Страница:
правосудия "незрелую" молодежь из юридических вузов, представители которой в
прежние годы так ретиво обслуживали сталинские репрессии.
Горбачеву предложили на выбор работу в прокурорских органах Томска,
Благовещенска, в Таджикистане или в подмосковном Ступино, что давало бы
возможность "зацепиться" в столице, а Раисе продолжать учебу в аспирантуре.
Но, видимо, и здесь сыграли свою роль его тогдашний максимализм и нежелание
жертвовать специальностью ради Москвы. Нелепо подозревать его и Раису,
бросившую аспирантуру и последовавшую за мужем в провинциальный Ставрополь,
в том, что могли просчитать на двадцать лет вперед шансы сделать там
головокружительную партийную карьеру. Их не ждали ни гарантированная работа,
ни жилье, ни какие-то местные покровители, которые обещали бы Михаилу
быстрое служебное продвижение. Рассуждать так задним числом, как делают
некоторые российские или зарубежные комментаторы биографии Горбачева, -
значит упускать из виду, что оба они не так уж держались за Москву,
продолжая чувствовать себя в ней чужими, забывать о том времени и о том
поколении, полном надежд и желания самоутвердиться, в конце концов, о том,
что они были молоды, уверены в себе и друг в друге и потому счастливы. Все
остальное казалось и, видимо на самом деле, было вторичным.
Отправив багажом главные накопленные в Москве ценности - книги, Михаил
и Раиса, обогащенные столичными впечатлениями, обремененные знаниями, он -
римского права и начатков латыни, она - мировой философии - в 1955 году
отправились в Ставрополь, почти как "разночинцы" или "народники" прошлого
века. Они и в самом деле были "советскими разночинцами" - представителями
нового сословия, вышедшего из народной среды, получившего добротное
образование и мечтавшего применить его для улучшения участи своего народа.
Главным для обоих была возможность начать вдвоем самостоятельную жизнь, их
вовсе не смущало, что начинать ее приходилось с чистого листа.
"Хождение в народ", по правилам советской эпохи, начиналось с обхода
кабинетов кадровиков. Прибывший из Москвы молодой специалист быстро
убедился, что в ставропольской прокуратуре его не ждали с распростертыми
объятиями. Диплом и значок выпускника МГУ не произвели впечатления на
местное юридическое сословие, скорее наоборот: чужак, даже будучи земляком,
раздражал, грозил нарушить размеренный, привычный уклад местной жизни.
"Лишнее" образование здесь только мешало.
Ставрополь, в переводе с греческого "город креста", построенный при
Екатерине для обороны от турецких нашествий, в середине 50-х годов выглядел
"даже чересчур провинциальным", как дипломатично охарактеризовала его Раиса.
В нем, правда, имелись свой проспект Карла Маркса и неизбежный кинотеатр
"Гигант", но отсутствовали центральный водопровод и канализация. По
свидетельству Владимира Максимова - будущего диссидента, издателя журнала
"Континент", работавшего в те годы журналистом в ставропольской молодежной
газете, это был типичный провинциальный городок, растянувшийся вдоль одной
главной улицы. Здесь практически не было общественного, а тем более личного
транспорта - в официальные учреждения, в магазины и в гости жители в
основном ходили пешком. И если после родного села Ставрополь казался
Горбачеву символом городской современной жизни, то после Москвы он выглядел
совсем иначе.
Холодный душ, каким его окатили в местной прокуратуре, где он не так
давно проходил практику и откуда слал Раисе письма, обличавшие "чиновничью
наглость, косность и консерватизм", побудил темпераментного Михаила самому
взяться за устройство своего будущего, тем более что "сманил" сюда из Москвы
свою "Райчонку". Он специально загодя выехал в Ставрополь, чтобы приготовить
все необходимое к ее приезду. Михаил помнил, как хмуро встретили родители
Раисы, которых они навестили после окончания учебы, сообщение о том, что муж
срывает ее с аспирантуры и тащит за собой в глухую провинцию.
Надо было немедленно трудоустроиться, и Горбачев, обсудив ситуацию с
приятелями, отправился в крайком комсомола. Там он выложил свои козыри:
партийность, работа в селе комбайнером, полученный за это орден,
университетский диплом, комсомольская работа на курсе и факультете.
Напористый парень произвел хорошее впечатление на первого секретаря крайкома
комсомола В.Мироненко и по уговору с прокурором края, решившим не держаться
за спущенного ему по разнарядке нового сотрудника, Горбачева откомандировали
к нему. Так, не успев потрудиться по своей специальности, которой посвятил
пять университетских лет, Михаил приступил к работе, где требовались не
столько специальные знания, сколько особые качества: энергия,
исполнительность, "моторность", умение находить подход к людям. Мироненко
так аргументировал назначение его заместителем заведующего отделом
пропаганды крайкома комсомола: "Соображает, знает деревню, язык подвешен.
Что еще надо?"
"Постоянная неугомонность" помогла Михаилу быстро включиться в
круговерть, которую представляла собой жизнь партийно-комсомольского
аппарата во все советские времена, и особенно в хрущевскую эпоху. Кампании,
почины, местные инициативы и директивные указания Центра заставляли спицы
аппаратного колеса вертеться круглосуточно. Готовым надо было быть ежедневно
ко всему: от разъяснений пагубных последствий культа личности до направления
молодежи на стройки "большой химии" и пропаганды кукурузы. После того как
Никита Сергеевич открыл для себя несравненные питательные качества утиного
мяса, крайком комсомола по примеру старших товарищей переквалифицировался в
"утководов". Краевая молодежная газета на первых страницах грозно вопрошала:
"Комсомолец, что за сутки сделал ты для утки?" Расплодившиеся птицы
заполонили все водоемы, создавая очередную экологическую проблему, и,
поскольку для их переработки не хватало мощностей, утки в конце концов были
под шумок изведены - благо из столицы подоспела какая-то новая инициатива.
Кипучая деятельность Горбачева создавала у всех вовлеченных в ее орбиту
ощущение того, что каждодневно вершатся какие-то большие государственные
дела, а главное, все время что-то происходит. Он на свой лад откликнулся на
дуновение хрущевской "оттепели", повеявшей из Москвы, попробовав в 1956 году
организовать в Ставрополе первые комсомольские дискуссионные клубы под
крамольным девизом "О вкусах спорят". После того как дебаты с вопросов о
моде перекинулись на политику, клубы, как и утиный почин, пришлось прикрыть.
Не только усердие, но явные организаторские и ораторские таланты,
способность складно и без шпаргалки выступать почти на любую актуальную
тему, выделявшие Михаила среди ставропольских комсомольских функционеров,
привлекли к нему внимание партийного начальства: он резво двинулся по
ступеням аппаратной лестницы, нередко перешагивая по две сразу. Уже в апреле
58-го становится вторым секретарем крайкома комсомола, а в марте (счастливый
месяц для Горбачева) 61-го избирается первым секретарем и автоматически
входит в "верхушку" краевой номенклатуры.
Между тем у Раисы дела поначалу складывались далеко не так успешно. Ей
больше, чем ему, пришлось пострадать от слишком высокой квалификации:
"красный диплом" выпускницы философского факультета МГУ на многих
действовал, как красная тряпка на быка. Целых четыре года она практически не
имела постоянной работы, перебиваясь эпизодической подработкой. Несколько
раз ее, не успев зачислить, увольняли при сокращении штатов. Наконец она
начала работать преподавателем сначала в медицинском, затем в
сельскохозяйственном институте, на экономический факультет которого
заочником поступил и ее муж.
Условия их жизни неспешно менялись к лучшему - по мере служебного
продвижения Горбачева. Начинали с 11-метровой комнаты с дровяной печкой и
удобствами во дворе, которую снимали у пенсионеров. Вскоре стало в ней
тесно: в январе 57-го родилась дочь Ирина. Через пару лет семья перебралась
в коммуналку, где они занимали уже две комнаты. Первую отдельную квартиру
получили уже после того, как Михаил стал первым секретарем крайкома
комсомола.
Этот статус открывал перед ним совсем другие горизонты. В новом
качестве он становился не только непременным участником регулярных заседаний
и неформальных встреч краевой "элиты", но и многочисленных общесоюзных
совещаний, слетов, пленумов ЦК комсомола. Чаще бывал в Москве, где общался с
коллегами из других областей и республик. На одном совещании впервые
встретился со своим грузинским "соседом" - комсомольским вожаком республики
Эдуардом Шеварднадзе.
Подающую надежды молодежь регулярно приглашали на "взрослые"
мероприятия. В составе ставропольской делегации на ХХII съезде КПСС Горбачев
оказался среди тех, кто в октябре 1961 года проголосовал за вынос из
Мавзолея тела Сталина. "А как же, и я поднимал руку", - вспоминал Михаил
Сергеевич, рассказывая такой эпизод. После окончания затянувшегося заседания
он торопился выйти из Спасских ворот, чтобы выполнить какое-то срочное
поручение своего тогдашнего партийного шефа Ф.Д.Кулакова. В проходной группу
делегатов попросили задержаться. Ожидание затянулось. Когда как обычно
нетерпеливый Горбачев попробовал выяснить, в чем дело, один из часовых,
преграждавших им путь, сказал: "А вот, выполняем ваше решение насчет
Сталина". И действительно, вокруг оцепленного Мавзолея суетились военные и
рабочие, занятые захоронением мумии вождя.
Заметно выделявшийся на общем провинциальном фоне, Михаил быстро попал
в поле зрения нового краевого партийного руководителя Ф.Д.Кулакова,
назначенного в Ставрополье в 1960 году. Именно он, содействовавший избранию
Горбачева первым секретарем крайкома комсомола, уже через год перевел его на
работу парторгом крайкома партии, а еще год спустя, в январе 63-го, поставил
во главе ключевого орготдела. "Кулаков был мужик резкий, крутой,
требовательный, типичный представитель "нажимной" административной школы, -
вспоминает Михаил Сергеевич. - Он, конечно, мог и разнос устроить, и
выматерить, как водится в России. Но работал с душой, за дело болел и при
этом никогда не поручал мне что-то сомнительное, хотя я знаю, что от других
мог потребовать, что в голову придет и чего душа пожелает".
Видимо, смолоду были заметны в этом ретивом комсомольском активисте и
энергичном партийном секретаре такие неординарные в этой среде качества, как
искренняя убежденность, личное достоинство и внутренняя цельность, которые
оберегали его от сомнительных поручений начальников и распущенности
аппаратной "кухни". По той же причине, по которой его коллеги по партийным
застольям научились уважать его привычки и не приставали с требованиями
выпить до дна лишний стакан, начальство не решалось вести себя с ним
развязно, "по-свойски", как с остальными порученцами. Казалось, они
оберегали его, как заботливо пестуемого отпрыска, от зрелища изнанки жизни.
Почему столь непохожие люди, как Кулаков и Андропов, да и другие
достаточно типичные советские руководители на разных этапах его карьеры
благоволили к нему, поддерживали и, чуть ли не передавая с рук на руки,
продвигали все выше? В этом списке покровителей, точнее заботливых
"поводырей" будущего разрушителя устоев того порядка, сохранению которого
они посвятили свою жизнь, окажутся и М.А.Суслов, и А.Н.Косыгин, и
Д.Ф.Устинов, и А.А.Громыко, и сам Л.И.Брежнев. Одно из расхожих объяснений
сводится к Горбачева карьерному таланту, умению подыграть, вовремя
поддакнуть и понравиться любому начальнику. В общем, к тому, что он "всех
обвел вокруг пальца". Однако такая версия слишком проста для всех этих, в
общем-то, весьма искушенных и отнюдь не наивных политиков, прошедших
уникальную сталинскую школу.
Намного вероятнее другое: не приспособленчество Горбачева - в этом как
раз он мог походить на тысячи других партфункционеров, на знаменитые
сталинские "винтики" системы, а то, что выделяло его из общей массы,
заставляло обратить внимание. Одних - "стариков" - при виде молодого,
горячего, напоминавшего им самих себя в молодые годы, но только более
образованного, чем они, ставропольского "самородка", могла прошибить слеза
умиления. Общаясь с ним, они вполне могли считать, что перед ними
подрастающая надежная смена, "подлесок", как выражался Андропов - молодая
поросль энергичных и компетентных руководящих кадров, о которой они не могли
не мечтать. Другие - к ним скорее всего относился и Кулаков - видели в нем
возможную опору уже на ближайшую перспективу, когда должна произойти
неизбежная смена поколений в руководстве партии. Вот почему даже после того,
как в награду за проявленную лояльность при смещении Хрущева Кулаков был
переведен Брежневым в Москву, он продолжал опекать своего питомца. И добился
сначала его избрания первым секретарем горкома партии, а два года спустя -
вторым секретарем Ставропольского крайкома, что выводило 37-летнего
Горбачева на финишную прямую - дорогу к креслу полновластного "хозяина края"
- первого секретаря крайкома.
Нельзя сказать, что на этом стремительно пройденном этапе партийной
карьеры у него не было сбоев или что своим восхождением он обязан
исключительно личному высокому покровительству. Горбачев, не жалея сил,
исправно "пахал" на разных участках, куда направлял его крайком. Месил
сапогами грязь в районах, объявлял ударные фронты, обеспечивал шефство то
над овцеводством, то над "царицей полей" кукурузой, боролся за чистоту
партийных рядов, "снимая стружку" с проштрафившихся. Словом, добросовестно и
лояльно нес аппаратную службу и, как уверяет, не строил в тот момент для
себя излишне амбициозных планов.
Ставрополь в бытность его секретарем горкома партии заметно
преобразился: появились централизованные сети водоснабжения и канализации,
оживилось жилищное строительство, открылось несколько вузов и техникумов.
Был пущен троллейбус, построены плавательный бассейн и Дом книги. Вопреки
действовавшим тогда нормам, расставлявшим города по определенному ранжиру в
зависимости от числа жителей и общесоюзной значимости, он пробил
строительство цирка на проспекте Карла Маркса, хотя Ставрополю его иметь не
полагалось.
Следует заметить, что несколько раз из-за размолвок с начальством,
особенно после отъезда Ф.Кулакова, прямая линия его партийной карьеры могла
вильнуть в сторону.
Была пора, когда он "заскучал" в трясине аппаратной текучки и, вспомнив
об университетских годах и нереализованных мечтах, решил было оставить
партийную карьеру и перейти на научную работу. Засел за книжки, сдал
кандидатский минимум, собрался писать диссертацию. Увлекла, видимо, мужа
своим примером Раиса. К этому времени, проехав и пройдя пешком по сельским
дорогам не одну сотню километров и обработав более 3 тысяч опросных листов и
социологических анкет, она защитила кандидатскую, посвященную особенностям
быта крестьянской семьи. Систематизировать собранный материал ей помогала
вся семья, которая, по воспоминаниям Ирины, в плане труда "всегда была очень
организованна". Опросные листы, бумажные "простыни" и таблицы были разложены
на полу по всей квартире, и не только отец, но и она, восьмилетняя девчонка,
ползала по полу, сортируя ответы по графам соответствующих таблиц.
Научным мечтаниям Горбачева сбыться не довелось. Став вторым секретарем
крайкома, он вплотную приблизился к тому, что вполне можно назвать уже
политической должностью. Впереди открывались горизонты членства в ЦК, а
крепкая рука Федора Давыдовича Кулакова, к тому времени уже члена Политбюро,
наряду с явным благоволением таких могущественных земляков, как Суслов и
Андропов (с Юрием Владимировичем он познакомился во время его приезда в
Минводы в 1969 году), прибавляли ему уверенности. Через год в Москве, не без
нажима все того же Кулакова, решили, что перспективный второй секретарь
созрел для самостоятельной работы. Преемник Кулакова Л.Ефремов был отозван в
Москву, и Михаил Сергеевич, пройдя через смотрины в нескольких кабинетах ЦК,
в апреле 1970 года перед окончательным утверждением переступил порог
кабинета Генерального секретаря, еще не подозревая, что пятнадцать лет
спустя станет его хозяином.
Став в 39 лет одним из самых молодых руководителей крупнейшего,
стратегического с точки зрения вклада в экономику страны региона - по
площади Ставропольский край равняется Бельгии, Швейцарии и трем
Люксембургам, вместе взятым, - Горбачев оказался в совершенно новой для себя
ситуации. Степень самостоятельности, суверенности таких, как он, партийных
"баронов", несмотря на теоретически сохранявшийся "присмотр" из Москвы, была
весьма велика. Конечно, за первыми секретарями обкомов и крайкомов в большей
степени, чем за руководителями союзных республик, правивших просто, как
удельные князья, приглядывало недреманное око Отдела оргпартработы и
"карающий меч" ЦК - Комитет партийного контроля. Тем не менее функционеры,
достигшие уровня первого секретаря в регионе, знали, что отныне они в касте
"неприкасаемых" и что тронуть их пальцем не позволено ни прокуратуре, ни
даже КГБ, а кропотливо накапливаемый на каждого из них в недрах КПК
компромат может быть пущен в ход только по личному распоряжению генсека.
Отсюда следовал логичный вывод: демонстрируй беззаветную личную преданность
высшему начальнику и будешь иметь полную свободу рук на отданной тебе в
управление территории.
В то время, когда в эту касту партийных наместников попал Горбачев,
отношения Брежнева с первыми секретарями еще не были сведены к одним лишь
демонстративным проявлениям раболепия с их стороны - до хора славословий в
адрес автора "Малой земли", "Возрождения" и выдающегося военачальника
оставался десяток лет, и отношения строились на принципах почти взаимной
выгоды. Понятно, что расположение генсека было жизненно необходимо не просто
для благополучия каждого секретаря, но и для его области. Однако и сам
Леонид Ильич, который в начале 70-х годов, как напоминает Горбачев, еще "не
был похож на карикатуру", нуждался в поддержке преданных ему лично членов ЦК
в маневренной борьбе по оттеснению на второй план премьера А.Косыгина -
после отстранения В.Подгорного тот оставался неуместным напоминанием о
"тройке", сместившей Н.Хрущева под девизом "коллективного руководства".
Горбачева ему явно рекомендовал Кулаков - и не только как
перспективного руководителя края, но и, безусловно, как гарантированное
ценное пополнение отряда "брежневцев" в ЦК, на кого генсек мог спокойно
положиться. Этим в значительной степени объясняется внимание Брежнева к
молодому выдвиженцу, которому он уделил несколько часов неспешного разговора
в кабинете на Старой площади, и доверительный тон, и явное стремление
завоевать расположение собеседника, с которым он готов был, почти как с
равным, обсудить все - проблемы экономики, кадровые вопросы и даже внешнюю
политику. После деликатной обкатки у генсека операцию "вербовки" новичка в
личную гвардию Брежнева завершил ритуал его введения в привилегированный
круг первых секретарей, членов ЦК, составлявших замыкавшуюся на Кулакове
"группу быстрого реагирования", которые по его сигналу должны были в случае
необходимости своими выступлениями на Пленуме и критикой правительства
Косыгина подкрепить позиции Брежнева. (Позднее Горбачев уже в содружестве с
Лигачевым воссоздаст эту проверенную в деле формулу, когда вопрос о его
собственном избрании на пост генсека будет во многом зависеть от поддержки
большинства членов ЦК.) И хотя церемонию посвящения в члены этой ни для кого
не секретной "группы поддержки" Михаил скомкал, отказавшись выпить залпом
полный фужер водки, чем вызвал общую настороженность, он снял возникшие
политические подозрения на свой счет, рассказав о доверительном разговоре с
генсеком.
И все же, оказавшись на вершине карьеры, немыслимой по крайней мере в
те годы для партийного функционера его возраста, Горбачев чувствовал себя
неуютно. В отличие от принявших его в свой клан коллег-секретарей, он
оставался человеком им в значительной степени посторонним. И не только
потому, что принадлежал к другому поколению, будучи самым молодым и
недостаточно солидным, хотя уже начал потихоньку лысеть и округляться, а
потому, что был заражен, "отравлен" университетом и его атмосферой,
затронувшей его московской "оттепелью", - всем, что потом стало называться
"шестидесятничеством". Не только воспоминания о студенческой вольнице на
Стромынке, о факультетском братстве и полузабытом римском праве тянули его в
сторону от суеты партийной работы к книгам и мечтам о диссертации, но и все
прочитанное, ночные споры об истинном социализме, беседы с сокровенным
дружком З.Млынаржем, домашние диспуты с Раисой о Плеханове и Канте.
Еще до того, как стал первым человеком в крае, он, разъезжая по
районам, видел, насколько примитивны условия жизни занятых изнурительным
трудом людей. В его голове рождались "бунтарские мысли". Но, как признается
сам Михаил Сергеевич, "серьезно размышлять над всем этим было недосуг -
заедала текучка". Кроме того, пока он добросовестно и, надо полагать,
увлеченно трудился на различных участках, всякий раз сталкиваясь с чем-то,
что вызывало непонимание или протест, он делился своими чувствами в письмах
Раисе (а писал он ей их регулярно, в том числе и из поездок по краю), с
молодым пылом обличал "чванливость и косность безграмотной бюрократии". Но
чем выше поднимался по служебным ступеням, тем больше ощущал себя одним из
представителей этого "ордена начальников", и, стало быть, нерастраченное
негодование следовало обращать прежде всего на себя.
Что же мог он сделать, как вести себя, не изменяя студенческому
прошлому, общим с Раисой взглядам, позициям и надеждам, как не поддаться
всей этой рутине, не распуститься, подобно провинциальным "вождям", и не
ассимилироваться, при этом никому себя не противопоставляя и не
самоизолируясь? Да и можно ли было остаться "шестидесятником" не в Москве, а
в провинции, да еще если служишь власти, являешься в глазах людей ее частью
и, стало быть, разделяешь с ней ответственность за то, что творится вокруг?
Неизвестно, обсуждали ли это между собой Михаил и Раиса. Известно лишь,
как отзывался Михаил Сергеевич о "шестидесятниках": "эти люди были нацелены
на перемены, на реформы, но долго не имели возможности проявить себя в
деле". В свою очередь, о феномене Горбачева и его поколении Андрей Синявский
в интервью французской газете "Либерасьон" заметил следующее: "Он отличался
от других тем, что попытался осуществить то, о чем они говорили и о чем
мечтали". Не в этой ли его попытке воплотить в жизнь мечтания политических
романтиков 60-х годов, оказавшиеся в значительной степени мифами, объяснение
ревности и недоверия, которые демонстрировали по отношению к перестройке
некоторые диссиденты?
Горбачев не был обречен, как московские интеллектуалы 60-70-х годов,
среди которых были и его однокурсники, давать выход эмоциям на кухнях,
накрывать телефон подушкой, бессильно проклинать КГБ и жаловаться на
цензуру. В ранге первого лица в крае он уже мог многое сделать. Выше него
были только генсек и Господь Бог, да еще, пожалуй, Система, в те годы еще
более неприкосновенная, чем сам Господь. Мог ли что-то реально предпринять,
не касаясь Системы, даже самый первый секретарь? Оказалось, мог, и немало.
Для начала постараться не менять уже давно сложившийся уклад жизни, вести
себя вне зависимости от занимаемой должности. Для семьи Горбачевых это было
несложно. За годы совместной жизни выработались привычки, которыми они
дорожили и которыми не стали бы жертвовать ни при каких служебных переменах,
в том числе традиционный разбор событий дня и обсуждение прочитанного.
Имея служебную машину, он продолжал ходить на работу пешком. И жители
города привычно подкарауливали его по дороге, чтобы обратиться напрямую с
той или иной просьбой, - это была его уличная приемная. Раиса большую часть
из 23 лет, прожитых в Ставрополе, избегала обкомовский "распределитель",
предпочитая ходить в обычные магазины. Дочку Ирину по решению семейного
совета принципиально определили не в единственную в городе английскую
спецшколу, где учились все дети начальства, а в самую рядовую. Вопрос -
подвозить ее в школу или нет на служебном автомобиле - даже не обсуждался:
это считалось неприличным.
Конечно, на фоне утвердившихся привычек партийной знати в эпоху
позднего брежневизма, это, в общем-то, естественное, по меркам семьи
Горбачева, поведение многими воспринималось как вызов, проявление
демонстративной гордыни, а может, и на самом деле было вызовом. Формой
сопротивления узаконенному партийному барству, способом выделиться из
остальной номенклатуры, сохранить свое собственное лицо. По словам Ирины,
мама и в Ставрополе, и в Москве принципиально не посещала ни спецмагазины,
ни ателье, в связи с чем ответственность за обновление ее гардероба
прежние годы так ретиво обслуживали сталинские репрессии.
Горбачеву предложили на выбор работу в прокурорских органах Томска,
Благовещенска, в Таджикистане или в подмосковном Ступино, что давало бы
возможность "зацепиться" в столице, а Раисе продолжать учебу в аспирантуре.
Но, видимо, и здесь сыграли свою роль его тогдашний максимализм и нежелание
жертвовать специальностью ради Москвы. Нелепо подозревать его и Раису,
бросившую аспирантуру и последовавшую за мужем в провинциальный Ставрополь,
в том, что могли просчитать на двадцать лет вперед шансы сделать там
головокружительную партийную карьеру. Их не ждали ни гарантированная работа,
ни жилье, ни какие-то местные покровители, которые обещали бы Михаилу
быстрое служебное продвижение. Рассуждать так задним числом, как делают
некоторые российские или зарубежные комментаторы биографии Горбачева, -
значит упускать из виду, что оба они не так уж держались за Москву,
продолжая чувствовать себя в ней чужими, забывать о том времени и о том
поколении, полном надежд и желания самоутвердиться, в конце концов, о том,
что они были молоды, уверены в себе и друг в друге и потому счастливы. Все
остальное казалось и, видимо на самом деле, было вторичным.
Отправив багажом главные накопленные в Москве ценности - книги, Михаил
и Раиса, обогащенные столичными впечатлениями, обремененные знаниями, он -
римского права и начатков латыни, она - мировой философии - в 1955 году
отправились в Ставрополь, почти как "разночинцы" или "народники" прошлого
века. Они и в самом деле были "советскими разночинцами" - представителями
нового сословия, вышедшего из народной среды, получившего добротное
образование и мечтавшего применить его для улучшения участи своего народа.
Главным для обоих была возможность начать вдвоем самостоятельную жизнь, их
вовсе не смущало, что начинать ее приходилось с чистого листа.
"Хождение в народ", по правилам советской эпохи, начиналось с обхода
кабинетов кадровиков. Прибывший из Москвы молодой специалист быстро
убедился, что в ставропольской прокуратуре его не ждали с распростертыми
объятиями. Диплом и значок выпускника МГУ не произвели впечатления на
местное юридическое сословие, скорее наоборот: чужак, даже будучи земляком,
раздражал, грозил нарушить размеренный, привычный уклад местной жизни.
"Лишнее" образование здесь только мешало.
Ставрополь, в переводе с греческого "город креста", построенный при
Екатерине для обороны от турецких нашествий, в середине 50-х годов выглядел
"даже чересчур провинциальным", как дипломатично охарактеризовала его Раиса.
В нем, правда, имелись свой проспект Карла Маркса и неизбежный кинотеатр
"Гигант", но отсутствовали центральный водопровод и канализация. По
свидетельству Владимира Максимова - будущего диссидента, издателя журнала
"Континент", работавшего в те годы журналистом в ставропольской молодежной
газете, это был типичный провинциальный городок, растянувшийся вдоль одной
главной улицы. Здесь практически не было общественного, а тем более личного
транспорта - в официальные учреждения, в магазины и в гости жители в
основном ходили пешком. И если после родного села Ставрополь казался
Горбачеву символом городской современной жизни, то после Москвы он выглядел
совсем иначе.
Холодный душ, каким его окатили в местной прокуратуре, где он не так
давно проходил практику и откуда слал Раисе письма, обличавшие "чиновничью
наглость, косность и консерватизм", побудил темпераментного Михаила самому
взяться за устройство своего будущего, тем более что "сманил" сюда из Москвы
свою "Райчонку". Он специально загодя выехал в Ставрополь, чтобы приготовить
все необходимое к ее приезду. Михаил помнил, как хмуро встретили родители
Раисы, которых они навестили после окончания учебы, сообщение о том, что муж
срывает ее с аспирантуры и тащит за собой в глухую провинцию.
Надо было немедленно трудоустроиться, и Горбачев, обсудив ситуацию с
приятелями, отправился в крайком комсомола. Там он выложил свои козыри:
партийность, работа в селе комбайнером, полученный за это орден,
университетский диплом, комсомольская работа на курсе и факультете.
Напористый парень произвел хорошее впечатление на первого секретаря крайкома
комсомола В.Мироненко и по уговору с прокурором края, решившим не держаться
за спущенного ему по разнарядке нового сотрудника, Горбачева откомандировали
к нему. Так, не успев потрудиться по своей специальности, которой посвятил
пять университетских лет, Михаил приступил к работе, где требовались не
столько специальные знания, сколько особые качества: энергия,
исполнительность, "моторность", умение находить подход к людям. Мироненко
так аргументировал назначение его заместителем заведующего отделом
пропаганды крайкома комсомола: "Соображает, знает деревню, язык подвешен.
Что еще надо?"
"Постоянная неугомонность" помогла Михаилу быстро включиться в
круговерть, которую представляла собой жизнь партийно-комсомольского
аппарата во все советские времена, и особенно в хрущевскую эпоху. Кампании,
почины, местные инициативы и директивные указания Центра заставляли спицы
аппаратного колеса вертеться круглосуточно. Готовым надо было быть ежедневно
ко всему: от разъяснений пагубных последствий культа личности до направления
молодежи на стройки "большой химии" и пропаганды кукурузы. После того как
Никита Сергеевич открыл для себя несравненные питательные качества утиного
мяса, крайком комсомола по примеру старших товарищей переквалифицировался в
"утководов". Краевая молодежная газета на первых страницах грозно вопрошала:
"Комсомолец, что за сутки сделал ты для утки?" Расплодившиеся птицы
заполонили все водоемы, создавая очередную экологическую проблему, и,
поскольку для их переработки не хватало мощностей, утки в конце концов были
под шумок изведены - благо из столицы подоспела какая-то новая инициатива.
Кипучая деятельность Горбачева создавала у всех вовлеченных в ее орбиту
ощущение того, что каждодневно вершатся какие-то большие государственные
дела, а главное, все время что-то происходит. Он на свой лад откликнулся на
дуновение хрущевской "оттепели", повеявшей из Москвы, попробовав в 1956 году
организовать в Ставрополе первые комсомольские дискуссионные клубы под
крамольным девизом "О вкусах спорят". После того как дебаты с вопросов о
моде перекинулись на политику, клубы, как и утиный почин, пришлось прикрыть.
Не только усердие, но явные организаторские и ораторские таланты,
способность складно и без шпаргалки выступать почти на любую актуальную
тему, выделявшие Михаила среди ставропольских комсомольских функционеров,
привлекли к нему внимание партийного начальства: он резво двинулся по
ступеням аппаратной лестницы, нередко перешагивая по две сразу. Уже в апреле
58-го становится вторым секретарем крайкома комсомола, а в марте (счастливый
месяц для Горбачева) 61-го избирается первым секретарем и автоматически
входит в "верхушку" краевой номенклатуры.
Между тем у Раисы дела поначалу складывались далеко не так успешно. Ей
больше, чем ему, пришлось пострадать от слишком высокой квалификации:
"красный диплом" выпускницы философского факультета МГУ на многих
действовал, как красная тряпка на быка. Целых четыре года она практически не
имела постоянной работы, перебиваясь эпизодической подработкой. Несколько
раз ее, не успев зачислить, увольняли при сокращении штатов. Наконец она
начала работать преподавателем сначала в медицинском, затем в
сельскохозяйственном институте, на экономический факультет которого
заочником поступил и ее муж.
Условия их жизни неспешно менялись к лучшему - по мере служебного
продвижения Горбачева. Начинали с 11-метровой комнаты с дровяной печкой и
удобствами во дворе, которую снимали у пенсионеров. Вскоре стало в ней
тесно: в январе 57-го родилась дочь Ирина. Через пару лет семья перебралась
в коммуналку, где они занимали уже две комнаты. Первую отдельную квартиру
получили уже после того, как Михаил стал первым секретарем крайкома
комсомола.
Этот статус открывал перед ним совсем другие горизонты. В новом
качестве он становился не только непременным участником регулярных заседаний
и неформальных встреч краевой "элиты", но и многочисленных общесоюзных
совещаний, слетов, пленумов ЦК комсомола. Чаще бывал в Москве, где общался с
коллегами из других областей и республик. На одном совещании впервые
встретился со своим грузинским "соседом" - комсомольским вожаком республики
Эдуардом Шеварднадзе.
Подающую надежды молодежь регулярно приглашали на "взрослые"
мероприятия. В составе ставропольской делегации на ХХII съезде КПСС Горбачев
оказался среди тех, кто в октябре 1961 года проголосовал за вынос из
Мавзолея тела Сталина. "А как же, и я поднимал руку", - вспоминал Михаил
Сергеевич, рассказывая такой эпизод. После окончания затянувшегося заседания
он торопился выйти из Спасских ворот, чтобы выполнить какое-то срочное
поручение своего тогдашнего партийного шефа Ф.Д.Кулакова. В проходной группу
делегатов попросили задержаться. Ожидание затянулось. Когда как обычно
нетерпеливый Горбачев попробовал выяснить, в чем дело, один из часовых,
преграждавших им путь, сказал: "А вот, выполняем ваше решение насчет
Сталина". И действительно, вокруг оцепленного Мавзолея суетились военные и
рабочие, занятые захоронением мумии вождя.
Заметно выделявшийся на общем провинциальном фоне, Михаил быстро попал
в поле зрения нового краевого партийного руководителя Ф.Д.Кулакова,
назначенного в Ставрополье в 1960 году. Именно он, содействовавший избранию
Горбачева первым секретарем крайкома комсомола, уже через год перевел его на
работу парторгом крайкома партии, а еще год спустя, в январе 63-го, поставил
во главе ключевого орготдела. "Кулаков был мужик резкий, крутой,
требовательный, типичный представитель "нажимной" административной школы, -
вспоминает Михаил Сергеевич. - Он, конечно, мог и разнос устроить, и
выматерить, как водится в России. Но работал с душой, за дело болел и при
этом никогда не поручал мне что-то сомнительное, хотя я знаю, что от других
мог потребовать, что в голову придет и чего душа пожелает".
Видимо, смолоду были заметны в этом ретивом комсомольском активисте и
энергичном партийном секретаре такие неординарные в этой среде качества, как
искренняя убежденность, личное достоинство и внутренняя цельность, которые
оберегали его от сомнительных поручений начальников и распущенности
аппаратной "кухни". По той же причине, по которой его коллеги по партийным
застольям научились уважать его привычки и не приставали с требованиями
выпить до дна лишний стакан, начальство не решалось вести себя с ним
развязно, "по-свойски", как с остальными порученцами. Казалось, они
оберегали его, как заботливо пестуемого отпрыска, от зрелища изнанки жизни.
Почему столь непохожие люди, как Кулаков и Андропов, да и другие
достаточно типичные советские руководители на разных этапах его карьеры
благоволили к нему, поддерживали и, чуть ли не передавая с рук на руки,
продвигали все выше? В этом списке покровителей, точнее заботливых
"поводырей" будущего разрушителя устоев того порядка, сохранению которого
они посвятили свою жизнь, окажутся и М.А.Суслов, и А.Н.Косыгин, и
Д.Ф.Устинов, и А.А.Громыко, и сам Л.И.Брежнев. Одно из расхожих объяснений
сводится к Горбачева карьерному таланту, умению подыграть, вовремя
поддакнуть и понравиться любому начальнику. В общем, к тому, что он "всех
обвел вокруг пальца". Однако такая версия слишком проста для всех этих, в
общем-то, весьма искушенных и отнюдь не наивных политиков, прошедших
уникальную сталинскую школу.
Намного вероятнее другое: не приспособленчество Горбачева - в этом как
раз он мог походить на тысячи других партфункционеров, на знаменитые
сталинские "винтики" системы, а то, что выделяло его из общей массы,
заставляло обратить внимание. Одних - "стариков" - при виде молодого,
горячего, напоминавшего им самих себя в молодые годы, но только более
образованного, чем они, ставропольского "самородка", могла прошибить слеза
умиления. Общаясь с ним, они вполне могли считать, что перед ними
подрастающая надежная смена, "подлесок", как выражался Андропов - молодая
поросль энергичных и компетентных руководящих кадров, о которой они не могли
не мечтать. Другие - к ним скорее всего относился и Кулаков - видели в нем
возможную опору уже на ближайшую перспективу, когда должна произойти
неизбежная смена поколений в руководстве партии. Вот почему даже после того,
как в награду за проявленную лояльность при смещении Хрущева Кулаков был
переведен Брежневым в Москву, он продолжал опекать своего питомца. И добился
сначала его избрания первым секретарем горкома партии, а два года спустя -
вторым секретарем Ставропольского крайкома, что выводило 37-летнего
Горбачева на финишную прямую - дорогу к креслу полновластного "хозяина края"
- первого секретаря крайкома.
Нельзя сказать, что на этом стремительно пройденном этапе партийной
карьеры у него не было сбоев или что своим восхождением он обязан
исключительно личному высокому покровительству. Горбачев, не жалея сил,
исправно "пахал" на разных участках, куда направлял его крайком. Месил
сапогами грязь в районах, объявлял ударные фронты, обеспечивал шефство то
над овцеводством, то над "царицей полей" кукурузой, боролся за чистоту
партийных рядов, "снимая стружку" с проштрафившихся. Словом, добросовестно и
лояльно нес аппаратную службу и, как уверяет, не строил в тот момент для
себя излишне амбициозных планов.
Ставрополь в бытность его секретарем горкома партии заметно
преобразился: появились централизованные сети водоснабжения и канализации,
оживилось жилищное строительство, открылось несколько вузов и техникумов.
Был пущен троллейбус, построены плавательный бассейн и Дом книги. Вопреки
действовавшим тогда нормам, расставлявшим города по определенному ранжиру в
зависимости от числа жителей и общесоюзной значимости, он пробил
строительство цирка на проспекте Карла Маркса, хотя Ставрополю его иметь не
полагалось.
Следует заметить, что несколько раз из-за размолвок с начальством,
особенно после отъезда Ф.Кулакова, прямая линия его партийной карьеры могла
вильнуть в сторону.
Была пора, когда он "заскучал" в трясине аппаратной текучки и, вспомнив
об университетских годах и нереализованных мечтах, решил было оставить
партийную карьеру и перейти на научную работу. Засел за книжки, сдал
кандидатский минимум, собрался писать диссертацию. Увлекла, видимо, мужа
своим примером Раиса. К этому времени, проехав и пройдя пешком по сельским
дорогам не одну сотню километров и обработав более 3 тысяч опросных листов и
социологических анкет, она защитила кандидатскую, посвященную особенностям
быта крестьянской семьи. Систематизировать собранный материал ей помогала
вся семья, которая, по воспоминаниям Ирины, в плане труда "всегда была очень
организованна". Опросные листы, бумажные "простыни" и таблицы были разложены
на полу по всей квартире, и не только отец, но и она, восьмилетняя девчонка,
ползала по полу, сортируя ответы по графам соответствующих таблиц.
Научным мечтаниям Горбачева сбыться не довелось. Став вторым секретарем
крайкома, он вплотную приблизился к тому, что вполне можно назвать уже
политической должностью. Впереди открывались горизонты членства в ЦК, а
крепкая рука Федора Давыдовича Кулакова, к тому времени уже члена Политбюро,
наряду с явным благоволением таких могущественных земляков, как Суслов и
Андропов (с Юрием Владимировичем он познакомился во время его приезда в
Минводы в 1969 году), прибавляли ему уверенности. Через год в Москве, не без
нажима все того же Кулакова, решили, что перспективный второй секретарь
созрел для самостоятельной работы. Преемник Кулакова Л.Ефремов был отозван в
Москву, и Михаил Сергеевич, пройдя через смотрины в нескольких кабинетах ЦК,
в апреле 1970 года перед окончательным утверждением переступил порог
кабинета Генерального секретаря, еще не подозревая, что пятнадцать лет
спустя станет его хозяином.
Став в 39 лет одним из самых молодых руководителей крупнейшего,
стратегического с точки зрения вклада в экономику страны региона - по
площади Ставропольский край равняется Бельгии, Швейцарии и трем
Люксембургам, вместе взятым, - Горбачев оказался в совершенно новой для себя
ситуации. Степень самостоятельности, суверенности таких, как он, партийных
"баронов", несмотря на теоретически сохранявшийся "присмотр" из Москвы, была
весьма велика. Конечно, за первыми секретарями обкомов и крайкомов в большей
степени, чем за руководителями союзных республик, правивших просто, как
удельные князья, приглядывало недреманное око Отдела оргпартработы и
"карающий меч" ЦК - Комитет партийного контроля. Тем не менее функционеры,
достигшие уровня первого секретаря в регионе, знали, что отныне они в касте
"неприкасаемых" и что тронуть их пальцем не позволено ни прокуратуре, ни
даже КГБ, а кропотливо накапливаемый на каждого из них в недрах КПК
компромат может быть пущен в ход только по личному распоряжению генсека.
Отсюда следовал логичный вывод: демонстрируй беззаветную личную преданность
высшему начальнику и будешь иметь полную свободу рук на отданной тебе в
управление территории.
В то время, когда в эту касту партийных наместников попал Горбачев,
отношения Брежнева с первыми секретарями еще не были сведены к одним лишь
демонстративным проявлениям раболепия с их стороны - до хора славословий в
адрес автора "Малой земли", "Возрождения" и выдающегося военачальника
оставался десяток лет, и отношения строились на принципах почти взаимной
выгоды. Понятно, что расположение генсека было жизненно необходимо не просто
для благополучия каждого секретаря, но и для его области. Однако и сам
Леонид Ильич, который в начале 70-х годов, как напоминает Горбачев, еще "не
был похож на карикатуру", нуждался в поддержке преданных ему лично членов ЦК
в маневренной борьбе по оттеснению на второй план премьера А.Косыгина -
после отстранения В.Подгорного тот оставался неуместным напоминанием о
"тройке", сместившей Н.Хрущева под девизом "коллективного руководства".
Горбачева ему явно рекомендовал Кулаков - и не только как
перспективного руководителя края, но и, безусловно, как гарантированное
ценное пополнение отряда "брежневцев" в ЦК, на кого генсек мог спокойно
положиться. Этим в значительной степени объясняется внимание Брежнева к
молодому выдвиженцу, которому он уделил несколько часов неспешного разговора
в кабинете на Старой площади, и доверительный тон, и явное стремление
завоевать расположение собеседника, с которым он готов был, почти как с
равным, обсудить все - проблемы экономики, кадровые вопросы и даже внешнюю
политику. После деликатной обкатки у генсека операцию "вербовки" новичка в
личную гвардию Брежнева завершил ритуал его введения в привилегированный
круг первых секретарей, членов ЦК, составлявших замыкавшуюся на Кулакове
"группу быстрого реагирования", которые по его сигналу должны были в случае
необходимости своими выступлениями на Пленуме и критикой правительства
Косыгина подкрепить позиции Брежнева. (Позднее Горбачев уже в содружестве с
Лигачевым воссоздаст эту проверенную в деле формулу, когда вопрос о его
собственном избрании на пост генсека будет во многом зависеть от поддержки
большинства членов ЦК.) И хотя церемонию посвящения в члены этой ни для кого
не секретной "группы поддержки" Михаил скомкал, отказавшись выпить залпом
полный фужер водки, чем вызвал общую настороженность, он снял возникшие
политические подозрения на свой счет, рассказав о доверительном разговоре с
генсеком.
И все же, оказавшись на вершине карьеры, немыслимой по крайней мере в
те годы для партийного функционера его возраста, Горбачев чувствовал себя
неуютно. В отличие от принявших его в свой клан коллег-секретарей, он
оставался человеком им в значительной степени посторонним. И не только
потому, что принадлежал к другому поколению, будучи самым молодым и
недостаточно солидным, хотя уже начал потихоньку лысеть и округляться, а
потому, что был заражен, "отравлен" университетом и его атмосферой,
затронувшей его московской "оттепелью", - всем, что потом стало называться
"шестидесятничеством". Не только воспоминания о студенческой вольнице на
Стромынке, о факультетском братстве и полузабытом римском праве тянули его в
сторону от суеты партийной работы к книгам и мечтам о диссертации, но и все
прочитанное, ночные споры об истинном социализме, беседы с сокровенным
дружком З.Млынаржем, домашние диспуты с Раисой о Плеханове и Канте.
Еще до того, как стал первым человеком в крае, он, разъезжая по
районам, видел, насколько примитивны условия жизни занятых изнурительным
трудом людей. В его голове рождались "бунтарские мысли". Но, как признается
сам Михаил Сергеевич, "серьезно размышлять над всем этим было недосуг -
заедала текучка". Кроме того, пока он добросовестно и, надо полагать,
увлеченно трудился на различных участках, всякий раз сталкиваясь с чем-то,
что вызывало непонимание или протест, он делился своими чувствами в письмах
Раисе (а писал он ей их регулярно, в том числе и из поездок по краю), с
молодым пылом обличал "чванливость и косность безграмотной бюрократии". Но
чем выше поднимался по служебным ступеням, тем больше ощущал себя одним из
представителей этого "ордена начальников", и, стало быть, нерастраченное
негодование следовало обращать прежде всего на себя.
Что же мог он сделать, как вести себя, не изменяя студенческому
прошлому, общим с Раисой взглядам, позициям и надеждам, как не поддаться
всей этой рутине, не распуститься, подобно провинциальным "вождям", и не
ассимилироваться, при этом никому себя не противопоставляя и не
самоизолируясь? Да и можно ли было остаться "шестидесятником" не в Москве, а
в провинции, да еще если служишь власти, являешься в глазах людей ее частью
и, стало быть, разделяешь с ней ответственность за то, что творится вокруг?
Неизвестно, обсуждали ли это между собой Михаил и Раиса. Известно лишь,
как отзывался Михаил Сергеевич о "шестидесятниках": "эти люди были нацелены
на перемены, на реформы, но долго не имели возможности проявить себя в
деле". В свою очередь, о феномене Горбачева и его поколении Андрей Синявский
в интервью французской газете "Либерасьон" заметил следующее: "Он отличался
от других тем, что попытался осуществить то, о чем они говорили и о чем
мечтали". Не в этой ли его попытке воплотить в жизнь мечтания политических
романтиков 60-х годов, оказавшиеся в значительной степени мифами, объяснение
ревности и недоверия, которые демонстрировали по отношению к перестройке
некоторые диссиденты?
Горбачев не был обречен, как московские интеллектуалы 60-70-х годов,
среди которых были и его однокурсники, давать выход эмоциям на кухнях,
накрывать телефон подушкой, бессильно проклинать КГБ и жаловаться на
цензуру. В ранге первого лица в крае он уже мог многое сделать. Выше него
были только генсек и Господь Бог, да еще, пожалуй, Система, в те годы еще
более неприкосновенная, чем сам Господь. Мог ли что-то реально предпринять,
не касаясь Системы, даже самый первый секретарь? Оказалось, мог, и немало.
Для начала постараться не менять уже давно сложившийся уклад жизни, вести
себя вне зависимости от занимаемой должности. Для семьи Горбачевых это было
несложно. За годы совместной жизни выработались привычки, которыми они
дорожили и которыми не стали бы жертвовать ни при каких служебных переменах,
в том числе традиционный разбор событий дня и обсуждение прочитанного.
Имея служебную машину, он продолжал ходить на работу пешком. И жители
города привычно подкарауливали его по дороге, чтобы обратиться напрямую с
той или иной просьбой, - это была его уличная приемная. Раиса большую часть
из 23 лет, прожитых в Ставрополе, избегала обкомовский "распределитель",
предпочитая ходить в обычные магазины. Дочку Ирину по решению семейного
совета принципиально определили не в единственную в городе английскую
спецшколу, где учились все дети начальства, а в самую рядовую. Вопрос -
подвозить ее в школу или нет на служебном автомобиле - даже не обсуждался:
это считалось неприличным.
Конечно, на фоне утвердившихся привычек партийной знати в эпоху
позднего брежневизма, это, в общем-то, естественное, по меркам семьи
Горбачева, поведение многими воспринималось как вызов, проявление
демонстративной гордыни, а может, и на самом деле было вызовом. Формой
сопротивления узаконенному партийному барству, способом выделиться из
остальной номенклатуры, сохранить свое собственное лицо. По словам Ирины,
мама и в Ставрополе, и в Москве принципиально не посещала ни спецмагазины,
ни ателье, в связи с чем ответственность за обновление ее гардероба