Страница:
другом, так как не могли в рамках легальности, публично перед обществом и
миром избавиться от Горбачева. Он стал им поперек горла. Поэтому действовать
они могли только как интриганы".
В первую очередь именно из-за этого, а не из-за одного только
благодушия или беспечности президента вся страна оказалась обреченной на
путч. А.Черняев считает, что в августовской катастрофе много случайного: "Не
поехал бы Горбачев в отпуск, не было бы никакого путча". Возможно, было бы
что-то другое со сходным результатом. Парадоксальным образом именно путч,
дополненный в декабре "беловежским сговором", сделав Горбачева жертвой
человеческого предательства и политической несправедливости, спас его как
подлинно историческую фигуру...
Хотя, конечно же, нельзя не согласиться с мнением горбачевского
помощника: не стоило ему в августе уходить в отпуск при всей накопившейся
усталости. "Бросить бы все, - говорил он Черняеву. - Но на них ведь бросить
придется. Мелкая, пошлая, провинциальная публика". В устах ставропольчанина
последний эпитет звучал особенно убийственно. Отдохнуть от этой "публики"
ему удалось ровно две недели.
3 августа Горбачев, вернувшись домой непривычно рано, в 7 вечера,
сказал Раисе Максимовне: "Завтра летим в Крым. Насколько получится. Если
сейчас не отдохнем, то неизвестно, когда..." Разместившись на форосской даче
- "золотая клетка", идеальное место для ареста, даст ей потом
профессиональную оценку охранник Горбачева В.Медведев, - по заведенному
Раисой ритуалу утвердили распорядок дня, провели контрольное взвешивание.
Сутки делились на три главных занятия: отдых - плавание, прогулки по горам,
чтение; работа - телефонные звонки, подготовка речи церемонии подписания
Союзного договора и давно задуманной статьи (брошюры) о переломном этапе
перестройки (А.Черняев и Г.Шахназаров были под рукой - отдыхали в санатории
неподалеку); и сон. "Приоритет, - вспоминала Раиса Максимовна, - отдавался
сну".
Улетая, Горбачев оставил "на хозяйстве" за себя двоих: вице-президента
Геннадия Янаева, второе лицо в государстве по Конституции, и зама по
партийным делам Олега Шенина, недавнего секретаря Красноярского крайкома,
которого он явно привечал (официальный заместитель генсека Владимир Ивашко
готовился к операции). Шенина он "открыл" во время недавней поездки в Сибирь
- своими решительными ухватками тот напоминал Е.Лигачева, с которым пришлось
расстаться и которого, как считал Горбачев, надо было кем-то заменить.
Перед тем как подняться по трапу, Михаил Сергеевич дал понять Шенину,
что оставляет его за старшего в команде, бросив мобилизующее: "Не
расслабляйтесь. Отслеживайте обстановку. Если что, действуйте по ситуации".
Что-то в этом же духе сказал Янаеву, условился с Лукьяновым, что тот
вернется с Валдая к 19-му на подписание Договора. На других провожавших
взглянул рассеянно. Неожиданностей и сюрпризов от этих людей он не ждал,
поэтому они ему были неинтересны. Большинством из них все равно предстояло
пожертвовать после подписания Союзного договора.
Заботили же Горбачева в этот момент не провожающие на аэродроме, а
новообретенные политические союзники: республиканские президенты, и прежде
всего Ельцин. Зная переменчивый характер российского лидера, он не мог быть
до конца уверен, что их принципиальный уговор насчет Союза, даже скрепленный
застольем в Ново-Огареве, продержится до 20 августа. У него были основания
этого опасаться: ельцинские советники, кто скрытно, как Г.Бурбулис, а кто
публично, как Ю.Афанасьев и Г.Старовойтова, отговаривали его подписывать
Союзный договор, считая, что "имперский центр" в лице Горбачева в очередной
раз обведет демократов вокруг пальца. Да и сам Ельцин не упускал случая
показать окружающим, что на "второй роли" при союзном президенте он долго
оставаться не намерен. Последний раз он продемонстрировал это,
воспользовавшись приездом в Москву Дж.Буша, когда демонстративно явился в
Кремль позже и даже отдельно от Наины (ее поручалось сопровождать Гавриилу
Попову), а потом вверг в транс "протокольщиков" двух сверхдержав, когда,
опередив хозяина - Горбачева, предложил ошеломленной Барбаре Буш проводить
ее к столу, накрытому в Грановитой палате. Не удовлетворившись этим, в
разгар официального обеда, взяв под руку Н.Назарбаева, российский президент
на глазах всего зала подошел к "главному" столу сообщить американскому
президенту, что подлинными гарантами будущей демократии в новом Союзе будут
лидеры России и Казахстана.
Чувствуя продолжающиеся и даже усиливающиеся колебания Ельцина
относительно подписания Союзного договора, он звонил ему из Фороса и
последний раз, 14 августа, минут сорок обсуждал с ним эту тему, стремясь
застраховаться от возможных сюрпризов. Ельцин снова подтвердил свое согласие
участвовать в церемонии после того, как исчерпавший все политические
аргументы Горбачев дал ему понять: хотя президент России будет, как
остальные республиканские лидеры, сидеть за столом в алфавитном порядке, но
при съемках и трансляции церемонии по телевидению он займет место в
центре...
Может быть, именно из-за всех этих треволнений, связанных с хрупкостью
достигнутого соглашения, первым вопросом, который он задал явившейся в Форос
18 августа около 5 часов пополудни депутации в составе О.Шенина,
О.Бакланова, В.Варенникова, В.Болдина и Ю.Плеханова (которого он тут же
выставил за дверь), был: "Кто вас послал?" За сорок минут, прошедшие с того
времени, как начальник его охраны сообщил, что к нему из Москвы прибыли
гости, и моментом, когда те появились в его кабинете, он успел убедиться,
что все телефоны, включая стратегическую связь Верховного
Главнокомандующего, отключены, собрал семью и предупредил близких: надо
готовиться к любому развитию событий - от "хрущевского" варианта до чего-то
более драматичного.
Понятно, что одним из первых, кого он логично мог заподозрить в желании
"нейтрализовать" его в Форосе, был Ельцин, еще недавно с таким пылом
требовавший его отставки. Представить, что руку на него подняли сорвавшиеся
с ниток марионетки - те, кто был ему обязан не только должностью, но и
известностью, и самим существованием в политике, вроде Шенина, Янаева,
Павлова, он не мог даже в дурном сне. Как не мог сразу поверить в измену
людей, которых привык за долгие годы считать членами самого близкого круга:
Болдина, Плеханова, начальника личной охраны Медведева. (Раису Максимовну
больнее всего ранило то, что этот буквально сросшийся с их семьей, всегда
корректный и невозмутимый офицер не только без колебаний оставил своего
подопечного руководителя в критической ситуации, но даже не зашел
попрощаться перед отъездом.)
"Больше всего меня потрясло предательство", - говорил потом Горбачев.
Записывая на листке бумаги под диктовку Бакланова список членов ГКЧП, он не
мог сразу поверить в отступничество Лукьянова и поставил вопросительный знак
против его фамилии и Язова. "Может быть, они, не спросив, вписали его имя",
- высказывал он сомнения А.Черняеву, интернированному вместе с семьей
Горбачева.
Формально государственный переворот начался примерно с 16.30 в
воскресенье, когда с санкции В.Крючкова из самолета, подлетавшего к
крымскому аэродрому Бельбек, Ю.Плеханов дал указание специальному
телефонному коммутатору, обслуживавшему президента, отключить на даче все
виды связи, в том числе доступ к "ядерной кнопке". Даже если отвлечься от
политических аспектов переворота, остается фактом, что на 73 часа
национальная безопасность СССР и ядерный потенциал второй мировой
сверхдержавы оказались без контроля. Вице-президенту Г.Янаеву, к которому на
это время, согласно Конституции и указам ГКЧП, отредактированным
А.Лукьяновым, отошли полномочия Президента, "кнопку" лучше было не доверять.
В те самые часы, когда Плеханов эвакуировал из Фороса отвечавших за нее
офицеров, члены ГКЧП, собравшиеся в Кремле в кабинете Павлова, подливая
вице-президенту со всех сторон, доводили его до "кондиции", убеждая взять на
себя обязанности главы государства. Не в лучшем состоянии, с точки зрения
обеспечения обороны Отечества, находился большую часть этого времени и
премьер-министр В.Павлов. Оглушив себя изрядной порцией спиртного, то ли от
страха, то ли создавая себе алиби, он начал свое первое заседание Кабинета
министров утром 19 августа бодрой репликой: "Ну, что, мужики, будем сажать
или будем расстреливать?"
Фактически же путч начался на две недели раньше, на следующий день
после отлета Горбачева в Форос, когда на городской "даче" КГБ - объекте
"АВС" - собралась оперативная "пятерка": Крючков, Язов, Бакланов, Болдин и
тот самый Шенин, которому Горбачев поручил "отслеживать ситуацию".
Заговорщики торопились. В их распоряжении было не так много времени - до 19
августа, дня запланированного возвращения президента в Москву. Цель
задуманной акции формулировалась лаконично: не допустить подписания нового
Союзного договора.
Первый вопрос, на который предстояло ответить: кого еще взять в
компанию? Крючков, проведший в предшествующие недели основную
подготовительную работу, встречаясь с потенциальными соучастниками или
обзванивая их (он единственный мог это делать, не опасаясь подслушивания),
назвал В.Павлова, Г.Янаева и А.Лукьянова. Привлечь Б.Пуго, В.Тизякова и
В.Стародубцева решили на следующей встрече, состоявшейся уже с участием
В.Павлова 17 августа на том же объекте "АВС". Председатель КГБ был уверен в
их согласии и готовности "пойти на чрезвычайные меры".
А.Черняев считает, что путч получился "любительским" и несерьезным
(хотя и трагическим по политическим последствиям), потому что был
сымпровизирован за 3-4 дня группой людей, перепуганных предстоящим
увольнением. Это не так. "Аналитики" КГБ заранее получили команду начать
разработку концепции и проекты основных документов будущего ГКЧП. Сам
Крючков проводил осторожный зондаж кандидатов на "вербовку" еще с весны.
В.Фалин рассказывает, что имел с ним "странный" телефонный разговор -
председатель КГБ выяснял его отношение к "неадекватному поведению"
Горбачева, которое "всех беспокоило". После того как Фалин, высказав со
своей стороны озабоченность тем, как генсек-президент решает некоторые
международные вопросы, предложил обсудить накопившиеся претензии с ним
самим, Крючков прекратил разговор и больше не звонил.
Примерно в это же время и Янаев начал проходиться по поводу того, что
президент "переутомился" и его "подводит голова". Он обмолвился об этом даже
в общении с иностранцами во время поездки в Индию. С кем еще делился своей
"озабоченностью" шеф Госбезопасности, установить уже трудно. А.Яковлева,
например, "интриговал" вопрос о возможных контактах в дни, предшествовавшие
путчу, между ним и Б.Ельциным. Известно, во всяком случае, что сценарий,
разработанный КГБ, предполагал два варианта мер в отношении российского
президента: один "мягкий", предусматривавший, что с Ельциным удастся
договориться либо о нейтралитете, либо о взаимодействии против Горбачева;
другой "жесткий" - в случае, если тот заупрямится: изоляция на военном
объекте "Медвежьи озера" либо в Завидове.
Предложить Ельцину выбор между плохим и худшим должен был кто-то из
членов ГКЧП во время "мужского разговора", который планировалось провести с
ним все в то же воскресенье, 18 августа прямо на аэродроме - сразу после его
возвращения из Алма-Аты. Чтобы сделать его более сговорчивым (и иметь
возможность сразу перейти к жесткому прессингу), самолет российского
президента предполагалось посадить не во Внукове, а на военном аэродроме в
Чкаловском. Однако по неизвестным причинам приказа на этот счет диспетчерам
не поступило, и ничего не подозревавший, "разогретый" прощанием с казахским
лидером Ельцин под бдительным контролем следившей за ним и на все готовой
"Альфы" проследовал из Внукова к себе на дачу...
Горбачеву, естественно, ничего об этом не было известно. В разговоре
О.Бакланов несколько завуалированно сообщил ему, что Ельцин то ли уже
арестован, то ли вот-вот будет. Не знал он того, что А.Лукьянов, за которым,
переусердствовав, послали
на Валдай целых три вертолета, должен вот-вот прибыть в Кремль и для
его встречи, вопреки обыкновению, отправили два "ЗИЛа-115", выезжавших до
сих пор только в случае приезда президента. Главное же, что ему не было
определенно известно: кто на самом деле руководит всей операцией в Москве,
каковы истинные намерения ее инициаторов и как далеко они намерены пойти в
осуществлении своей "авантюрной затеи".
Сначала О.Бакланов, а потом и перебивший его В.Варенников предъявили
Горбачеву ультиматум: или он сам подписывает документы о введении
"президентского правления", иначе говоря, чрезвычайного положения в
республиках Прибалтики, Молдавии, Армении, Грузии и "отдельных областях"
Украины и РСФСР, или передает свои полномочия вице-президенту Янаеву и
отходит в сторону, пережидая, пока ГКЧП сделает за него необходимую "грязную
работу". Генерал с военной прямотой уточнил: "Придется уйти не в сторону, а
в отставку". Горбачев взорвался: "И вы, и те, кто вас послал, - авантюристы.
Вы погубите себя - это ваше дело. Но вы погубите страну, все, что мы уже
сделали. Передайте это комитету, который вас послал".
Добавив несколько крепких выражений в адрес самозваного комитета и идеи
чрезвычайного положения, Горбачев, понимая, что окончательные решения будут
принимать люди в Москве, пославшие к нему "парламентариев", видимо, не терял
надежды, что, приструнив их и одновременно разъяснив бесперспективность
замысла, еще сможет выправить ситуацию, пока события не приняли рокового
оборота: "Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага - что дальше?
Страна отвергнет, не поддержит ваши меры", - кричал он, обращаясь через
головы приехавшей "пятерки" к лидерам ГКЧП, ждавшим его ответа на
ультиматум, надеясь их вразумить. При этом, пока ему не была известна
реакция "москвичей" и оставался хотя бы теоретически шанс рационального
выхода из этого абсурда, он вовсе не хотел раньше времени обращать себя в
жертву и разыгрывать Сальвадора Альенде. Кроме того, он нес ответственность
за тех, кто находился рядом. Хотя семья - Раиса, Ирина и зять Анатолий -
поддерживали его в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не поддаваться
шантажу, он обязан был помнить, что отвечает не только за себя, но и за
жену, дочь, за внучек. Наверное, поэтому при прощании с "парламентерами"
ГКЧП был внешне спокоен, подал им руку (на что потом они напирали, как на
едва ли не главную деталь, уличающую его в соучастии).
Из его кабинета депутация вышла понурой: обговоренный сценарий,
столкнувшись с непредвиденно жестким отпором Горбачева, обнаружил свою
полную непригодность. Расчет на то, что, поднажав на него, можно будет вновь
разыграть вильнюсский вариант теперь уже в Москве, не оправдался. Хотя
организаторы путча теоретически предусматривали такой поворот событий, но
одно дело рассуждать о "решительных мерах", которые придется применить, в
том числе и к "взбеленившемуся" президенту, другое - начать их осуществлять.
Еще не успев начаться и споткнувшись о Горбачева, путч соскочил с колеи,
проложенной для него стратегами ГКЧП, и стал сползать к откосу.
Было решено действовать по заготовленному "жесткому" варианту. Забрав с
собой в Москву личного президентского охранника В.Медведева и заблокировав
"ядерную кнопку", Ю.Плеханов оставил вместо себя своего зама В.Генералова и
распорядился о полной изоляции президента от внешнего мира. Гаражи с
машинами и аппаратами связи в них были опечатаны и взяты под охрану
автоматчиками, въезд и выезд с дачи были закрыты, по внешнему периметру
установлена новая охрана, и с моря "объект" прикрыли сторожевые корабли, с
аэродрома в Бельбеке эвакуированы вертолет и резервный самолет президента.
На "золотую клетку" повесили увесистый амбарный замок.
Чуть позднее, отрабатывая утвержденный сценарий, тот же Ю.Плеханов
потребовал от начальника Четвертого главного управления Д.Щербаткина
представить медицинское заключение о нарушении мозгового кровообращения у
президента и о необходимости ему соблюдать постельный режим. Эти документы
должны были поступить от врачей до начала пресс-конференции членов ГКЧП
вечером 19 августа. Но и не дожидаясь его, в своих достаточно путаных
объяснениях случившегося перед встревоженными депутатами, представителями
союзных и автономных республик и поднятыми по тревоге министрами Янаев,
Лукьянов и Павлов, изображая скорбь на лицах, рассказывали о "драматическом
состоянии" президента. Увлекаясь враньем, добавляли подробности о "не
отходящей от его постели" Раисе Максимовне и фантазировали о причинах столь
внезапного несчастья. В.Крючков в разговоре по телефону с лидерами Киргизии,
Белоруссии и Украины - А.Акаевым, Н.Дементеем и Л.Кравчуком - ссылался на
тяжелое заболевание президента и якобы уже имеющееся заключение врачей.
А.Лукьянов, "объясняясь" с Р.Хасбулатовым и И.Силаевым, чтобы уйти от
детальных расспросов, сам перешел в атаку на демократов: "Это ваш Ельцин
ввел Горбачева в нервный шок". Депутатам союзных республик спикер заявил,
что у него есть медицинское заключение о болезни Горбачева, в котором
написано "такое, чего обнародовать нельзя".
Только в своем кругу путчисты называли вещи своими именами. Когда
Янаев, вызванный Крючковым в Кремль 18 августа, узнал, что ему в связи с
"болезнью Горбачева" предстоит взять на себя президентские полномочия, он
поинтересовался: "Что все-таки с Михаилом Сергеевичем?" - на это последовал
ответ: "А тебе-то что? Мы же не врачи. Сказано же, болен! И вообще, сейчас
не время разбираться. Страну спасать нужно!" Приехавший уже после него
А.Лукьянов вопросов о болезни президента почему-то не задавал.
Тем временем "больной" Горбачев с его избыточной энергией, очередными
задуманными планами, с проклюнувшимися надеждами на выход, как ему
представлялось, из самого тяжелого кризиса перестройки, оказался в положении
всадника, выброшенного на полном скаку из седла, приговоренного, может быть,
к самому тяжкому для его деятельной натуры наказанию - пытке ожиданием.
Когда после ухода "москвичей" Раиса Максимовна и Ирина вбежали к нему в
кабинет, у них оборвалось сердце: в комнате никого не было. Готовые к
худшему, женщины бросились на балкон - Горбачев стоял там и казался даже
спокойным. В конце концов, в сложившейся ситуации он сделал все, что мог, и
повлиять на дальнейшее развитие событий было уже не в его власти. Оставшись
без привычных источников информации - ему пришлось довольствоваться
маленьким транзисторным приемником, принимавшим передачи, по счастью,
"разглушенной" русской службы "Свободы" - телевизор заработал только на
второй день заточения, - Горбачев узнавал новости о событиях не только в
Москве, но и... о самом себе из угрюмых, как сводки Совинформбюро, реляций
ГКЧП. Очутившись за тройным кольцом оцепления, он оказался в положении
Наполеона на острове Эльбы, правда, с одной существенной разницей: чтобы
"высадиться на континенте" и вернуться в столицу, ему, в отличие от
французского императора, приходилось рассчитывать не на свою "гвардию", а на
политических соперников.
Мог ли он попробовать "прорваться на волю", как судачили потом критики,
упрекавшие его в "бездействии"? "Как бы это выглядело? - спрашивает Ирина,
пережившая рядом с отцом эти страшные дни. - Карабкаться через горы с женой
и двумя малолетними внучками? Или оставить нас с мамой и детьми заложниками,
а самому ринуться в расставленную почти наверняка на этот случай ловушку? И
облегчить путчистам их задачу, подставив себя под "случайную пулю"?
Горбачев делал то немногое, что в состоянии делать заточенный в четырех
стенах узник, даже если три стены - горы, а четвертая - море: заявлял
протесты В.Генералову и вручал ему для передачи в Москву свои требования о
восстановлении связи и присылке самолета, записывал на видеопленку, в
подтверждение своего политического алиби, тайком даже от оставшейся ему
верной охраны свое опровержение распространяемой ГКЧП версии событий. И еще,
как можно чаще появлялся на балконе дачи и на пляже, чтобы хотя бы с моря
наблюдавшие за Форосом моряки видели, что, вопреки официальным сообщениям,
он жив и здоров. Кстати, возможно, даже такая, бессильная демонстрация
сыграла определенную роль, поскольку, как установило следствие, группа
военных моряков всерьез обсуждала возможность десантироваться на берег и
вызволить из заточения президента.
Защищаясь от обвинений в государственной измене, организаторы
переворота и во время следствия, и на суде, и особенно после амнистии в
своих обрастающих деталями интервью говорят о "самоизоляции" Горбачева, о
том, что у него якобы оставались возможности связи по каким-то еще
работавшим телефонам. Один утверждает, что он мог "пойти в гараж и позвонить
из машины", другие не верят, что у президента не было столь доступного ныне
"мобильника". Смысл этих утверждений понятен: слишком многих политических
недругов (и не только из лагеря путчистов) устроило бы, окажись он связан с
путчем, предстань перед миром, пусть даже косвенным, соучастником или
соорганизатором.
Конечно, вместо того чтобы отвечать за "попытку захвата власти", как
сформулировало обвинение следствие, путчистам лучше было изобразить себя
"идеалистами", защитниками союзного государства, которые "предприняли
действия против Президента СССР, но исключительно в интересах Родины"
(версия В.Крючкова), или людьми, считавшими, что выполняют мандат
общенародного референдума в поддержку Союза (версия А.Лукьянова). Но еще
лучше, если окажется, что и сам Горбачев "немножко путчист", поскольку-де
намеренно удалился в Форос, чтобы руками сторонников Союза расправиться со
своими соперниками - демократами, начиная со своего главного политического
оппонента Б.Ельцина.
Одна версия здесь противоречит другой, но это далеко не единственное
противоречие в истории августовских событий. "В путче нет логики, - считает
В.Бакатин, - ни в действиях одной, ни другой стороны". Придется, видимо,
принять его утверждение как самое близкое к истине и признать, что, подобно
русскому бунту, "советский путч", будучи столь же бессмысленным, мог вполне
оказаться еще и... бесполезным, вернее, пагубным для его же организаторов.
Что касается Горбачева, то его политическая и историческая
ответственность за августовские события и без того достаточно велика, чтобы
пытаться "пришить" еще и соучастие в уголовном преступлении только для того,
чтобы дополнительно замарать в глазах обывателей. Дотошное следствие
разобралось во всех нюансах форосской истории и утверждает категорически:
никакой связи, включая стратегическую, у Президента СССР после ее отключения
Ю.Плехановым примерно в 16.30 18 августа и до ее восстановления по его
требованию прилетевшим в Крым Крючковым не было. Маловерам стоит перечитать
выдержку из письма бывшего шефа КГБ, написанного Горбачеву из Лубянской
тюрьмы 25 августа: "Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе
Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас и отчаяние..."
Все демарши интернированного президента не могли изменить главного в
его положении: впервые в жизни с того момента, когда он сам выбрал юрфак МГУ
и соответственно свою судьбу, она оказалась не в его собственных, а в чужих
руках. Прежде всего, путчистов - людей, которых он выбрал сам, но на чью
порядочность и даже на чей здравый смысл, как выяснилось, не мог положиться.
Больше того - его политическое будущее, а может быть, и жизнь зависели
теперь от поведения и отношения к нему тех, кто в последнее время
превратился в его активнейших критиков и политических соперников. С ними, с
их решимостью противостоять путчу приходилось теперь связывать последние
надежды. Устоит ли российский президент перед посулами или угрозами
путчистов, обратится ли так же, как в январе, к армии с призывом не
повиноваться "преступным приказам" и не применять оружие против гражданского
населения? (А ведь тогда, узнав о подобном обращении Ельцина к военным,
Горбачев бросил в сердцах: "Да он просто рехнулся".) Теперь президент мог
полагаться лишь на демократов и их сторонников, которые вчера требовали его
отставки, а сейчас, опоясав живой цепью Белый дом, стали главной безоружной
силой, заставившей маршала Язова отдать войскам ночью 20 августа приказ
"Стой!" Он надеялся на демократическую прессу, которая безжалостно нападала
на него зимой, а в августе, не колеблясь, выступила в его защиту и бросила
вызов введенной ГКЧП цензуре и запрету на выход в свет и в эфир. Все они
совместными усилиями остановили путч и вызволили своего президента. Но и сам
он был в числе одолевших путч, поскольку первым, не зная, естественно,
ничего о своей дальнейшей судьбе, безоговорочно сказал "нет" шантажу ГКЧП.
В своем форосском затворничестве Горбачев, конечно же, не знал, окажет
ли вообще какое-нибудь влияние на "авантюристов" его отказ от пособничества
миром избавиться от Горбачева. Он стал им поперек горла. Поэтому действовать
они могли только как интриганы".
В первую очередь именно из-за этого, а не из-за одного только
благодушия или беспечности президента вся страна оказалась обреченной на
путч. А.Черняев считает, что в августовской катастрофе много случайного: "Не
поехал бы Горбачев в отпуск, не было бы никакого путча". Возможно, было бы
что-то другое со сходным результатом. Парадоксальным образом именно путч,
дополненный в декабре "беловежским сговором", сделав Горбачева жертвой
человеческого предательства и политической несправедливости, спас его как
подлинно историческую фигуру...
Хотя, конечно же, нельзя не согласиться с мнением горбачевского
помощника: не стоило ему в августе уходить в отпуск при всей накопившейся
усталости. "Бросить бы все, - говорил он Черняеву. - Но на них ведь бросить
придется. Мелкая, пошлая, провинциальная публика". В устах ставропольчанина
последний эпитет звучал особенно убийственно. Отдохнуть от этой "публики"
ему удалось ровно две недели.
3 августа Горбачев, вернувшись домой непривычно рано, в 7 вечера,
сказал Раисе Максимовне: "Завтра летим в Крым. Насколько получится. Если
сейчас не отдохнем, то неизвестно, когда..." Разместившись на форосской даче
- "золотая клетка", идеальное место для ареста, даст ей потом
профессиональную оценку охранник Горбачева В.Медведев, - по заведенному
Раисой ритуалу утвердили распорядок дня, провели контрольное взвешивание.
Сутки делились на три главных занятия: отдых - плавание, прогулки по горам,
чтение; работа - телефонные звонки, подготовка речи церемонии подписания
Союзного договора и давно задуманной статьи (брошюры) о переломном этапе
перестройки (А.Черняев и Г.Шахназаров были под рукой - отдыхали в санатории
неподалеку); и сон. "Приоритет, - вспоминала Раиса Максимовна, - отдавался
сну".
Улетая, Горбачев оставил "на хозяйстве" за себя двоих: вице-президента
Геннадия Янаева, второе лицо в государстве по Конституции, и зама по
партийным делам Олега Шенина, недавнего секретаря Красноярского крайкома,
которого он явно привечал (официальный заместитель генсека Владимир Ивашко
готовился к операции). Шенина он "открыл" во время недавней поездки в Сибирь
- своими решительными ухватками тот напоминал Е.Лигачева, с которым пришлось
расстаться и которого, как считал Горбачев, надо было кем-то заменить.
Перед тем как подняться по трапу, Михаил Сергеевич дал понять Шенину,
что оставляет его за старшего в команде, бросив мобилизующее: "Не
расслабляйтесь. Отслеживайте обстановку. Если что, действуйте по ситуации".
Что-то в этом же духе сказал Янаеву, условился с Лукьяновым, что тот
вернется с Валдая к 19-му на подписание Договора. На других провожавших
взглянул рассеянно. Неожиданностей и сюрпризов от этих людей он не ждал,
поэтому они ему были неинтересны. Большинством из них все равно предстояло
пожертвовать после подписания Союзного договора.
Заботили же Горбачева в этот момент не провожающие на аэродроме, а
новообретенные политические союзники: республиканские президенты, и прежде
всего Ельцин. Зная переменчивый характер российского лидера, он не мог быть
до конца уверен, что их принципиальный уговор насчет Союза, даже скрепленный
застольем в Ново-Огареве, продержится до 20 августа. У него были основания
этого опасаться: ельцинские советники, кто скрытно, как Г.Бурбулис, а кто
публично, как Ю.Афанасьев и Г.Старовойтова, отговаривали его подписывать
Союзный договор, считая, что "имперский центр" в лице Горбачева в очередной
раз обведет демократов вокруг пальца. Да и сам Ельцин не упускал случая
показать окружающим, что на "второй роли" при союзном президенте он долго
оставаться не намерен. Последний раз он продемонстрировал это,
воспользовавшись приездом в Москву Дж.Буша, когда демонстративно явился в
Кремль позже и даже отдельно от Наины (ее поручалось сопровождать Гавриилу
Попову), а потом вверг в транс "протокольщиков" двух сверхдержав, когда,
опередив хозяина - Горбачева, предложил ошеломленной Барбаре Буш проводить
ее к столу, накрытому в Грановитой палате. Не удовлетворившись этим, в
разгар официального обеда, взяв под руку Н.Назарбаева, российский президент
на глазах всего зала подошел к "главному" столу сообщить американскому
президенту, что подлинными гарантами будущей демократии в новом Союзе будут
лидеры России и Казахстана.
Чувствуя продолжающиеся и даже усиливающиеся колебания Ельцина
относительно подписания Союзного договора, он звонил ему из Фороса и
последний раз, 14 августа, минут сорок обсуждал с ним эту тему, стремясь
застраховаться от возможных сюрпризов. Ельцин снова подтвердил свое согласие
участвовать в церемонии после того, как исчерпавший все политические
аргументы Горбачев дал ему понять: хотя президент России будет, как
остальные республиканские лидеры, сидеть за столом в алфавитном порядке, но
при съемках и трансляции церемонии по телевидению он займет место в
центре...
Может быть, именно из-за всех этих треволнений, связанных с хрупкостью
достигнутого соглашения, первым вопросом, который он задал явившейся в Форос
18 августа около 5 часов пополудни депутации в составе О.Шенина,
О.Бакланова, В.Варенникова, В.Болдина и Ю.Плеханова (которого он тут же
выставил за дверь), был: "Кто вас послал?" За сорок минут, прошедшие с того
времени, как начальник его охраны сообщил, что к нему из Москвы прибыли
гости, и моментом, когда те появились в его кабинете, он успел убедиться,
что все телефоны, включая стратегическую связь Верховного
Главнокомандующего, отключены, собрал семью и предупредил близких: надо
готовиться к любому развитию событий - от "хрущевского" варианта до чего-то
более драматичного.
Понятно, что одним из первых, кого он логично мог заподозрить в желании
"нейтрализовать" его в Форосе, был Ельцин, еще недавно с таким пылом
требовавший его отставки. Представить, что руку на него подняли сорвавшиеся
с ниток марионетки - те, кто был ему обязан не только должностью, но и
известностью, и самим существованием в политике, вроде Шенина, Янаева,
Павлова, он не мог даже в дурном сне. Как не мог сразу поверить в измену
людей, которых привык за долгие годы считать членами самого близкого круга:
Болдина, Плеханова, начальника личной охраны Медведева. (Раису Максимовну
больнее всего ранило то, что этот буквально сросшийся с их семьей, всегда
корректный и невозмутимый офицер не только без колебаний оставил своего
подопечного руководителя в критической ситуации, но даже не зашел
попрощаться перед отъездом.)
"Больше всего меня потрясло предательство", - говорил потом Горбачев.
Записывая на листке бумаги под диктовку Бакланова список членов ГКЧП, он не
мог сразу поверить в отступничество Лукьянова и поставил вопросительный знак
против его фамилии и Язова. "Может быть, они, не спросив, вписали его имя",
- высказывал он сомнения А.Черняеву, интернированному вместе с семьей
Горбачева.
Формально государственный переворот начался примерно с 16.30 в
воскресенье, когда с санкции В.Крючкова из самолета, подлетавшего к
крымскому аэродрому Бельбек, Ю.Плеханов дал указание специальному
телефонному коммутатору, обслуживавшему президента, отключить на даче все
виды связи, в том числе доступ к "ядерной кнопке". Даже если отвлечься от
политических аспектов переворота, остается фактом, что на 73 часа
национальная безопасность СССР и ядерный потенциал второй мировой
сверхдержавы оказались без контроля. Вице-президенту Г.Янаеву, к которому на
это время, согласно Конституции и указам ГКЧП, отредактированным
А.Лукьяновым, отошли полномочия Президента, "кнопку" лучше было не доверять.
В те самые часы, когда Плеханов эвакуировал из Фороса отвечавших за нее
офицеров, члены ГКЧП, собравшиеся в Кремле в кабинете Павлова, подливая
вице-президенту со всех сторон, доводили его до "кондиции", убеждая взять на
себя обязанности главы государства. Не в лучшем состоянии, с точки зрения
обеспечения обороны Отечества, находился большую часть этого времени и
премьер-министр В.Павлов. Оглушив себя изрядной порцией спиртного, то ли от
страха, то ли создавая себе алиби, он начал свое первое заседание Кабинета
министров утром 19 августа бодрой репликой: "Ну, что, мужики, будем сажать
или будем расстреливать?"
Фактически же путч начался на две недели раньше, на следующий день
после отлета Горбачева в Форос, когда на городской "даче" КГБ - объекте
"АВС" - собралась оперативная "пятерка": Крючков, Язов, Бакланов, Болдин и
тот самый Шенин, которому Горбачев поручил "отслеживать ситуацию".
Заговорщики торопились. В их распоряжении было не так много времени - до 19
августа, дня запланированного возвращения президента в Москву. Цель
задуманной акции формулировалась лаконично: не допустить подписания нового
Союзного договора.
Первый вопрос, на который предстояло ответить: кого еще взять в
компанию? Крючков, проведший в предшествующие недели основную
подготовительную работу, встречаясь с потенциальными соучастниками или
обзванивая их (он единственный мог это делать, не опасаясь подслушивания),
назвал В.Павлова, Г.Янаева и А.Лукьянова. Привлечь Б.Пуго, В.Тизякова и
В.Стародубцева решили на следующей встрече, состоявшейся уже с участием
В.Павлова 17 августа на том же объекте "АВС". Председатель КГБ был уверен в
их согласии и готовности "пойти на чрезвычайные меры".
А.Черняев считает, что путч получился "любительским" и несерьезным
(хотя и трагическим по политическим последствиям), потому что был
сымпровизирован за 3-4 дня группой людей, перепуганных предстоящим
увольнением. Это не так. "Аналитики" КГБ заранее получили команду начать
разработку концепции и проекты основных документов будущего ГКЧП. Сам
Крючков проводил осторожный зондаж кандидатов на "вербовку" еще с весны.
В.Фалин рассказывает, что имел с ним "странный" телефонный разговор -
председатель КГБ выяснял его отношение к "неадекватному поведению"
Горбачева, которое "всех беспокоило". После того как Фалин, высказав со
своей стороны озабоченность тем, как генсек-президент решает некоторые
международные вопросы, предложил обсудить накопившиеся претензии с ним
самим, Крючков прекратил разговор и больше не звонил.
Примерно в это же время и Янаев начал проходиться по поводу того, что
президент "переутомился" и его "подводит голова". Он обмолвился об этом даже
в общении с иностранцами во время поездки в Индию. С кем еще делился своей
"озабоченностью" шеф Госбезопасности, установить уже трудно. А.Яковлева,
например, "интриговал" вопрос о возможных контактах в дни, предшествовавшие
путчу, между ним и Б.Ельциным. Известно, во всяком случае, что сценарий,
разработанный КГБ, предполагал два варианта мер в отношении российского
президента: один "мягкий", предусматривавший, что с Ельциным удастся
договориться либо о нейтралитете, либо о взаимодействии против Горбачева;
другой "жесткий" - в случае, если тот заупрямится: изоляция на военном
объекте "Медвежьи озера" либо в Завидове.
Предложить Ельцину выбор между плохим и худшим должен был кто-то из
членов ГКЧП во время "мужского разговора", который планировалось провести с
ним все в то же воскресенье, 18 августа прямо на аэродроме - сразу после его
возвращения из Алма-Аты. Чтобы сделать его более сговорчивым (и иметь
возможность сразу перейти к жесткому прессингу), самолет российского
президента предполагалось посадить не во Внукове, а на военном аэродроме в
Чкаловском. Однако по неизвестным причинам приказа на этот счет диспетчерам
не поступило, и ничего не подозревавший, "разогретый" прощанием с казахским
лидером Ельцин под бдительным контролем следившей за ним и на все готовой
"Альфы" проследовал из Внукова к себе на дачу...
Горбачеву, естественно, ничего об этом не было известно. В разговоре
О.Бакланов несколько завуалированно сообщил ему, что Ельцин то ли уже
арестован, то ли вот-вот будет. Не знал он того, что А.Лукьянов, за которым,
переусердствовав, послали
на Валдай целых три вертолета, должен вот-вот прибыть в Кремль и для
его встречи, вопреки обыкновению, отправили два "ЗИЛа-115", выезжавших до
сих пор только в случае приезда президента. Главное же, что ему не было
определенно известно: кто на самом деле руководит всей операцией в Москве,
каковы истинные намерения ее инициаторов и как далеко они намерены пойти в
осуществлении своей "авантюрной затеи".
Сначала О.Бакланов, а потом и перебивший его В.Варенников предъявили
Горбачеву ультиматум: или он сам подписывает документы о введении
"президентского правления", иначе говоря, чрезвычайного положения в
республиках Прибалтики, Молдавии, Армении, Грузии и "отдельных областях"
Украины и РСФСР, или передает свои полномочия вице-президенту Янаеву и
отходит в сторону, пережидая, пока ГКЧП сделает за него необходимую "грязную
работу". Генерал с военной прямотой уточнил: "Придется уйти не в сторону, а
в отставку". Горбачев взорвался: "И вы, и те, кто вас послал, - авантюристы.
Вы погубите себя - это ваше дело. Но вы погубите страну, все, что мы уже
сделали. Передайте это комитету, который вас послал".
Добавив несколько крепких выражений в адрес самозваного комитета и идеи
чрезвычайного положения, Горбачев, понимая, что окончательные решения будут
принимать люди в Москве, пославшие к нему "парламентариев", видимо, не терял
надежды, что, приструнив их и одновременно разъяснив бесперспективность
замысла, еще сможет выправить ситуацию, пока события не приняли рокового
оборота: "Вы хоть спрогнозируйте на один день, на четыре шага - что дальше?
Страна отвергнет, не поддержит ваши меры", - кричал он, обращаясь через
головы приехавшей "пятерки" к лидерам ГКЧП, ждавшим его ответа на
ультиматум, надеясь их вразумить. При этом, пока ему не была известна
реакция "москвичей" и оставался хотя бы теоретически шанс рационального
выхода из этого абсурда, он вовсе не хотел раньше времени обращать себя в
жертву и разыгрывать Сальвадора Альенде. Кроме того, он нес ответственность
за тех, кто находился рядом. Хотя семья - Раиса, Ирина и зять Анатолий -
поддерживали его в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не поддаваться
шантажу, он обязан был помнить, что отвечает не только за себя, но и за
жену, дочь, за внучек. Наверное, поэтому при прощании с "парламентерами"
ГКЧП был внешне спокоен, подал им руку (на что потом они напирали, как на
едва ли не главную деталь, уличающую его в соучастии).
Из его кабинета депутация вышла понурой: обговоренный сценарий,
столкнувшись с непредвиденно жестким отпором Горбачева, обнаружил свою
полную непригодность. Расчет на то, что, поднажав на него, можно будет вновь
разыграть вильнюсский вариант теперь уже в Москве, не оправдался. Хотя
организаторы путча теоретически предусматривали такой поворот событий, но
одно дело рассуждать о "решительных мерах", которые придется применить, в
том числе и к "взбеленившемуся" президенту, другое - начать их осуществлять.
Еще не успев начаться и споткнувшись о Горбачева, путч соскочил с колеи,
проложенной для него стратегами ГКЧП, и стал сползать к откосу.
Было решено действовать по заготовленному "жесткому" варианту. Забрав с
собой в Москву личного президентского охранника В.Медведева и заблокировав
"ядерную кнопку", Ю.Плеханов оставил вместо себя своего зама В.Генералова и
распорядился о полной изоляции президента от внешнего мира. Гаражи с
машинами и аппаратами связи в них были опечатаны и взяты под охрану
автоматчиками, въезд и выезд с дачи были закрыты, по внешнему периметру
установлена новая охрана, и с моря "объект" прикрыли сторожевые корабли, с
аэродрома в Бельбеке эвакуированы вертолет и резервный самолет президента.
На "золотую клетку" повесили увесистый амбарный замок.
Чуть позднее, отрабатывая утвержденный сценарий, тот же Ю.Плеханов
потребовал от начальника Четвертого главного управления Д.Щербаткина
представить медицинское заключение о нарушении мозгового кровообращения у
президента и о необходимости ему соблюдать постельный режим. Эти документы
должны были поступить от врачей до начала пресс-конференции членов ГКЧП
вечером 19 августа. Но и не дожидаясь его, в своих достаточно путаных
объяснениях случившегося перед встревоженными депутатами, представителями
союзных и автономных республик и поднятыми по тревоге министрами Янаев,
Лукьянов и Павлов, изображая скорбь на лицах, рассказывали о "драматическом
состоянии" президента. Увлекаясь враньем, добавляли подробности о "не
отходящей от его постели" Раисе Максимовне и фантазировали о причинах столь
внезапного несчастья. В.Крючков в разговоре по телефону с лидерами Киргизии,
Белоруссии и Украины - А.Акаевым, Н.Дементеем и Л.Кравчуком - ссылался на
тяжелое заболевание президента и якобы уже имеющееся заключение врачей.
А.Лукьянов, "объясняясь" с Р.Хасбулатовым и И.Силаевым, чтобы уйти от
детальных расспросов, сам перешел в атаку на демократов: "Это ваш Ельцин
ввел Горбачева в нервный шок". Депутатам союзных республик спикер заявил,
что у него есть медицинское заключение о болезни Горбачева, в котором
написано "такое, чего обнародовать нельзя".
Только в своем кругу путчисты называли вещи своими именами. Когда
Янаев, вызванный Крючковым в Кремль 18 августа, узнал, что ему в связи с
"болезнью Горбачева" предстоит взять на себя президентские полномочия, он
поинтересовался: "Что все-таки с Михаилом Сергеевичем?" - на это последовал
ответ: "А тебе-то что? Мы же не врачи. Сказано же, болен! И вообще, сейчас
не время разбираться. Страну спасать нужно!" Приехавший уже после него
А.Лукьянов вопросов о болезни президента почему-то не задавал.
Тем временем "больной" Горбачев с его избыточной энергией, очередными
задуманными планами, с проклюнувшимися надеждами на выход, как ему
представлялось, из самого тяжелого кризиса перестройки, оказался в положении
всадника, выброшенного на полном скаку из седла, приговоренного, может быть,
к самому тяжкому для его деятельной натуры наказанию - пытке ожиданием.
Когда после ухода "москвичей" Раиса Максимовна и Ирина вбежали к нему в
кабинет, у них оборвалось сердце: в комнате никого не было. Готовые к
худшему, женщины бросились на балкон - Горбачев стоял там и казался даже
спокойным. В конце концов, в сложившейся ситуации он сделал все, что мог, и
повлиять на дальнейшее развитие событий было уже не в его власти. Оставшись
без привычных источников информации - ему пришлось довольствоваться
маленьким транзисторным приемником, принимавшим передачи, по счастью,
"разглушенной" русской службы "Свободы" - телевизор заработал только на
второй день заточения, - Горбачев узнавал новости о событиях не только в
Москве, но и... о самом себе из угрюмых, как сводки Совинформбюро, реляций
ГКЧП. Очутившись за тройным кольцом оцепления, он оказался в положении
Наполеона на острове Эльбы, правда, с одной существенной разницей: чтобы
"высадиться на континенте" и вернуться в столицу, ему, в отличие от
французского императора, приходилось рассчитывать не на свою "гвардию", а на
политических соперников.
Мог ли он попробовать "прорваться на волю", как судачили потом критики,
упрекавшие его в "бездействии"? "Как бы это выглядело? - спрашивает Ирина,
пережившая рядом с отцом эти страшные дни. - Карабкаться через горы с женой
и двумя малолетними внучками? Или оставить нас с мамой и детьми заложниками,
а самому ринуться в расставленную почти наверняка на этот случай ловушку? И
облегчить путчистам их задачу, подставив себя под "случайную пулю"?
Горбачев делал то немногое, что в состоянии делать заточенный в четырех
стенах узник, даже если три стены - горы, а четвертая - море: заявлял
протесты В.Генералову и вручал ему для передачи в Москву свои требования о
восстановлении связи и присылке самолета, записывал на видеопленку, в
подтверждение своего политического алиби, тайком даже от оставшейся ему
верной охраны свое опровержение распространяемой ГКЧП версии событий. И еще,
как можно чаще появлялся на балконе дачи и на пляже, чтобы хотя бы с моря
наблюдавшие за Форосом моряки видели, что, вопреки официальным сообщениям,
он жив и здоров. Кстати, возможно, даже такая, бессильная демонстрация
сыграла определенную роль, поскольку, как установило следствие, группа
военных моряков всерьез обсуждала возможность десантироваться на берег и
вызволить из заточения президента.
Защищаясь от обвинений в государственной измене, организаторы
переворота и во время следствия, и на суде, и особенно после амнистии в
своих обрастающих деталями интервью говорят о "самоизоляции" Горбачева, о
том, что у него якобы оставались возможности связи по каким-то еще
работавшим телефонам. Один утверждает, что он мог "пойти в гараж и позвонить
из машины", другие не верят, что у президента не было столь доступного ныне
"мобильника". Смысл этих утверждений понятен: слишком многих политических
недругов (и не только из лагеря путчистов) устроило бы, окажись он связан с
путчем, предстань перед миром, пусть даже косвенным, соучастником или
соорганизатором.
Конечно, вместо того чтобы отвечать за "попытку захвата власти", как
сформулировало обвинение следствие, путчистам лучше было изобразить себя
"идеалистами", защитниками союзного государства, которые "предприняли
действия против Президента СССР, но исключительно в интересах Родины"
(версия В.Крючкова), или людьми, считавшими, что выполняют мандат
общенародного референдума в поддержку Союза (версия А.Лукьянова). Но еще
лучше, если окажется, что и сам Горбачев "немножко путчист", поскольку-де
намеренно удалился в Форос, чтобы руками сторонников Союза расправиться со
своими соперниками - демократами, начиная со своего главного политического
оппонента Б.Ельцина.
Одна версия здесь противоречит другой, но это далеко не единственное
противоречие в истории августовских событий. "В путче нет логики, - считает
В.Бакатин, - ни в действиях одной, ни другой стороны". Придется, видимо,
принять его утверждение как самое близкое к истине и признать, что, подобно
русскому бунту, "советский путч", будучи столь же бессмысленным, мог вполне
оказаться еще и... бесполезным, вернее, пагубным для его же организаторов.
Что касается Горбачева, то его политическая и историческая
ответственность за августовские события и без того достаточно велика, чтобы
пытаться "пришить" еще и соучастие в уголовном преступлении только для того,
чтобы дополнительно замарать в глазах обывателей. Дотошное следствие
разобралось во всех нюансах форосской истории и утверждает категорически:
никакой связи, включая стратегическую, у Президента СССР после ее отключения
Ю.Плехановым примерно в 16.30 18 августа и до ее восстановления по его
требованию прилетевшим в Крым Крючковым не было. Маловерам стоит перечитать
выдержку из письма бывшего шефа КГБ, написанного Горбачеву из Лубянской
тюрьмы 25 августа: "Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе
Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас и отчаяние..."
Все демарши интернированного президента не могли изменить главного в
его положении: впервые в жизни с того момента, когда он сам выбрал юрфак МГУ
и соответственно свою судьбу, она оказалась не в его собственных, а в чужих
руках. Прежде всего, путчистов - людей, которых он выбрал сам, но на чью
порядочность и даже на чей здравый смысл, как выяснилось, не мог положиться.
Больше того - его политическое будущее, а может быть, и жизнь зависели
теперь от поведения и отношения к нему тех, кто в последнее время
превратился в его активнейших критиков и политических соперников. С ними, с
их решимостью противостоять путчу приходилось теперь связывать последние
надежды. Устоит ли российский президент перед посулами или угрозами
путчистов, обратится ли так же, как в январе, к армии с призывом не
повиноваться "преступным приказам" и не применять оружие против гражданского
населения? (А ведь тогда, узнав о подобном обращении Ельцина к военным,
Горбачев бросил в сердцах: "Да он просто рехнулся".) Теперь президент мог
полагаться лишь на демократов и их сторонников, которые вчера требовали его
отставки, а сейчас, опоясав живой цепью Белый дом, стали главной безоружной
силой, заставившей маршала Язова отдать войскам ночью 20 августа приказ
"Стой!" Он надеялся на демократическую прессу, которая безжалостно нападала
на него зимой, а в августе, не колеблясь, выступила в его защиту и бросила
вызов введенной ГКЧП цензуре и запрету на выход в свет и в эфир. Все они
совместными усилиями остановили путч и вызволили своего президента. Но и сам
он был в числе одолевших путч, поскольку первым, не зная, естественно,
ничего о своей дальнейшей судьбе, безоговорочно сказал "нет" шантажу ГКЧП.
В своем форосском затворничестве Горбачев, конечно же, не знал, окажет
ли вообще какое-нибудь влияние на "авантюристов" его отказ от пособничества