Горенко Евгения. Брат-чародей

   — О! Раз чувствует свои бока, значит скоро… хм… поправится. Ты посиди с ним, сударышня, а я схожу, принесу что надо. И не бойся прикладывать к нему силу, коли что. Это сейчас не человек, а животное. Неразумное, опасное и для себя, и для других, животное. Поняла?
   Тяжело сглотнув подступившую тошноту, Легина кивнула. Садовник скоро вернулся, принеся ведро воды, полотенца и здоровенную склянку со снадобьем. Вдвоём они влили в Гилла полстакана кисло пахнущей жидкости, а всё остальное — на себя: он так отбивался, будто покушались на его честь.
   — Ф-фух… И ведь не скажешь, глядя на него, что сила есть. Так ведь, сударышня?…
   Снадобье подействовало. Гилл поуспокоился и словно уснул. Он стал выглядеть почти нормальным, только усталым-усталым. Легина, присев на корточки, мокрым полотенцем принялась вытирать ему лицо и шею. Ракенык поскрёб свой мощный затылок и пошёл искать для неё табуреточку.
   Он отсутствовал так долго, что Легина в какой-то момент почти физически ощутила, как опала сила потока событий, в который она вдруг оказалась вовлечена. До сих пор она только наблюдала, принимала решения, действовала. Сейчас же само собой образовалось незаполненное действием пространство. И через его тишину и одиночество пульсирующей кровью пробивалось требование сделать, наконец, выбор.
   В последнее время сомнительность двойной жизни, которую она вела, нарастала, как снежный ком. Легина ещё старалась поменьше задумываться об этом, но земля под ногами подрагивала всё заметнее. А эта встряска ненароком сорвала завесы, которыми она отгораживалась от необходимости сделать выбор.
   Выбор одной жизни из двух.
   Или Гина, или Легина.
   Вместе уже не получается.
   Легина закусила губу. Надо выбирать. Только как?
   Можно попробовать взвесить на весах, что она теряет и что приобретает в том или другом случае. И посмотреть, что перевесит.
   Хмыкнула, вдруг поняв, что как она ни отстранялась от выбора, многие обрывки мыслей в этом направлении были ею уже продуманы. И сейчас нужно только всё собрать до кучи и решить, что со всем этим делать. Легина медленно подошла к выходу из беседки и, прислонившись к косяку, задумчиво опустила голову. Сразу от ступеньки начиналась давно не чищенная дорожка, над которой с обеих боков кустились заросли бывшей живой ограды.
   Итак, если она выберет Гину. Какой тогда будет её жизнь?
   В том-то вся и загвоздка, что она не знает этого точно. Слишком много возможностей, слишком много неопределённостей. Это одновременно и пугало, и бодрило. Она может продолжать учиться у чародеев. Может стать чародеем. Или не стать. Может выйти замуж. Даже за Гилла. Но если и не за него?… Тоже ведь можно. Маловероятно, что она останется в Венцекамне: эту каменную громадину Легина с детства недолюбливала. Но можно уехать в другой город. Или построить себе усадьбу в пустынном и живописном месте. Завести хозяйство, рожать детей, помогать мужу в делах, управляться по дому, учить грамоте крестьянских детишек, рассказывать о далёких странах и давних обычаях своим… А вечерами всей семьёй пить чай за большим столом.
   И стать Гиной очень легко — нужно всего лишь отказаться от любых претензий на престол. Отец потом вряд ли бы особо претендовал на её право самой распоряжаться своей жизнью.
   Это была бы в чём-то приятная жизнь, но какая-то мелкая и низкая. Без остроты. Без малейшего намёка на славу. Вместо этого придётся учиться печь пироги и штопать носки. Она наверняка раздобреет, как её мать.
   А что насчёт Легины? Да, это шанс на власть и на славу. Но сколько ей придётся драться за этот шанс… В отличие от богатой на дороги Гины, все возможности Легины заключались в трёх словах: можно стать королевой. При этом ей точно и окончательно придётся отказаться от Гилла. От замужества по любви. От захватывающего ученичества у чародеев… Хотя вот Кемешь может остаться в её жизни… Чего ещё не будет, так это друзей. У неё, впрочем, их и раньше не было, но тут придётся отказаться от последней капли надежды, вдруг они когда-нибудь появятся. У королей друзей не бывает. Только слуги… И опять-таки потеря Гилла, самая горькая потеря…
   — Пи-ить… В-воды ктонить… дайте…
   Вздрогнув от неожиданности, Легина обернулась на слабый стон. Гилл уже приоткрыл глаза; в них светились истинное страдание. Она заметалась в поисках подходящей посуды, но ничего, кроме опустевшего сосуда из-под лекарства, не было. Быстро ополоснув его, набрала из ведра тёплой и уже не совсем чистой воды. Гилл жадно припал к поданному питью; его зубы мелко стучали о стекло. Допив, он откинулся назад и даже не заметил, что его затылок звонко ударился о быльце скамейки.
   — П-пасиб… А ты кто? Я тебя знаю? — тускло оглядел он Легину. Та промолчала. — А т-ты знаешь её? Ну, её? Её…одну. Может, ты это она?… Нет, не она…
   Легина почувствовала, как у неё задрожали губы.
   — Не она, — разочарованно повторил Гилл и, икнув, повернулся на другой бок. Судя по засвистевшему дыханию, он тут же уснул.
   Легина как стояла, так и осела на пол.
   Сквозь мучительное бездумие, сквозь режущую бесслёзность глаз прорвалась мысль.
    Ей уже доводилось проходить через такое. Она пройдёт и сейчас.
   Встав на одном усилии воли, Легина невидяще огляделась вокруг себя.
   Всё та же пыльная беседка в пожухлом плетении плюща…
   Борясь с желанием забиться в какую-нибудь щель или хотя бы снова осесть на землю, Легина подошла к дверному косяку и вытянутой рукой опёрлась о его шершавую поверхность. Было хреново: противной слабостью дрожали ноги, одежда вдосталь пропиталась противными ручейки липкого пота и вонючими пятнами снадобья, бесцеремонно вернулось отпустившее было недомогание.
   Полуденная жара сменилась предвечерней духотой. В уснувшем воздухе не чуялось ни намёка на ветерок. Легина тяжело оторвалась от опоры. Подождала, проверяя, устоит ли сама на ногах. Потом добралась до ведра с водой и попробовала смыть с себя дурноту и пот.
   Из тишины донеслись спешащие семипудовые шаги. Легина выпрямилась и наспех привела себя в порядок. Еле успела — в крохотный проём входа бочком, бочком протиснулась огромадная фигура Ракеныка и с размаху бухнула перед Легиной толстый берёзовый чурбан.
   — Вот! Садись теперь на здоровье, сударышня!… Ты прости уж, что задержался! Экономка, будь она неладна, насела: режь да режь ветки! Мол, близко к окнам подобрались, могут уже и побить!… Нет, ну сколько этим летом бурь налетало, ничего не разбилось, а тут вот прямо с места не сойди, а сделай!… Вот уж настыра так настыра…
   Люди, наделённые недюжинной физической силой, обычно со снисходительным добродушием оглядывают с высоты своих башнеобразных фигур суету мелких собратьев по человечеству. Только к тутошней экономке — маленькой, крепенькой женщине — Ракенык чувствовал почтительное уважение, доходящее иногда до благоговейного страха. Может быть, просто потому, что, в отличие от него, она была весьма на своём месте; большое хозяйство в её кругленьких руках крутилось без заминок, как небосвод. Она умела управляться и с ним самим, любые их разногласия всегда заканчивались одинаково: выходило по её. Вот и сейчас ему таки пришлось пилить чёртовы сучья, прекрасно зная при этом, как ждут его помощь совсем в другом месте.
   — Всё хорошо, — прервала его оправдания Легина. — Ты всё правильно сделал… Я и сама здесь справилась… Он спит. Почти не просыпался. Ты мне вот что лучше сделай…
   Она вытащила из кармана мешочек от Кемеши. Его простая холщёвая поверхность вдруг на мгновение вспыхнула на её ладони золотым отсветом памяти о доставшейся ей утром доле заботы и любящей доброты. Легина замерла, порозовев, — и отсыпала на лист бумаги щепотку сухих трав.
   — Пойди на кухню. Пусть мне сделают отвар. Из этого.
   — Хм… То-то я смотрю, ты то бледнеешь, то синеешь. Ну думаю, что-то здесь не то. Не то приболела, не то…
   — Иди уже. Хватит разговоров…
   Оставшись снова одна, Легина почувствовала облегчение. Сейчас она придёт в себя… потом Ракенык принесёт её лекарство… и она сразу же пойдёт домой.
   Хватит. Всё, что она могла, она сделала.
   Легина тихонько застонала, вспомнив, что ей ещё предстоит объясняться за позднее возвращение и болезненно-неопрятный вид.
   — Ты чего плачешь? Что случилось?
   Гилл — ещё задутый, в багровых пятнах, но уже с просыпающимся ясным блеском глаз — с безмятежным любопытством разглядывал её. Ожидая ответа, он скользнул взглядом по сторонам, и чем дальше, тем быстрее исчезала его безмятежность.
   — Эй, а где это я? И как я сюда попал? — Гилл встревожено приподнялся, напрочь забыв о неполученном ответе на свои первые вопросы. Легина опять не спешила с ответом, но на этот раз он и сам быстро начал соображать свои обстоятельства. — Ага… Это дедов дом. Ага… Ну да…
   Контуры сегодняшнего дня начали проступать в его памяти, разматываясь назад, к самому своему началу. Чем дальше, тем сильнее Гилл чувствовал приближение саднящей занозы — и, не сдержавшись, вздрогнул, когда наткнулся на неё: сегодняшним утром он, роясь в ворохах своих бумаг, нашёл самый первый черновик самого первого стихотворения о Гражене. И память того счастья — яркого, чистого, ещё не преданного — вживую вспыхнула в нём. Но не удержалась счастьем, как раньше, а всей своею невыносимо притягивающей яркостью и живой силой вдруг стала болью.
   И эта боль сорвала его с места, закружила по городу в поисках облегчения, а потом бросила в тёмное жерло древнего божества, издавна предлагающего всем бедолагам честное забвение за сущие гроши.
   — Ага… Ну да… Это, значит, я всё-таки добрался до дедовского дома. Честно говоря, этого я уже не помню. А тут ты, да? — повернулся он опять к Легине и принял сидячее положение. — Ну, сестрёнка, ты сущий клад. Помогаешь страждущим, спасаешь… э-э…
   — Пьяных, — пришла ему на помощь сестрёнка.
   — Ну зачем так грубо. Дед в курсе?… Ох, надо научиться пить.
   — Идиот.
   — Нет, ну зачем ты так грубо?! Ты же совсем не такая… Знаешь, — вдруг посерьёзнел он, — я ведь думал уже. Ты ведь мне только троюродная? То есть никаких препятствий нет. Жена из тебя будет — первый сорт. И с тобой даже я почти приличным мужем буду! С тобой ведь не забалуешь. Как раз то, что мне надо. Дед всё-таки прав… н-да… О чём это я?… А ну да, вспомнил. Конечно. Ну да. Выходи. За меня. Замуж.
   Он поднял взгляд к лицу Легины, со спокойным ожиданием заглянул в её ясно открытые глаза. Реакция Легины — точнее почти полное её отсутствие — неожиданно успокоила его. Ему не хотелось ни радостных воплей, ни слёз, ни каких других бурных выражений согласия. Ну ладно, пусть и несогласия. В общем, он прочитал её сдержанность как разумное обдумывание его предложения.
   — Что скажешь, Гин? — повеселел он.
   — Что скажу?… - голос Легины был чист и ровен. — Во-первых то, что сюда ты не добрался. Это я нашла тебя у трактира. Почти валяющегося под забором. Наняла двух воришек. И они доставили тебя сюда.
   — Подожди… Не может быть…
   — Помолчи. Сейчас я говорю. Во-вторых. Сделала это я вовсе не ради тебя. А потому что очень… очень уважаю лорда Станцеля. Твоего деда. Которого ты позоришь своим поведением.
   — Моего деда? Только моего? — быстрый умом Гилл выхватил странное уточнение.
   — Да. Только твоего. И это относится к тому, что в-третьих. Кого ты просишь выйти за тебя замуж?… Гину. Очень хорошо… Только здесь нет никакой Гины!! - её голос вдруг сорвался почти в крик, но она тут же взяла себя в руки. — Это имя, Гина, вместе со своим дедовством однажды предложил мне лорд Станцель. Сам. Так было нужно.
   Она остановилась перевести дыхание. Встала со своей табуреточки. Пошла к выходу.
   Гилл молчал. Он еле удерживался в седле стремительно мчащейся неизвестно куда ситуации. Ясно чувствовал, что сказано ещё не всё. И просто ждал, когда это всёбудет сказано. И не важно, что она уже уходит. Молча уходит.
   — Здесь нет Гины, которая могла бы выйти за тебя замуж, — остановившись в дверях, спиной к нему, с суровой обречённостью повторила она.
   — А кто… здесь… есть? — решился на вопрос Гилл.
   Она легко обернулась. Глаза её опять были ясно открыты, но в них ничего нельзя было прочитать.
   — Моё имя Легина. Легина, дочь Ригера и Энивре. Теперь ты до конца дней своих можешь быть счастлив от мысли, что однажды делал предложение принцессе чистой королевской крови. Будущей королеве.
   …Когда в беседку притопал Ракенык, Гилл сидел на лавочке всё в той же позе, всё так же уставившись в открытый проём выхода из беседки. Садовник непонимающе огляделся по сторонам, опустил вытянутую руку, в которой держал стакан с желтоватой жидкостью, и нахмурился на Гилла:
   — Это чего это она отсюда так быстро ушла? А? Нехорошо, сударь. Она ведь тебе… тебя… Эк! — сердито крякнул он, не давая сорваться с языка чужой сердечной тайне. — А ты ведь, чай, обидел Гину, а?
   — Обидел Гину? — эхом повторил Гилл. — Обидел Гину… Ну да, точно. Обидел.
   — Ну вот, что я и говорю! Эх, нехорошо, сударь!
   Гилл вылетел на улицу, с каким-то звериным рычанием крутанулся по пыльной дорожке, под высоким небом. Резко замер, раскинув руки. И прошептал в высокое-высокое небо:
   — Да только не Гину…
   Продолжение следует
   Здесь и далее стихи, отмеченные звездочкой, принадлежат средневековому испанскому поэту
   Феликсу Лопе де Вега Карпио.
   © Copyright Горенко Евгения Александровна
   [e-mail]