилось, будто она кивает самой себе.
    — Это пантеизм, философия единого, — пояснил он, — или «мировой дух» романтиков. Они воспринимали все в виде одного большого Я. Так же, как и Гегель, который закрывал глаза на отдельную личность и видел во всем лишь проявление мирового разума.
    — Как ты думаешь, отпить из второго пузырька?
    — Там написано, что отпить.
    София открутила вторую крышечку и сделала большой глоток синей жидкости. Она показалась Софии свежее и кислее на вкус, чем красная. Но и на этот раз окружающий мир мгновенно изменился.
    Действие красной жидкости прекратилось, и все вещи вернулись в прежнее состояние. Альберто опять был привычным Альберто, деревья в лесу стали деревьями, а водоем снова обрел вид небольшого озера.
    Такое положение, однако, продлилось не долее секунды, потому что окружающие предметы продолжали отделяться друг от друга. Лес перестал быть лесом — каждое, даже самое маленькое, дерево теперь стояло само по себе и представляло целый мир. Каждая, даже самая крохотная, веточка превратилась в отдельную историю, о которой можно было в свою очередь рассказать тысячу историй.
    Озерцо вдруг стало безграничным морем — безграничным не вглубь или вширь, а по количеству переливающихся рябинок и живописных заводей. София поняла, что могла бы потратить целую жизнь на созерцание этого озера, но озеро все равно осталось бы непостижимым в своей таинственности и загадочности.
    Она подняла взгляд к кроне дерева, в которой забавно играли три воробушка. София уловила их присутствие на дереве, еще когда оглядывалась по сторонам в первый раз. Но тогда она толком не рассмотрела воробьев: красная жидкость стерла все противоречия и индивидуальные различия.
    Соскочив с каменного крыльца, на котором они стояли, София склонилась к траве. Она обнаружила там целый мир — нечто подобное бывает, когда впервые в жизни ныряешь на глубину с открытыми глазами. Во мху между сухими стебельками и пучками травы копошилось множество всякой живности. София разглядела паука, который уверенно и настойчиво пробирался сквозь мох… красную тлю, которая сновала вверх-вниз по травинке… ораву муравьев, занятых авральными работами… И все же каждый муравей перебирал лапками на свой собственный лад.
    Самое удивительное, однако, ожидало Софию, когда она выпрямилась во весь рост и посмотрела на Альберто, по-прежнему стоявшего на крыльце. Она увидела в нем то ли инопланетянина, то ли некое сказочное существо. В то же время изменилось и ее восприятие самой себя. Она была не просто человеком, не просто пятнадцатилетней девочкой, а личностью — Софией Амуннсен, единственной и неповторимой.
    — Что ты видишь? — спросил Альберто.
    — Я вижу тебя каким-то чудиком.
    — Неужели?
    — Наверное, я никогда не пойму, что значит быть другим человеком. Все люди на свете совершенно разные.
    — А лес?
    — Лес тоже не похож на себя. Он стал вселенной, в которой происходят поразительные события.
    — Я так и предполагал. Синий пузырек — это индивидуализм, который, например, стал реакцией