Страница:
наиболее полным архивом советских и зарубежных публикаций (а также
внушительной видеотекой), зафиксировавших важнейшие политические события
перестроечных лет.
Следующей европейской столицей, куда они вскоре отправились вдвоем,
стала Женева, где в ноябре 85-го состоялась первая встреча Михаила Горбачева
и Рональда Рейгана... Символ мира и нейтралитета, убежище для разноплеменных
инакомыслящих и отшельнический приют самого, пожалуй, романтичного из
политических философов Жан-Жака Руссо, Женева в те дни выглядела, как
военная база. Изгороди из колючей проволоки перегораживали подъезды к
советской миссии и резиденции американского президента, снайперы на крышах,
вертолеты, барражировавшие над городом, - все это отнюдь не предвещало, что
столица Швейцарии станет поворотным пунктом мировой истории, который
приведет к окончанию "холодной войны". Серьезность намерений оккупировавших
город спецслужб чуть было не проверили на себе операторы Си-эн-эн. Когда они
на вертолете делали круг над резиденцией американского президента, передавая
картинку "живьем", в наушниках пилота прозвучало недвусмысленное: "Или через
минуту вы выходите из этой зоны, или мы вас собъем!"
Сама встреча Горбачева и Рейгана проходила в более раскованной
атмосфере. Услышав весьма высокие оценки Горбачева сразу от двух таких
разных европейских лидеров, как М.Тэтчер и Ф.Миттеран, Рональд Рейган был
заинтригован и ждал появления коммуниста номер один с явным интересом.
Напряжение скорее испытывали его помощники. Их проблемы на этот раз можно
было сравнить с еще недавними заботами помощников Л.Брежнева, которые во
время его важных международных встреч стремились свести к минимуму
непосредственное общение высших руководителей, когда наш лидер не был
прикрыт заранее заготовленными справками и не был подстрахован кем-нибудь из
членов делегации. Сейчас в роли одряхлевшего Брежнева выступал Рейган, и в
лучшие свои годы не слишком вникавший в детали сложных проблем
стратегического баланса и переговоров по разоружению. Для встречи с
Горбачевым он был вооружен необходимым минимумом карточек с краткими
выступлениями, ответами на предполагаемые вопросы собеседника и несколькими
отрепетированными репликами, русскими поговорками и ссылками на высказывания
"Николая Ленина" (добросовестные советологи из Госдепа почему-то всегда
полностью воспроизводили изначальный псевдоним Владимира Ульянова), которые
обеспечивали ему "автономное плавание" в первые минуты переговоров, после
чего сразу число их участников должно было расшириться "до полного формата",
и на этой фазе от президента можно было уже не опасаться каких-то
импровизаций.
Горбачев просчитывал вероятность такого сценария еще в Москве и, даже
прилетев в Женеву, продолжал мысленно подбирать ключи к предстоящему
диалогу, репетируя его на последних консультациях с членами своей делегации
- среди них наряду с "патриархами" американистики А.Добрыниным, Г.Корниенко
и Г.Арбатовым были и представители "новой волны" советской дипломатии:
Э.Шеварднадзе с А.Яковлевым и впервые официально привлеченные к
государственному визиту эксперты - академики Е.Велихов и Р.Сагдеев.
"Сверхзадача" саммита была для него ясна: пробившись через заслон
идеологических клише, с которыми сжился стареющий президент, и "забор" из
памяток и справок, выставленный его окружением, убедить Рейгана, что перед
ним не политический робот, а живой человек, представляющий иной мир, но
открытый к диалогу и настроенный на сотрудничество.
Горбачев знал, что не имеет права упустить женевский шанс. Слишком
многое было поставлено на карту: ведь от того, как пойдет разговор,
завяжутся ли между двумя лидерами личные, а не только протокольные
отношения, разглядит ли в нем американский президент возможного партнера,
зависели в немалой степени преспективы его Перестройки. Чтобы достучаться до
собеседника, он готов был продемонстрировать почтение перед его возрастом и
опытом, и в то же время напомнить, что на его плечах не меньший груз
ответственности, чем у американского коллеги: "Я не ученик, господин
Президент, а вы не учитель, за нами огромные миры".
Поначалу разговор между ними напоминал костер из сырых дров: пламя не
хотело разгораться и в любой момент могло погаснуть. Во время первого
перерыва Горбачев был близок к отчаянию, заявив своей свите: "Старик бубнит
все по своим вызубренным памяткам", - и в сердцах назвал Рейгана
"динозавром". Но постепенно атмосфера начала теплеть. Возможно, нашему
лидеру помог опыт общения с "динозаврами" в брежневском Политбюро. Устав от
препирательств по правам человека, 50-процентному сокращению ядерных ракет и
программе СОИ, он сокрушенно сказал: "Похоже, мы зашли в тупик". И тут
Рейган предложил пройтись. Прогулявшись по дорожкам парка и изрядно
промерзнув, они зашли в здание небольшого бассейна, в гостиной которого
пылал предусмотрительно разожженный камин. И хотя в принципиальных вопросах
их позиции не сблизились, именно там между ними впервые пробежала искра
личного контакта.
Будь эти политические супертяжеловесы большими профессионалами в сфере
дипломатии, им труднее было бы найти общий язык и пришлось бы следовать по
колее, уже проложенной до них другими. Однако оба по разным причинам не
испытывали пиетета перед своими предшественниками и игре по нотам
предпочитали свободные импровизации. Именно поэтому два выдающихся дилетанта
оказались способны, как через год подтвердил Рейкьявик, на сенсационный
прорыв там, где математически выверенный паритет и баланс страха стали чуть
ли не аксиомой. У главного коммуниста и у главного империалиста обнаружился
единый Бог - здравый смысл, который даже их близким окружением воспринимался
как утопия. Выяснилось, что оба идеалиста мечтали о безъядерном мире,
верили, что он возможен, и, что было особенно вызывающим, не стеснялись
говорить об этом. На почве этих видений, а может быть, и исторического
видения началось их сближение.
Разумеется, подлинные профессионалы не могли с этим мириться. Когда
экспертам делегаций поручили составить текст заключительного коммюнике,
чтобы зафиксировать забрезжившее взаимопонимание, они после нескольких часов
добросовестной работы уткнулись в тупик и вернули позиции сторон к исходным
точкам. Рейгану и Горбачеву об этом "плодотворном" итоге доложили за ужином
Шульц и Корниенко, не желавшие даже глядеть друг на друга. На этот раз уже
Рейган, который тоже не хотел упускать женевский шанс (к этому его активно
подталкивала Нэнси, желавшая, чтобы его президентство завершилось какими-то
"историческими" договоренностями с Москвой), подмигнул Горбачеву: "Ну что,
господин генеральный секретарь, ударим кулаком по столу?"
Это означало - произошло то, чего добивался Горбачев: президент США был
готов, отбросив "шпаргалки" экспертов, перевести процесс наметившегося
советско-американского сближения на "ручное управление". Разойдясь по разным
углам, они устроили в своих командах "разбор полетов". И, как пишет
Горбачев, выяснилось, что споры шли по большей части "не о существе дела, а
о словах". (Впоследствии непреклонный громыкинский стиль переговоров,
который в Женеве олицетворял Г.Корниенко, Михаил Сергеевич называл
"пещерным".) После нажима со стороны двух руководителей уже глубокой ночью
общие слова были найдены, и наутро Рейган с Горбачевым смогли подписать
совместное заявление, констатировавшее, что "ядерная война недопустима",
поскольку "в ней не может быть победителей", и что "стороны не будут
стремиться к военному превосходству друг над другом".
В отличие от мужчин, обнаруживших, что на них действуют флюиды обоюдной
симпатии, две первые леди не подружились. Нэнси Рейган впоследствии в своих
мемуарах довольно желчно высказалась в адрес Раисы, которую она нашла "сухой
и педантичной". Она пишет, что перед их первой встречей "была в панике", не
зная, о чем говорить с женой главного советского коммуниста, к тому же также
членом партии. Но, по ее словам, Раиса взяла инициативу разговора на себя,
почти не дав Нэнси "вставить слово". Усмотревшая в этом проявление
"дидактичности", свойственной недавнему преподавателю марксистской
философии, Нэнси меньше всего могла предполагать, что за этой внешней
самоуверенностью новой "хозяйки Кремля" кроется еще не выветрившаяся
внутренняя робость оказавшейся под мировыми прожекторами алтайской девочки
из Веселоярска, проведшей большую часть жизни в российской провинции.
Если не считать общих фраз заключительного коммюнике и рукопожатия на
сцене Дворца наций, Женевская встреча дала Горбачеву скорее пищу для
размышлений насчет того, в каком направлении и на каких условиях возможно
продвижение советско-американских отношений, чем принесла практические
результаты. В области сокращения ядерных арсеналов, интересовавшей его в
первую очередь, он был бы готов "разменять" сокращение стратегических
вооружений и "евроракет", предложенное американцами, на рейгановскую
программу "звездных войн". Однако на это не хотел идти американский
президент. В сфере же политических контактов Горбачев понял, что "на слово"
обещаниям о будущей демократизации советской системы Запад не поверит до тех
пор, пока он не подтвердит их конкретными переменами.
Рейган, явившийся в Женеву с очередным списком советских "отказников",
которых не выпускали за границу как обладателей государственных секретов,
раздражал не потому, что ему нечего было ответить, - аргументов и
темперамента для типового "отпора" генсеку не занимать, а тем, что ставил те
вопросы, которые Горбачев и сам собирался решать. Поскольку ему не хотелось
продолжать "отлаиваться" от западных обвинений и тем самым возвращаться в
брежневско-громыкинскую эпоху, вопросы надо было снимать скорее, чем он
планировал.
Несмотря на обозначившееся взаимное расположение двух лидеров,
советско-американские отношения с мертвой точки практически не сдвинулись.
Всего обаяния Горбачева не хватило для того, чтобы убедить Рональда Рейгана
и тем более вашингтонский истеблишмент в том, что его предложения о
сокращениях вооружений - не очередная пропагандистская уловка Москвы.
Стремясь развить начатое мирное наступление, уже в январе 86-го Горбачев
ошеломил своих западных партнеров еще одной инициативой: 15-летней
программой строительства безъядерного мира. Эта разделенная на 3 этапа
грандиозная "стройка века" должна была завершиться к 2000 году ликвидацией
ядерных арсеналов всех членов мирового атомного клуба. Подоспевший ХХVII
cъезд КПСС дал Горбачеву возможность подвести под новую внешнюю политику
идеологическое обоснование.
Напомним, что в эти годы и перестройка, и сам Горбачев находились еще
на "ленинском" этапе, и соответственно любой разрыв с прошлой политикой или
ее пересмотр могли предприниматься исключительно на основе ссылок на
Владимира Ильича и какое-нибудь из его высказываний. А.Яковлеву
посчастливилось "набрести" на одну из таких цитат, в которой Ленин признавал
- при определенных обстоятельствах - приоритет общечеловеческих интересов
пролетариата над узкоклассовыми. Изъяв это высказывание вождя из контекста и
препарировав с помощью некоторой редакционной правки, его можно было вполне
использовать для "научного обоснования" нового политического мышления.
Конечно, сам Ильич наверняка бы не согласился с попыткой представить его в
виде абстрактного гуманиста из разряда тех, с кем он безжалостно и
бескомпромиссно боролся. Кроме того, исходным пунктом нового политического
мышления была констатация того, что в ядерный век оружие массового
уничтожения ставит "объективный предел" для классовой конфронтации.
Приписать Ленину способность предвидеть еще в начале века возможность
появления атомной бомбы - значило попросту представить его в виде нового
Нострадамуса.
Куда более бережно, чем Горбачев и Яковлев, с ленинским наследием
обращался человек, отнюдь не испытывавший пиетета к вождю мирового
пролетариата, - Джордж Кеннан, творец американской концепции "сдерживания"
Советского Союза в годы "холодной войны". Разъясняя идеологию коммунизма,
автор особо подчеркивал, что она рассматривает капитализм не как партнера, а
как заклятого исторического врага, с которым можно некоторое время
сосуществовать, даже иногда сотрудничать, в ожидании его устранения с
исторической сцены, которому коммунисты должны содействовать любыми
средствами. Сотрудничество с капиталистами поэтому для них - тактика,
непримиримая борьба (война) - стратегия. То, что мысли Ленина и его
последователей изложены Кеннаном достаточно точно, подтверждает выступление
Ильича 26 ноября 1920 года на собрании партячеек Московской организации
РКП(б): "Как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь
капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот". Н.Хрущев со своим "Мы вас
закопаем", брошенным в лицо "буржуинам" в 60-е годы, выглядел поэтому куда
более правоверным ленинцем, чем Горбачев.
Было ли столь неожиданное "прочтение" Ленина тактической уловкой или
искренним убеждением основателей новой политической философии, остается
гадать. Сегодня и Горбачев, и Яковлев сами дают на этот вопрос разноречивые
ответы. Очевидно лишь, что Горбачев первым из советских руководителей
публично заявил об отказе от планов строительства в СССР иной,
альтернативной по отношению к остальному миру, особой цивилизации и
подтвердил, что считает свою страну частью единого общего мира.
Чтобы подчеркнуть универсальный характер нового вероучения, Горбачев
был готов записать в его предтечи и таких весьма далеких друг от друга
персонажей, как Карл Маркс и Рональд Рейган: "Ведь еще Маркс, - сообщал он
членам своего Политбюро, - говорил о единстве человеческого рода. Мы же на
определенном этапе это как бы перестали замечать. А теперь это выявилось".
Рейган же, по Горбачеву, чуть ли не вторил Марксу, когда убеждал: "Глубоко
ошибаются те, кто считает, что конфликт между нашими народами и
государствами (США и СССР) неизбежен".
При всей диалектической эквилибристике, на которую пускался Горбачев,
чтобы "заговорить зубы" партийному синклиту, главный тезис, который он хотел
не мытьем, так катаньем протащить через высшую Инстанцию, был на самом деле
революционным: отвергая еще недавнее толкование мирного сосуществования как
"особой формы классовой борьбы", он утверждал: "Если глубже посмотреть на
сущность мирного сосуществования, то это по существу иное понятие единого
человеческого рода..."
Конечно, приподнятая атмосфера, царившая в стране в начале перестройки,
в сочетании с естественным желанием Горбачева подороже "продать" на Западе
задуманную им очередную "русскую революцию" окрашивали его рассуждения о
перспективах мирового развития в мессианские и миссионерские тона.
Получалось, что обновленная перестройкой Россия снова, как в 17-м, готова
предложить (и проложить) всему человечеству путь в будущее (к счастью, на
этот раз не путем его разделения и противопоставления "мира труда миру
капитала", а с помощью его примирения и воссоединения). "Когда придет новое
мышление в международном масштабе, - рассуждал Горбачев в "узком кругу"
после женевской встречи с Рейганом, - трудно сказать. Но оно обязательно
придет, сама жизнь ему учит, и может прийти неожиданно быстро".
Согласно его логике, даже крамольный постулат "свободы выбора" выглядел
уже не капитулянтским, а, наоборот, многообещающим. Ведь если бы удалось с
помощью перестройки "вылечить" заболевший социализм, превратив его в
современное, гуманное и при этом процветающее общество, то, пользуясь
"свободой выбора", самые разные народы без принуждения должны были бы отдать
ему предпочтение перед антигуманным капитализмом. Таким образом, в
горбачевской интерпретации концепция "свободы выбора" превращалась из
синонима "вольной", которую советская сверхдержава выписывала своим
"вассалам", отпуская на все четыре стороны, в способ вернуть
социалистическому проекту историческую перспективу.
В уже упоминавшейся книге "Перестройка и новое мышление для нашей
страны и для всего мира", обращенной "к народам напрямую", Горбачев еще
достаточно самоуверенно заявляет: "У меня иногда создается даже впечатление,
что некоторые американские политики, постоянно восхваляя капиталистическую
систему, рекламируя свою демократию, тем не менее не очень-то уверены в них,
боятся соревнования с СССР в мирных условиях (выделено мной. - А.Г.)...
Чувствую, что после прочтения этих строк обозреватели напишут, что, к
сожалению, Горбачев плохо знает западную демократию. Увы, кое-что знаю, по
крайней мере достаточно для того, чтобы непоколебимо верить в демократию
социалистическую, в социалистический гуманизм".
Из этого пылкого пассажа видно, что бывали ситуации, когда в отсутствие
убедительных аргументов для "научного обоснования" своей концепции нового
мира ему приходилось переходить почти на религиозный язык. Этот акт веры
Горбачева уже достаточно скоро превратился в буквальном смысле слова в его
политическое аутодафе, ибо этот самый убежденный сторонник коммунизма стал,
может быть, его последней политической жертвой.
В первые годы, на стадии оптимистических прогнозов и благих намерений,
инициаторам перестройки нетрудно было обещать Прекрасный Новый Мир не только
собственной стране, но и остальному человечеству. И у нового политического
мышления нашлись романтически настроенные приверженцы не только в Советском
Союзе. Одним из первых был обращен в веру во всечеловеческую перестройку
тогдашний индийский премьер-министр Раджив Ганди. В нем и его супруге
итальянке Соне чета Горбачевых обрела пылких друзей, с которыми Михаил и
Раиса чувствовали себя много свободнее, чем с Рональдом и Нэнси. В ноябре
1986 года в Дели Горбачев и Ганди подписали составленную торжественным
слогом Декларацию о безъядерном и ненасильственном мире, всерьез веря в то,
что закладывают первый камень в его основание, и не зная еще, что, вопреки
их надеждам, клуб ядерных держав будет пополняться, в том числе за счет
самой Индии, а один из авторов декларации - Раджив станет жертвой
террористического насилия.
Поверили было в горбачевскую перестройку как в возможность реабилитации
социалистической идеи (которую сам же Советский Союз, казалось, безнадежно
дискредитировал) и европейские социалисты, не потерявшие надежду найти
затерянный "третий путь" в мировой политике. Самыми влиятельными из них были
французский президент Франсуа Миттеран и испанский премьер Фелипе Гонсалес.
Если даже эти умудренные государственные деятели не остались безразличны к
посулам перестройки, что уж говорить о миллионах приверженцев левых взглядов
в западном мире, которые были готовы воспринимать приход Горбачева чуть ли
не как долгожданное второе пришествие мессии. Уже после 1991 года, распада
СССР, и крушения советской политики осуществления социалистической мечты
видный французский дипломат, ставший послом в Казахстане, написал в своем
горьком письме уже бывшему советскому президенту: "Вы не имели права на
поражение!"
Разумеется, атмосфера чуть ли не мирового восторга, сопровождавшая
первый этап перестройки и бурные аплодисменты ее инициатору, которые чем
дальше, тем заметнее начали перемещаться из Советского Союза за его рубежи,
не могли не провоцировать у Горбачева некоторого "головокружения от
успехов". "Запад потому так внимательно следит за ходом нашей перестройки, -
говорил он, подводя итоги 1986 года, - что их в первую очередь интересует не
наша внешняя политика, а что будет с социализмом... Американцев беспокоит
рост нашего международного авторитета, по которому мы обходим США... Наша
реальная политика сильнее любой пропаганды". Его слова не были одним только
самовосхвалением. Самые разные опросы той эпохи подтверждали позитивное
изменение отношения в западном общественном мнении к перестраивавшемуся
Советскому Союзу. Сам же Горбачев по популярности в Западной Европе намного
обходил американского президента. У него, таким образом, были все основания
считать, что новая советская внешняя политика себя окупает и начинает
приносить стране едва ли не больше дивидендов, чем внутренняя, по крайней
мере в политической и психологической сфере. За ними должны были по этой
логике последовать "дивиденды" экономические. Получалось, правда, что
спасение социализма (нового, перестроечного "разлива") должно было в
значительной степени прийти от его заклятого исторического врага и
соперника, которого, вопреки надеждам, предшественникам Горбачева не удалось
ни "взять за шиворот", ни "закопать".
К чести "отца перестройки", даже когда стало окончательно ясно, что
дарованная им, в частности, народам Восточной Европы, а вслед за ними и
Прибалтийских республик "свобода выбора" будет использована отнюдь не для
сохранения режима, навязанного им силой, а, напротив, подтолкнет их к
побегу, он не осадил назад и не изменил им самим провозглашенные правила
игры. Не поступил, как Н.Хрущев в 1956 году, который, одобрив развивавшую
дух ХХ съезда КПСС Декларацию Советского правительства о новых отношениях
СССР с другими соцстранами, через несколько дней отправил танки в Будапешт,
чтобы вразумить тех, кто его слишком буквально понял.
В окружении Горбачева было немало советников и советчиков,
рекомендовавших поступить таким же образом по отношению к ГДР в 1989 году и
к Прибалтике в 1990-1991 годах и обвинявших его потом в "мягкотелости", в
"измене социализму". Как политик-прагматик, он должен был, вероятно,
учитывать все риски и считаться с давлением сил, толкавших его в эту
сторону. Говорят, что Брежнев, принимая решение о вводе войск в
Чехословакию, заботился в первую очередь о собственном политическом
выживании. Поведение Горбачева в сходной ситуации показало: произнесенные им
еще в апреле 1986 года на заседании Политбюро слова "признание свободы
выбора должно быть для нас методом практической политики, а не
пропагандистским лозунгом" стали для него принципом, которому он остался
верен. Это означало, что новое политическое мышление, как и демократия,
которые он поначалу рассчитывал использовать как инструменты спасения
социализма, из средства превратились для него в самостоятельную и самоценную
цель. Закрывая, таким образом, этап "классового подхода" к ведению внешней
политики, высшая цель которой - насаждение или сохранение социализма -
оправдывала бы любые средства, он еще раз бесповоротно порывал с тем, кто
формально оставался его политическим поводырем - Лениным.
Ждать, пока, вняв призывам и поверив его обещаниям, остальной мир, и
прежде всего американцы, окрестятся в приверженцев нового политического
мышления, было бы наивно. На горбачевскую программу строительства
безъядерного мира Рейган ответил эскалацией военных программ, фактическим
выходом из Договора ОСВ-2 и бомбардировками Ливии. Перед Горбачевым встал
вопрос: реагировать ли на это традиционно по-советски - "острием против
острия" - или попробовать разорвать порочный круг обоюдных подозрений, в
котором были заинтересованы "динозавры" в обоих лагерях. На том же
апрельском Политбюро он, не стесняясь, давал выход своим эмоциям южанина (и
одновременно гасил подозрения собственных "ястребов"): "Надо делать
коррективы в отношениях с США... С этой компанией каши не сварим... - почти
буквально повторял он Андропова, предлагая "подвесить" очередную
советско-американскую встречу на высшем уровне - "Я в любом случае в США не
поеду, да и Шеварднадзе незачем ехать в мае в Вашингтон". И тут же,
спохватившись, одергивал себя: "Но курс XXVII съезда на улучшение отношений
с США надо сохранить, - напоминал всем членам партийного руководства (и
самому себе). - У нас нет выбора".
А коли так, приходилось в повседневной практической деятельности не
уноситься мыслями в иной мир, как это делал в детстве мечтательный мальчик
из Привольного, и не дожидаться того неизбежного будущего, в котором народы,
"распри позабыв", в единую семью соединятся, а возвращаться к проблемам,
порожденным старым мышлением, и платить по долгам. Как минимум два из них
были уже давно просрочены - афганская война и советские "евроракеты",
спровоцировавшие размещение в Западной Европе американских "Першингов".
Об этих, как и о других проблемах, оставленных громыкинско-устиновской
дипломатией "громкого боя", Горбачев говорил в своем выступлении перед
аппаратом МИДа в мае 1986 года. Целью этой "установочной" речи было "окунуть
дипломатов в атмосферу перестройки". В ней он особо обрушивался на
"переговорщиков", которые "спали", позволяя переговорам о разоружении
топтаться на месте, а западным скептикам дискредитировать новые советские
инициативы, представляя их блефом. Эмоции генсека можно было понять. От
советских переговорщиков в догорбачевскую эпоху требовалось не слишком
внушительной видеотекой), зафиксировавших важнейшие политические события
перестроечных лет.
Следующей европейской столицей, куда они вскоре отправились вдвоем,
стала Женева, где в ноябре 85-го состоялась первая встреча Михаила Горбачева
и Рональда Рейгана... Символ мира и нейтралитета, убежище для разноплеменных
инакомыслящих и отшельнический приют самого, пожалуй, романтичного из
политических философов Жан-Жака Руссо, Женева в те дни выглядела, как
военная база. Изгороди из колючей проволоки перегораживали подъезды к
советской миссии и резиденции американского президента, снайперы на крышах,
вертолеты, барражировавшие над городом, - все это отнюдь не предвещало, что
столица Швейцарии станет поворотным пунктом мировой истории, который
приведет к окончанию "холодной войны". Серьезность намерений оккупировавших
город спецслужб чуть было не проверили на себе операторы Си-эн-эн. Когда они
на вертолете делали круг над резиденцией американского президента, передавая
картинку "живьем", в наушниках пилота прозвучало недвусмысленное: "Или через
минуту вы выходите из этой зоны, или мы вас собъем!"
Сама встреча Горбачева и Рейгана проходила в более раскованной
атмосфере. Услышав весьма высокие оценки Горбачева сразу от двух таких
разных европейских лидеров, как М.Тэтчер и Ф.Миттеран, Рональд Рейган был
заинтригован и ждал появления коммуниста номер один с явным интересом.
Напряжение скорее испытывали его помощники. Их проблемы на этот раз можно
было сравнить с еще недавними заботами помощников Л.Брежнева, которые во
время его важных международных встреч стремились свести к минимуму
непосредственное общение высших руководителей, когда наш лидер не был
прикрыт заранее заготовленными справками и не был подстрахован кем-нибудь из
членов делегации. Сейчас в роли одряхлевшего Брежнева выступал Рейган, и в
лучшие свои годы не слишком вникавший в детали сложных проблем
стратегического баланса и переговоров по разоружению. Для встречи с
Горбачевым он был вооружен необходимым минимумом карточек с краткими
выступлениями, ответами на предполагаемые вопросы собеседника и несколькими
отрепетированными репликами, русскими поговорками и ссылками на высказывания
"Николая Ленина" (добросовестные советологи из Госдепа почему-то всегда
полностью воспроизводили изначальный псевдоним Владимира Ульянова), которые
обеспечивали ему "автономное плавание" в первые минуты переговоров, после
чего сразу число их участников должно было расшириться "до полного формата",
и на этой фазе от президента можно было уже не опасаться каких-то
импровизаций.
Горбачев просчитывал вероятность такого сценария еще в Москве и, даже
прилетев в Женеву, продолжал мысленно подбирать ключи к предстоящему
диалогу, репетируя его на последних консультациях с членами своей делегации
- среди них наряду с "патриархами" американистики А.Добрыниным, Г.Корниенко
и Г.Арбатовым были и представители "новой волны" советской дипломатии:
Э.Шеварднадзе с А.Яковлевым и впервые официально привлеченные к
государственному визиту эксперты - академики Е.Велихов и Р.Сагдеев.
"Сверхзадача" саммита была для него ясна: пробившись через заслон
идеологических клише, с которыми сжился стареющий президент, и "забор" из
памяток и справок, выставленный его окружением, убедить Рейгана, что перед
ним не политический робот, а живой человек, представляющий иной мир, но
открытый к диалогу и настроенный на сотрудничество.
Горбачев знал, что не имеет права упустить женевский шанс. Слишком
многое было поставлено на карту: ведь от того, как пойдет разговор,
завяжутся ли между двумя лидерами личные, а не только протокольные
отношения, разглядит ли в нем американский президент возможного партнера,
зависели в немалой степени преспективы его Перестройки. Чтобы достучаться до
собеседника, он готов был продемонстрировать почтение перед его возрастом и
опытом, и в то же время напомнить, что на его плечах не меньший груз
ответственности, чем у американского коллеги: "Я не ученик, господин
Президент, а вы не учитель, за нами огромные миры".
Поначалу разговор между ними напоминал костер из сырых дров: пламя не
хотело разгораться и в любой момент могло погаснуть. Во время первого
перерыва Горбачев был близок к отчаянию, заявив своей свите: "Старик бубнит
все по своим вызубренным памяткам", - и в сердцах назвал Рейгана
"динозавром". Но постепенно атмосфера начала теплеть. Возможно, нашему
лидеру помог опыт общения с "динозаврами" в брежневском Политбюро. Устав от
препирательств по правам человека, 50-процентному сокращению ядерных ракет и
программе СОИ, он сокрушенно сказал: "Похоже, мы зашли в тупик". И тут
Рейган предложил пройтись. Прогулявшись по дорожкам парка и изрядно
промерзнув, они зашли в здание небольшого бассейна, в гостиной которого
пылал предусмотрительно разожженный камин. И хотя в принципиальных вопросах
их позиции не сблизились, именно там между ними впервые пробежала искра
личного контакта.
Будь эти политические супертяжеловесы большими профессионалами в сфере
дипломатии, им труднее было бы найти общий язык и пришлось бы следовать по
колее, уже проложенной до них другими. Однако оба по разным причинам не
испытывали пиетета перед своими предшественниками и игре по нотам
предпочитали свободные импровизации. Именно поэтому два выдающихся дилетанта
оказались способны, как через год подтвердил Рейкьявик, на сенсационный
прорыв там, где математически выверенный паритет и баланс страха стали чуть
ли не аксиомой. У главного коммуниста и у главного империалиста обнаружился
единый Бог - здравый смысл, который даже их близким окружением воспринимался
как утопия. Выяснилось, что оба идеалиста мечтали о безъядерном мире,
верили, что он возможен, и, что было особенно вызывающим, не стеснялись
говорить об этом. На почве этих видений, а может быть, и исторического
видения началось их сближение.
Разумеется, подлинные профессионалы не могли с этим мириться. Когда
экспертам делегаций поручили составить текст заключительного коммюнике,
чтобы зафиксировать забрезжившее взаимопонимание, они после нескольких часов
добросовестной работы уткнулись в тупик и вернули позиции сторон к исходным
точкам. Рейгану и Горбачеву об этом "плодотворном" итоге доложили за ужином
Шульц и Корниенко, не желавшие даже глядеть друг на друга. На этот раз уже
Рейган, который тоже не хотел упускать женевский шанс (к этому его активно
подталкивала Нэнси, желавшая, чтобы его президентство завершилось какими-то
"историческими" договоренностями с Москвой), подмигнул Горбачеву: "Ну что,
господин генеральный секретарь, ударим кулаком по столу?"
Это означало - произошло то, чего добивался Горбачев: президент США был
готов, отбросив "шпаргалки" экспертов, перевести процесс наметившегося
советско-американского сближения на "ручное управление". Разойдясь по разным
углам, они устроили в своих командах "разбор полетов". И, как пишет
Горбачев, выяснилось, что споры шли по большей части "не о существе дела, а
о словах". (Впоследствии непреклонный громыкинский стиль переговоров,
который в Женеве олицетворял Г.Корниенко, Михаил Сергеевич называл
"пещерным".) После нажима со стороны двух руководителей уже глубокой ночью
общие слова были найдены, и наутро Рейган с Горбачевым смогли подписать
совместное заявление, констатировавшее, что "ядерная война недопустима",
поскольку "в ней не может быть победителей", и что "стороны не будут
стремиться к военному превосходству друг над другом".
В отличие от мужчин, обнаруживших, что на них действуют флюиды обоюдной
симпатии, две первые леди не подружились. Нэнси Рейган впоследствии в своих
мемуарах довольно желчно высказалась в адрес Раисы, которую она нашла "сухой
и педантичной". Она пишет, что перед их первой встречей "была в панике", не
зная, о чем говорить с женой главного советского коммуниста, к тому же также
членом партии. Но, по ее словам, Раиса взяла инициативу разговора на себя,
почти не дав Нэнси "вставить слово". Усмотревшая в этом проявление
"дидактичности", свойственной недавнему преподавателю марксистской
философии, Нэнси меньше всего могла предполагать, что за этой внешней
самоуверенностью новой "хозяйки Кремля" кроется еще не выветрившаяся
внутренняя робость оказавшейся под мировыми прожекторами алтайской девочки
из Веселоярска, проведшей большую часть жизни в российской провинции.
Если не считать общих фраз заключительного коммюнике и рукопожатия на
сцене Дворца наций, Женевская встреча дала Горбачеву скорее пищу для
размышлений насчет того, в каком направлении и на каких условиях возможно
продвижение советско-американских отношений, чем принесла практические
результаты. В области сокращения ядерных арсеналов, интересовавшей его в
первую очередь, он был бы готов "разменять" сокращение стратегических
вооружений и "евроракет", предложенное американцами, на рейгановскую
программу "звездных войн". Однако на это не хотел идти американский
президент. В сфере же политических контактов Горбачев понял, что "на слово"
обещаниям о будущей демократизации советской системы Запад не поверит до тех
пор, пока он не подтвердит их конкретными переменами.
Рейган, явившийся в Женеву с очередным списком советских "отказников",
которых не выпускали за границу как обладателей государственных секретов,
раздражал не потому, что ему нечего было ответить, - аргументов и
темперамента для типового "отпора" генсеку не занимать, а тем, что ставил те
вопросы, которые Горбачев и сам собирался решать. Поскольку ему не хотелось
продолжать "отлаиваться" от западных обвинений и тем самым возвращаться в
брежневско-громыкинскую эпоху, вопросы надо было снимать скорее, чем он
планировал.
Несмотря на обозначившееся взаимное расположение двух лидеров,
советско-американские отношения с мертвой точки практически не сдвинулись.
Всего обаяния Горбачева не хватило для того, чтобы убедить Рональда Рейгана
и тем более вашингтонский истеблишмент в том, что его предложения о
сокращениях вооружений - не очередная пропагандистская уловка Москвы.
Стремясь развить начатое мирное наступление, уже в январе 86-го Горбачев
ошеломил своих западных партнеров еще одной инициативой: 15-летней
программой строительства безъядерного мира. Эта разделенная на 3 этапа
грандиозная "стройка века" должна была завершиться к 2000 году ликвидацией
ядерных арсеналов всех членов мирового атомного клуба. Подоспевший ХХVII
cъезд КПСС дал Горбачеву возможность подвести под новую внешнюю политику
идеологическое обоснование.
Напомним, что в эти годы и перестройка, и сам Горбачев находились еще
на "ленинском" этапе, и соответственно любой разрыв с прошлой политикой или
ее пересмотр могли предприниматься исключительно на основе ссылок на
Владимира Ильича и какое-нибудь из его высказываний. А.Яковлеву
посчастливилось "набрести" на одну из таких цитат, в которой Ленин признавал
- при определенных обстоятельствах - приоритет общечеловеческих интересов
пролетариата над узкоклассовыми. Изъяв это высказывание вождя из контекста и
препарировав с помощью некоторой редакционной правки, его можно было вполне
использовать для "научного обоснования" нового политического мышления.
Конечно, сам Ильич наверняка бы не согласился с попыткой представить его в
виде абстрактного гуманиста из разряда тех, с кем он безжалостно и
бескомпромиссно боролся. Кроме того, исходным пунктом нового политического
мышления была констатация того, что в ядерный век оружие массового
уничтожения ставит "объективный предел" для классовой конфронтации.
Приписать Ленину способность предвидеть еще в начале века возможность
появления атомной бомбы - значило попросту представить его в виде нового
Нострадамуса.
Куда более бережно, чем Горбачев и Яковлев, с ленинским наследием
обращался человек, отнюдь не испытывавший пиетета к вождю мирового
пролетариата, - Джордж Кеннан, творец американской концепции "сдерживания"
Советского Союза в годы "холодной войны". Разъясняя идеологию коммунизма,
автор особо подчеркивал, что она рассматривает капитализм не как партнера, а
как заклятого исторического врага, с которым можно некоторое время
сосуществовать, даже иногда сотрудничать, в ожидании его устранения с
исторической сцены, которому коммунисты должны содействовать любыми
средствами. Сотрудничество с капиталистами поэтому для них - тактика,
непримиримая борьба (война) - стратегия. То, что мысли Ленина и его
последователей изложены Кеннаном достаточно точно, подтверждает выступление
Ильича 26 ноября 1920 года на собрании партячеек Московской организации
РКП(б): "Как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь
капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот". Н.Хрущев со своим "Мы вас
закопаем", брошенным в лицо "буржуинам" в 60-е годы, выглядел поэтому куда
более правоверным ленинцем, чем Горбачев.
Было ли столь неожиданное "прочтение" Ленина тактической уловкой или
искренним убеждением основателей новой политической философии, остается
гадать. Сегодня и Горбачев, и Яковлев сами дают на этот вопрос разноречивые
ответы. Очевидно лишь, что Горбачев первым из советских руководителей
публично заявил об отказе от планов строительства в СССР иной,
альтернативной по отношению к остальному миру, особой цивилизации и
подтвердил, что считает свою страну частью единого общего мира.
Чтобы подчеркнуть универсальный характер нового вероучения, Горбачев
был готов записать в его предтечи и таких весьма далеких друг от друга
персонажей, как Карл Маркс и Рональд Рейган: "Ведь еще Маркс, - сообщал он
членам своего Политбюро, - говорил о единстве человеческого рода. Мы же на
определенном этапе это как бы перестали замечать. А теперь это выявилось".
Рейган же, по Горбачеву, чуть ли не вторил Марксу, когда убеждал: "Глубоко
ошибаются те, кто считает, что конфликт между нашими народами и
государствами (США и СССР) неизбежен".
При всей диалектической эквилибристике, на которую пускался Горбачев,
чтобы "заговорить зубы" партийному синклиту, главный тезис, который он хотел
не мытьем, так катаньем протащить через высшую Инстанцию, был на самом деле
революционным: отвергая еще недавнее толкование мирного сосуществования как
"особой формы классовой борьбы", он утверждал: "Если глубже посмотреть на
сущность мирного сосуществования, то это по существу иное понятие единого
человеческого рода..."
Конечно, приподнятая атмосфера, царившая в стране в начале перестройки,
в сочетании с естественным желанием Горбачева подороже "продать" на Западе
задуманную им очередную "русскую революцию" окрашивали его рассуждения о
перспективах мирового развития в мессианские и миссионерские тона.
Получалось, что обновленная перестройкой Россия снова, как в 17-м, готова
предложить (и проложить) всему человечеству путь в будущее (к счастью, на
этот раз не путем его разделения и противопоставления "мира труда миру
капитала", а с помощью его примирения и воссоединения). "Когда придет новое
мышление в международном масштабе, - рассуждал Горбачев в "узком кругу"
после женевской встречи с Рейганом, - трудно сказать. Но оно обязательно
придет, сама жизнь ему учит, и может прийти неожиданно быстро".
Согласно его логике, даже крамольный постулат "свободы выбора" выглядел
уже не капитулянтским, а, наоборот, многообещающим. Ведь если бы удалось с
помощью перестройки "вылечить" заболевший социализм, превратив его в
современное, гуманное и при этом процветающее общество, то, пользуясь
"свободой выбора", самые разные народы без принуждения должны были бы отдать
ему предпочтение перед антигуманным капитализмом. Таким образом, в
горбачевской интерпретации концепция "свободы выбора" превращалась из
синонима "вольной", которую советская сверхдержава выписывала своим
"вассалам", отпуская на все четыре стороны, в способ вернуть
социалистическому проекту историческую перспективу.
В уже упоминавшейся книге "Перестройка и новое мышление для нашей
страны и для всего мира", обращенной "к народам напрямую", Горбачев еще
достаточно самоуверенно заявляет: "У меня иногда создается даже впечатление,
что некоторые американские политики, постоянно восхваляя капиталистическую
систему, рекламируя свою демократию, тем не менее не очень-то уверены в них,
боятся соревнования с СССР в мирных условиях (выделено мной. - А.Г.)...
Чувствую, что после прочтения этих строк обозреватели напишут, что, к
сожалению, Горбачев плохо знает западную демократию. Увы, кое-что знаю, по
крайней мере достаточно для того, чтобы непоколебимо верить в демократию
социалистическую, в социалистический гуманизм".
Из этого пылкого пассажа видно, что бывали ситуации, когда в отсутствие
убедительных аргументов для "научного обоснования" своей концепции нового
мира ему приходилось переходить почти на религиозный язык. Этот акт веры
Горбачева уже достаточно скоро превратился в буквальном смысле слова в его
политическое аутодафе, ибо этот самый убежденный сторонник коммунизма стал,
может быть, его последней политической жертвой.
В первые годы, на стадии оптимистических прогнозов и благих намерений,
инициаторам перестройки нетрудно было обещать Прекрасный Новый Мир не только
собственной стране, но и остальному человечеству. И у нового политического
мышления нашлись романтически настроенные приверженцы не только в Советском
Союзе. Одним из первых был обращен в веру во всечеловеческую перестройку
тогдашний индийский премьер-министр Раджив Ганди. В нем и его супруге
итальянке Соне чета Горбачевых обрела пылких друзей, с которыми Михаил и
Раиса чувствовали себя много свободнее, чем с Рональдом и Нэнси. В ноябре
1986 года в Дели Горбачев и Ганди подписали составленную торжественным
слогом Декларацию о безъядерном и ненасильственном мире, всерьез веря в то,
что закладывают первый камень в его основание, и не зная еще, что, вопреки
их надеждам, клуб ядерных держав будет пополняться, в том числе за счет
самой Индии, а один из авторов декларации - Раджив станет жертвой
террористического насилия.
Поверили было в горбачевскую перестройку как в возможность реабилитации
социалистической идеи (которую сам же Советский Союз, казалось, безнадежно
дискредитировал) и европейские социалисты, не потерявшие надежду найти
затерянный "третий путь" в мировой политике. Самыми влиятельными из них были
французский президент Франсуа Миттеран и испанский премьер Фелипе Гонсалес.
Если даже эти умудренные государственные деятели не остались безразличны к
посулам перестройки, что уж говорить о миллионах приверженцев левых взглядов
в западном мире, которые были готовы воспринимать приход Горбачева чуть ли
не как долгожданное второе пришествие мессии. Уже после 1991 года, распада
СССР, и крушения советской политики осуществления социалистической мечты
видный французский дипломат, ставший послом в Казахстане, написал в своем
горьком письме уже бывшему советскому президенту: "Вы не имели права на
поражение!"
Разумеется, атмосфера чуть ли не мирового восторга, сопровождавшая
первый этап перестройки и бурные аплодисменты ее инициатору, которые чем
дальше, тем заметнее начали перемещаться из Советского Союза за его рубежи,
не могли не провоцировать у Горбачева некоторого "головокружения от
успехов". "Запад потому так внимательно следит за ходом нашей перестройки, -
говорил он, подводя итоги 1986 года, - что их в первую очередь интересует не
наша внешняя политика, а что будет с социализмом... Американцев беспокоит
рост нашего международного авторитета, по которому мы обходим США... Наша
реальная политика сильнее любой пропаганды". Его слова не были одним только
самовосхвалением. Самые разные опросы той эпохи подтверждали позитивное
изменение отношения в западном общественном мнении к перестраивавшемуся
Советскому Союзу. Сам же Горбачев по популярности в Западной Европе намного
обходил американского президента. У него, таким образом, были все основания
считать, что новая советская внешняя политика себя окупает и начинает
приносить стране едва ли не больше дивидендов, чем внутренняя, по крайней
мере в политической и психологической сфере. За ними должны были по этой
логике последовать "дивиденды" экономические. Получалось, правда, что
спасение социализма (нового, перестроечного "разлива") должно было в
значительной степени прийти от его заклятого исторического врага и
соперника, которого, вопреки надеждам, предшественникам Горбачева не удалось
ни "взять за шиворот", ни "закопать".
К чести "отца перестройки", даже когда стало окончательно ясно, что
дарованная им, в частности, народам Восточной Европы, а вслед за ними и
Прибалтийских республик "свобода выбора" будет использована отнюдь не для
сохранения режима, навязанного им силой, а, напротив, подтолкнет их к
побегу, он не осадил назад и не изменил им самим провозглашенные правила
игры. Не поступил, как Н.Хрущев в 1956 году, который, одобрив развивавшую
дух ХХ съезда КПСС Декларацию Советского правительства о новых отношениях
СССР с другими соцстранами, через несколько дней отправил танки в Будапешт,
чтобы вразумить тех, кто его слишком буквально понял.
В окружении Горбачева было немало советников и советчиков,
рекомендовавших поступить таким же образом по отношению к ГДР в 1989 году и
к Прибалтике в 1990-1991 годах и обвинявших его потом в "мягкотелости", в
"измене социализму". Как политик-прагматик, он должен был, вероятно,
учитывать все риски и считаться с давлением сил, толкавших его в эту
сторону. Говорят, что Брежнев, принимая решение о вводе войск в
Чехословакию, заботился в первую очередь о собственном политическом
выживании. Поведение Горбачева в сходной ситуации показало: произнесенные им
еще в апреле 1986 года на заседании Политбюро слова "признание свободы
выбора должно быть для нас методом практической политики, а не
пропагандистским лозунгом" стали для него принципом, которому он остался
верен. Это означало, что новое политическое мышление, как и демократия,
которые он поначалу рассчитывал использовать как инструменты спасения
социализма, из средства превратились для него в самостоятельную и самоценную
цель. Закрывая, таким образом, этап "классового подхода" к ведению внешней
политики, высшая цель которой - насаждение или сохранение социализма -
оправдывала бы любые средства, он еще раз бесповоротно порывал с тем, кто
формально оставался его политическим поводырем - Лениным.
Ждать, пока, вняв призывам и поверив его обещаниям, остальной мир, и
прежде всего американцы, окрестятся в приверженцев нового политического
мышления, было бы наивно. На горбачевскую программу строительства
безъядерного мира Рейган ответил эскалацией военных программ, фактическим
выходом из Договора ОСВ-2 и бомбардировками Ливии. Перед Горбачевым встал
вопрос: реагировать ли на это традиционно по-советски - "острием против
острия" - или попробовать разорвать порочный круг обоюдных подозрений, в
котором были заинтересованы "динозавры" в обоих лагерях. На том же
апрельском Политбюро он, не стесняясь, давал выход своим эмоциям южанина (и
одновременно гасил подозрения собственных "ястребов"): "Надо делать
коррективы в отношениях с США... С этой компанией каши не сварим... - почти
буквально повторял он Андропова, предлагая "подвесить" очередную
советско-американскую встречу на высшем уровне - "Я в любом случае в США не
поеду, да и Шеварднадзе незачем ехать в мае в Вашингтон". И тут же,
спохватившись, одергивал себя: "Но курс XXVII съезда на улучшение отношений
с США надо сохранить, - напоминал всем членам партийного руководства (и
самому себе). - У нас нет выбора".
А коли так, приходилось в повседневной практической деятельности не
уноситься мыслями в иной мир, как это делал в детстве мечтательный мальчик
из Привольного, и не дожидаться того неизбежного будущего, в котором народы,
"распри позабыв", в единую семью соединятся, а возвращаться к проблемам,
порожденным старым мышлением, и платить по долгам. Как минимум два из них
были уже давно просрочены - афганская война и советские "евроракеты",
спровоцировавшие размещение в Западной Европе американских "Першингов".
Об этих, как и о других проблемах, оставленных громыкинско-устиновской
дипломатией "громкого боя", Горбачев говорил в своем выступлении перед
аппаратом МИДа в мае 1986 года. Целью этой "установочной" речи было "окунуть
дипломатов в атмосферу перестройки". В ней он особо обрушивался на
"переговорщиков", которые "спали", позволяя переговорам о разоружении
топтаться на месте, а западным скептикам дискредитировать новые советские
инициативы, представляя их блефом. Эмоции генсека можно было понять. От
советских переговорщиков в догорбачевскую эпоху требовалось не слишком