Страница:
"так крутануть маховик дела, чтобы людям добрым стало хорошо, а чертям
жарко". По его рекомендации Б.Ельцина перевели в Москву на должность
заведующего Отделом строительства ЦК, а в июле 1985 года Горбачев, исподволь
подбиравший замену В.Гришину, произвел его в секретари ЦК, хотя другой
свердловчанин Н.Рыжков его от этого отговаривал. В декабре Борис Николаевич
возглавил Московский горком, усилив, как считалось тогда, лагерь
"деятельных, решительных, отзывчивых ко всему новому" союзников генсека.
С отстранением Гришина и избавлением от последнего крупного осколка
брежневского прошлого - премьер-министра Н.Тихонова, которого осенью 85-го
сменил Н.Рыжков, Михаил Сергеевич заполучил "контрольный пакет акций" в
Политбюро и мог уже в предстоящий трудный период начала реформ не опасаться
коварных выпадов со стороны "старших товарищей".
Во втором эшелоне на ключевые посты заведующих Отделом пропаганды и
Общим отделом ЦК были назначены Александр Яковлев и Анатолий Лукьянов. С
последним Горбачева связывали воспоминания о теперь уже далекой студенческой
молодости - с разрывом в два года они учились на юридическом факультете МГУ
- и хотя в те годы практически не были знакомы, общая alma mater
предполагала и некоторое духовное родство. С Яковлевым его познакомил
Валерий Болдин, отрекомендовав тогдашнего посла в Канаде как "интересного
человека". В ходе их первого общения родилась идея поездки Горбачева в
Канаду для "изучения постановки дела в сельском хозяйстве". После того как
уже в Торонто Александр Николаевич за ночь переписал текст привезенного из
Москвы "твердолобого" выступления, переложив его для западной аудитории, он
надолго вошел в число ближайших горбачевских соратников и спичрайтеров. Если
говорить о "мыслительном штабе Горбачева", то в него входили: бессменный
помощник Валерий Болдин, как тень сопровождавший шефа со времени его
избрания секретарем ЦК, Вадим Медведев, чьи экономические идеи и научный
авторитет привлекли внимание Михаила Сергеевича, еще когда тот возглавлял
Академию общественных наук. Годом спустя эту обойму единомышленников
пополнили выходцы из Международных отделов ЦК Анатолий Черняев и Георгий
Шахназаров.
Московские интеллигенты, постаревшие "дети Арбата", прошедшие, как и
А.Яковлев, войну, пережившие и годы ждановского интеллектуального террора, и
распутицу хрущевской оттепели, и заморозки "реального социализма", они
увидели в Горбачеве последний шанс на воплощение своей мечты о воссоединении
социализма с демократией, а России - с остальным миром. Несмотря на уже
солидный возраст, они сохраняли нерастраченную пылкость "шестидесятников",
не дождавшихся исполнения своих надежд, и, когда нетерпеливо подталкивали
Горбачева в сторону радикализма, трудно было определить, вызвано ли это его
действительной нерешительностью или их опасениями, что долгожданная
демократическая Реформа опять откатится назад и им не придется при жизни
увидеть ее результаты. Иногда, чтобы сдержать своих "радикалов" и остудить
горячие головы фронтовиков, Михаил Сергеевич приглашал на подмогу еще одного
ветерана - В.Чебрикова, приземлявшего "высокие дебаты", внося в них нередко
недостававший, по мнению Горбачева, "здравый смысл и необходимую
осторожность".
Довольно часто к дискуссиям в узком кругу присоединялась Раиса. То, что
поначалу даже близкому окружению Горбачева казалось непривычным - стремление
жены генсека "встревать" в мужские дела и на равных с другими обсуждать
вопросы высокой политики, - было для нее, как и для Михаила, совершенно
естественным. Для их отношений странным было бы как раз другое: если бы она,
удовлетворившись карьерным успехом мужа, просто удалилась "на женскую
половину". После долгих прожитых лет, когда супруги ежедневно обсуждали все
- от новых книг до его служебных проблем, - он не собирался отлучать жену от
своей новой политической жизни из-за каких-то условностей. Более того, до
него долго просто "не доходило", что не только в аппарате, не привыкшем к
тому, чтобы интересы супруги Генерального секретаря выходили за рамки
спецснабжения и лечения, но и в обществе могут накапливаться претензии к
излишне заметной роли, которую начала играть "первая партледи". Когда один
из их университетских друзей - радиожурналист Михаил Голованов - на правах
старого приятеля во время поездки генсека по тюменским нефтепромыслам сказал
ему: "Послушай, Миша, ты бы сказал Рае, чтобы она не слишком лезла за тобой
под телекамеры на все эти скважины и стройки, там ведь и придавить может",
то нарвался на неожиданно резкий ответ и понял, что "заехал не туда".
Конечно, участие Раисы Максимовны в политических дебатах в кругу
советников мужа создавало дополнительные психологические нагрузки.
Присутствие женщины не только ограничивало мужчин в свободе традиционного
русского самовыражения, но и добавляло в классическую служебную ситуацию
элемент двусмысленности: если всем было понятно, что в любом политическом и
теоретическом диспуте последнее слово оставалось за "заказчиком" и свои даже
принципиальные возражения надо в какой-то момент убирать в карман, то не
ясно было, как реагировать на аргументы Раисы, высказывавшейся, кстати, во
многих случаях весьма по делу. Г.Шахназаров даже жалеет, что по ряду важных
вопросов Горбачев "недостаточно прислушивался к мнению и советам своей
жены".
Так, вопреки расхожему мнению, что именно Раиса подталкивала Горбачева
к введению "сухого закона", по свидетельству Болдина, она с самого начала
была активной противницей экстремистского варианта антиалкогольной кампании,
считая "несусветной глупостью запрещать человеку выпить бутылку вина". (От
жестких партийных санкций за такого рода крамольные речи, введенных
Лигачевым, ее надежно защищало положение жены генсека.)
Случалось, что Раису, профессионального преподавателя, нередко
входившую в раж принципиальных споров, было невозможно переубедить. В такие
моменты советники генсека переглядывались, мялись и "страдали", считая, что
время тратится впустую. Тогда в дело вступал сам Горбачев и обычно, мягко
взяв жену за руку, прекращал дискуссию. "Иногда, отвернувшись от нее, даже
заговорщицки подмигивал мужикам, не делая при этом ей уступок в
принципиальных вопросах".
И Яковлев, и Болдин каждый на свой манер вспоминают прямо-таки
сюрреалистическую картину: приехав по вызову Горбачева в январе 1986 года, в
канун ХХVII съезда КПСС, в Пицунду, они, усевшись вчетвером в продуваемой
зимним ветром беседке на берегу моря и чуть ли не с головой укрывшись
пледами, часами фраза за фразой перечитывали проект отчетного доклада ЦК.
Поправок к тексту за несколько дней редактирования, в том числе и
предложенных Раисой Максимовной, набралось, по словам В.Болдина, раза в три
больше первоначального варианта доклада.
Кроме обеспеченного большинства в Политбюро (о политическом балансе сил
на пленумах ЦК Горбачеву еще не пришло время беспокоиться) и группы
единомышленников, составивших его рабочую команду, была еще одна
интеллектуально-культурная часть его окружения - люди, чьим мнением он, а
еще в большей степени Раиса Максимовна дорожили и чье расположение
стремились завоевать. Это была пестрая смесь из "номенклатурной
интеллигенции" - директоров научных институтов, главных редакторов газет и
руководителей творческих союзов, обозревателей газет и телекомментаторов,
пользовавшихся расположением ЦК, - и авторитетных ученых, писателей,
режиссеров и актеров.
Влечение царей к поэтам, на которое поэты нередко отвечали взаимностью,
хорошо известно в российской истории и воспето в литературе. "Царей" - от
Екатерины и Николая I до Сталина и Хрущева - всегда тянуло
покровительствовать творцам или, наоборот, цензурировать и распекать их. В
одних случаях это было понятное желание услышать из их уст оды или гимны в
свою честь, в других - желание приписать музы к своему двору, придав тем
самым ему интеллектуальный блеск, а заодно и подстраховаться, чтобы
необласканные "инженеры человеческих душ" не перекочевали в лагерь фрондеров
и диссидентов, - тогда шефство над ними приходилось передавать "охранке" или
КГБ.
В позднесоветские времена интеллигенцию подталкивали благодарно
откликнуться на "отеческую заботу" партии и "лично" очередного вождя не
только страх, привитый сталинской эпохой, но и непреодолимая, то ли
генетическая, то ли благоприобретенная, внутренняя потребность быть у
начальника на виду, не говоря уже о многократно описанном синдроме
зачарованности придворных интеллигентов любым Правителем, и в особенности
Тираном.
Отношения с Горбачевым в эту привычную схему не укладывались. Страха он
не нагонял, тираном точно не был и привлекал и подкупал поначалу
интеллектуалов, не избалованных строгой советской системой, уже хотя бы по
контрасту с предшественниками своим обликом и, конечно, поступками:
поощрением гласности и освобождением А.Сахарова. Дольше всех сопротивлялись
его обаянию те, кто на собственной искореженной судьбе испытали тяжелую руку
тоталитарного режима и были вынуждены эмигрировать или оказались высланными.
К их понятному недоверию к доселе невиданному природному явлению -
генсеку-демократу - примешивалась и ревность, а то и раздражение из-за того,
что режим, который они не уставали обличать, утверждая, что он по
определению нереформируем и годится только на слом, неожиданно для всего
мира, включая их самих, произвел на свет нечто непредвиденное. Желая
предостеречь легковерный Запад, чтобы не попался на удочку Перестройки, и
доказать, будто за ее обманчивым фасадом скрываются все те же большевики,
неспособные измениться, группа живущих за границей советских диссидентов
опубликовала во французской газете "Фигаро" открытое письмо к Горбачеву,
потребовав доказательств его истинной приверженности демократии. Одним из
главных тестов, заведомо, как они считали, невыполнимым, стало требование
опубликовать их письмо в советской печати. После долгих препирательств в
Политбюро текст письма появился сразу в двух популярных тогда изданиях -
"Московских новостях" и "Огоньке". Скептики были посрамлены. Ну, а то, что
публикация состоялась, как и положено, в соответствии с решением партийного
ареопага, и с комментариями к письму редакторы приходили в ЦК
"советоваться", об этом читателю в конце концов знать было необязательно...
Завоевать расположение московской интеллектуальной элиты Михаилу
Сергеевичу было, по понятным причинам, много проще, чем зарубежных
скептиков. Поставленная режимом в положение респектабельной обслуги,
интеллигенция была приучена демонстрировать власти не только лояльность и
преданность, но и пылкую любовь. Разумеется, у вернувшихся в Москву из
ставропольского затворничества Михаила и Раисы было естественное стремление
утолить накопившийся культурный голод. В Ставрополе они наизусть знали тощий
репертуар местных театров и, бывало, по нескольку раз смотрели одну и ту же
пьесу в Театре им. Лермонтова. К этой вполне естественной тяге вчерашних
провинциалов к столичной культурной жизни и понятному стремлению
познакомиться с московскими знаменитостями после избрания Горбачева генсеком
добавились чисто деловые соображения: ему нужны были профессиональные
советники во всех областях жизнедеятельности страны, которую он возглавил. К
тому же перед учеными авторитетами и академическими званиями и он, и Раиса
преклонялись еще с университетских времен.
Привлекать академические институты к составлению записок и рекомендаций
для докладов и пленумов на совещаниях в ЦК и выслушивать их директоров,
когда у высокого партийного начальства находилось для этого время, издавна
считалось "хорошим тоном" в партийном аппарате. Это создавало, главным
образом в сознании самих руководителей, иллюзию разрекламированного
соединения реального социализма с достижениями научно-технического
прогресса. Горбачев впервые перешел от листания посылаемых в ЦК справок к
работе вплотную с непосредственными носителями свежих мыслей и идей. Его,
пусть и заочное, общение с академиками началось с первых лет секретарства. В
сентябре 1982 года по инициативе Горбачева было созвано большое совещание,
где с резкой критической оценкой состояния дел в сельском хозяйстве
выступила приехавшая из Новосибирского Академгородка Татьяна Заславская. Как
раз в это время группа социологов и экономистов, руководимая ею и Абелом
Аганбегяном, работала над крамольным "Новосибирским докладом" о положении
дел в советской экономике. Когда выступала Заславская, к ее большому
разочарованию, Горбачев отлучился из зала, но, как ей потом рассказал
вице-президент Академии наук Юрий Овчинников, после совещания затребовал
текст ее речи и внимательно его прочитал.
Стовосьмидесятистраничный "Новосибирский доклад", подготовленный в
начале 1983 года, с грифом "Для служебного пользования" был разослан
ограниченному кругу лиц, а в апреле того же года обсуждался на закрытом
семинаре в Академгородке. Вскоре обширные выдержки из него опубликовала
"Вашингтон пост" и сразу после этого, по словам Татьяны Ивановны Заславской,
все экземпляры были конфискованы КГБ, "обшарившим весь институт". Не нашли
только две копии, которые через американского журналиста Душко Додера ушли
за рубеж. Известный социолог была уверена, что генсек прочитал доклад,
поскольку в дальнейшем в своих выступлениях несколько раз фактически его
цитировал.
Когда Андропов поручил секретарю ЦК по селу заниматься и экономикой в
целом, тот стал регулярно встречаться с А.Аганбегяном, Л.Абалкиным,
О.Богомоловым. Вынужденный переключиться с чисто экономических проблем на
вопросы научно-технического прогресса, Михаил Сергеевич сблизился с
Е.Велиховым и Р.Сагдеевым, которые ввели его в мир компьютеров, новых
технологий и космических исследований. Как раз в это время комиссия ученых и
военных специалистов, возглавляемая Велиховым, работала над оценкой
реальности угрозы для СССР объявленной Р.Рейганом программы "звездных войн".
Ученые Академии наук (Н.Моисеев, Б.Раушенбах, С.Шаталин, Г.Арбатов,
Н.Шмелев, Н.Петраков) постепенно составили тот неофициальный "мозговой
центр", который начал формировать вокруг себя генсек, стремившийся выйти за
рамки справок, прилизанных референтами отделов ЦК, и опереться на
независимые суждения компетентных и современно мыслящих людей. Из их числа
был составлен передвижной интеллектуальный штаб политических и научных
экспертов, сопровождавших Михаила Сергеевича в зарубежных поездках.
Кроме его консультирования во время саммитов с Рейганом в Женеве и
Рейкьявике, где из-за "звездных войн" переговоры не раз заходили в тупик,
участники этих "десантов" выполняли и роль агитбригад. В свиту для
зарубежных визитов помимо ученых-международников и военных приглашались
тогдашние "прорабы перестройки" - писатели, журналисты, артисты, режиссеры,
депутаты, прошедшие через стихию новых выборов. Днем, пока Михаил и Раиса
отрабатывали официальную программу и протокольные мероприятия, они
занимались "пиаром" перестройки: проводили диспуты в пресс-центрах, давали
интервью, "шли в народ", подкрепляя своими выступлениями позиции нового
советского лидера.
Расчет оказался точен: само многоголосье его сопровождения, непривычные
раскованные суждения экспертов о происходящем в их стране и споры между ними
доносили до зарубежных наблюдателей накал страстей, разбуженных
перестройкой, и помогали Горбачеву опровергать утверждения скептиков на
Западе, что затеянная им реформа - не что иное, как косметический ремонт
старой системы или просто гигантская пропагандистская акция по одурачиванию
зарубежья.
Однако главные дебаты о перестройке во время этих поездок проходили не
днем и не на глазах у западных журналистов, а вечером и затягивались далеко
за полночь. Именно тогда, отработав официальную часть и попрощавшись с
хозяевами - президентами, канцлерами и королями, - чета Горбачевых собирала
приглашенных для разговора по душам за чашкой чая. Именно эти часы,
проведенные с теми, кого они привыкли считать цветом интеллигенции, чьи
книги, статьи и спектакли они читали и смотрели, значили для них гораздо
больше, чем протокольные почести официальных приемов. Конечно, воспитанные в
почтении к партийной власти и благодарные за приглашение в президентский
кортеж, мастера советской культуры были красноречивы и, скорее всего,
искренни в пылких комплиментах инициатору перестройки и щедры в прогнозах ее
непременного и скорого успеха.
Постепенно, однако, тональность чаепитий менялась. Накапливающиеся дома
проблемы нарушали прежнее единодушие, споры приобретали ожесточенный
характер, разводя присутствующих по соперничающим лагерям, и Горбачеву
приходилось пускать в ход все свое дипломатическое искусство, чтобы вечер
закончился на оптимистической ноте. Но для него эти чаепития в кругу
собеседников, разделявших его надежды и желавших ему успеха, были не только
продолжением повседневной просветительской работы по укреплению духа своих
соратников, здесь он отдыхал от московских стрессов, от тех звонков, проблем
и неблизких ему людей, которых навязывала ему усложнявшаяся и все больше
тяготившая его советская реальность.
Раиса Максимовна ценила вечерние застолья еще больше. На 2-3 дня визита
она превращалась в хозяйку политического салона и обретала во временном,
кочевом, заграничном доме, быть может, напоминавшем передвижные вагончики ее
детства, то, чего не могла позволить себе в своем собственном: возможность
пригласить гостей по своему усмотрению и прилюдно высказать свое мнение.
Кроме того, "на выезде" ее не сдерживали протокольные и обывательские
условности Москвы, и не было нужды прятаться в тень мужа. Она могла наконец
поделиться с другими, а не только с супругом своими сомнениями. Придавая
особое значение этим раутам интенсивного интеллектуального общения, Раиса
начинала готовиться к ним загодя, осложняя жизнь "международному помощнику"
Анатолию Черняеву и референту генсека Виталию Гусенкову, командируемому на
период поездок под ее начало, когда с присущей ей обстоятельностью
включалась в составление списка приглашаемых советских знаменитостей.
Считая участие в поездках мужа своей частью их общей работы, она и
кандидатов в эти списки стремилась подобрать не только исходя из собственных
симпатий, а и общественной значимости каждой такой фигуры, искренне веря,
что сможет добиться от своего гостя активного вклада в общее дело. Утвердив
список гостей у мужа, Раиса принималась за "домашнее задание". Подобно тому,
как она тщательно штудировала подготовленные для нее в МИДе и отделах ЦК
справки об истории, культуре и политике страны, куда она направлялась с
мужем, Раиса готовилась и к своим вечерним чаепитиям - перечитывала книги
приглашенных писателей, запоминала названия фильмов и спектаклей режиссеров.
В 1985-1991 годы через семейные зарубежные посиделки у Горбачевых
прошли десятки разных людей из интеллектуальной элиты первых лет
перестройки. Среди них такие серьезно расходившиеся уже в то время в идейных
позициях, как Г.Бакланов и Ю.Белов, Д.Гранин и И.Друцэ, М.Захаров и
М.Шатров, В.Быков и Б.Можаев. Были и журналисты - от Е.Яковлева и В.Коротича
до В.Чикина и И.Лаптева, и священники. Как бы странно и даже неправдоподобно
ни выглядел сегодня такой "интеллектуальный альянс", но в ту пору они охотно
принимали предложение Горбачева играть в его грандиозном политическом
спектакле, еще не ведая, что он скоро превратится в эпическую народную
драму.
Для их тогдашнего единения вокруг Горбачева было и свое оправдание.
Почти единодушная поддержка политической и интеллектуальной элитой страны
идеи назревшей Реформы опиралась на накопившееся нетерпение общества и на
подлинную эйфорию надежд, пробужденных в нем перестройкой. Эмоциональный
порыв миллионов ее тогдашних сторонников, вряд ли способных внятно
сформулировать связанные с ней ожидания, пришел на смену мифическому
"единению партии и народа", которое годами вымучивала пропаганда. В первые
годы перестройки ее автор по своей популярности в стране занимал, согласно
опросам, стабильно первое место, лишь изредка пропуская вперед Петра I и
В.И.Ленина. Став вровень с этими, в сущности, мифологическими персонажами,
он так высоко поднял планку общественных ожиданий страны, истосковавшейся и
по очередному мифу, и по достойному лидеру, что предотвратить неизбежное
разочарование и послепраздничное похмелье могло только чудо.
Надо заметить, что и сам он на "разгонном" этапе своего проекта,
который А.Яковлев назвал "серебряным веком перестройки", был больше
расположен к командной игре, внимательно и заинтересованно слушал своих
советников и собеседников, меньше говорил сам, давая возможность высказаться
другим, "не считал, что уже все знает". И окружавшая тогда короля
политическая и интеллектуальная свита готова была служить не столько ему
лично, сколько совместному проекту, который, как казалось многим, останется
их общим делом еще на долгие годы. Это заблуждение должно было неизбежно
развеяться, как только неясный и потому устраивавший всех замысел
перестройки начал переходить от стадии призывов и заклинаний к практическому
воплощению.
Тот, кто первым сказал: "Прошлое России непредсказуемо", наверное,
считал, что придумал удачный парадоксальный афоризм. Он ошибался. Речь шла
всего лишь о фиксации реальности. Ответ на вопрос "Надо ли было начинать
перестройку?" зависит от времени, когда он задан. В 2000 году, по опросам
ВЦИОМ, 70 процентов россиян считали, что не надо. В 1995-м 40 процентов еще
были "за". В 1986-м реформы в стране поддерживали не менее 80 процентов
населения. Горбачеву ответ на этот вопрос требовалось дать в 1985-м.
Собственно говоря, ради реформы его и выбрали. Появление на советской сцене,
на экранах телевизоров молодого, образованного, "живого лидера" после
десятилетий, проведенных страной как будто в доме престарелых, вызвало в
обществе, уже, казалось бы, разуверившемся во всем, подлинный взрыв новых
надежд. В ЦК на имя Михаила Сергеевича шли приветственные телеграммы и
пожелания успехов. Некоторые особенно восторженные граждане присылали стихи.
Конечно, от нового национального лидера, стремительно превращавшегося в
кумира, миллионы людей ждали чего-то, сами точно не зная чего. Одни - больше
порядка, другие - меньше лицемерия и госвранья, третьи - новых людей и
начала какого-то движения. Но почти все хотели избавиться от чувства стыда
за облик и уровень высших советских руководителей и ждали Перемены Участи.
От Горбачева требовалось перевести эти обращенные к нему невнятные, но
настойчивые сигналы целой страны на язык политических решений и поступков.
Еще несколько дней назад он и Раиса, прогуливаясь глухой подмосковной
ночью по дорожкам своей дачи, почти шепотом уверяли друг друга, что
необходимо что-то менять. Об этом же, как Герцен с Огаревым, то есть
максимум по двое, чтобы не заподозрили в создании тайного общества или
антипартийной группы, поочередно толковал Горбачев то с Яковлевым, то с
Шеварднадзе. А тут как плотину прорвало. "Мы хотим перемен!" пели вместе с
Виктором Цоем переполненные молодежью стадионы. "Так дальше жить нельзя",
как будто скандировали, аплодируя стоя новому генсеку члены ЦК, в числе
которых почти все будущие гэкачеписты. "Так" нельзя, а как нужно?
Теорию перехода от капитализма к социализму классики
марксизма-ленинизма разработали до мельчайших подробностей. Как двигаться в
обратном направлении, никто не знал. О теории выхода из "развитого
социализма", не говоря уже о переходе от социализма к капитализму, создатели
научного коммунизма не позаботились. Мосты давно обрушены, корабли сожжены,
карты выброшены, помнившие дорогу репрессированы. До Горбачева о том, как
скорректировать политический курс страны, боясь угодить в исторический
тупик, начали было на уровне самых общих идей размышлять два ее
руководителя: В.И.Ленин и Ю.В.Андропов. И тот и другой перед самой смертью
оставили полузашифрованные послания своим преемникам, свидетельствовавшие о
том, что они сознают масштабы кризиса, за который в огромной степени сами
несут ответственность. Но, может быть, именно поэтому ни тот ни другой не
были готовы в этом признаться и предлагали, естественно, идти не назад, а
вперед к "истинному" социализму. Но и это в условиях торжества сталинской
(или неосталинистской) версии социализма могло восприниматься как опасная
ересь или почти как враждебные происки.
Не случайно в одном из анекдотов эпохи "развитого социализма"
рассказывалось о диссиденте, которого осудили за антисоветскую пропаганду
из-за того, что раздавал прохожим на Красной площади чистые листы бумаги. На
вопрос, почему на них ничего не было написано, следовал логичный ответ: "А
чего писать, все и так все знают".
жарко". По его рекомендации Б.Ельцина перевели в Москву на должность
заведующего Отделом строительства ЦК, а в июле 1985 года Горбачев, исподволь
подбиравший замену В.Гришину, произвел его в секретари ЦК, хотя другой
свердловчанин Н.Рыжков его от этого отговаривал. В декабре Борис Николаевич
возглавил Московский горком, усилив, как считалось тогда, лагерь
"деятельных, решительных, отзывчивых ко всему новому" союзников генсека.
С отстранением Гришина и избавлением от последнего крупного осколка
брежневского прошлого - премьер-министра Н.Тихонова, которого осенью 85-го
сменил Н.Рыжков, Михаил Сергеевич заполучил "контрольный пакет акций" в
Политбюро и мог уже в предстоящий трудный период начала реформ не опасаться
коварных выпадов со стороны "старших товарищей".
Во втором эшелоне на ключевые посты заведующих Отделом пропаганды и
Общим отделом ЦК были назначены Александр Яковлев и Анатолий Лукьянов. С
последним Горбачева связывали воспоминания о теперь уже далекой студенческой
молодости - с разрывом в два года они учились на юридическом факультете МГУ
- и хотя в те годы практически не были знакомы, общая alma mater
предполагала и некоторое духовное родство. С Яковлевым его познакомил
Валерий Болдин, отрекомендовав тогдашнего посла в Канаде как "интересного
человека". В ходе их первого общения родилась идея поездки Горбачева в
Канаду для "изучения постановки дела в сельском хозяйстве". После того как
уже в Торонто Александр Николаевич за ночь переписал текст привезенного из
Москвы "твердолобого" выступления, переложив его для западной аудитории, он
надолго вошел в число ближайших горбачевских соратников и спичрайтеров. Если
говорить о "мыслительном штабе Горбачева", то в него входили: бессменный
помощник Валерий Болдин, как тень сопровождавший шефа со времени его
избрания секретарем ЦК, Вадим Медведев, чьи экономические идеи и научный
авторитет привлекли внимание Михаила Сергеевича, еще когда тот возглавлял
Академию общественных наук. Годом спустя эту обойму единомышленников
пополнили выходцы из Международных отделов ЦК Анатолий Черняев и Георгий
Шахназаров.
Московские интеллигенты, постаревшие "дети Арбата", прошедшие, как и
А.Яковлев, войну, пережившие и годы ждановского интеллектуального террора, и
распутицу хрущевской оттепели, и заморозки "реального социализма", они
увидели в Горбачеве последний шанс на воплощение своей мечты о воссоединении
социализма с демократией, а России - с остальным миром. Несмотря на уже
солидный возраст, они сохраняли нерастраченную пылкость "шестидесятников",
не дождавшихся исполнения своих надежд, и, когда нетерпеливо подталкивали
Горбачева в сторону радикализма, трудно было определить, вызвано ли это его
действительной нерешительностью или их опасениями, что долгожданная
демократическая Реформа опять откатится назад и им не придется при жизни
увидеть ее результаты. Иногда, чтобы сдержать своих "радикалов" и остудить
горячие головы фронтовиков, Михаил Сергеевич приглашал на подмогу еще одного
ветерана - В.Чебрикова, приземлявшего "высокие дебаты", внося в них нередко
недостававший, по мнению Горбачева, "здравый смысл и необходимую
осторожность".
Довольно часто к дискуссиям в узком кругу присоединялась Раиса. То, что
поначалу даже близкому окружению Горбачева казалось непривычным - стремление
жены генсека "встревать" в мужские дела и на равных с другими обсуждать
вопросы высокой политики, - было для нее, как и для Михаила, совершенно
естественным. Для их отношений странным было бы как раз другое: если бы она,
удовлетворившись карьерным успехом мужа, просто удалилась "на женскую
половину". После долгих прожитых лет, когда супруги ежедневно обсуждали все
- от новых книг до его служебных проблем, - он не собирался отлучать жену от
своей новой политической жизни из-за каких-то условностей. Более того, до
него долго просто "не доходило", что не только в аппарате, не привыкшем к
тому, чтобы интересы супруги Генерального секретаря выходили за рамки
спецснабжения и лечения, но и в обществе могут накапливаться претензии к
излишне заметной роли, которую начала играть "первая партледи". Когда один
из их университетских друзей - радиожурналист Михаил Голованов - на правах
старого приятеля во время поездки генсека по тюменским нефтепромыслам сказал
ему: "Послушай, Миша, ты бы сказал Рае, чтобы она не слишком лезла за тобой
под телекамеры на все эти скважины и стройки, там ведь и придавить может",
то нарвался на неожиданно резкий ответ и понял, что "заехал не туда".
Конечно, участие Раисы Максимовны в политических дебатах в кругу
советников мужа создавало дополнительные психологические нагрузки.
Присутствие женщины не только ограничивало мужчин в свободе традиционного
русского самовыражения, но и добавляло в классическую служебную ситуацию
элемент двусмысленности: если всем было понятно, что в любом политическом и
теоретическом диспуте последнее слово оставалось за "заказчиком" и свои даже
принципиальные возражения надо в какой-то момент убирать в карман, то не
ясно было, как реагировать на аргументы Раисы, высказывавшейся, кстати, во
многих случаях весьма по делу. Г.Шахназаров даже жалеет, что по ряду важных
вопросов Горбачев "недостаточно прислушивался к мнению и советам своей
жены".
Так, вопреки расхожему мнению, что именно Раиса подталкивала Горбачева
к введению "сухого закона", по свидетельству Болдина, она с самого начала
была активной противницей экстремистского варианта антиалкогольной кампании,
считая "несусветной глупостью запрещать человеку выпить бутылку вина". (От
жестких партийных санкций за такого рода крамольные речи, введенных
Лигачевым, ее надежно защищало положение жены генсека.)
Случалось, что Раису, профессионального преподавателя, нередко
входившую в раж принципиальных споров, было невозможно переубедить. В такие
моменты советники генсека переглядывались, мялись и "страдали", считая, что
время тратится впустую. Тогда в дело вступал сам Горбачев и обычно, мягко
взяв жену за руку, прекращал дискуссию. "Иногда, отвернувшись от нее, даже
заговорщицки подмигивал мужикам, не делая при этом ей уступок в
принципиальных вопросах".
И Яковлев, и Болдин каждый на свой манер вспоминают прямо-таки
сюрреалистическую картину: приехав по вызову Горбачева в январе 1986 года, в
канун ХХVII съезда КПСС, в Пицунду, они, усевшись вчетвером в продуваемой
зимним ветром беседке на берегу моря и чуть ли не с головой укрывшись
пледами, часами фраза за фразой перечитывали проект отчетного доклада ЦК.
Поправок к тексту за несколько дней редактирования, в том числе и
предложенных Раисой Максимовной, набралось, по словам В.Болдина, раза в три
больше первоначального варианта доклада.
Кроме обеспеченного большинства в Политбюро (о политическом балансе сил
на пленумах ЦК Горбачеву еще не пришло время беспокоиться) и группы
единомышленников, составивших его рабочую команду, была еще одна
интеллектуально-культурная часть его окружения - люди, чьим мнением он, а
еще в большей степени Раиса Максимовна дорожили и чье расположение
стремились завоевать. Это была пестрая смесь из "номенклатурной
интеллигенции" - директоров научных институтов, главных редакторов газет и
руководителей творческих союзов, обозревателей газет и телекомментаторов,
пользовавшихся расположением ЦК, - и авторитетных ученых, писателей,
режиссеров и актеров.
Влечение царей к поэтам, на которое поэты нередко отвечали взаимностью,
хорошо известно в российской истории и воспето в литературе. "Царей" - от
Екатерины и Николая I до Сталина и Хрущева - всегда тянуло
покровительствовать творцам или, наоборот, цензурировать и распекать их. В
одних случаях это было понятное желание услышать из их уст оды или гимны в
свою честь, в других - желание приписать музы к своему двору, придав тем
самым ему интеллектуальный блеск, а заодно и подстраховаться, чтобы
необласканные "инженеры человеческих душ" не перекочевали в лагерь фрондеров
и диссидентов, - тогда шефство над ними приходилось передавать "охранке" или
КГБ.
В позднесоветские времена интеллигенцию подталкивали благодарно
откликнуться на "отеческую заботу" партии и "лично" очередного вождя не
только страх, привитый сталинской эпохой, но и непреодолимая, то ли
генетическая, то ли благоприобретенная, внутренняя потребность быть у
начальника на виду, не говоря уже о многократно описанном синдроме
зачарованности придворных интеллигентов любым Правителем, и в особенности
Тираном.
Отношения с Горбачевым в эту привычную схему не укладывались. Страха он
не нагонял, тираном точно не был и привлекал и подкупал поначалу
интеллектуалов, не избалованных строгой советской системой, уже хотя бы по
контрасту с предшественниками своим обликом и, конечно, поступками:
поощрением гласности и освобождением А.Сахарова. Дольше всех сопротивлялись
его обаянию те, кто на собственной искореженной судьбе испытали тяжелую руку
тоталитарного режима и были вынуждены эмигрировать или оказались высланными.
К их понятному недоверию к доселе невиданному природному явлению -
генсеку-демократу - примешивалась и ревность, а то и раздражение из-за того,
что режим, который они не уставали обличать, утверждая, что он по
определению нереформируем и годится только на слом, неожиданно для всего
мира, включая их самих, произвел на свет нечто непредвиденное. Желая
предостеречь легковерный Запад, чтобы не попался на удочку Перестройки, и
доказать, будто за ее обманчивым фасадом скрываются все те же большевики,
неспособные измениться, группа живущих за границей советских диссидентов
опубликовала во французской газете "Фигаро" открытое письмо к Горбачеву,
потребовав доказательств его истинной приверженности демократии. Одним из
главных тестов, заведомо, как они считали, невыполнимым, стало требование
опубликовать их письмо в советской печати. После долгих препирательств в
Политбюро текст письма появился сразу в двух популярных тогда изданиях -
"Московских новостях" и "Огоньке". Скептики были посрамлены. Ну, а то, что
публикация состоялась, как и положено, в соответствии с решением партийного
ареопага, и с комментариями к письму редакторы приходили в ЦК
"советоваться", об этом читателю в конце концов знать было необязательно...
Завоевать расположение московской интеллектуальной элиты Михаилу
Сергеевичу было, по понятным причинам, много проще, чем зарубежных
скептиков. Поставленная режимом в положение респектабельной обслуги,
интеллигенция была приучена демонстрировать власти не только лояльность и
преданность, но и пылкую любовь. Разумеется, у вернувшихся в Москву из
ставропольского затворничества Михаила и Раисы было естественное стремление
утолить накопившийся культурный голод. В Ставрополе они наизусть знали тощий
репертуар местных театров и, бывало, по нескольку раз смотрели одну и ту же
пьесу в Театре им. Лермонтова. К этой вполне естественной тяге вчерашних
провинциалов к столичной культурной жизни и понятному стремлению
познакомиться с московскими знаменитостями после избрания Горбачева генсеком
добавились чисто деловые соображения: ему нужны были профессиональные
советники во всех областях жизнедеятельности страны, которую он возглавил. К
тому же перед учеными авторитетами и академическими званиями и он, и Раиса
преклонялись еще с университетских времен.
Привлекать академические институты к составлению записок и рекомендаций
для докладов и пленумов на совещаниях в ЦК и выслушивать их директоров,
когда у высокого партийного начальства находилось для этого время, издавна
считалось "хорошим тоном" в партийном аппарате. Это создавало, главным
образом в сознании самих руководителей, иллюзию разрекламированного
соединения реального социализма с достижениями научно-технического
прогресса. Горбачев впервые перешел от листания посылаемых в ЦК справок к
работе вплотную с непосредственными носителями свежих мыслей и идей. Его,
пусть и заочное, общение с академиками началось с первых лет секретарства. В
сентябре 1982 года по инициативе Горбачева было созвано большое совещание,
где с резкой критической оценкой состояния дел в сельском хозяйстве
выступила приехавшая из Новосибирского Академгородка Татьяна Заславская. Как
раз в это время группа социологов и экономистов, руководимая ею и Абелом
Аганбегяном, работала над крамольным "Новосибирским докладом" о положении
дел в советской экономике. Когда выступала Заславская, к ее большому
разочарованию, Горбачев отлучился из зала, но, как ей потом рассказал
вице-президент Академии наук Юрий Овчинников, после совещания затребовал
текст ее речи и внимательно его прочитал.
Стовосьмидесятистраничный "Новосибирский доклад", подготовленный в
начале 1983 года, с грифом "Для служебного пользования" был разослан
ограниченному кругу лиц, а в апреле того же года обсуждался на закрытом
семинаре в Академгородке. Вскоре обширные выдержки из него опубликовала
"Вашингтон пост" и сразу после этого, по словам Татьяны Ивановны Заславской,
все экземпляры были конфискованы КГБ, "обшарившим весь институт". Не нашли
только две копии, которые через американского журналиста Душко Додера ушли
за рубеж. Известный социолог была уверена, что генсек прочитал доклад,
поскольку в дальнейшем в своих выступлениях несколько раз фактически его
цитировал.
Когда Андропов поручил секретарю ЦК по селу заниматься и экономикой в
целом, тот стал регулярно встречаться с А.Аганбегяном, Л.Абалкиным,
О.Богомоловым. Вынужденный переключиться с чисто экономических проблем на
вопросы научно-технического прогресса, Михаил Сергеевич сблизился с
Е.Велиховым и Р.Сагдеевым, которые ввели его в мир компьютеров, новых
технологий и космических исследований. Как раз в это время комиссия ученых и
военных специалистов, возглавляемая Велиховым, работала над оценкой
реальности угрозы для СССР объявленной Р.Рейганом программы "звездных войн".
Ученые Академии наук (Н.Моисеев, Б.Раушенбах, С.Шаталин, Г.Арбатов,
Н.Шмелев, Н.Петраков) постепенно составили тот неофициальный "мозговой
центр", который начал формировать вокруг себя генсек, стремившийся выйти за
рамки справок, прилизанных референтами отделов ЦК, и опереться на
независимые суждения компетентных и современно мыслящих людей. Из их числа
был составлен передвижной интеллектуальный штаб политических и научных
экспертов, сопровождавших Михаила Сергеевича в зарубежных поездках.
Кроме его консультирования во время саммитов с Рейганом в Женеве и
Рейкьявике, где из-за "звездных войн" переговоры не раз заходили в тупик,
участники этих "десантов" выполняли и роль агитбригад. В свиту для
зарубежных визитов помимо ученых-международников и военных приглашались
тогдашние "прорабы перестройки" - писатели, журналисты, артисты, режиссеры,
депутаты, прошедшие через стихию новых выборов. Днем, пока Михаил и Раиса
отрабатывали официальную программу и протокольные мероприятия, они
занимались "пиаром" перестройки: проводили диспуты в пресс-центрах, давали
интервью, "шли в народ", подкрепляя своими выступлениями позиции нового
советского лидера.
Расчет оказался точен: само многоголосье его сопровождения, непривычные
раскованные суждения экспертов о происходящем в их стране и споры между ними
доносили до зарубежных наблюдателей накал страстей, разбуженных
перестройкой, и помогали Горбачеву опровергать утверждения скептиков на
Западе, что затеянная им реформа - не что иное, как косметический ремонт
старой системы или просто гигантская пропагандистская акция по одурачиванию
зарубежья.
Однако главные дебаты о перестройке во время этих поездок проходили не
днем и не на глазах у западных журналистов, а вечером и затягивались далеко
за полночь. Именно тогда, отработав официальную часть и попрощавшись с
хозяевами - президентами, канцлерами и королями, - чета Горбачевых собирала
приглашенных для разговора по душам за чашкой чая. Именно эти часы,
проведенные с теми, кого они привыкли считать цветом интеллигенции, чьи
книги, статьи и спектакли они читали и смотрели, значили для них гораздо
больше, чем протокольные почести официальных приемов. Конечно, воспитанные в
почтении к партийной власти и благодарные за приглашение в президентский
кортеж, мастера советской культуры были красноречивы и, скорее всего,
искренни в пылких комплиментах инициатору перестройки и щедры в прогнозах ее
непременного и скорого успеха.
Постепенно, однако, тональность чаепитий менялась. Накапливающиеся дома
проблемы нарушали прежнее единодушие, споры приобретали ожесточенный
характер, разводя присутствующих по соперничающим лагерям, и Горбачеву
приходилось пускать в ход все свое дипломатическое искусство, чтобы вечер
закончился на оптимистической ноте. Но для него эти чаепития в кругу
собеседников, разделявших его надежды и желавших ему успеха, были не только
продолжением повседневной просветительской работы по укреплению духа своих
соратников, здесь он отдыхал от московских стрессов, от тех звонков, проблем
и неблизких ему людей, которых навязывала ему усложнявшаяся и все больше
тяготившая его советская реальность.
Раиса Максимовна ценила вечерние застолья еще больше. На 2-3 дня визита
она превращалась в хозяйку политического салона и обретала во временном,
кочевом, заграничном доме, быть может, напоминавшем передвижные вагончики ее
детства, то, чего не могла позволить себе в своем собственном: возможность
пригласить гостей по своему усмотрению и прилюдно высказать свое мнение.
Кроме того, "на выезде" ее не сдерживали протокольные и обывательские
условности Москвы, и не было нужды прятаться в тень мужа. Она могла наконец
поделиться с другими, а не только с супругом своими сомнениями. Придавая
особое значение этим раутам интенсивного интеллектуального общения, Раиса
начинала готовиться к ним загодя, осложняя жизнь "международному помощнику"
Анатолию Черняеву и референту генсека Виталию Гусенкову, командируемому на
период поездок под ее начало, когда с присущей ей обстоятельностью
включалась в составление списка приглашаемых советских знаменитостей.
Считая участие в поездках мужа своей частью их общей работы, она и
кандидатов в эти списки стремилась подобрать не только исходя из собственных
симпатий, а и общественной значимости каждой такой фигуры, искренне веря,
что сможет добиться от своего гостя активного вклада в общее дело. Утвердив
список гостей у мужа, Раиса принималась за "домашнее задание". Подобно тому,
как она тщательно штудировала подготовленные для нее в МИДе и отделах ЦК
справки об истории, культуре и политике страны, куда она направлялась с
мужем, Раиса готовилась и к своим вечерним чаепитиям - перечитывала книги
приглашенных писателей, запоминала названия фильмов и спектаклей режиссеров.
В 1985-1991 годы через семейные зарубежные посиделки у Горбачевых
прошли десятки разных людей из интеллектуальной элиты первых лет
перестройки. Среди них такие серьезно расходившиеся уже в то время в идейных
позициях, как Г.Бакланов и Ю.Белов, Д.Гранин и И.Друцэ, М.Захаров и
М.Шатров, В.Быков и Б.Можаев. Были и журналисты - от Е.Яковлева и В.Коротича
до В.Чикина и И.Лаптева, и священники. Как бы странно и даже неправдоподобно
ни выглядел сегодня такой "интеллектуальный альянс", но в ту пору они охотно
принимали предложение Горбачева играть в его грандиозном политическом
спектакле, еще не ведая, что он скоро превратится в эпическую народную
драму.
Для их тогдашнего единения вокруг Горбачева было и свое оправдание.
Почти единодушная поддержка политической и интеллектуальной элитой страны
идеи назревшей Реформы опиралась на накопившееся нетерпение общества и на
подлинную эйфорию надежд, пробужденных в нем перестройкой. Эмоциональный
порыв миллионов ее тогдашних сторонников, вряд ли способных внятно
сформулировать связанные с ней ожидания, пришел на смену мифическому
"единению партии и народа", которое годами вымучивала пропаганда. В первые
годы перестройки ее автор по своей популярности в стране занимал, согласно
опросам, стабильно первое место, лишь изредка пропуская вперед Петра I и
В.И.Ленина. Став вровень с этими, в сущности, мифологическими персонажами,
он так высоко поднял планку общественных ожиданий страны, истосковавшейся и
по очередному мифу, и по достойному лидеру, что предотвратить неизбежное
разочарование и послепраздничное похмелье могло только чудо.
Надо заметить, что и сам он на "разгонном" этапе своего проекта,
который А.Яковлев назвал "серебряным веком перестройки", был больше
расположен к командной игре, внимательно и заинтересованно слушал своих
советников и собеседников, меньше говорил сам, давая возможность высказаться
другим, "не считал, что уже все знает". И окружавшая тогда короля
политическая и интеллектуальная свита готова была служить не столько ему
лично, сколько совместному проекту, который, как казалось многим, останется
их общим делом еще на долгие годы. Это заблуждение должно было неизбежно
развеяться, как только неясный и потому устраивавший всех замысел
перестройки начал переходить от стадии призывов и заклинаний к практическому
воплощению.
Тот, кто первым сказал: "Прошлое России непредсказуемо", наверное,
считал, что придумал удачный парадоксальный афоризм. Он ошибался. Речь шла
всего лишь о фиксации реальности. Ответ на вопрос "Надо ли было начинать
перестройку?" зависит от времени, когда он задан. В 2000 году, по опросам
ВЦИОМ, 70 процентов россиян считали, что не надо. В 1995-м 40 процентов еще
были "за". В 1986-м реформы в стране поддерживали не менее 80 процентов
населения. Горбачеву ответ на этот вопрос требовалось дать в 1985-м.
Собственно говоря, ради реформы его и выбрали. Появление на советской сцене,
на экранах телевизоров молодого, образованного, "живого лидера" после
десятилетий, проведенных страной как будто в доме престарелых, вызвало в
обществе, уже, казалось бы, разуверившемся во всем, подлинный взрыв новых
надежд. В ЦК на имя Михаила Сергеевича шли приветственные телеграммы и
пожелания успехов. Некоторые особенно восторженные граждане присылали стихи.
Конечно, от нового национального лидера, стремительно превращавшегося в
кумира, миллионы людей ждали чего-то, сами точно не зная чего. Одни - больше
порядка, другие - меньше лицемерия и госвранья, третьи - новых людей и
начала какого-то движения. Но почти все хотели избавиться от чувства стыда
за облик и уровень высших советских руководителей и ждали Перемены Участи.
От Горбачева требовалось перевести эти обращенные к нему невнятные, но
настойчивые сигналы целой страны на язык политических решений и поступков.
Еще несколько дней назад он и Раиса, прогуливаясь глухой подмосковной
ночью по дорожкам своей дачи, почти шепотом уверяли друг друга, что
необходимо что-то менять. Об этом же, как Герцен с Огаревым, то есть
максимум по двое, чтобы не заподозрили в создании тайного общества или
антипартийной группы, поочередно толковал Горбачев то с Яковлевым, то с
Шеварднадзе. А тут как плотину прорвало. "Мы хотим перемен!" пели вместе с
Виктором Цоем переполненные молодежью стадионы. "Так дальше жить нельзя",
как будто скандировали, аплодируя стоя новому генсеку члены ЦК, в числе
которых почти все будущие гэкачеписты. "Так" нельзя, а как нужно?
Теорию перехода от капитализма к социализму классики
марксизма-ленинизма разработали до мельчайших подробностей. Как двигаться в
обратном направлении, никто не знал. О теории выхода из "развитого
социализма", не говоря уже о переходе от социализма к капитализму, создатели
научного коммунизма не позаботились. Мосты давно обрушены, корабли сожжены,
карты выброшены, помнившие дорогу репрессированы. До Горбачева о том, как
скорректировать политический курс страны, боясь угодить в исторический
тупик, начали было на уровне самых общих идей размышлять два ее
руководителя: В.И.Ленин и Ю.В.Андропов. И тот и другой перед самой смертью
оставили полузашифрованные послания своим преемникам, свидетельствовавшие о
том, что они сознают масштабы кризиса, за который в огромной степени сами
несут ответственность. Но, может быть, именно поэтому ни тот ни другой не
были готовы в этом признаться и предлагали, естественно, идти не назад, а
вперед к "истинному" социализму. Но и это в условиях торжества сталинской
(или неосталинистской) версии социализма могло восприниматься как опасная
ересь или почти как враждебные происки.
Не случайно в одном из анекдотов эпохи "развитого социализма"
рассказывалось о диссиденте, которого осудили за антисоветскую пропаганду
из-за того, что раздавал прохожим на Красной площади чистые листы бумаги. На
вопрос, почему на них ничего не было написано, следовал логичный ответ: "А
чего писать, все и так все знают".