Страница:
привлеченные Горбачевым к процессу перераспределения власти в стране
советские "разночинцы" - журналисты, сотрудники научных институтов,
прославившиеся впоследствии на министерских постах младшие научные
сотрудники, преподаватели политэкономии, истмата и прочие обществоведы, а
также просто активные и инициативные представители творческой интеллигенции
и полулегального бизнеса, которым по разным причинам оказался заказан путь в
номенклатуру. Главными преимуществами этой "легкой конницы" демократов перед
закованными в аппаратные латы партийными "ратниками" были профессиональное
образование, способность к выживанию в любой среде, воспитанная непростой
советской реальностью, и, не в последнюю очередь, возраст. Кроме того, в
отличие от партийных функционеров, терять им было практически нечего,
приобрести же они могли, еще, может быть, того не зная, все.
Помимо синдрома национальной обиды и униженности в собственном доме,
собирала людей вокруг Ельцина, поднявшего флаг защитника российских
интересов, обывательская вера в то, что, избавившись от "нахлебников" в лице
союзных республик, которых не только защищает, но и "кормит и поит" Россия,
она сама сможет за 3-4 года войти в число наиболее развитых, процветающих
наций мира. Эти раздававшиеся им направо и налево обещания в сочетании с
умело эксплуатируемым имиджем чуть ли не репрессированного партийного
"диссидента" и борца с аппаратными привилегиями позволили ему к весне 1990
года стать самой популярной политической фигурой в стране.
Горбачев наконец-то обнаружил зарождавшийся у него в тылу политический
потенциал "русского вопроса". Верный своей методе скольжения вперед на "двух
лыжах", он приурочил к проведению Пленума ЦК по национальной политике
решение о создании Российского бюро в ЦК, которое сам же и возглавил,
надеясь, что в очередной раз, раздвоившись, как Янус, сможет собственноручно
нейтрализовать новые угрозы. Вслед за Ельциным и Лигачевым и он по-своему
использовал "русскую карту": ввел в состав Президентского совета того самого
В.Распутина, который пригрозил выходом России из Советского Союза. Однако,
оставаясь Президентом союзного государства, видевшим свою главную миссию в
его сохранении, он не мог так же успешно, как и в сфере политической
реформы, одновременно исполнять роль Папы и Лютера: с одной стороны,
охранять и оберегать целостность страны, а с другой - провоцировать русский
национализм (даже в таком номенклатурном виде) в популистских, то есть
разрушительных для Союза целях, как это делали его оппоненты.
Острая борьба за то, кому, в конце концов, удастся завладеть
"российским плацдармом" - главной стратегической позицией, с которой
открывались отличные возможности для обстрела союзного центра и "виды на
Кремль", - развернулась на I Съезде народных депутатов РСФСР вокруг
кандидатуры Председателя Верховного Совета. Из двух фаворитов - Ивана
Полозкова и Бориса Ельцина - Горбачев сделал открытую ставку на первого не
потому, что тот был действительно его креатурой: он справедливо видел в этом
ортодоксальном партаппаратчике меньшую потенциальную угрозу для себя, чем в
быстро набиравшем популярность "новообращенном россиянине" Ельцине.
Но эту битву за более устраивавший его вариант Горбачев проиграл (так,
кстати, не раз бывало, когда, поддавшись естественному искушению, он выбирал
обманчиво "легкий" путь, как, например, позднее при собственном избрании
президентом не всенародным голосованием, а гарантированным ему съездовским
большинством). Не помог и необычный, не предусмотренный протоколом его
приезд на заседание съезда российских депутатов, чтобы вдохновить
сторонников партийной кандидатуры. Последовавшее за этим избрание Б.Ельцина
принесло последнему двойную победу, ибо произошло вопреки открытому нажиму
Президента СССР.
Вместе с Горбачевым выборы своего ставленника на пост российского
спикера проиграл и Е.Лигачев. Видимо, поэтому в преддверии XXVIII съезда
КПСС негласно возглавляемая им и уже фактически автономная часть партии, не
захватив парламентского плацдарма, решила отбросить условности в отношениях
с собственным генсеком. Так, на крестьянском съезде "куратор" сельского
хозяйства Лигачев в открытую назвал президента предателем, развалившим
страну и социалистическое содружество, и пообещал бороться до конца. А в
июне 1990 года состоялся съезд антигорбачевской по духу и идейной платформе
Российской компартии, на котором ее первым секретарем был избран И.Полозков.
Участвовавший в его работе Михаил Сергеевич выслушивал грубости, "сносил не
только грубости, а махровую дикость... отвечал на вопросы - провокационные,
глупые, ехидные... - путанно, многословно, сумбурно, иногда не умея выразить
того, что хотел, или, как всегда, боясь определенности, сознательно плутал,
чтобы не было ясно", - вспоминает А.Черняев. Набравшему избыточное
количество должностей Горбачеву не жаль было расстаться с чисто
символическим и мало кому известным постом председателя Российского бюро ЦК
КПСС. Но лиха беда - начало: с остальными ему предстояло расстаться в
течение последующих полутора лет...
Несмотря на то что в их отношениях всегда "искрило", летом 1990 года
Горбачев и Ельцин, переступив через инцидент с Полозковым, доказали, что они
истинные политики, то есть люди, для которых личные симпатии и антипатии
отступают перед государственными интересами. Именно тогда между ними
завязался непродолжительный "летний роман", поводом для которого стала
программа "500 дней". То, что и Ельцин, и Горбачев, который фактически как
соавтор "влез" в ее редактирование, поставили под ней свои подписи, конечно,
не могло радовать ту часть их окружения, которая тянула каждого из вожаков в
свою сторону. Инициативу похорон программы взяло на себя правительство
Н.Рыжкова - премьер и его зам Л.Абалкин пригрозили в случае ее принятия
отставкой. К ним добавились руководители силовых ведомств, чей бюджет
собирались существенно урезать, и возглавляемый теперь А.Лукьяновым союзный
парламент.
По мнению народного депутата СССР академика Ю.Рыжова, "на Горбачева в
этот момент, очевидно, очень сильно надавили, а может быть, даже и поставили
ультиматум". Он - один из пяти сопредседателей межрегиональной депутатской
группы, (МДГ) - рассказывал, что ему позвонил человек "из органов", знавший
его еще по Московскому авиационному институту, и предложил встретиться
конфиденциально у метро "Сокол". Во время пятиминутной встречи тот, не входя
в подробности, "настоятельно посоветовал" в сентябре уехать из Москвы и
вообще на время "пропасть из поля зрения". Тогда, говорит академик, я не
придал значения этому "товарищескому совету" и вспомнил о нем лишь в одно
сентябрьское утро, когда позвонил приятель и сказал, что к центру Москвы
движутся бронетранспортеры. Позднее последовало разъяснение, что происходила
запланированная дислокация войск, подтянутых к столице для "уборки
картофеля". Значит ли это, что августовский путч мог оказаться сентябрьским?
Так или иначе, столкнувшись с резкой оппозицией программе "500 дней" и
своему тактическому "обручению" с российским лидером, он отступил, поручив
академику А.Аганбегяну отразить в "президентской программе" основные
элементы документа Шаталина - Явлинского и соображения Рыжкова - Абалкина.
Как бывало и в прошлом, компромисс, вместо того чтобы удовлетворить всех, не
устроил никого, а главное, подарил повод Ельцину уже в октябре заявить, что
Горбачев "изменил прежней договоренности", что "его поведение рассматривает,
как предательство", и отныне Россия свободна от обязательств и будет
разрабатывать свои варианты экономической реформы. В своей речи в Верховном
Совете РСФСР Б.Ельцин объявил, что республике предстоит выбирать из трех
вариантов: отделяться от Союза, требовать от Центра создания коалиционного
правительства или введения карточной системы, поскольку программа,
представленная Горбачевым в союзный парламент, невыполнима. Это было
официальным объявлением войны. Гипотетический марьяж расстроился, так и не
дойдя до брачной церемонии, а с ним исчезли и шансы (если они вообще были)
на "мягкую" реформу Союза при соучастии или как минимум без активного
противодействия российского руководства.
На экстренном заседании Президентского совета Горбачев дал волю
эмоциям, решив немедленно выступить по телевидению: "Этого спускать нельзя.
Этот параноик рвется в президенты, а окружение науськивает его. Если смолчу,
что народ скажет?" Его собственное окружение, в свою очередь, разделилось на
два лагеря. А.Лукьянов, В.Крючков и Н.Рыжков "науськивали" своего президента
не давать спуску Ельцину. Э.Шеварднадзе, В.Медведев, В.Осипьян, к которым
потом присоединились помощники, уговаривали не поддаваться эмоциям и не
терять самообладания. В конце концов остыв, он пришел к выводу, что "надо
подняться над этой провокацией". Телевизионный "отлуп" было поручено сделать
А.Лукьянову.
Убедившись несколько дней спустя, что российский лидер блефовал и его
едва замаскированная угроза "поднять народ" на забастовки и демонстрации
против союзного центра не реализовалась, Горбачев решил в очередной раз
предложить ему мировую, поручив Болдину организовать их неофициальную
встречу. По оценке самого Горбачева, хотя она и была "непростой", все-таки
позволила ослабить напряженность. В.Болдин же, присутствовавший на встрече
двух лидеров, считает, что она состоялась слишком поздно и уже ничего не
могла поправить в их отношениях: "Ельцин не был способен перешагнуть через
накопившиеся обиды и уязвленное самолюбие".
Подняв знамя антисоюзного восстания, Россия возглавила "парад
суверенитетов", увлекая своим примером не только другие союзные республики,
но и некоторые собственные автономии. Расчет был очевиден: "разберемся с
союзной властью, а там будет видно". Подспудно же в головах членов
ельцинского окружения, заглядывавшихся на Кремль, звучала фраза, неосторожно
брошенная Михаилом Сергеевичем: "Куда они денутся?!"
Пока не дошло до полного разрыва с российским руководством, Горбачев
мог относительно спокойно, если не насмешливо, реагировать на эпидемию
деклараций о суверенитете, с которыми вслед за Россией после июня 1990 года
выступили Украина, Белоруссия, Северная Осетия, Армения, Туркмения,
Таджикистан, Коми, Карелия, Гагаузская республика, Удмуртия, Якутия,
Приднестровье, Южная Осетия и Иркутская область. Однако уже к октябрю
вошедшие во вкус "суверены" начали помимо чисто декларативных политических
заявлений принимать решения, которые не могли оставить безразличным союзный
центр. Так, если объявление Татарией 15 октября национальным днем памяти
погибших при защите Казани от войск Ивана Грозного можно было снисходительно
проигнорировать, то заявление Народного фронта Молдавии о необходимости
присоединения республики к Румынии или введенный Верховным Советом
Казахстана запрет на проведение испытательных ядерных взрывов на полигоне в
Семипалатинске, представляли собой прямой вызов авторитету и полномочиям
главы государства.
Собственно говоря, поступая таким образом, новая власть в республиках
лишь имитировала российскую, которая своими решениями, похоже, пыталась
методом произвольного захвата "прирезать" себе дополнительную политическую
территорию, отбирая ее у Центра. Возникало впечатление, что в ельцинском
штабе был объявлен конкурс на такие популистские шаги, которые бы создавали
политические проблемы Горбачеву и позволяли обойти его с "демократического"
фланга. Так родились импровизации на тему фермерства в русской деревне,
объявление о возобновлении празднования Рождества и обещание найти выход в
затянувшемся споре с Японией о Курильских островах.
24 октября, чтобы положить конец половодью "суверенизации", Верховный
Совет СССР принял закон, подтверждающий приоритет союзных законов над
республиканскими и местными. И в этот же день, то ли дразня, то ли
провоцируя Центр, российский парламент проголосовал за закон,
устанавливающий на территории РСФСР приоритет республиканского
законодательства перед союзным.
Возникла патовая ситуация, в которой Горбачеву оставалось либо
смириться с дерзостью отпущенных им на волю республик и капитулировать, либо
стукнуть по столу кулаком и напомнить своим подданным, что "он еще царь".
Сделать это можно было, либо попытавшись вернуться в недавнее еще
генсековское прошлое, к чему подталкивали некоторые партийные консерваторы
из его окружения, либо мощным прорывом вперед вернуть себе политическую
инициативу. Из двух взаимоисключающих вариантов Горбачев выбрал... оба. Но
поскольку совместить их было затруднительно, начал действовать, как водитель
забуксовавшей в грязи машины: подал назад, чтобы потом с разгона преодолеть
препятствие.
Взятый в кольцо очагов республиканской смуты, зажатый в тиски между
правительством и Верховным Советом, разъяренными его заигрыванием с
Ельциным, с одной стороны, и начавшими его открытую травлю за "консерватизм"
радикал-демократами, с другой, осажденный обостряющимися экономическими
проблемами и преследуемый призраком приближающейся холодной и, вероятно,
голодной зимы, Горбачев решил "перезимовать" в "блиндаже сильного
государства".
Последним толчком, подвигшим его на такое решение, стала ноябрьская
демонстративная обструкция со стороны депутатов Верховного Совета. Дискуссия
"пошла вразнос". В критике "слабовластия" президента и требованиях его
отставки начали сближаться антиподы - ортодоксы и радикалы. И вновь, как уже
отмечалось, это чувство опасности мобилизовало и тонизировало Горбачева.
Откликаясь то ли на паническую реакцию членов Политбюро, утверждавших, что
ему предъявили ультиматум, то ли на "дружеский нажим" руководителей ряда
союзных республик, а скорее всего, реагируя на близкую к открытому бунту
атмосферу в зале заседаний Верховного Совета, он предстал наутро перед
парламентариями в боевой раскраске "сильного лидера".
В непривычно короткой для него двадцатиминутной речи он в нескольких
пунктах изложил программу предстоящей "военной кампании" под общим девизом
укрепления исполнительной вертикали. Правительство преображалось в
работающий под непосредственным руководством Президента СССР Кабинет
министров, Совет Федерации, объединяющий республиканских секретарей, повышал
свой статус, а Президентский совет, раздражавший парламентское большинство
количеством пригретых в нем "либералов" во главе с А.Яковлевым, распускался
и уступал место "грозному" Совету безопасности. Именно этому "знаковому"
шагу, символизировавшему готовность Горбачева порвать со своими
духовниками-демократами и перейти под крыло охранников-государственников, с
энтузиазмом аплодировала депутатская группа "Союз", еще накануне требовавшая
его отставки.
"Нам придется поправеть", - сказал в своем окружении Михаил Сергеевич,
выходя с заседания. Этот крен в сторону консерваторов он объяснял прежде
всего самому себе тем, что страна оказалась не готова выдержать взятый темп
преобразований, демократы проявили себя "безответственными критиканами",
из-за чего центр настроений и ожиданий общества начал смещаться вправо.
Соответственно за ним следовало передвинуться и тому, кто отвечал за
сохранение общественного равновесия, - центристу Горбачеву. Тем не менее,
несмотря на все его старания (как и его политического советника
Г.Шахназарова) облечь новый курс в термины новой философии центризма,
примиряющие на словах реформы и стабильность, "политический класс" слушал
его вполуха. Номенклатуру, как всегда, интересовали не слова, а кадровые
решения: кто уйдет и кого назначат.
Первой кадровой жертвой "нового курса" стал министр внутренних дел
В.Бакатин, которого консервативная оппозиция уже давно обвиняла в
мягкотелости и попустительстве "националистам". Во время "очень душевного
разговора" Горбачев объяснил ему, что пришел час уходить. Вторым, эффектно
хлопнув дверью, заявив на Съезде народных депутатов под улюлюканье
полковников из группы "Союз" о "надвигающейся диктатуре", ушел
Э.Шеварднадзе. Наконец, после того как под Новый год из Конституции убрали
упоминание о Президентском совете, без официальной должности и работы
остались А.Яковлев, Е.Примаков, С.Шаталин, В.Медведев. Н.Петраков, чья
должность помощника по экономическим вопросам в Конституции не упоминалась,
решил не ждать "черной метки" и сам подал заявление об отставке. На очереди
были новые назначения и новые имена, которые станут печально знаменитыми в
августе 1991 года. Надвигался и сам 91-й год, последний на историческом веку
Советского Союза и в политической биографии его первого Президента.
Кроме нескольких официальных титулов, унаследованных Горбачевым от
своих предшественников - Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя
Президиума Верховного Совета СССР, Верховного Главнокомандующего и других, -
был еще один неофициальный, обычно никем не оспариваемый, - "императора".
Правителя не мифологической "империи зла", изобретенной спичрайтером
американского президента, а новой мировой - коммунистической. Ибо если споры
насчет того, был ли Советский Союз цельным государством, или продолжал
оставаться империей, не прекращаются и по сей день, то никто не оспаривает
факта, что Москва с помощью политических, экономических и военных рычагов
контролировала обширную зону мира. То, что население советской "метрополии"
во многих отношениях жило беднее и труднее, чем в зависимых от нее
государствах, не меняло существа дела, как и то, что целост-ность и
внутренний порядок в этой империи обеспечивались не колониальной
администрацией, а местными "братскими партиями" и интернационалистской
идеологией. И хотя побеги из соцлагеря - "Кремлага", как из любого другого,
случались, они были успешными только тогда (а может быть, именно поэтому),
когда на самом деле беглецы попадали не на волю, а в соседнюю камеру -
пример Югославии и Китая это подтверждает. Настоящие же мятежи в его
бараках, будь то в Берлине в 53-м, в Будапеште в 56-м или Чехословакии в
68-м, всякий раз безжалостно и эффективно подавлялись.
Конечно, Советскому Союзу и его тогдашнему правителю И.Сталину эта
империя досталась прежде всего как трофей, оплаченный героизмом и миллионами
жизней советских людей, отданных за победу над нацистской Германией и
решающий вклад в освобождение Европы. А короновали вождя на владение и
управление ею партнеры по "большой тройке", собравшиеся в Ялте в феврале
1945 года, У.Черчилль и Ф.Рузвельт. В июле-августе того же года в Потсдаме
было завершено юридическое оформление сделки - раздела Европы.
По правилам почти сразу же начавшейся после этого "холодной войны",
обладание своей империей (в лексиконе ХХ века этот термин был заменен на
зону влияния) было таким же необходимым атрибутом уважающей себя
сверхдержавы, как ядерное оружие и остальной набор средств устрашения
(сдерживания) противника. Именно поэтому советская держава, "отрывая от себя
последнее", тратилась на содержание расширявшейся семьи "братских стран",
поскольку эти затраты, как и расходы на ВПК, проходили, в сущности, по
"пиаровской" статье бюджета - "поддержание мирового статуса и имиджа".
К тому времени, как под контроль Горбачева перешли бразды правления и
все кремлевские кнопки, Советский Союз с его надорвавшейся экономикой уже не
мог позволить себе ни статуса второй военной сверхдержавы, ни ранга
последней мировой империи. По мнению академика Н.Петракова, "третью мировую
войну мы проиграли именно потому, что начали к ней всерьез готовиться, тратя
от 75 до 80 процентов совокупных усилий национальной экономики на "оборонку"
и содержание своих зарубежных клиентов в Восточной Европе и в "третьем
мире". Вот почему новое политическое мышление, предполагавшее избавление
СССР от бремени гонки вооружений и необходимости стратегического раздела
мира с США, было отнюдь не плодом романтических мечтаний наивного
провинциала, политика-любителя, оказавшегося у командного пульта атомохода
под названием "Советский Союз", а результатом вполне трезвых и, увы,
неутешительных подсчетов. (Что, кстати, объясняет, почему особенно на первом
этапе перестройки принятие принципиальных решений Политбюро по этим вопросам
было практически единодушным.)
Уже к закату брежневского правления стало ясно, что Советский Союз не
может позволить себе ни нового расширения своей империи (что доказал
Афганистан), ни даже сохранения ее прежнего влияния (что все более
красноречиво демонстрировала Польша, где коммунистический режим теснили
католическая церковь и "Солидарность"). Единственным способом сохранения,
разумеется, временного, имперского сверхдержавного статуса для советских
руководителей оставалось поддержание устрашающего облика для "внешнего
врага" и грозного лика для обитателей соцлагеря. За тем и другим не
скрывалось уже ни способности, ни решимости реально применить силу. И хотя
на внутренних "проговорах" в Ореховой комнате Кремля советское руководство
пришло к вполне определенному решению - даже в условиях фактического захвата
власти в Польше "Солидарностью" не может идти речь о повторении новой
Чехословакии 68-го или Афганистана 79-го, то есть о военном вторжении,
Брежнев, чтобы не "расхолаживать поляков", загадочно говорил первому
секретарю ЦК ПОРП Станиславу Кане: "Вы должны справиться с вашей
контрреволюцией сами. Войска мы не введем. Но если понадобится, то введем".
Не желая разгадывать эти шарады и полагаться на благоразумие "старших
братьев", сменивший Каню Войцех Ярузельский сам ввел чрезвычайное положение
как гарантию от ввода в Польшу советских войск.
Понятно, что положение в соцлагере для Горбачева стало, в сущности,
таким же срочным программным делом, как и снижение расходов на ВПК. В первые
месяцы перестройки он говорил на Политбюро: "Дальше такое продолжаться не
может. Мы просто надрываемся. В отношениях с соцстранами нам пора переходить
на обоюдный интерес. Кроме того, мы не должны брать на себя ответственность
за дальнейшее развитие их внутренней ситуации". Он, несомненно, имел в виду
не одну только Польшу, но и полупридушенную режимом Николае Чаушеску и
сапогом "секуритате" Румынию, и полунормализованную Чехословакию, и
относительно процветающую ГДР, которая, как ласковый теленок, интенсивно
сосала двух маток - СССР и ФРГ.
Некоторые из обвиняющих Горбачева в том, что "пустил по ветру" итоги
Второй мировой войны, объясняют столь "легкое" отношение к уходу советских
войск из ГДР и Восточной Европы тем, что он принадлежит к невоевавшему
поколению. "Для Л.Брежнева, Ф.Устинова, А.Громыко (потерявшего на войне
брата и немало других белорусских родственников) закрепленные в Потсдаме
результаты войны были священны", - вспоминает о своих беседах с отцом
Анатолий Громыко. Хорошо знавший Ю.Андропова его помощник А.Вольский
считает: "Юрий Владимирович не отступился бы от ялтинского раздела Европы
скорее из прагматических, чем идеологических соображений". По этой логике
Горбачеву с его сомнительной для сталинских времен анкетой - он и его
родственники (дед и бабушка) провели несколько месяцев в Ставрополе под
немецкой оккупацией - было проще, чем предшественникам из поколения
фронтовиков, расстаться с той пол-Европой, которую советские солдаты
"прошагали, проползли".
Однако с этим не согласны фронтовики из его ближайшего окружения.
Аргументов у них тоже хватает. Первый - память об отце-фронтовике, которого
Михаил Сергеевич обожал. Во время визита в Польшу он нашел госпиталь, где
тот лечился после ранения. Кроме этого, у него, как и у большинства
советских людей, свой поминальный список - скорбный столбик фамилий
Горбачевых, выбитый на деревенском памятнике в Привольном, не позволявший
забыть о трагедии войны. Недаром свой доклад, посвященный 40-летию Победы,
Горбачев в какой-то момент читал со слезами на глазах.
Это то, что, естественно, объединяло его с предшествующими
руководителями партии, как и со всеми пережившими и помнившими войну
согражданами. Отделяло, наверное, понимание, что навечно зацикливаться на
прошлом нельзя никому, а тем более политикам. За послевоенные годы в мире, в
Европе и Германии выросли новые поколения, которые не несут ответственности
за горе, причиненное их отцами и дедами другим народам. "Да и мы, например,
с Черняевым, фронтовики, - говорит Г.Шахназаров, - прекрасно понимали
необходимость смотреть в будущее, хоть и сами воевали с немцами. Поэтому как
могли поддерживали Горбачева в отходе от психологии "холодной войны"."
Вообще же разделительная линия проходила в этих случаях, как и во многих
других, не по поколениям, а по убеждениям. Например, в германском вопросе
самыми ревностными "фундаменталистами", считавшими, что немцев нельзя
"выпускать из рук", были и цековские и мидовские германисты. Для них даже
советские "разночинцы" - журналисты, сотрудники научных институтов,
прославившиеся впоследствии на министерских постах младшие научные
сотрудники, преподаватели политэкономии, истмата и прочие обществоведы, а
также просто активные и инициативные представители творческой интеллигенции
и полулегального бизнеса, которым по разным причинам оказался заказан путь в
номенклатуру. Главными преимуществами этой "легкой конницы" демократов перед
закованными в аппаратные латы партийными "ратниками" были профессиональное
образование, способность к выживанию в любой среде, воспитанная непростой
советской реальностью, и, не в последнюю очередь, возраст. Кроме того, в
отличие от партийных функционеров, терять им было практически нечего,
приобрести же они могли, еще, может быть, того не зная, все.
Помимо синдрома национальной обиды и униженности в собственном доме,
собирала людей вокруг Ельцина, поднявшего флаг защитника российских
интересов, обывательская вера в то, что, избавившись от "нахлебников" в лице
союзных республик, которых не только защищает, но и "кормит и поит" Россия,
она сама сможет за 3-4 года войти в число наиболее развитых, процветающих
наций мира. Эти раздававшиеся им направо и налево обещания в сочетании с
умело эксплуатируемым имиджем чуть ли не репрессированного партийного
"диссидента" и борца с аппаратными привилегиями позволили ему к весне 1990
года стать самой популярной политической фигурой в стране.
Горбачев наконец-то обнаружил зарождавшийся у него в тылу политический
потенциал "русского вопроса". Верный своей методе скольжения вперед на "двух
лыжах", он приурочил к проведению Пленума ЦК по национальной политике
решение о создании Российского бюро в ЦК, которое сам же и возглавил,
надеясь, что в очередной раз, раздвоившись, как Янус, сможет собственноручно
нейтрализовать новые угрозы. Вслед за Ельциным и Лигачевым и он по-своему
использовал "русскую карту": ввел в состав Президентского совета того самого
В.Распутина, который пригрозил выходом России из Советского Союза. Однако,
оставаясь Президентом союзного государства, видевшим свою главную миссию в
его сохранении, он не мог так же успешно, как и в сфере политической
реформы, одновременно исполнять роль Папы и Лютера: с одной стороны,
охранять и оберегать целостность страны, а с другой - провоцировать русский
национализм (даже в таком номенклатурном виде) в популистских, то есть
разрушительных для Союза целях, как это делали его оппоненты.
Острая борьба за то, кому, в конце концов, удастся завладеть
"российским плацдармом" - главной стратегической позицией, с которой
открывались отличные возможности для обстрела союзного центра и "виды на
Кремль", - развернулась на I Съезде народных депутатов РСФСР вокруг
кандидатуры Председателя Верховного Совета. Из двух фаворитов - Ивана
Полозкова и Бориса Ельцина - Горбачев сделал открытую ставку на первого не
потому, что тот был действительно его креатурой: он справедливо видел в этом
ортодоксальном партаппаратчике меньшую потенциальную угрозу для себя, чем в
быстро набиравшем популярность "новообращенном россиянине" Ельцине.
Но эту битву за более устраивавший его вариант Горбачев проиграл (так,
кстати, не раз бывало, когда, поддавшись естественному искушению, он выбирал
обманчиво "легкий" путь, как, например, позднее при собственном избрании
президентом не всенародным голосованием, а гарантированным ему съездовским
большинством). Не помог и необычный, не предусмотренный протоколом его
приезд на заседание съезда российских депутатов, чтобы вдохновить
сторонников партийной кандидатуры. Последовавшее за этим избрание Б.Ельцина
принесло последнему двойную победу, ибо произошло вопреки открытому нажиму
Президента СССР.
Вместе с Горбачевым выборы своего ставленника на пост российского
спикера проиграл и Е.Лигачев. Видимо, поэтому в преддверии XXVIII съезда
КПСС негласно возглавляемая им и уже фактически автономная часть партии, не
захватив парламентского плацдарма, решила отбросить условности в отношениях
с собственным генсеком. Так, на крестьянском съезде "куратор" сельского
хозяйства Лигачев в открытую назвал президента предателем, развалившим
страну и социалистическое содружество, и пообещал бороться до конца. А в
июне 1990 года состоялся съезд антигорбачевской по духу и идейной платформе
Российской компартии, на котором ее первым секретарем был избран И.Полозков.
Участвовавший в его работе Михаил Сергеевич выслушивал грубости, "сносил не
только грубости, а махровую дикость... отвечал на вопросы - провокационные,
глупые, ехидные... - путанно, многословно, сумбурно, иногда не умея выразить
того, что хотел, или, как всегда, боясь определенности, сознательно плутал,
чтобы не было ясно", - вспоминает А.Черняев. Набравшему избыточное
количество должностей Горбачеву не жаль было расстаться с чисто
символическим и мало кому известным постом председателя Российского бюро ЦК
КПСС. Но лиха беда - начало: с остальными ему предстояло расстаться в
течение последующих полутора лет...
Несмотря на то что в их отношениях всегда "искрило", летом 1990 года
Горбачев и Ельцин, переступив через инцидент с Полозковым, доказали, что они
истинные политики, то есть люди, для которых личные симпатии и антипатии
отступают перед государственными интересами. Именно тогда между ними
завязался непродолжительный "летний роман", поводом для которого стала
программа "500 дней". То, что и Ельцин, и Горбачев, который фактически как
соавтор "влез" в ее редактирование, поставили под ней свои подписи, конечно,
не могло радовать ту часть их окружения, которая тянула каждого из вожаков в
свою сторону. Инициативу похорон программы взяло на себя правительство
Н.Рыжкова - премьер и его зам Л.Абалкин пригрозили в случае ее принятия
отставкой. К ним добавились руководители силовых ведомств, чей бюджет
собирались существенно урезать, и возглавляемый теперь А.Лукьяновым союзный
парламент.
По мнению народного депутата СССР академика Ю.Рыжова, "на Горбачева в
этот момент, очевидно, очень сильно надавили, а может быть, даже и поставили
ультиматум". Он - один из пяти сопредседателей межрегиональной депутатской
группы, (МДГ) - рассказывал, что ему позвонил человек "из органов", знавший
его еще по Московскому авиационному институту, и предложил встретиться
конфиденциально у метро "Сокол". Во время пятиминутной встречи тот, не входя
в подробности, "настоятельно посоветовал" в сентябре уехать из Москвы и
вообще на время "пропасть из поля зрения". Тогда, говорит академик, я не
придал значения этому "товарищескому совету" и вспомнил о нем лишь в одно
сентябрьское утро, когда позвонил приятель и сказал, что к центру Москвы
движутся бронетранспортеры. Позднее последовало разъяснение, что происходила
запланированная дислокация войск, подтянутых к столице для "уборки
картофеля". Значит ли это, что августовский путч мог оказаться сентябрьским?
Так или иначе, столкнувшись с резкой оппозицией программе "500 дней" и
своему тактическому "обручению" с российским лидером, он отступил, поручив
академику А.Аганбегяну отразить в "президентской программе" основные
элементы документа Шаталина - Явлинского и соображения Рыжкова - Абалкина.
Как бывало и в прошлом, компромисс, вместо того чтобы удовлетворить всех, не
устроил никого, а главное, подарил повод Ельцину уже в октябре заявить, что
Горбачев "изменил прежней договоренности", что "его поведение рассматривает,
как предательство", и отныне Россия свободна от обязательств и будет
разрабатывать свои варианты экономической реформы. В своей речи в Верховном
Совете РСФСР Б.Ельцин объявил, что республике предстоит выбирать из трех
вариантов: отделяться от Союза, требовать от Центра создания коалиционного
правительства или введения карточной системы, поскольку программа,
представленная Горбачевым в союзный парламент, невыполнима. Это было
официальным объявлением войны. Гипотетический марьяж расстроился, так и не
дойдя до брачной церемонии, а с ним исчезли и шансы (если они вообще были)
на "мягкую" реформу Союза при соучастии или как минимум без активного
противодействия российского руководства.
На экстренном заседании Президентского совета Горбачев дал волю
эмоциям, решив немедленно выступить по телевидению: "Этого спускать нельзя.
Этот параноик рвется в президенты, а окружение науськивает его. Если смолчу,
что народ скажет?" Его собственное окружение, в свою очередь, разделилось на
два лагеря. А.Лукьянов, В.Крючков и Н.Рыжков "науськивали" своего президента
не давать спуску Ельцину. Э.Шеварднадзе, В.Медведев, В.Осипьян, к которым
потом присоединились помощники, уговаривали не поддаваться эмоциям и не
терять самообладания. В конце концов остыв, он пришел к выводу, что "надо
подняться над этой провокацией". Телевизионный "отлуп" было поручено сделать
А.Лукьянову.
Убедившись несколько дней спустя, что российский лидер блефовал и его
едва замаскированная угроза "поднять народ" на забастовки и демонстрации
против союзного центра не реализовалась, Горбачев решил в очередной раз
предложить ему мировую, поручив Болдину организовать их неофициальную
встречу. По оценке самого Горбачева, хотя она и была "непростой", все-таки
позволила ослабить напряженность. В.Болдин же, присутствовавший на встрече
двух лидеров, считает, что она состоялась слишком поздно и уже ничего не
могла поправить в их отношениях: "Ельцин не был способен перешагнуть через
накопившиеся обиды и уязвленное самолюбие".
Подняв знамя антисоюзного восстания, Россия возглавила "парад
суверенитетов", увлекая своим примером не только другие союзные республики,
но и некоторые собственные автономии. Расчет был очевиден: "разберемся с
союзной властью, а там будет видно". Подспудно же в головах членов
ельцинского окружения, заглядывавшихся на Кремль, звучала фраза, неосторожно
брошенная Михаилом Сергеевичем: "Куда они денутся?!"
Пока не дошло до полного разрыва с российским руководством, Горбачев
мог относительно спокойно, если не насмешливо, реагировать на эпидемию
деклараций о суверенитете, с которыми вслед за Россией после июня 1990 года
выступили Украина, Белоруссия, Северная Осетия, Армения, Туркмения,
Таджикистан, Коми, Карелия, Гагаузская республика, Удмуртия, Якутия,
Приднестровье, Южная Осетия и Иркутская область. Однако уже к октябрю
вошедшие во вкус "суверены" начали помимо чисто декларативных политических
заявлений принимать решения, которые не могли оставить безразличным союзный
центр. Так, если объявление Татарией 15 октября национальным днем памяти
погибших при защите Казани от войск Ивана Грозного можно было снисходительно
проигнорировать, то заявление Народного фронта Молдавии о необходимости
присоединения республики к Румынии или введенный Верховным Советом
Казахстана запрет на проведение испытательных ядерных взрывов на полигоне в
Семипалатинске, представляли собой прямой вызов авторитету и полномочиям
главы государства.
Собственно говоря, поступая таким образом, новая власть в республиках
лишь имитировала российскую, которая своими решениями, похоже, пыталась
методом произвольного захвата "прирезать" себе дополнительную политическую
территорию, отбирая ее у Центра. Возникало впечатление, что в ельцинском
штабе был объявлен конкурс на такие популистские шаги, которые бы создавали
политические проблемы Горбачеву и позволяли обойти его с "демократического"
фланга. Так родились импровизации на тему фермерства в русской деревне,
объявление о возобновлении празднования Рождества и обещание найти выход в
затянувшемся споре с Японией о Курильских островах.
24 октября, чтобы положить конец половодью "суверенизации", Верховный
Совет СССР принял закон, подтверждающий приоритет союзных законов над
республиканскими и местными. И в этот же день, то ли дразня, то ли
провоцируя Центр, российский парламент проголосовал за закон,
устанавливающий на территории РСФСР приоритет республиканского
законодательства перед союзным.
Возникла патовая ситуация, в которой Горбачеву оставалось либо
смириться с дерзостью отпущенных им на волю республик и капитулировать, либо
стукнуть по столу кулаком и напомнить своим подданным, что "он еще царь".
Сделать это можно было, либо попытавшись вернуться в недавнее еще
генсековское прошлое, к чему подталкивали некоторые партийные консерваторы
из его окружения, либо мощным прорывом вперед вернуть себе политическую
инициативу. Из двух взаимоисключающих вариантов Горбачев выбрал... оба. Но
поскольку совместить их было затруднительно, начал действовать, как водитель
забуксовавшей в грязи машины: подал назад, чтобы потом с разгона преодолеть
препятствие.
Взятый в кольцо очагов республиканской смуты, зажатый в тиски между
правительством и Верховным Советом, разъяренными его заигрыванием с
Ельциным, с одной стороны, и начавшими его открытую травлю за "консерватизм"
радикал-демократами, с другой, осажденный обостряющимися экономическими
проблемами и преследуемый призраком приближающейся холодной и, вероятно,
голодной зимы, Горбачев решил "перезимовать" в "блиндаже сильного
государства".
Последним толчком, подвигшим его на такое решение, стала ноябрьская
демонстративная обструкция со стороны депутатов Верховного Совета. Дискуссия
"пошла вразнос". В критике "слабовластия" президента и требованиях его
отставки начали сближаться антиподы - ортодоксы и радикалы. И вновь, как уже
отмечалось, это чувство опасности мобилизовало и тонизировало Горбачева.
Откликаясь то ли на паническую реакцию членов Политбюро, утверждавших, что
ему предъявили ультиматум, то ли на "дружеский нажим" руководителей ряда
союзных республик, а скорее всего, реагируя на близкую к открытому бунту
атмосферу в зале заседаний Верховного Совета, он предстал наутро перед
парламентариями в боевой раскраске "сильного лидера".
В непривычно короткой для него двадцатиминутной речи он в нескольких
пунктах изложил программу предстоящей "военной кампании" под общим девизом
укрепления исполнительной вертикали. Правительство преображалось в
работающий под непосредственным руководством Президента СССР Кабинет
министров, Совет Федерации, объединяющий республиканских секретарей, повышал
свой статус, а Президентский совет, раздражавший парламентское большинство
количеством пригретых в нем "либералов" во главе с А.Яковлевым, распускался
и уступал место "грозному" Совету безопасности. Именно этому "знаковому"
шагу, символизировавшему готовность Горбачева порвать со своими
духовниками-демократами и перейти под крыло охранников-государственников, с
энтузиазмом аплодировала депутатская группа "Союз", еще накануне требовавшая
его отставки.
"Нам придется поправеть", - сказал в своем окружении Михаил Сергеевич,
выходя с заседания. Этот крен в сторону консерваторов он объяснял прежде
всего самому себе тем, что страна оказалась не готова выдержать взятый темп
преобразований, демократы проявили себя "безответственными критиканами",
из-за чего центр настроений и ожиданий общества начал смещаться вправо.
Соответственно за ним следовало передвинуться и тому, кто отвечал за
сохранение общественного равновесия, - центристу Горбачеву. Тем не менее,
несмотря на все его старания (как и его политического советника
Г.Шахназарова) облечь новый курс в термины новой философии центризма,
примиряющие на словах реформы и стабильность, "политический класс" слушал
его вполуха. Номенклатуру, как всегда, интересовали не слова, а кадровые
решения: кто уйдет и кого назначат.
Первой кадровой жертвой "нового курса" стал министр внутренних дел
В.Бакатин, которого консервативная оппозиция уже давно обвиняла в
мягкотелости и попустительстве "националистам". Во время "очень душевного
разговора" Горбачев объяснил ему, что пришел час уходить. Вторым, эффектно
хлопнув дверью, заявив на Съезде народных депутатов под улюлюканье
полковников из группы "Союз" о "надвигающейся диктатуре", ушел
Э.Шеварднадзе. Наконец, после того как под Новый год из Конституции убрали
упоминание о Президентском совете, без официальной должности и работы
остались А.Яковлев, Е.Примаков, С.Шаталин, В.Медведев. Н.Петраков, чья
должность помощника по экономическим вопросам в Конституции не упоминалась,
решил не ждать "черной метки" и сам подал заявление об отставке. На очереди
были новые назначения и новые имена, которые станут печально знаменитыми в
августе 1991 года. Надвигался и сам 91-й год, последний на историческом веку
Советского Союза и в политической биографии его первого Президента.
Кроме нескольких официальных титулов, унаследованных Горбачевым от
своих предшественников - Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя
Президиума Верховного Совета СССР, Верховного Главнокомандующего и других, -
был еще один неофициальный, обычно никем не оспариваемый, - "императора".
Правителя не мифологической "империи зла", изобретенной спичрайтером
американского президента, а новой мировой - коммунистической. Ибо если споры
насчет того, был ли Советский Союз цельным государством, или продолжал
оставаться империей, не прекращаются и по сей день, то никто не оспаривает
факта, что Москва с помощью политических, экономических и военных рычагов
контролировала обширную зону мира. То, что население советской "метрополии"
во многих отношениях жило беднее и труднее, чем в зависимых от нее
государствах, не меняло существа дела, как и то, что целост-ность и
внутренний порядок в этой империи обеспечивались не колониальной
администрацией, а местными "братскими партиями" и интернационалистской
идеологией. И хотя побеги из соцлагеря - "Кремлага", как из любого другого,
случались, они были успешными только тогда (а может быть, именно поэтому),
когда на самом деле беглецы попадали не на волю, а в соседнюю камеру -
пример Югославии и Китая это подтверждает. Настоящие же мятежи в его
бараках, будь то в Берлине в 53-м, в Будапеште в 56-м или Чехословакии в
68-м, всякий раз безжалостно и эффективно подавлялись.
Конечно, Советскому Союзу и его тогдашнему правителю И.Сталину эта
империя досталась прежде всего как трофей, оплаченный героизмом и миллионами
жизней советских людей, отданных за победу над нацистской Германией и
решающий вклад в освобождение Европы. А короновали вождя на владение и
управление ею партнеры по "большой тройке", собравшиеся в Ялте в феврале
1945 года, У.Черчилль и Ф.Рузвельт. В июле-августе того же года в Потсдаме
было завершено юридическое оформление сделки - раздела Европы.
По правилам почти сразу же начавшейся после этого "холодной войны",
обладание своей империей (в лексиконе ХХ века этот термин был заменен на
зону влияния) было таким же необходимым атрибутом уважающей себя
сверхдержавы, как ядерное оружие и остальной набор средств устрашения
(сдерживания) противника. Именно поэтому советская держава, "отрывая от себя
последнее", тратилась на содержание расширявшейся семьи "братских стран",
поскольку эти затраты, как и расходы на ВПК, проходили, в сущности, по
"пиаровской" статье бюджета - "поддержание мирового статуса и имиджа".
К тому времени, как под контроль Горбачева перешли бразды правления и
все кремлевские кнопки, Советский Союз с его надорвавшейся экономикой уже не
мог позволить себе ни статуса второй военной сверхдержавы, ни ранга
последней мировой империи. По мнению академика Н.Петракова, "третью мировую
войну мы проиграли именно потому, что начали к ней всерьез готовиться, тратя
от 75 до 80 процентов совокупных усилий национальной экономики на "оборонку"
и содержание своих зарубежных клиентов в Восточной Европе и в "третьем
мире". Вот почему новое политическое мышление, предполагавшее избавление
СССР от бремени гонки вооружений и необходимости стратегического раздела
мира с США, было отнюдь не плодом романтических мечтаний наивного
провинциала, политика-любителя, оказавшегося у командного пульта атомохода
под названием "Советский Союз", а результатом вполне трезвых и, увы,
неутешительных подсчетов. (Что, кстати, объясняет, почему особенно на первом
этапе перестройки принятие принципиальных решений Политбюро по этим вопросам
было практически единодушным.)
Уже к закату брежневского правления стало ясно, что Советский Союз не
может позволить себе ни нового расширения своей империи (что доказал
Афганистан), ни даже сохранения ее прежнего влияния (что все более
красноречиво демонстрировала Польша, где коммунистический режим теснили
католическая церковь и "Солидарность"). Единственным способом сохранения,
разумеется, временного, имперского сверхдержавного статуса для советских
руководителей оставалось поддержание устрашающего облика для "внешнего
врага" и грозного лика для обитателей соцлагеря. За тем и другим не
скрывалось уже ни способности, ни решимости реально применить силу. И хотя
на внутренних "проговорах" в Ореховой комнате Кремля советское руководство
пришло к вполне определенному решению - даже в условиях фактического захвата
власти в Польше "Солидарностью" не может идти речь о повторении новой
Чехословакии 68-го или Афганистана 79-го, то есть о военном вторжении,
Брежнев, чтобы не "расхолаживать поляков", загадочно говорил первому
секретарю ЦК ПОРП Станиславу Кане: "Вы должны справиться с вашей
контрреволюцией сами. Войска мы не введем. Но если понадобится, то введем".
Не желая разгадывать эти шарады и полагаться на благоразумие "старших
братьев", сменивший Каню Войцех Ярузельский сам ввел чрезвычайное положение
как гарантию от ввода в Польшу советских войск.
Понятно, что положение в соцлагере для Горбачева стало, в сущности,
таким же срочным программным делом, как и снижение расходов на ВПК. В первые
месяцы перестройки он говорил на Политбюро: "Дальше такое продолжаться не
может. Мы просто надрываемся. В отношениях с соцстранами нам пора переходить
на обоюдный интерес. Кроме того, мы не должны брать на себя ответственность
за дальнейшее развитие их внутренней ситуации". Он, несомненно, имел в виду
не одну только Польшу, но и полупридушенную режимом Николае Чаушеску и
сапогом "секуритате" Румынию, и полунормализованную Чехословакию, и
относительно процветающую ГДР, которая, как ласковый теленок, интенсивно
сосала двух маток - СССР и ФРГ.
Некоторые из обвиняющих Горбачева в том, что "пустил по ветру" итоги
Второй мировой войны, объясняют столь "легкое" отношение к уходу советских
войск из ГДР и Восточной Европы тем, что он принадлежит к невоевавшему
поколению. "Для Л.Брежнева, Ф.Устинова, А.Громыко (потерявшего на войне
брата и немало других белорусских родственников) закрепленные в Потсдаме
результаты войны были священны", - вспоминает о своих беседах с отцом
Анатолий Громыко. Хорошо знавший Ю.Андропова его помощник А.Вольский
считает: "Юрий Владимирович не отступился бы от ялтинского раздела Европы
скорее из прагматических, чем идеологических соображений". По этой логике
Горбачеву с его сомнительной для сталинских времен анкетой - он и его
родственники (дед и бабушка) провели несколько месяцев в Ставрополе под
немецкой оккупацией - было проще, чем предшественникам из поколения
фронтовиков, расстаться с той пол-Европой, которую советские солдаты
"прошагали, проползли".
Однако с этим не согласны фронтовики из его ближайшего окружения.
Аргументов у них тоже хватает. Первый - память об отце-фронтовике, которого
Михаил Сергеевич обожал. Во время визита в Польшу он нашел госпиталь, где
тот лечился после ранения. Кроме этого, у него, как и у большинства
советских людей, свой поминальный список - скорбный столбик фамилий
Горбачевых, выбитый на деревенском памятнике в Привольном, не позволявший
забыть о трагедии войны. Недаром свой доклад, посвященный 40-летию Победы,
Горбачев в какой-то момент читал со слезами на глазах.
Это то, что, естественно, объединяло его с предшествующими
руководителями партии, как и со всеми пережившими и помнившими войну
согражданами. Отделяло, наверное, понимание, что навечно зацикливаться на
прошлом нельзя никому, а тем более политикам. За послевоенные годы в мире, в
Европе и Германии выросли новые поколения, которые не несут ответственности
за горе, причиненное их отцами и дедами другим народам. "Да и мы, например,
с Черняевым, фронтовики, - говорит Г.Шахназаров, - прекрасно понимали
необходимость смотреть в будущее, хоть и сами воевали с немцами. Поэтому как
могли поддерживали Горбачева в отходе от психологии "холодной войны"."
Вообще же разделительная линия проходила в этих случаях, как и во многих
других, не по поколениям, а по убеждениям. Например, в германском вопросе
самыми ревностными "фундаменталистами", считавшими, что немцев нельзя
"выпускать из рук", были и цековские и мидовские германисты. Для них даже