Страница:
съезду таких общественных авторитетов, как А.Яковлев, А.Собчак, академики
В.Гольданский и Д.Лихачев.
Переживать собственно было не из-за чего. Ненормальными, и уже в силу
этого эфемерными, были скорее предшествовавшая полурелигиозная экзальтация и
фонтаны общественных страстей вокруг перестройки и ее бесспорно выдающегося
вождя. Тем не менее Горбачев, подтвердив, что произрастает из той же
социальной почвы, что и остальное население, реагировал на приметы
начавшегося охлаждения бурно и поначалу обиженно. Так из-за публикации в
"Аргументах и фактах" потребовал было если и не высечь море, как персидский
царь Ксеркс, разъярившийся на морскую стихию за то, что она разметала его
суда, то головы (то есть отставки) главного редактора В.Старкова, на чем,
впрочем, спустя несколько дней, остыв, не стал настаивать.
Так или иначе, в обстановке убыстряющегося (теперь уже в значительной
степени под давлением радикалов) темпа общественной жизни, чтобы остаться во
главе начатого им процесса, не оставалось иного выхода, как пришпорить
"тигра", пытаться придать реформе черты перманентной революции. Для этого
существовал один способ: расширение базы, фундамента реформ. Собственно
говоря, к этой цели вели все его предшествующие шаги. Начав с обсуждения
замысла перестройки в самом "узком кругу", куда первоначально входили Раиса
и самые близкие единомышленники, Горбачев постепенно вытягивал на стремнину
все более многочисленные и разнородные по представлениям о реформах и
связанных с ней ожиданиях категории и слои общества. По его замыслу, именно
демократизация перестройки, превращение ее из кабинетно-дачного проекта в
"общенародное дело" должны были придать основательность переменам в стране и
обеспечить им страховку от поворота вспять, гарантии необратимости.
По большому счету, эта стратегия себя оправдала, пройдя проверку в
августе 1991 года, когда Москва, оставшись без пилота перестройки,
интернированного в Форосе, самостоятельно справилась с пусть и
полуопереточным заговором ГКЧП. Российский парламент, защитники Белого дома
и вскормленная гласностью пресса подтвердили Горбачеву (и открыли для себя),
что хорошо усвоили его уроки и больше не зависят от его повседневной опеки.
В то же время то, что Горбачев воспринимал как укрепление социальной
базы своей революции, начавшейся без необходимых, согласно учебникам
истмата, "движущих сил", было на деле лишь расширением ее зыбкой
политической опоры в виде разноперого ополчения, с охотой увязавшегося за
лидерами на штурм бастионов опостылевшей власти. Изменением же и тем более
построением нового социального фундамента реформы за счет появления целых
слоев и категорий населения, реально, то есть прежде всего экономически,
заинтересованных в ее успехе, пока, увы, не пахло.
Размышляя над причинами поражения перестройки, Михаил Сергеевич позднее
назовет первой из них то, что в ее начале "было упущено немало времени для
развертывания экономических преобразований. Затем, когда программа
радикальной реформы была принята в 1987 году, не хватило терпения,
настойчивости, решимости и воли обеспечить ее практическое осуществление..."
В другой раз он выразился менее витиевато: "Экономические преобразования
отстали от политических. Их не удалось развернуть в полную меру, а наши
поиски мирного перевода тоталитарной экономики в демократическую
захлебнулись". Иначе говоря, повторился печальный (с точки зрения тогдашней
советской власти) опыт кавалерийского рейда Буденного на Варшаву: обозы и
интендантские службы отстали, и наступление, предвещавшее "освобождение"
Европы и европейскую, если не мировую революцию, провалилось. Однако были ли
в реальности предприняты попытки осуществить эти самые "экономические
преобразования"?
Основной причиной надо, видимо, считать, что экономические аспекты
начатой реформы всегда оказывались подчинены главным - политическим и
призваны были их обслуживать. Поэтому не один раз назревшие, если не
перезревшие экономические решения отменялись или откладывались до лучших
времен при первых признаках политических осложнений, а поскольку
напряженность в стране не спадала, всерьез заняться экономикой руки у
Горбачева не доходили. По этой же причине редко просчитывались вполне
предсказуемые экономические последствия отдельных популистских акций,
особенно если считалось, что они могут быстро окупить себя на политической
ниве.
К таким пагубным с экономической точки зрения шагам, безусловно,
следует в первую очередь отнести пресловутую антиалкогольную кампанию,
оставившую гигантскую пробоину в финансовом днище перестройки, которую
впоследствии так и не удалось залатать. Парадоксально, что проявивший
беспрецедентную отвагу во всем, что касалось политической реформы, Горбачев
необъяснимо робел перед некоторыми идеологическими табу, относящимися к
реформе экономики. Как считает его бывший помощник академик Н.Петраков,
экономический горизонт Горбачева поначалу вообще не простирался дальше
ленинского нэпа. Особенно возбужденно реагировал он на предложение некоторых
своих радикальных советников раздать колхозные земли в частную
собственность. Сдерживала ли его в этом идейная приверженность
социалистической ортодоксии, влиял ли незабытый опыт крайкомовских лет,
проведенных в ежегодных "битвах за урожай", или звучали отголоски опасливого
потомственного колхозника, боявшегося вторжения на село стихии рынка,
способной разрушить знакомый ему устоявшийся уклад жизни? Возможно, все
вместе.
Так или иначе, даже осенью 1990 года Горбачев, отбиваясь от критиков в
своем ближайшем окружении, повторял: "Я хотя и за рынок, но делайте со мной,
что хотите, - против частной собственности на землю. Не могу зачеркнуть
своего деда-коллективизатора". Укоренившееся во внуке коллективизатора
предубеждение к возвращению земли в частную собственность звучало и в его
недоверчивых оценках успехов китайской земельной контрреформы.
Однако Горбачев не был бы Горбачевым, если бы перед лицом реальности не
жертвовал (в том числе и собственными) идеологическими амулетами и не
предавал (как и положено "предателю") божков своей молодости ради
обретенного им главного Бога - здравого смысла. В 1988 году после
трехлетнего экспериментирования он отказался от попытки поднять на ноги
"лежащее" советское сельское хозяйство с помощью "супертрактора" -
Госагропрома - и впустил новое политическое мышление в экономику. Как и за
странами Восточной Европы, он признал за крестьянством право на "свободу
выбора" форм хозяйствования, дойдя в измене своим прошлым убеждениям,
правда, до "пожизненной аренды с правом передачи земли по наследству".
То же и с самой экономической реформой. Увлеченный своей "политической
революцией", Горбачев поначалу величаво отвергал рекомендации обратить
внимание на опыт Дэн Сяопина, начавшего "чистить рыбу" своего социализма не
с политической "головы", а с экономического "хвоста", как и бейкеровские
"советы постороннего". Д.Бейкер, сам в прошлом министр финансов США, вежливо
втолковывал Горбачеву: "Политическую и социальную цену реформы лучше
заплатить быстрее, а не растягивать на годы, и тем более не откладывать".
Однако тот отмахивался: "Ждали двадцать лет, два-три лишних года ничего не
изменят". Подробнее развивал и объяснял тому же непонятливому Бейкеру логику
советских реформаторов Э.Шеварднадзе: "Когда Горбачев пришел к власти, никто
из нас не представлял, с чем мы столкнемся в области экономики. Однако у нас
в стране невозможно предпринять реальную экономическую реформу без
реформирования политической системы, то есть без освобождения людей".
Только по прошествии этих драгоценных "двух-трех лет", ушедших на
экспериментирование и с Госагропромом, и с госприемкой, и с самоуправлением
на предприятиях, потраченных на успокоение - то ортодоксов антирыночников,
то встревоженного повышением цен на хлеб и макароны населения ("без совета с
народом реформы цен не будет", - опрометчиво обещал генсек), Горбачев
обратился к тому, что питало его как политика - крестьянскому рассудку:
"Человеку надо дать поработать и заработать". "Дайте народу свободу, и будет
продукция", - объяснял он в очередной раз Н.Рыжкову. И теперь уже завистливо
вздыхал: "Удалось же китайцам за два года накормить миллиард населения".
Однако его новые экономические проповеди, не материализовавшись в
практические действия, оставались платоническими пожеланиями. Не только
после Пленума 1987 года, но и позднее правительство Рыжкова, с которым
Горбачев вплоть до конца 1990 года не хотел конфликтовать, "заматывало"
разные варианты рыночной реформы, пустив напоследок на дно вместе с
программой "500 дней" Шаталина-Явлинского не только шанс хотя бы на
психологическое преодоление барьера рынка, но и политическую перспективу
восстановления тактического союза Горбачева с Ельциным. Тот же Н.Петраков
вспоминает, как в феврале 90-го он вместе с коллегами подготовил проект
новой экономической программы, которая должна была стать первым официальным
документом первого Президента СССР. Документ понравился Горбачеву, он,
"основательно над ним поработав", направил Н.Рыжкову, а тот в итоге положил
его под сукно.
"Два-три года" решили многое. Природа, тем более экономических
отношений, не терпит пустоты. Вместо формирования социальной базы
перестройки в лице среднего класса из числа новых предпринимателей,
торговцев, фермеров и интеллигенции в отсутствие ясных законодательных норм
и внятной позиции государства по отношению к собственнику и собственности
"новая экономика" перестройки ушла в подполье. Подобно американской эпохе
"прохибишн" антиалкогольные импровизации реформаторов, руководствовавшихся,
конечно же, благими намерениями, породили еще до появления российских
"чикагских мальчиков", советскую "чикагскую мафию". В дальнейшем к
алкогольной добавились нефтяная, алюминиевая, банковская и прочая "братва".
За ними закономерно явилась и политическая.
Его расчеты на то, что удастся с помощью перестройки осуществить то,
чего не добился Ленин с помощью нэпа - преобразовать
военно-коммунистический, командно-административный социализм в "строй
цивилизованных кооператоров", - явно не оправдывались. Первые же появившиеся
на свет и отнюдь не цивилизованные кооператоры вызвали в общественном
мнении, воспитанном пропагандой уравниловки и прославлением раскулачивания,
ярость и агрессивное неприятие "рвачей". Когда на одной из встреч с
населением Горбачев во время прямой телевизионной трансляции неосторожно
задал собравшимся вопрос: "Так что же, закрыть нам кооперативы?", в ответ
раздалось дружное: "Да!Да!"
Кооператоров тем не менее "не отменили", к счастью, не "раскулачили".
Их застенчиво спрятали под крыло государственных предприятий, в результате
чего, по мнению А.Яковлева, "вместо того чтобы приучаться к
самостоятельности, инициативе и ответственности, они превратились в присоску
к госсектору, и насос для перекачивания безналичных бюджетных денег в черный
нал..."
В результате начатая с верхних этажей революция, под которую Горбачев
попробовал подвести политическую и социальную опоры, оказалась на весьма
шатком фундаменте. Проявившая интерес к политике, потянувшаяся во власть
активная часть элиты сочла, что самый прямой путь к этой цели -
присоединение к радикальной оппозиции Горбачеву. Динамичный слой новых
предпринимателей, убедившись, что "серая" зона переходной экономики
предоставляет уникальный шанс для обогащения, ринулся в полулегальный и
нелегальный бизнес, втягивая в него за собой многих представителей
государственной и партийной номенклатуры. Понятно, что такой сомнительный
базис должен был неизбежно разложить и криминализировать "надстройку". В
итоге, в то время как вершина Перестройки уходила все выше в заоблачные
перспективы преображения страны и мира, ее основание все глубже погружалось
"под воду". С какого-то момента неизбежно и сам Горбачев должен был, не
сознавая этого, стать не только жертвой развязанных им процессов, но и
орудием в руках тех сил, которым он открыл двери к истинной, то есть
экономической, власти и негласному политическому влиянию.
Помимо социальной базы в 1989-1990 годах начали подвергаться эрозии и
политические опоры перестройки. Прежние сторонники и попутчики, уже не
только члены Политбюро, но и представители интеллигенции, средства массовой
информации, дольше других сохранявшие благодарную верность Горбачеву, начали
расходиться по противоположным лагерям. Что уж говорить о КПСС и тем более о
пустившей побег от ее подпиленного ствола КП РСФСР, которые, естественно, не
собирались стать партией президента. Советы, в которые он попытался вдохнуть
жизнь, ни на какие попытки реанимации не отзывались. У генсека-президента,
сосредоточившего в своих руках к 1990 году необъятные властные полномочия,
помимо возможностей телеэкрана, не было под рукой передаточного механизма, с
помощью которого он мог бы если не единолично управлять страной, то хотя бы
влиять на развернувшиеся процессы.
Единственной структурой, к которой теоретически перетекала отобранная у
партии власть, был пока чисто символический "президентский режим". Но и эта,
еще не успевшая прижиться и мало кому понятная властная конструкция
подвергалась ожесточенным атакам с разных сторон - от радикалов в российском
и союзном парламентах до смыкавшихся с ними в нападках на "опасный
авторитаризм" президента депутатов из группы "Союз".
Произошло все это парадоксальным образом именно потому, что Горбачев на
самом деле добился поставленной цели. То, к чему он стремился, произошло:
"процесс пошел". Реактор перестройки был запущен, и теперь никто не в
состоянии его заглушить. Теперь уже и сам ее инициатор, двигаясь вперед, -
дорога назад ему была заказана - не мог определенно сказать, выбирает ли он
самостоятельно дальнейший маршрут или подчиняется толкающим в спину
событиям.
Не случайно именно в этот период Горбачев впервые в кругу самых
доверенных лиц заводит разговор о возможной отставке. "Дело сделано, -
говорил он А.Черняеву. - Народ получил возможность самостоятельно выбирать и
руководителей, и дальнейшую дорогу". От ухода Михаила Сергеевича удерживала
надежда, что начавшийся процесс ему лучше, чем кому-нибудь другому, удастся
ввести в рациональные рамки. Отголоски этих же настроений уловил его
помощник, общаясь в эти дни по телефону и с Раисой Максимовной.
Оставался тем не менее у Генсека ЦК КПСС один серьезный долг уже не
перед своей партией, а перед всей страной. В ситуации, когда новый,
избранный на основе подлинных выборов и в силу этого легитимный парламент
готовился реально взять в руки верховную власть, было необходимо, чтобы
правившая до сих пор партия желательно добровольно и тем более без
вооруженного сопротивления уступила ее народным избранникам. Никто, кроме
Горбачева, подготовившего эту операцию и остававшегося номинально Верховным
Главнокомандующим потерпевшей историческое поражение партийной армии, не мог
подать ей официального сигнала к отступлению. Тот факт, что он одновременно
подписывал и принимал капитуляцию, несколько упрощал дело. Однако затягивать
с публичным "харакири" тоже не следовало - лучше взять инициативу на себя,
чем оказаться в ситуации, когда партийное руководство принудит к этому
очередной Съезд народных депутатов.
В феврале 1990 года Пленум ЦК КПСС выбросил белый флаг. "Начавшая
перестройку" партия, понукаемая Горбачевым, сама выступила с предложением об
изменении редакции пресловутой 6-й статьи Конституции СССР, юридически
закреплявшей за компартией статус "ядра" советской политической системы.
Открывшемуся через месяц II Съезду народных депутатов осталось
"удовлетворить просьбу" КПСС о ее увольнении "по собственному желанию" с
должности "руководящей и направляющей силы" советского общества.
Уже на I Съезде народных депутатов СССР в мае 1989 года страна,
припавшая к телевизорам, была потрясена беспрецедентным зрелищем: перед
открытием съезда партийные "небожители-олимпийцы", члены Политбюро КПСС с
непривычной для них суетливостью разыскивали свои места среди остальных
депутатов в зале заседаний, а не в президиуме на сцене Кремлевского дворца,
в свое время задуманного и построенного как постоянная декорация для
ритуальных государственных и партийных торжеств. II Съезд, приняв в марте
1990 года новую редакцию 6-й статьи, поместил КПСС в одном ряду с "другими
политическими партиями", и теперь уже вся партия была вынуждена покинуть
высшую национальную трибуну, которую привыкла считать своим наследным
троном.
Предал ли свою партию генсек, приведший ее к политической Цусиме? Или
спас от унижения, а может быть, и от расправы, от предлагавшегося кое-кем
Нюрнбергского процесса? Да и кто, в конце концов, кого предал, и не
произошел ли внутри КПСС и тем более в КП РСФСР антигорбачевский и
антиперестроечный переворот еще за год до путча, интернировавшего
президента?
"Партия - единственное, что мне не изменит" - любил с выражением
декламировать заученные со школьных времен строки Маяковского молодой
секретарь Ставропольского крайкома. 23 августа 1991 года последний генсек ЦК
КПСС подписал в Кремле заявление о сложении с себя обязанностей руководителя
партии, объясняя свое решение тем, что "партийное руководство не осудило
путч и не призвало коммунистов защитить Конституцию". Поведение партийной
верхушки во время путча в принципе не было неожиданным: Конституция без
прежней 6-й статьи ценности для партии не представляла.
Однако окончательное, пусть запоздалое расставание Президента СССР со
своим двойником генсеком и с партией, уже давно переставшей его признавать
своим лидером, стало не только драматическим финалом многолетней истории
КПСС, но и имело роковые последствия для всей страны и целостности
Советского государства. Один из ветеранов литовской компартии рассказывал,
что как-то в разговоре со Сталиным задал ему вопрос: "Зачем в Советской
Конституции (официально величавшейся сталинской) записано право республик на
выход из Союза? Для чего таким образом провоцировать сепаратистские
настроения, ведь это может привести к расколу страны? "А вот чтобы этого не
произошло, и существует единая партия", - ответил вождь. К августу 1991-го
Советский Союз уже не был, конечно, такой же монолитной державой, как в ту
эпоху, когда ею управлял Иосиф Виссарионович. И все же пока партийная скрепа
существовала, она предохраняла государство от распада. После путча до
официальной кончины Союза осталось четыре месяца. И только на эти четыре
месяца президент Горбачев пережил генсека с той же фамилией.
В ряду многих адресованных ему обвинений есть одно, на которое Михаил
Сергеевич реагирует особенно болезненно: ответственность за развал
Cоветского Союза. Тут он защищается решительно, всякий раз напоминая, что в
этом вопросе "стоял насмерть", и из-за категорического несогласия с решением
участников Беловежского сговора и Алма-атинского "саммита" распустить Союз
ушел в отставку. Даже если оставить в стороне вопрос, был ли у него в этой
ситуации выбор, речь идет об очевидном факте: Горбачев бился за Союз до
конца, и не потому только, что его ликвидация лишала президента страны, а
стало быть, и должности. Он был искренен, когда заявлял, что при условии
сохранения "обновленного" Союза готов не выдвигать больше своей кандидатуры
на пост главы государства.
И не одна только грустная перспектива председательствовать при "распаде
империи", роль, от которой отказывался У.Черчилль, угнетала: предсказанные в
его обращении к участникам встречи в Алма-Ате драматические
внутриполитические и международные последствия распада СССР не только
полностью сбылись, но и превзошли его собственные опасения. Без ответа, и
теперь уже навсегда, останется главный вопрос: можно ли было этого избежать?
Когда Горбачева спрашивают, мог ли сохраниться Советский Союз, он
отвечает решительно и убежденно: "Да, мог!", уточняя: в обновленной форме -
"подлинной федерации" или "конфедерации" (что, заметим, далеко не одно и то
же). Не по этой ли причине и сам термин "Союз", позволявший уходить в
очередной раз от окончательного выбора между унитарным, хотя и современным
государством и гибкой, зыбкой федерацией-конфедерацией, ему так нравился,
что он держался за эту словесную оболочку едва ли не больше, чем за само
содержание. Вообще, это было слово из его лексикона, дававшее возможность не
рвать с прошлым, не "ломать через колено" память и патриотические чувства
людей, выросших в Союзе поколений, защищавших его на войне, и одновременно
не преграждавшее пути в будущее, к идеальному, евразийскому Союзу,
достойному партнеру Европейского Союза. Утверждая, что такой Союз был
возможен, он оперировал неопровержимым, хотя и некорректным аргументом: в
подлинном Союзе, как и в "правильном" социализме, мы еще не жили. Давайте
попробуем!
Историческую защиту Горбачеву облегчают заклятые и отныне неразлучные с
ним противники-партнеры по драматическим событиям 1991 года. В открытой для
любых вариантов формуле "Союз сохранить нельзя распустить!" именно они взяли
на себя ответственность расставить в ней точки. Горбачев, конечно, прав,
говоря, что зачатый и почти что выращенный им в пробирке новоогаревского
процесса зародыш нового Союза в канун своего рождения был безжалостно убит
августовским путчем. Прав и когда возлагает на беловежскую "тройку" и
послушно поддакнувших ей республиканских парламентариев ответственность за
то, что разбитую путчистами его хрустальную мечту - Союз Суверенных
Государств (аббревиатуру ССГ некоторые расшифровывали как Союз Спасения
Горбачева) - ему не позволили склеить.
Однако он сам себе противоречит, признавая: не кто иной, как Ленин
продлил жизнь Российской империи с помощью революционной идеологии,
"поддержанной, конечно, конницей Буденного и войсками Туркестанского
округа". А если так, то как можно было сохранить эту последнюю мировую
империю в век крушения всех империй, да еще в новых, созданных им самим
условиях - дискредитации ленинской идеологии и посаженной на конституционную
цепь "непобедимой и легендарной" Красной Армии?
В вопросе об отношении к Союзу пролегла и главная межа, разделившая не
только российскую историю в последнее десятилетие ХХ века, но и два
принципиально разных политических характера лидеров этой эпохи - Горбачева и
Ельцина. Один, не пережив (политически) распада прежней страны, хотя и в
немалой степени приблизив его, предпочел расстаться с властью - "затонуть"
вместе с союзным кораблем, другой ради возвращения во власть и восхождения
на ее высшую ступень, не колеблясь, этим Союзом пожертвовал.
Парадоксальным, а может быть, как раз закономерным образом проблема
сохранения Союза сыграла роковую роль в судьбе инициатора перестройки, да и
самого этого процесса именно потому, что первоначальным проектом реформа
союзного государства не предусматривалась: считалось, что "перестройка все
уладит". Воспитанное михалковским текстом союзного гимна поколение
реформаторов было искренне убеждено в том, что "союз нерушимый"
действительно несокрушим, а национальный вопрос у нас разрешен раз и
навсегда. Горбачеву и его окружению предстояло открыть, что при крушении
тоталитарного режима не только вырвутся на поверхность сдерживаемые до того
репрессивным аппаратом автономистские и сепаратистские течения, антирусские
настроения "националов" и накопившиеся межнациональные обиды, но и
общественная жизнь, и политическая борьба, разбуженные перестройкой,
оденутся в национальные одежды. На смену декларативному и административному
интернационализму советского строя, после того как рухнули его силовые
подпорки, пришла не гармония дружбы народов, олицетворяемая знаменитым
фонтаном на ВДНХ, а неукротимая стихия национальных комплексов и страстей.
Главные "перестройщики", и прежде всего Горбачев, оказались к этому не
готовы.
Слишком долго пытался он, игнорируя разогревавшийся национальный
вопрос, держаться "поэтапного плана", согласно которому очередь до реформы
Союза должна была дойти после успешного завершения политического и
экономического этапов. Недоумевал и раздражался, когда республиканские элиты
хотели "получить все сразу", продолжал верить, что все многонациональное
разноцветье российско-советской империи удастся подстричь под одну гребенку
с помощью нового Союзного договора. И хотя его политическая гомеопатия уже
явно не приносила результатов, Горбачев продолжал убеждать самого себя и
других в том, что "народ и особенно рабочий класс" на всем пространстве от
Прибалтики до Кавказа и Средней Азии не поддержат "националистов".
Недооценка национального фактора, причем даже не столько как
В.Гольданский и Д.Лихачев.
Переживать собственно было не из-за чего. Ненормальными, и уже в силу
этого эфемерными, были скорее предшествовавшая полурелигиозная экзальтация и
фонтаны общественных страстей вокруг перестройки и ее бесспорно выдающегося
вождя. Тем не менее Горбачев, подтвердив, что произрастает из той же
социальной почвы, что и остальное население, реагировал на приметы
начавшегося охлаждения бурно и поначалу обиженно. Так из-за публикации в
"Аргументах и фактах" потребовал было если и не высечь море, как персидский
царь Ксеркс, разъярившийся на морскую стихию за то, что она разметала его
суда, то головы (то есть отставки) главного редактора В.Старкова, на чем,
впрочем, спустя несколько дней, остыв, не стал настаивать.
Так или иначе, в обстановке убыстряющегося (теперь уже в значительной
степени под давлением радикалов) темпа общественной жизни, чтобы остаться во
главе начатого им процесса, не оставалось иного выхода, как пришпорить
"тигра", пытаться придать реформе черты перманентной революции. Для этого
существовал один способ: расширение базы, фундамента реформ. Собственно
говоря, к этой цели вели все его предшествующие шаги. Начав с обсуждения
замысла перестройки в самом "узком кругу", куда первоначально входили Раиса
и самые близкие единомышленники, Горбачев постепенно вытягивал на стремнину
все более многочисленные и разнородные по представлениям о реформах и
связанных с ней ожиданиях категории и слои общества. По его замыслу, именно
демократизация перестройки, превращение ее из кабинетно-дачного проекта в
"общенародное дело" должны были придать основательность переменам в стране и
обеспечить им страховку от поворота вспять, гарантии необратимости.
По большому счету, эта стратегия себя оправдала, пройдя проверку в
августе 1991 года, когда Москва, оставшись без пилота перестройки,
интернированного в Форосе, самостоятельно справилась с пусть и
полуопереточным заговором ГКЧП. Российский парламент, защитники Белого дома
и вскормленная гласностью пресса подтвердили Горбачеву (и открыли для себя),
что хорошо усвоили его уроки и больше не зависят от его повседневной опеки.
В то же время то, что Горбачев воспринимал как укрепление социальной
базы своей революции, начавшейся без необходимых, согласно учебникам
истмата, "движущих сил", было на деле лишь расширением ее зыбкой
политической опоры в виде разноперого ополчения, с охотой увязавшегося за
лидерами на штурм бастионов опостылевшей власти. Изменением же и тем более
построением нового социального фундамента реформы за счет появления целых
слоев и категорий населения, реально, то есть прежде всего экономически,
заинтересованных в ее успехе, пока, увы, не пахло.
Размышляя над причинами поражения перестройки, Михаил Сергеевич позднее
назовет первой из них то, что в ее начале "было упущено немало времени для
развертывания экономических преобразований. Затем, когда программа
радикальной реформы была принята в 1987 году, не хватило терпения,
настойчивости, решимости и воли обеспечить ее практическое осуществление..."
В другой раз он выразился менее витиевато: "Экономические преобразования
отстали от политических. Их не удалось развернуть в полную меру, а наши
поиски мирного перевода тоталитарной экономики в демократическую
захлебнулись". Иначе говоря, повторился печальный (с точки зрения тогдашней
советской власти) опыт кавалерийского рейда Буденного на Варшаву: обозы и
интендантские службы отстали, и наступление, предвещавшее "освобождение"
Европы и европейскую, если не мировую революцию, провалилось. Однако были ли
в реальности предприняты попытки осуществить эти самые "экономические
преобразования"?
Основной причиной надо, видимо, считать, что экономические аспекты
начатой реформы всегда оказывались подчинены главным - политическим и
призваны были их обслуживать. Поэтому не один раз назревшие, если не
перезревшие экономические решения отменялись или откладывались до лучших
времен при первых признаках политических осложнений, а поскольку
напряженность в стране не спадала, всерьез заняться экономикой руки у
Горбачева не доходили. По этой же причине редко просчитывались вполне
предсказуемые экономические последствия отдельных популистских акций,
особенно если считалось, что они могут быстро окупить себя на политической
ниве.
К таким пагубным с экономической точки зрения шагам, безусловно,
следует в первую очередь отнести пресловутую антиалкогольную кампанию,
оставившую гигантскую пробоину в финансовом днище перестройки, которую
впоследствии так и не удалось залатать. Парадоксально, что проявивший
беспрецедентную отвагу во всем, что касалось политической реформы, Горбачев
необъяснимо робел перед некоторыми идеологическими табу, относящимися к
реформе экономики. Как считает его бывший помощник академик Н.Петраков,
экономический горизонт Горбачева поначалу вообще не простирался дальше
ленинского нэпа. Особенно возбужденно реагировал он на предложение некоторых
своих радикальных советников раздать колхозные земли в частную
собственность. Сдерживала ли его в этом идейная приверженность
социалистической ортодоксии, влиял ли незабытый опыт крайкомовских лет,
проведенных в ежегодных "битвах за урожай", или звучали отголоски опасливого
потомственного колхозника, боявшегося вторжения на село стихии рынка,
способной разрушить знакомый ему устоявшийся уклад жизни? Возможно, все
вместе.
Так или иначе, даже осенью 1990 года Горбачев, отбиваясь от критиков в
своем ближайшем окружении, повторял: "Я хотя и за рынок, но делайте со мной,
что хотите, - против частной собственности на землю. Не могу зачеркнуть
своего деда-коллективизатора". Укоренившееся во внуке коллективизатора
предубеждение к возвращению земли в частную собственность звучало и в его
недоверчивых оценках успехов китайской земельной контрреформы.
Однако Горбачев не был бы Горбачевым, если бы перед лицом реальности не
жертвовал (в том числе и собственными) идеологическими амулетами и не
предавал (как и положено "предателю") божков своей молодости ради
обретенного им главного Бога - здравого смысла. В 1988 году после
трехлетнего экспериментирования он отказался от попытки поднять на ноги
"лежащее" советское сельское хозяйство с помощью "супертрактора" -
Госагропрома - и впустил новое политическое мышление в экономику. Как и за
странами Восточной Европы, он признал за крестьянством право на "свободу
выбора" форм хозяйствования, дойдя в измене своим прошлым убеждениям,
правда, до "пожизненной аренды с правом передачи земли по наследству".
То же и с самой экономической реформой. Увлеченный своей "политической
революцией", Горбачев поначалу величаво отвергал рекомендации обратить
внимание на опыт Дэн Сяопина, начавшего "чистить рыбу" своего социализма не
с политической "головы", а с экономического "хвоста", как и бейкеровские
"советы постороннего". Д.Бейкер, сам в прошлом министр финансов США, вежливо
втолковывал Горбачеву: "Политическую и социальную цену реформы лучше
заплатить быстрее, а не растягивать на годы, и тем более не откладывать".
Однако тот отмахивался: "Ждали двадцать лет, два-три лишних года ничего не
изменят". Подробнее развивал и объяснял тому же непонятливому Бейкеру логику
советских реформаторов Э.Шеварднадзе: "Когда Горбачев пришел к власти, никто
из нас не представлял, с чем мы столкнемся в области экономики. Однако у нас
в стране невозможно предпринять реальную экономическую реформу без
реформирования политической системы, то есть без освобождения людей".
Только по прошествии этих драгоценных "двух-трех лет", ушедших на
экспериментирование и с Госагропромом, и с госприемкой, и с самоуправлением
на предприятиях, потраченных на успокоение - то ортодоксов антирыночников,
то встревоженного повышением цен на хлеб и макароны населения ("без совета с
народом реформы цен не будет", - опрометчиво обещал генсек), Горбачев
обратился к тому, что питало его как политика - крестьянскому рассудку:
"Человеку надо дать поработать и заработать". "Дайте народу свободу, и будет
продукция", - объяснял он в очередной раз Н.Рыжкову. И теперь уже завистливо
вздыхал: "Удалось же китайцам за два года накормить миллиард населения".
Однако его новые экономические проповеди, не материализовавшись в
практические действия, оставались платоническими пожеланиями. Не только
после Пленума 1987 года, но и позднее правительство Рыжкова, с которым
Горбачев вплоть до конца 1990 года не хотел конфликтовать, "заматывало"
разные варианты рыночной реформы, пустив напоследок на дно вместе с
программой "500 дней" Шаталина-Явлинского не только шанс хотя бы на
психологическое преодоление барьера рынка, но и политическую перспективу
восстановления тактического союза Горбачева с Ельциным. Тот же Н.Петраков
вспоминает, как в феврале 90-го он вместе с коллегами подготовил проект
новой экономической программы, которая должна была стать первым официальным
документом первого Президента СССР. Документ понравился Горбачеву, он,
"основательно над ним поработав", направил Н.Рыжкову, а тот в итоге положил
его под сукно.
"Два-три года" решили многое. Природа, тем более экономических
отношений, не терпит пустоты. Вместо формирования социальной базы
перестройки в лице среднего класса из числа новых предпринимателей,
торговцев, фермеров и интеллигенции в отсутствие ясных законодательных норм
и внятной позиции государства по отношению к собственнику и собственности
"новая экономика" перестройки ушла в подполье. Подобно американской эпохе
"прохибишн" антиалкогольные импровизации реформаторов, руководствовавшихся,
конечно же, благими намерениями, породили еще до появления российских
"чикагских мальчиков", советскую "чикагскую мафию". В дальнейшем к
алкогольной добавились нефтяная, алюминиевая, банковская и прочая "братва".
За ними закономерно явилась и политическая.
Его расчеты на то, что удастся с помощью перестройки осуществить то,
чего не добился Ленин с помощью нэпа - преобразовать
военно-коммунистический, командно-административный социализм в "строй
цивилизованных кооператоров", - явно не оправдывались. Первые же появившиеся
на свет и отнюдь не цивилизованные кооператоры вызвали в общественном
мнении, воспитанном пропагандой уравниловки и прославлением раскулачивания,
ярость и агрессивное неприятие "рвачей". Когда на одной из встреч с
населением Горбачев во время прямой телевизионной трансляции неосторожно
задал собравшимся вопрос: "Так что же, закрыть нам кооперативы?", в ответ
раздалось дружное: "Да!Да!"
Кооператоров тем не менее "не отменили", к счастью, не "раскулачили".
Их застенчиво спрятали под крыло государственных предприятий, в результате
чего, по мнению А.Яковлева, "вместо того чтобы приучаться к
самостоятельности, инициативе и ответственности, они превратились в присоску
к госсектору, и насос для перекачивания безналичных бюджетных денег в черный
нал..."
В результате начатая с верхних этажей революция, под которую Горбачев
попробовал подвести политическую и социальную опоры, оказалась на весьма
шатком фундаменте. Проявившая интерес к политике, потянувшаяся во власть
активная часть элиты сочла, что самый прямой путь к этой цели -
присоединение к радикальной оппозиции Горбачеву. Динамичный слой новых
предпринимателей, убедившись, что "серая" зона переходной экономики
предоставляет уникальный шанс для обогащения, ринулся в полулегальный и
нелегальный бизнес, втягивая в него за собой многих представителей
государственной и партийной номенклатуры. Понятно, что такой сомнительный
базис должен был неизбежно разложить и криминализировать "надстройку". В
итоге, в то время как вершина Перестройки уходила все выше в заоблачные
перспективы преображения страны и мира, ее основание все глубже погружалось
"под воду". С какого-то момента неизбежно и сам Горбачев должен был, не
сознавая этого, стать не только жертвой развязанных им процессов, но и
орудием в руках тех сил, которым он открыл двери к истинной, то есть
экономической, власти и негласному политическому влиянию.
Помимо социальной базы в 1989-1990 годах начали подвергаться эрозии и
политические опоры перестройки. Прежние сторонники и попутчики, уже не
только члены Политбюро, но и представители интеллигенции, средства массовой
информации, дольше других сохранявшие благодарную верность Горбачеву, начали
расходиться по противоположным лагерям. Что уж говорить о КПСС и тем более о
пустившей побег от ее подпиленного ствола КП РСФСР, которые, естественно, не
собирались стать партией президента. Советы, в которые он попытался вдохнуть
жизнь, ни на какие попытки реанимации не отзывались. У генсека-президента,
сосредоточившего в своих руках к 1990 году необъятные властные полномочия,
помимо возможностей телеэкрана, не было под рукой передаточного механизма, с
помощью которого он мог бы если не единолично управлять страной, то хотя бы
влиять на развернувшиеся процессы.
Единственной структурой, к которой теоретически перетекала отобранная у
партии власть, был пока чисто символический "президентский режим". Но и эта,
еще не успевшая прижиться и мало кому понятная властная конструкция
подвергалась ожесточенным атакам с разных сторон - от радикалов в российском
и союзном парламентах до смыкавшихся с ними в нападках на "опасный
авторитаризм" президента депутатов из группы "Союз".
Произошло все это парадоксальным образом именно потому, что Горбачев на
самом деле добился поставленной цели. То, к чему он стремился, произошло:
"процесс пошел". Реактор перестройки был запущен, и теперь никто не в
состоянии его заглушить. Теперь уже и сам ее инициатор, двигаясь вперед, -
дорога назад ему была заказана - не мог определенно сказать, выбирает ли он
самостоятельно дальнейший маршрут или подчиняется толкающим в спину
событиям.
Не случайно именно в этот период Горбачев впервые в кругу самых
доверенных лиц заводит разговор о возможной отставке. "Дело сделано, -
говорил он А.Черняеву. - Народ получил возможность самостоятельно выбирать и
руководителей, и дальнейшую дорогу". От ухода Михаила Сергеевича удерживала
надежда, что начавшийся процесс ему лучше, чем кому-нибудь другому, удастся
ввести в рациональные рамки. Отголоски этих же настроений уловил его
помощник, общаясь в эти дни по телефону и с Раисой Максимовной.
Оставался тем не менее у Генсека ЦК КПСС один серьезный долг уже не
перед своей партией, а перед всей страной. В ситуации, когда новый,
избранный на основе подлинных выборов и в силу этого легитимный парламент
готовился реально взять в руки верховную власть, было необходимо, чтобы
правившая до сих пор партия желательно добровольно и тем более без
вооруженного сопротивления уступила ее народным избранникам. Никто, кроме
Горбачева, подготовившего эту операцию и остававшегося номинально Верховным
Главнокомандующим потерпевшей историческое поражение партийной армии, не мог
подать ей официального сигнала к отступлению. Тот факт, что он одновременно
подписывал и принимал капитуляцию, несколько упрощал дело. Однако затягивать
с публичным "харакири" тоже не следовало - лучше взять инициативу на себя,
чем оказаться в ситуации, когда партийное руководство принудит к этому
очередной Съезд народных депутатов.
В феврале 1990 года Пленум ЦК КПСС выбросил белый флаг. "Начавшая
перестройку" партия, понукаемая Горбачевым, сама выступила с предложением об
изменении редакции пресловутой 6-й статьи Конституции СССР, юридически
закреплявшей за компартией статус "ядра" советской политической системы.
Открывшемуся через месяц II Съезду народных депутатов осталось
"удовлетворить просьбу" КПСС о ее увольнении "по собственному желанию" с
должности "руководящей и направляющей силы" советского общества.
Уже на I Съезде народных депутатов СССР в мае 1989 года страна,
припавшая к телевизорам, была потрясена беспрецедентным зрелищем: перед
открытием съезда партийные "небожители-олимпийцы", члены Политбюро КПСС с
непривычной для них суетливостью разыскивали свои места среди остальных
депутатов в зале заседаний, а не в президиуме на сцене Кремлевского дворца,
в свое время задуманного и построенного как постоянная декорация для
ритуальных государственных и партийных торжеств. II Съезд, приняв в марте
1990 года новую редакцию 6-й статьи, поместил КПСС в одном ряду с "другими
политическими партиями", и теперь уже вся партия была вынуждена покинуть
высшую национальную трибуну, которую привыкла считать своим наследным
троном.
Предал ли свою партию генсек, приведший ее к политической Цусиме? Или
спас от унижения, а может быть, и от расправы, от предлагавшегося кое-кем
Нюрнбергского процесса? Да и кто, в конце концов, кого предал, и не
произошел ли внутри КПСС и тем более в КП РСФСР антигорбачевский и
антиперестроечный переворот еще за год до путча, интернировавшего
президента?
"Партия - единственное, что мне не изменит" - любил с выражением
декламировать заученные со школьных времен строки Маяковского молодой
секретарь Ставропольского крайкома. 23 августа 1991 года последний генсек ЦК
КПСС подписал в Кремле заявление о сложении с себя обязанностей руководителя
партии, объясняя свое решение тем, что "партийное руководство не осудило
путч и не призвало коммунистов защитить Конституцию". Поведение партийной
верхушки во время путча в принципе не было неожиданным: Конституция без
прежней 6-й статьи ценности для партии не представляла.
Однако окончательное, пусть запоздалое расставание Президента СССР со
своим двойником генсеком и с партией, уже давно переставшей его признавать
своим лидером, стало не только драматическим финалом многолетней истории
КПСС, но и имело роковые последствия для всей страны и целостности
Советского государства. Один из ветеранов литовской компартии рассказывал,
что как-то в разговоре со Сталиным задал ему вопрос: "Зачем в Советской
Конституции (официально величавшейся сталинской) записано право республик на
выход из Союза? Для чего таким образом провоцировать сепаратистские
настроения, ведь это может привести к расколу страны? "А вот чтобы этого не
произошло, и существует единая партия", - ответил вождь. К августу 1991-го
Советский Союз уже не был, конечно, такой же монолитной державой, как в ту
эпоху, когда ею управлял Иосиф Виссарионович. И все же пока партийная скрепа
существовала, она предохраняла государство от распада. После путча до
официальной кончины Союза осталось четыре месяца. И только на эти четыре
месяца президент Горбачев пережил генсека с той же фамилией.
В ряду многих адресованных ему обвинений есть одно, на которое Михаил
Сергеевич реагирует особенно болезненно: ответственность за развал
Cоветского Союза. Тут он защищается решительно, всякий раз напоминая, что в
этом вопросе "стоял насмерть", и из-за категорического несогласия с решением
участников Беловежского сговора и Алма-атинского "саммита" распустить Союз
ушел в отставку. Даже если оставить в стороне вопрос, был ли у него в этой
ситуации выбор, речь идет об очевидном факте: Горбачев бился за Союз до
конца, и не потому только, что его ликвидация лишала президента страны, а
стало быть, и должности. Он был искренен, когда заявлял, что при условии
сохранения "обновленного" Союза готов не выдвигать больше своей кандидатуры
на пост главы государства.
И не одна только грустная перспектива председательствовать при "распаде
империи", роль, от которой отказывался У.Черчилль, угнетала: предсказанные в
его обращении к участникам встречи в Алма-Ате драматические
внутриполитические и международные последствия распада СССР не только
полностью сбылись, но и превзошли его собственные опасения. Без ответа, и
теперь уже навсегда, останется главный вопрос: можно ли было этого избежать?
Когда Горбачева спрашивают, мог ли сохраниться Советский Союз, он
отвечает решительно и убежденно: "Да, мог!", уточняя: в обновленной форме -
"подлинной федерации" или "конфедерации" (что, заметим, далеко не одно и то
же). Не по этой ли причине и сам термин "Союз", позволявший уходить в
очередной раз от окончательного выбора между унитарным, хотя и современным
государством и гибкой, зыбкой федерацией-конфедерацией, ему так нравился,
что он держался за эту словесную оболочку едва ли не больше, чем за само
содержание. Вообще, это было слово из его лексикона, дававшее возможность не
рвать с прошлым, не "ломать через колено" память и патриотические чувства
людей, выросших в Союзе поколений, защищавших его на войне, и одновременно
не преграждавшее пути в будущее, к идеальному, евразийскому Союзу,
достойному партнеру Европейского Союза. Утверждая, что такой Союз был
возможен, он оперировал неопровержимым, хотя и некорректным аргументом: в
подлинном Союзе, как и в "правильном" социализме, мы еще не жили. Давайте
попробуем!
Историческую защиту Горбачеву облегчают заклятые и отныне неразлучные с
ним противники-партнеры по драматическим событиям 1991 года. В открытой для
любых вариантов формуле "Союз сохранить нельзя распустить!" именно они взяли
на себя ответственность расставить в ней точки. Горбачев, конечно, прав,
говоря, что зачатый и почти что выращенный им в пробирке новоогаревского
процесса зародыш нового Союза в канун своего рождения был безжалостно убит
августовским путчем. Прав и когда возлагает на беловежскую "тройку" и
послушно поддакнувших ей республиканских парламентариев ответственность за
то, что разбитую путчистами его хрустальную мечту - Союз Суверенных
Государств (аббревиатуру ССГ некоторые расшифровывали как Союз Спасения
Горбачева) - ему не позволили склеить.
Однако он сам себе противоречит, признавая: не кто иной, как Ленин
продлил жизнь Российской империи с помощью революционной идеологии,
"поддержанной, конечно, конницей Буденного и войсками Туркестанского
округа". А если так, то как можно было сохранить эту последнюю мировую
империю в век крушения всех империй, да еще в новых, созданных им самим
условиях - дискредитации ленинской идеологии и посаженной на конституционную
цепь "непобедимой и легендарной" Красной Армии?
В вопросе об отношении к Союзу пролегла и главная межа, разделившая не
только российскую историю в последнее десятилетие ХХ века, но и два
принципиально разных политических характера лидеров этой эпохи - Горбачева и
Ельцина. Один, не пережив (политически) распада прежней страны, хотя и в
немалой степени приблизив его, предпочел расстаться с властью - "затонуть"
вместе с союзным кораблем, другой ради возвращения во власть и восхождения
на ее высшую ступень, не колеблясь, этим Союзом пожертвовал.
Парадоксальным, а может быть, как раз закономерным образом проблема
сохранения Союза сыграла роковую роль в судьбе инициатора перестройки, да и
самого этого процесса именно потому, что первоначальным проектом реформа
союзного государства не предусматривалась: считалось, что "перестройка все
уладит". Воспитанное михалковским текстом союзного гимна поколение
реформаторов было искренне убеждено в том, что "союз нерушимый"
действительно несокрушим, а национальный вопрос у нас разрешен раз и
навсегда. Горбачеву и его окружению предстояло открыть, что при крушении
тоталитарного режима не только вырвутся на поверхность сдерживаемые до того
репрессивным аппаратом автономистские и сепаратистские течения, антирусские
настроения "националов" и накопившиеся межнациональные обиды, но и
общественная жизнь, и политическая борьба, разбуженные перестройкой,
оденутся в национальные одежды. На смену декларативному и административному
интернационализму советского строя, после того как рухнули его силовые
подпорки, пришла не гармония дружбы народов, олицетворяемая знаменитым
фонтаном на ВДНХ, а неукротимая стихия национальных комплексов и страстей.
Главные "перестройщики", и прежде всего Горбачев, оказались к этому не
готовы.
Слишком долго пытался он, игнорируя разогревавшийся национальный
вопрос, держаться "поэтапного плана", согласно которому очередь до реформы
Союза должна была дойти после успешного завершения политического и
экономического этапов. Недоумевал и раздражался, когда республиканские элиты
хотели "получить все сразу", продолжал верить, что все многонациональное
разноцветье российско-советской империи удастся подстричь под одну гребенку
с помощью нового Союзного договора. И хотя его политическая гомеопатия уже
явно не приносила результатов, Горбачев продолжал убеждать самого себя и
других в том, что "народ и особенно рабочий класс" на всем пространстве от
Прибалтики до Кавказа и Средней Азии не поддержат "националистов".
Недооценка национального фактора, причем даже не столько как