Страница:
преемников Ф.Д.Кулакова (помимо Горбачева в нем значились первый секретарь
Краснодарского крайкома С.Ф.Медунов и его полтавский коллега Ф.Т.Моргун),
"гранды" Политбюро, не колеблясь, указали на ставропольца.
Порядок производства в старшие политические руководители требовал тем
не менее очных "смотрин", пусть и символических. Повод для них представился
как нельзя вовремя: Леонид Ильич отправлялся с давно обещанным визитом в
Азербайджан в гости к одному из своих любимцев Гейдару Алиеву. Маршрут
литерного поезда пролегал через Минводы, и естественная остановка в пути
предполагала ритуал хотя бы формального общения с местным руководством.
Поприветствовать Брежнева, кроме ставропольского начальства, подъехал и
отдыхавший в Минводах Ю.Андропов. Не исключено, что он и был одним из
постановщиков мизансцены "смотрин" и, патронируя Горбачеву, принял участие в
церемонии, чтобы лично обеспечить удачный исход.
Сама встреча на вокзале Минвод задним числом приобрела чуть ли не
мистический характер - во время остановки поезда на перроне собрались четыре
(!) генсека ЦК КПСС: один действующий и трое будущих - Брежнев, Андропов,
Черненко, сопровождавшие шефа в поездке, и Горбачев. Еще в машине по дороге
на вокзал Юрий Владимирович, как бы подталкивая своего "протеже", наставлял:
"Бери разговор в свои руки". Но, как оказалось, "брать" было нечего -
никакого разговора не получилось. Ведомая "Генеральным" четверка,
сопровождаемая почтительно отставшей свитой, побродила по перрону. Брежнев,
рассеянно слушал "дежурный" рапорт Горбачева, почти ни на что не реагировал
и, лишь взявшись за поручни вагона, неожиданно спросил кого-то из
сопровождающих: "А речь-то как?" Горбачев, поначалу ничего не понял,
подумал, что генсек имеет в виду свое предстоящее выступление в Баку. Только
позднее ему пояснили: оказывается, после перенесенного инсульта у Леонида
Ильича была некоторое время нарушена речь, и он не был вполне уверен, что
окружающие его понимают.
Когда уже после единогласного утверждения Пленумом ЦК (как обычно,
после представления генсека ни у кого не возникало никаких вопросов) новый
секретарь, преисполненный служебного рвения, напросился на прием к Брежневу,
чтобы обсудить главные направления работы, разговор получился не более
содержательным, чем на перроне вокзала: он молча выслушал напористого
новичка, а потом, думая явно больше о вечном, чем о дне текущем, произнес
всего одну фразу: "Жаль Кулакова". Пожалуй, не меньшей жалости в этой
ситуации заслуживал и сам Леонид Ильич, укорачивавший свою жизнь симуляцией
государственной деятельности. Однако прежде всего стоило пожалеть страну,
которой руководил человек, утративший связь с окружающим миром и даже
потерявший интерес к нему.
Странным образом, больше эмоций, чем в Москве, сообщение об избрании
нового секретаря ЦК КПСС вызвало на Западе. На семинаре в США, посвященном
ситуации в СССР, один из наиболее вдумчивых исследователей советской
политики оксфордский профессор Арчи Браун сказал: "Вчера в Москве произошло
событие исключительной важности: на пост нового секретаря ЦК КПСС избран
Михаил Сергеевич Горбачев". У Брауна, как он впоследствии признавался, в тот
момент не было особых оснований для такого многозначительного заявления.
Было только предчувствие. Но он оказался провидцем.
Новая секретарская жизнь поджидала Горбачева в виде прикрепленного к
нему личного охранника, ожидавшего у подъезда "ЗИЛа" и просторного кабинета
с приемной и комнатой отдыха на Старой площади. К моменту прибытия с
заседания Пленума ЦК на двери нового хозяина, как того требовал негласный
ритуал, уже должна была красоваться табличка с его фамилией. В "секретарский
набор" входили, кроме этого, московская квартира и подмосковная дача с
вышколенной прислугой, принадлежавшей к тому же ведомству, что и охрана, два
посменно дежуривших секретаря, 1-2 помощника, знаменитое Четвертое главное
управление при Минздраве с его поликлиникой, больницей и санаториями и
"кремлевка" - столовая и продовольственная лавка, поставлявшая, по тогдашним
стандартам, чуть ли не сказочную снедь.
На Горбачева, приехавшего из края продовольственного изобилия и к тому
же по-крестьянски неприхотливого к еде (за годы разъездов по свету и общения
с королями и президентами он так и не приобрел вкуса к изысканным
деликатесам), эти вымученные цековские разносолы особого впечатления не
произвели. Зато, как человек, забежавший с улицы в давно не проветривавшееся
помещение, он сразу почувствовал нехватку кислорода. Атмосферу казенных дач
пропитывал дух казарменности, а их обитатели, хотя и считались правителями
гигантского государства, сами фактически находились "под колпаком"
собственной охраны. Не случайно доверительные разговоры на мало-мальски
вольные темы они позволяли себе только во время прогулок по дачным дорожкам
или на отдыхе, когда эскортировавшие их "прикрепленные" охранники держались
на почтительном отдалении. В цековских же кабинетах обмен мнениями по
щепетильным вопросам даже между секретарями ЦК осуществлялся путем обмена
записочками. В результате, попав на партийный Олимп и реализовав тем самым
заветную мечту большинства функционеров, Горбачев, по его собственным
словам, стал чувствовать "меньше свободы, чем в Ставрополе".
Еще болезненнее происшедшие перемены переживала Раиса, может быть,
потому, что связывала с возвращением в Москву особые надежды. Принеся в
жертву карьере мужа свою собственную профессиональную жизнь и
преподавательскую работу, она поначалу рассчитывала найти для себя какое-то
занятие. Появление этой энергичной, самостоятельной и, главное, молодой
женщины, что само по себе было вызовом для среды, в которую она попала,
вызвало в кругу цековских "матрон" вполне объяснимую аллергию. Провинциалку
надо было немедленно поставить на место, что и было сделано в буквальном
смысле. На одном из первых же официальных приемов, когда элегантная Раиса по
незнанию московских порядков встала на место, неподобающее ей по статусу
мужа, жена Кириленко не замедлила указать ей на это. Ошеломленная полученной
выволочкой Раиса потом растерянно спрашивала мужа: "Что же это за люди?"
Получил свою порцию наставлений относительно кремлевских нравов и сам
Михаил Сергеевич, правда, в менее обидной форме, поскольку исходили они от
благоволившего к нему Андропова. Вскоре после обустройства в Москве он одним
из первых пригласил в гости Юрия Владимировича с женой, считая это
естественным для их уже давних товарищеских отношений. К его удивлению, тот
не только отказался, но и прочитал своему "протеже" наставления, объяснив,
что их контакты отныне приобретают официальный характер и "нештатные"
встречи могут вызвать ненужные пересуды. "Я еще только буду к вам собираться
(он жил на соседней с Горбачевыми даче), а Брежневу уже все будет доложено".
Председатель КГБ говорил со знанием дела.
И еще один ценный совет, на этот раз политический, дал он Михаилу
Сергеевичу: четче обозначить свою позицию в подспудном соперничестве между
Косыгиным и Брежневым, которое к тому времени перешло почти в открытую фазу.
Производство в партийные "генералы" надо было отрабатывать. Горбачеву в
известном смысле помог сам Алексей Николаевич Косыгин, когда в своей обычной
сухой манере отрицательно отозвался о дополнительных ассигнованиях на нужды
аграрного сектора, запрошенных новым секретарем ЦК. Посвятив большую часть
жизни развитию промышленности, он скептически относился к идее подъема
колхозов путем государственных вливаний, считая это пустой тратой денег.
Горбачев же, как потомственный селянин, спорил с ним, выбивая из бюджета как
ответственный за этот участок работы в ЦК дополнительные средства.
Вскоре между ними - в присутствии других членов Политбюро - произошла и
прямая стычка. В ответ на очередное желчное замечание премьера Михаил
Сергеевич вспылил и не по чину дерзко предложил тому попробовать собрать
урожай на местах с помощью аппарата Совмина вместо партийного. Открытый
вызов одному из патриархов Политбюро поверг в оцепенение собравшихся. Но,
как оказалось, Горбачев точно выбрал и объект, и тему своей контратаки -
защиту партаппарата: Брежнев прилюдно взял его сторону - "Ты же все равно,
Алексей, в уборке мало что понимаешь". Горбачев остро переживал этот
инцидент: он уважал Алексея Николаевича и ценил те личные отношения, которые
вроде бы установились между ними еще в ставропольский период. Косыгин,
впрочем, вскоре перезвонил ему сам, взяв на себя инициативу примирения.
Многоопытными партаппаратчиками поведение Горбачева было истолковано
как публичная демонстрация личной лояльности генсеку. Вскоре после этого
эпизода мгновенно сориентировавшийся Орготдел назвал среди других
кандидатуру секретаря ЦК по селу для избрания членом Политбюро, и лишь
осторожный Михаил Андреевич Суслов придержал ставропольца, как он считал, в
его же интересах, ограничив его статус кандидатом.
По словам самого Горбачева, первой его реакцией на предложение
перебраться на работу в Москву был обращенный к самому себе вопрос: "А смогу
ли я что-нибудь реально изменить?" Разумеется, молодость, амбиции и
врожденный оптимизм подталкивали его доказать всем, что с его приходом
положение дел в советском агрокомплексе начнет меняться. Он ежедневно
засиживался на работе допоздна (как вспоминает Лигачев, наезжавшие в Москву
секретари знали, что и в 9, и в 10 вечера смогут застать Горбачева в его
кабинете), "перелопачивал" уйму записок, сводок, аналитических и справочных
материалов, держал в голове огромное количество цифр. Проводил совещания,
встречался с учеными - аграриями, экономистами, даже социологами (так он
познакомился с Т.Заславской). То с той, то с другой стороны заходил к "возу"
продовольственной проблемы, надеясь стронуть его с места. Увы, чем дальше,
тем больше все его усилия по реформированию аграрного сектора должны были
отходить на второй план, уступая место традиционным хлопотам всех его
предшественников: списанию долгов с села, выбиванию для него новых кредитов
и закупкам продовольствия за рубежом.
К началу 80-х, когда Горбачев уже достаточно освоился, наблюдая за
действиями своих коллег-лоббистов, прежде всего Д.Устинова, представлявшего
ненасытный ВПК, он понял, что ему остается идти тем же путем. Оправдывало,
пожалуй, лишь то, что в отличие от Дмитрия Федоровича он выбивал деньги не
на пушки, а на масло. Хотя уже и начал осознавать, что быстрой отдачи от
новых вложений в аграрный сектор ждать не приходится. Ему удалось тем не
менее одержать важную аппаратную победу. Уступив его напору, сам Леонид
Ильич не только поддержал проведение специального Пленума ЦК по вопросам
сельского хозяйства, но и дал согласие "лично" выступить на нем с
программной речью. По канонам аппаратной игры заполучить генсека на пленум
по курируемой отрасли означало большую удачу. И хотя в своем докладе
Брежнев, торжественно выдвинув Продовольственную программу, проигнорировал
главные практические предложения Горбачева, дополнительные престижные очки
ставрополец набрал.
И все-таки главное, что помогало Горбачеву быстро усиливать позиции в
партийном руководстве, были не сдвиги в советском сельском хозяйстве,
которых он так и не смог добиться (хотя, по правде говоря, никто таких чудес
от него и не ждал), и не его несомненные дипломатические способности,
необходимые при любом дворе, включая и номенклатурный, а благоволившая к
нему судьба. Расположение к своему избраннику она проявляла своеобразно -
убирая с шахматной доски одну за другой доживавшие свой век крупные
политические фигуры и освобождая таким образом ему дорогу сначала в ферзи, а
потом и в короли...
25 января 1982 года умер М.А.Суслов, и сразу в монолите казавшегося
бессмертным Политбюро образовалась заметная брешь - ведь ушел второй по
влиянию член партийного руководства, "делатель королей", человек, приведший
Брежнева к власти и как бы гарантировавший ему ее сохранение, пока он жив.
Смерть Суслова не только напомнила остальным членам Политбюро, его
сверстникам, о бренности их земного существования, но и поставила вопрос о
преемнике "Генерального".
Возможная смена капитана на мостике не должна была сказаться на
единственно верном курсе корабля. На практике это означало, что должность
первого или Генерального секретаря автоматически наследует второй, а сама
пересменка происходит в минимальные сроки, чтобы не будоражить страну и не
отвлекать ее граждан от напряженного труда. Эта теоретическая схема на деле
означала, что подлинное столкновение интересов и амбиций, иначе говоря,
борьба за будущую власть должна была разыграться при определении
официального второго лица в партии - преемника Суслова. Вот почему кончина
на 77-м году жизни этого "верного ленинца" вызвала бурный телефонный
перезвон между другими, не менее верными ленинцами, опечаленными этой
вестью.
Вскоре после этого Горбачеву позвонил Андропов (после переезда в Москву
они разговаривали практически ежедневно) и рассказал о неожиданном звонке
Громыко: "Знаешь, Миша, чего он от меня хотел? Попросил поговорить с
Леонидом Ильичом, чтобы его сделали секретарем по идеологии. Сказал, что
Суслов, как и он, занимался международными делами, и, значит, вполне
справится с его участком". "И что вы ответили?" - поинтересовался Михаил
Сергеевич. "Я сказал: Андрей, ты же знаешь, это вопрос Генерального
секретаря". "Ответ гениальный, Юрий Владимирович!" - воскликнул Горбачев.
Ответ на самом деле был великолепен не только как урок аппаратной
дипломатии, преподанный министру иностранных дел, но и пример одновременно
уклончивости и честности - Юрий Владимирович Андропов сам хотел вернуться в
ЦК, из которого был "брошен" на КГБ более 20 лет назад.
Когда в предыдущие годы Горбачев заводил с ним об этом разговор,
чувствуя, что "шеф Лубянки" устал от выполнения партийного поручения на этом
тяжелом участке, тот обычно уклонялся от обсуждения, но однажды неожиданно
для собеседника в сердцах ответил: "Это не мой, это ваш вопрос". Под словом
"ваш" имелись в виду члены ЦК и, разумеется, прежде всего Брежнев. Поэтому,
уловив пока еще слабый ветер, подувший из кабинета генсека в желательном для
него направлении, Андропов с энтузиазмом воспринял сделанное ему вскоре
после смерти Суслова предложение выступить с докладом на традиционном
собрании, посвященном очередному дню рождения Ленина. Это давало ему
возможность напомнить, что, несмотря на годы, проведенные на Лубянке, он не
превратился из партийного деятеля в узкого профессионала-чекиста, а также
продемонстрировать собственный взгляд на процессы в советском обществе, не
выходя, разумеется, за рамки идеологических стереотипов эпохи. Ясно, что
такую смелость, граничившую с вызовом ортодоксальным концепциям и застывшим
формулам бывшего идеолога партии, мог позволить себе только его единственный
конкурент по надзору за сохранением стабильности Системы - руководитель КГБ.
Узнав о выборе докладчика, Горбачев не замедлил поздравить Андропова:
"Я так понимаю, вопрос насчет места второго секретаря решен, Юрий
Владимирович?" "Не торопи события, Миша", - ответил Андропов, проведший
почти всю жизнь в ожидании. Но "высовываться" и торопить события все равно
не мог: у него были конкуренты более серьезные, чем Громыко, начиная с
Черненко, имевшего свои возможности повлиять на окончательное решение
генсека. Тот, конечно же, понимал, что, называя имя сусловского преемника,
он обозначает перед всей партией своего наследника. К его чести, несмотря на
почти парализовавшую его немощь, Леонид Ильич не поддался соблазну
"отблагодарить" суетившегося около него Черненко, а указал-таки пальцем на
Андропова.
Горбачев, "младший по чину" в Политбюро и уже в силу этого по
определению исключенный из возможных новых властных пасьянсов, не скрывал
энтузиазма по поводу возможного переезда своего покровителя на 5-й этаж
первого подъезда комплекса зданий ЦК. "Вы не можете уклоняться от этой
должности", - убеждал он своего старшего товарища, и хотя тот и не собирался
уклоняться, ему приятно было это слышать. "Дружба", если уж использовать
этот термин для обозначения их безусловно особых отношений, была, на первый
взгляд, труднообъяснима, тем более если учесть разницу в возрасте,
изначальную, почти непреодолимую, по аппаратным меркам, дистанцию между
членом Политбюро и провинциальным партийным секретарем, наконец,
несопоставимый жизненный опыт. Несерьезно усматривать здесь личную слабость
шефа КГБ к молодому земляку или симпатии к расторопному и радушному
"курортному секретарю", принимавшему его в Кисловодске. Сколько таких
"земляков", заранее готовых на любые проявления гостеприимства, вилось
вокруг партийных вельмож, приезжавших поправлять здоровье на курортах!
Что-то более важное сблизило этих двух таких разных людей.
Трудно предполагать и какие-то оформленные карьерные расчеты Горбачева:
аскетичность, особая щепетильность Андропова в этих вопросах были
общеизвестны, да и вряд ли председатель КГБ, не имевший рычагов прямого
воздействия на служебную карьеру Горбачева, мог реально способствовать его
продвижению. Скорее наоборот - именно первоначальная удаленность этих двух
незаурядных людей, далеко разведенных по поколениям и сферам забот, свела их
вместе. Они познакомились в 1969 году, когда тогдашний первый секретарь
Ставропольского крайкома Л.Ефремов отрядил своего "второго" съездить в
Кисловодск с дежурной миссией - засвидетельствовать почтение отдыхавшему
члену ПБ, рассказать для проформы о делах края и ответить на заданные для
проформы же вопросы. К своему удивлению, он встретил человека, который,
может быть, в силу естественной оторванности от проблем советской глубинки
начал дотошно о них расспрашивать.
Не исключено, что ставропольский секретарь поначалу заинтересовал
Андропова как своеобразное окно в реальный мир или, по терминологии его
ведомства, как ценный "источник" достоверных сведений о повседневной жизни,
которых он не мог получить от своих штатных осведомителей. Их встречи
постепенно стали регулярными и неформальными, хотя происходили только на
ставропольской территории, и "никогда в Москве", - подтверждает Михаил
Сергеевич. Они подолгу вдвоем и семьями гуляли, ездили на природу,
устраивали пикники, во время которых могли "и попить, и попеть", играли в
домино (причем Юрий Владимирович всегда настаивал, чтобы они вдвоем играли
против других), слушали Визбора и Высоцкого и, разумеется, "все обсуждали".
В один из семейных выездов Андропов, заинтересовавшись настроениями в
студенческой среде, часа три допрашивал профессионального социолога - Раису
Максимовну, и на это время все, включая Михаила, отошли в сторону, чтобы им
не мешать.
Но его познавательный, утилитарный интерес к общению с Горбачевым,
конечно, не объясняет очевидной, почти родительской привязанности к
открытому им в провинции партийному дарованию. Не исключено, что уже в те
годы Михаил Сергеевич притягивал его не только своими личными качествами,
открытостью характера, но и тем, что благодаря происхождению, образованию и
пройденному пути как бы олицетворял собой образцовый продукт той Системы,
над укреплением которой так усердно трудился сам Андропов. Нечто вроде вдруг
заговорившего Буратино, вытесанного из бездушного куска дерева руками папы
Карло; или зеленого побега, который вдруг неожиданно для самого лесника дал
засыхавший на его глазах ствол уже рухнувшего дерева.
Не о таких ли молодых, энергичных, более образованных, чем они сами,
преемниках, веривших при этом в рациональность Системы и ее потенциальные
возможности, должны были мечтать руководители этого явно изросшегося строя,
небезразличные к тому, что станет с делом всей их жизни. Этот "подлесок" и
должен был в их глазах олицетворять надежду и одновременно оправдывать не
только потраченные силы, но и компромиссы с собственными надеждами и с
совестью, из которых состояла жизнь такого "солдата партии", как Андропов.
Может быть, именно по этой причине, как бы оберегая своего питомца от
слишком ранних разочарований, в течение всех лет их дружеского общения почти
не касался в разговорах той "темной" стороны деятельности государства -
полицейской функции КГБ, управлять которой он был поставлен. "А ведь
известно, - замечает Михаил Сергеевич, - что ни он сам не был ангелом, ни
его контора не была детским садом".
В Москве их общение перешло в официальную плоскость - ни пикников, ни
Высоцкого, ни встреч семьями и тем более домино - стало телефонным, пока
Андропов возглавлял КГБ, и очным после его перехода в ЦК. Горбачев иногда по
нескольку часов в день проводил в его кабинете. Оглядываясь назад, на этот
своеобразный "служебный роман" двух политиков, различавшихся и характером, и
манерами поведения, можно только восхититься иронией истории. Случилось так,
что Андропов, проводивший рабочий день в поисках противников и оппонентов
Системы и пресекавший в зародыше, нередко самыми жесткими методами, их
деятельность, в свободное время пестовал, натаскивал и готовил на роль
своего преемника того, быть может, единственного, поистине эффективного
диссидента, который, подобно спасенному в детстве от насылавшихся на него
напастей Гераклу, должен был начать в урочный час свои исторические подвиги.
Не зря Библия и в наши дни сохраняет титул "Книги книг": как не
вспомнить о царе Ироде. Ради сохранения своей власти он распорядился
истребить всех младенцев мужского пола в Вифлееме, но, несмотря на это,
оказался спрятан и защищен тот, кто по приговору судьбы (истории) должен был
стать Царем в Иудее. Парадокс состоял в том, что воспитание будущего Царя
судьба доверила человеку, исполнявшему роль меча в руках Ирода.
Спустя несколько лет после распада Советского Союза одного из
последующих руководителей КГБ - В.А.Крючкова спросили: как получилось, что
эта вездесущая организация проглядела того, кого сам он назвал "предателем",
затесавшимся в ряды партии и согласовывавшим свои акции по "планомерному
развалу СССР" с Вашингтоном, тот ответил: "Арестовать, по понятным причинам,
Генсека ЦК КПСС мы не могли. (В августе 91-го фактически Президента СССР
все-таки арестовали.) Но, я думаю, можно рассматривать свободу рук,
полученную Горбачевым и его пособниками в руководстве партии и государства,
как серьезную недоработку наших служб".
Не просто близкие, а "душевные", по его собственным словам, отношения
связывали Горбачева с другим "сильным человеком" в Политбюро - Д.Устиновым.
Именно он, как бы предрекая блестящее будущее молодому члену ПБ, уже
ведущему заседания Секретариата ЦК, посоветовал однажды: "Ты, давай,
руководи нами. Собирай почаще". Не исключено, что эта фраза была произнесена
в порядке ответной любезности - сразу после смерти Андропова Горбачев в
разговоре с ним пообещал свою поддержку, если речь зайдет об избрании того
на пост генсека.
Не сложились отношения, пожалуй, только с одним членом тогдашнего
Политбюро - А.Кириленко. Этого аппаратного долгожителя раздражали свободные
манеры "мальчишки-секретаря" и его, как утверждает сам Горбачев,
"органическая неспособность" почтительно поддакивать старикам. Конечно,
трудно себе представить, чтобы он так же философски, как Андропов, отнесся к
разговору, который однажды завел с ним Горбачев: "Ведь ни вы, ни ваши
сверстники не вечны, Юрий Владимирович, на кого же вы думаете оставить
партию и страну?" Но чаще всего эта прямолинейность, эти манеры
провинциального Кандида импонировали стремительно дряхлевшим руководителям,
вызывая у одних старческое умиление, у других, задумывавшихся над проблемой
преемственности, - ощущение уверенности, что есть кому передать эстафету,
раз подросла такая энергичная и нетерпеливая смена.
В общем, к нашему герою вполне подошла бы ленинская характеристика
Н.Бухарина - "любимец партии". Внутрипартийный рейтинг Горбачева к началу
80-х годов был настолько высок, что Орготдел регулярно "выуживал" его
учетную карточку, предлагая использовать на руководящей работе в Центральном
аппарате. Поскольку кадровики всякий раз натыкались в его анкете на
юридическое образование, предложения были в основном юридического профиля.
То его прочили в Генеральные прокуроры СССР, то в Председатели Верховного
суда. Но до решений дело почему-то ни разу не доходило. Наконец, когда в
очередной раз Горбачева предложили на должность зав. Отделом пропаганды,
сидевший "на хозяйстве" Кириленко недовольно буркнул: "Ну, опять, Горбачев,
Горбачев, нашли топор под лавкой! Он нам для другого понадобится".
Он и понадобился, правда, уже не Кириленко, а Андропову, пришедшему в
ноябре 1982 года на место умирающего Брежнева. Уже в декабре Юрий
Владимирович, написав своей рукой за Кириленко от его имени заявление об
отставке (тот сам уже не мог осилить эту процедуру), заменил его Горбачевым,
Краснодарского крайкома С.Ф.Медунов и его полтавский коллега Ф.Т.Моргун),
"гранды" Политбюро, не колеблясь, указали на ставропольца.
Порядок производства в старшие политические руководители требовал тем
не менее очных "смотрин", пусть и символических. Повод для них представился
как нельзя вовремя: Леонид Ильич отправлялся с давно обещанным визитом в
Азербайджан в гости к одному из своих любимцев Гейдару Алиеву. Маршрут
литерного поезда пролегал через Минводы, и естественная остановка в пути
предполагала ритуал хотя бы формального общения с местным руководством.
Поприветствовать Брежнева, кроме ставропольского начальства, подъехал и
отдыхавший в Минводах Ю.Андропов. Не исключено, что он и был одним из
постановщиков мизансцены "смотрин" и, патронируя Горбачеву, принял участие в
церемонии, чтобы лично обеспечить удачный исход.
Сама встреча на вокзале Минвод задним числом приобрела чуть ли не
мистический характер - во время остановки поезда на перроне собрались четыре
(!) генсека ЦК КПСС: один действующий и трое будущих - Брежнев, Андропов,
Черненко, сопровождавшие шефа в поездке, и Горбачев. Еще в машине по дороге
на вокзал Юрий Владимирович, как бы подталкивая своего "протеже", наставлял:
"Бери разговор в свои руки". Но, как оказалось, "брать" было нечего -
никакого разговора не получилось. Ведомая "Генеральным" четверка,
сопровождаемая почтительно отставшей свитой, побродила по перрону. Брежнев,
рассеянно слушал "дежурный" рапорт Горбачева, почти ни на что не реагировал
и, лишь взявшись за поручни вагона, неожиданно спросил кого-то из
сопровождающих: "А речь-то как?" Горбачев, поначалу ничего не понял,
подумал, что генсек имеет в виду свое предстоящее выступление в Баку. Только
позднее ему пояснили: оказывается, после перенесенного инсульта у Леонида
Ильича была некоторое время нарушена речь, и он не был вполне уверен, что
окружающие его понимают.
Когда уже после единогласного утверждения Пленумом ЦК (как обычно,
после представления генсека ни у кого не возникало никаких вопросов) новый
секретарь, преисполненный служебного рвения, напросился на прием к Брежневу,
чтобы обсудить главные направления работы, разговор получился не более
содержательным, чем на перроне вокзала: он молча выслушал напористого
новичка, а потом, думая явно больше о вечном, чем о дне текущем, произнес
всего одну фразу: "Жаль Кулакова". Пожалуй, не меньшей жалости в этой
ситуации заслуживал и сам Леонид Ильич, укорачивавший свою жизнь симуляцией
государственной деятельности. Однако прежде всего стоило пожалеть страну,
которой руководил человек, утративший связь с окружающим миром и даже
потерявший интерес к нему.
Странным образом, больше эмоций, чем в Москве, сообщение об избрании
нового секретаря ЦК КПСС вызвало на Западе. На семинаре в США, посвященном
ситуации в СССР, один из наиболее вдумчивых исследователей советской
политики оксфордский профессор Арчи Браун сказал: "Вчера в Москве произошло
событие исключительной важности: на пост нового секретаря ЦК КПСС избран
Михаил Сергеевич Горбачев". У Брауна, как он впоследствии признавался, в тот
момент не было особых оснований для такого многозначительного заявления.
Было только предчувствие. Но он оказался провидцем.
Новая секретарская жизнь поджидала Горбачева в виде прикрепленного к
нему личного охранника, ожидавшего у подъезда "ЗИЛа" и просторного кабинета
с приемной и комнатой отдыха на Старой площади. К моменту прибытия с
заседания Пленума ЦК на двери нового хозяина, как того требовал негласный
ритуал, уже должна была красоваться табличка с его фамилией. В "секретарский
набор" входили, кроме этого, московская квартира и подмосковная дача с
вышколенной прислугой, принадлежавшей к тому же ведомству, что и охрана, два
посменно дежуривших секретаря, 1-2 помощника, знаменитое Четвертое главное
управление при Минздраве с его поликлиникой, больницей и санаториями и
"кремлевка" - столовая и продовольственная лавка, поставлявшая, по тогдашним
стандартам, чуть ли не сказочную снедь.
На Горбачева, приехавшего из края продовольственного изобилия и к тому
же по-крестьянски неприхотливого к еде (за годы разъездов по свету и общения
с королями и президентами он так и не приобрел вкуса к изысканным
деликатесам), эти вымученные цековские разносолы особого впечатления не
произвели. Зато, как человек, забежавший с улицы в давно не проветривавшееся
помещение, он сразу почувствовал нехватку кислорода. Атмосферу казенных дач
пропитывал дух казарменности, а их обитатели, хотя и считались правителями
гигантского государства, сами фактически находились "под колпаком"
собственной охраны. Не случайно доверительные разговоры на мало-мальски
вольные темы они позволяли себе только во время прогулок по дачным дорожкам
или на отдыхе, когда эскортировавшие их "прикрепленные" охранники держались
на почтительном отдалении. В цековских же кабинетах обмен мнениями по
щепетильным вопросам даже между секретарями ЦК осуществлялся путем обмена
записочками. В результате, попав на партийный Олимп и реализовав тем самым
заветную мечту большинства функционеров, Горбачев, по его собственным
словам, стал чувствовать "меньше свободы, чем в Ставрополе".
Еще болезненнее происшедшие перемены переживала Раиса, может быть,
потому, что связывала с возвращением в Москву особые надежды. Принеся в
жертву карьере мужа свою собственную профессиональную жизнь и
преподавательскую работу, она поначалу рассчитывала найти для себя какое-то
занятие. Появление этой энергичной, самостоятельной и, главное, молодой
женщины, что само по себе было вызовом для среды, в которую она попала,
вызвало в кругу цековских "матрон" вполне объяснимую аллергию. Провинциалку
надо было немедленно поставить на место, что и было сделано в буквальном
смысле. На одном из первых же официальных приемов, когда элегантная Раиса по
незнанию московских порядков встала на место, неподобающее ей по статусу
мужа, жена Кириленко не замедлила указать ей на это. Ошеломленная полученной
выволочкой Раиса потом растерянно спрашивала мужа: "Что же это за люди?"
Получил свою порцию наставлений относительно кремлевских нравов и сам
Михаил Сергеевич, правда, в менее обидной форме, поскольку исходили они от
благоволившего к нему Андропова. Вскоре после обустройства в Москве он одним
из первых пригласил в гости Юрия Владимировича с женой, считая это
естественным для их уже давних товарищеских отношений. К его удивлению, тот
не только отказался, но и прочитал своему "протеже" наставления, объяснив,
что их контакты отныне приобретают официальный характер и "нештатные"
встречи могут вызвать ненужные пересуды. "Я еще только буду к вам собираться
(он жил на соседней с Горбачевыми даче), а Брежневу уже все будет доложено".
Председатель КГБ говорил со знанием дела.
И еще один ценный совет, на этот раз политический, дал он Михаилу
Сергеевичу: четче обозначить свою позицию в подспудном соперничестве между
Косыгиным и Брежневым, которое к тому времени перешло почти в открытую фазу.
Производство в партийные "генералы" надо было отрабатывать. Горбачеву в
известном смысле помог сам Алексей Николаевич Косыгин, когда в своей обычной
сухой манере отрицательно отозвался о дополнительных ассигнованиях на нужды
аграрного сектора, запрошенных новым секретарем ЦК. Посвятив большую часть
жизни развитию промышленности, он скептически относился к идее подъема
колхозов путем государственных вливаний, считая это пустой тратой денег.
Горбачев же, как потомственный селянин, спорил с ним, выбивая из бюджета как
ответственный за этот участок работы в ЦК дополнительные средства.
Вскоре между ними - в присутствии других членов Политбюро - произошла и
прямая стычка. В ответ на очередное желчное замечание премьера Михаил
Сергеевич вспылил и не по чину дерзко предложил тому попробовать собрать
урожай на местах с помощью аппарата Совмина вместо партийного. Открытый
вызов одному из патриархов Политбюро поверг в оцепенение собравшихся. Но,
как оказалось, Горбачев точно выбрал и объект, и тему своей контратаки -
защиту партаппарата: Брежнев прилюдно взял его сторону - "Ты же все равно,
Алексей, в уборке мало что понимаешь". Горбачев остро переживал этот
инцидент: он уважал Алексея Николаевича и ценил те личные отношения, которые
вроде бы установились между ними еще в ставропольский период. Косыгин,
впрочем, вскоре перезвонил ему сам, взяв на себя инициативу примирения.
Многоопытными партаппаратчиками поведение Горбачева было истолковано
как публичная демонстрация личной лояльности генсеку. Вскоре после этого
эпизода мгновенно сориентировавшийся Орготдел назвал среди других
кандидатуру секретаря ЦК по селу для избрания членом Политбюро, и лишь
осторожный Михаил Андреевич Суслов придержал ставропольца, как он считал, в
его же интересах, ограничив его статус кандидатом.
По словам самого Горбачева, первой его реакцией на предложение
перебраться на работу в Москву был обращенный к самому себе вопрос: "А смогу
ли я что-нибудь реально изменить?" Разумеется, молодость, амбиции и
врожденный оптимизм подталкивали его доказать всем, что с его приходом
положение дел в советском агрокомплексе начнет меняться. Он ежедневно
засиживался на работе допоздна (как вспоминает Лигачев, наезжавшие в Москву
секретари знали, что и в 9, и в 10 вечера смогут застать Горбачева в его
кабинете), "перелопачивал" уйму записок, сводок, аналитических и справочных
материалов, держал в голове огромное количество цифр. Проводил совещания,
встречался с учеными - аграриями, экономистами, даже социологами (так он
познакомился с Т.Заславской). То с той, то с другой стороны заходил к "возу"
продовольственной проблемы, надеясь стронуть его с места. Увы, чем дальше,
тем больше все его усилия по реформированию аграрного сектора должны были
отходить на второй план, уступая место традиционным хлопотам всех его
предшественников: списанию долгов с села, выбиванию для него новых кредитов
и закупкам продовольствия за рубежом.
К началу 80-х, когда Горбачев уже достаточно освоился, наблюдая за
действиями своих коллег-лоббистов, прежде всего Д.Устинова, представлявшего
ненасытный ВПК, он понял, что ему остается идти тем же путем. Оправдывало,
пожалуй, лишь то, что в отличие от Дмитрия Федоровича он выбивал деньги не
на пушки, а на масло. Хотя уже и начал осознавать, что быстрой отдачи от
новых вложений в аграрный сектор ждать не приходится. Ему удалось тем не
менее одержать важную аппаратную победу. Уступив его напору, сам Леонид
Ильич не только поддержал проведение специального Пленума ЦК по вопросам
сельского хозяйства, но и дал согласие "лично" выступить на нем с
программной речью. По канонам аппаратной игры заполучить генсека на пленум
по курируемой отрасли означало большую удачу. И хотя в своем докладе
Брежнев, торжественно выдвинув Продовольственную программу, проигнорировал
главные практические предложения Горбачева, дополнительные престижные очки
ставрополец набрал.
И все-таки главное, что помогало Горбачеву быстро усиливать позиции в
партийном руководстве, были не сдвиги в советском сельском хозяйстве,
которых он так и не смог добиться (хотя, по правде говоря, никто таких чудес
от него и не ждал), и не его несомненные дипломатические способности,
необходимые при любом дворе, включая и номенклатурный, а благоволившая к
нему судьба. Расположение к своему избраннику она проявляла своеобразно -
убирая с шахматной доски одну за другой доживавшие свой век крупные
политические фигуры и освобождая таким образом ему дорогу сначала в ферзи, а
потом и в короли...
25 января 1982 года умер М.А.Суслов, и сразу в монолите казавшегося
бессмертным Политбюро образовалась заметная брешь - ведь ушел второй по
влиянию член партийного руководства, "делатель королей", человек, приведший
Брежнева к власти и как бы гарантировавший ему ее сохранение, пока он жив.
Смерть Суслова не только напомнила остальным членам Политбюро, его
сверстникам, о бренности их земного существования, но и поставила вопрос о
преемнике "Генерального".
Возможная смена капитана на мостике не должна была сказаться на
единственно верном курсе корабля. На практике это означало, что должность
первого или Генерального секретаря автоматически наследует второй, а сама
пересменка происходит в минимальные сроки, чтобы не будоражить страну и не
отвлекать ее граждан от напряженного труда. Эта теоретическая схема на деле
означала, что подлинное столкновение интересов и амбиций, иначе говоря,
борьба за будущую власть должна была разыграться при определении
официального второго лица в партии - преемника Суслова. Вот почему кончина
на 77-м году жизни этого "верного ленинца" вызвала бурный телефонный
перезвон между другими, не менее верными ленинцами, опечаленными этой
вестью.
Вскоре после этого Горбачеву позвонил Андропов (после переезда в Москву
они разговаривали практически ежедневно) и рассказал о неожиданном звонке
Громыко: "Знаешь, Миша, чего он от меня хотел? Попросил поговорить с
Леонидом Ильичом, чтобы его сделали секретарем по идеологии. Сказал, что
Суслов, как и он, занимался международными делами, и, значит, вполне
справится с его участком". "И что вы ответили?" - поинтересовался Михаил
Сергеевич. "Я сказал: Андрей, ты же знаешь, это вопрос Генерального
секретаря". "Ответ гениальный, Юрий Владимирович!" - воскликнул Горбачев.
Ответ на самом деле был великолепен не только как урок аппаратной
дипломатии, преподанный министру иностранных дел, но и пример одновременно
уклончивости и честности - Юрий Владимирович Андропов сам хотел вернуться в
ЦК, из которого был "брошен" на КГБ более 20 лет назад.
Когда в предыдущие годы Горбачев заводил с ним об этом разговор,
чувствуя, что "шеф Лубянки" устал от выполнения партийного поручения на этом
тяжелом участке, тот обычно уклонялся от обсуждения, но однажды неожиданно
для собеседника в сердцах ответил: "Это не мой, это ваш вопрос". Под словом
"ваш" имелись в виду члены ЦК и, разумеется, прежде всего Брежнев. Поэтому,
уловив пока еще слабый ветер, подувший из кабинета генсека в желательном для
него направлении, Андропов с энтузиазмом воспринял сделанное ему вскоре
после смерти Суслова предложение выступить с докладом на традиционном
собрании, посвященном очередному дню рождения Ленина. Это давало ему
возможность напомнить, что, несмотря на годы, проведенные на Лубянке, он не
превратился из партийного деятеля в узкого профессионала-чекиста, а также
продемонстрировать собственный взгляд на процессы в советском обществе, не
выходя, разумеется, за рамки идеологических стереотипов эпохи. Ясно, что
такую смелость, граничившую с вызовом ортодоксальным концепциям и застывшим
формулам бывшего идеолога партии, мог позволить себе только его единственный
конкурент по надзору за сохранением стабильности Системы - руководитель КГБ.
Узнав о выборе докладчика, Горбачев не замедлил поздравить Андропова:
"Я так понимаю, вопрос насчет места второго секретаря решен, Юрий
Владимирович?" "Не торопи события, Миша", - ответил Андропов, проведший
почти всю жизнь в ожидании. Но "высовываться" и торопить события все равно
не мог: у него были конкуренты более серьезные, чем Громыко, начиная с
Черненко, имевшего свои возможности повлиять на окончательное решение
генсека. Тот, конечно же, понимал, что, называя имя сусловского преемника,
он обозначает перед всей партией своего наследника. К его чести, несмотря на
почти парализовавшую его немощь, Леонид Ильич не поддался соблазну
"отблагодарить" суетившегося около него Черненко, а указал-таки пальцем на
Андропова.
Горбачев, "младший по чину" в Политбюро и уже в силу этого по
определению исключенный из возможных новых властных пасьянсов, не скрывал
энтузиазма по поводу возможного переезда своего покровителя на 5-й этаж
первого подъезда комплекса зданий ЦК. "Вы не можете уклоняться от этой
должности", - убеждал он своего старшего товарища, и хотя тот и не собирался
уклоняться, ему приятно было это слышать. "Дружба", если уж использовать
этот термин для обозначения их безусловно особых отношений, была, на первый
взгляд, труднообъяснима, тем более если учесть разницу в возрасте,
изначальную, почти непреодолимую, по аппаратным меркам, дистанцию между
членом Политбюро и провинциальным партийным секретарем, наконец,
несопоставимый жизненный опыт. Несерьезно усматривать здесь личную слабость
шефа КГБ к молодому земляку или симпатии к расторопному и радушному
"курортному секретарю", принимавшему его в Кисловодске. Сколько таких
"земляков", заранее готовых на любые проявления гостеприимства, вилось
вокруг партийных вельмож, приезжавших поправлять здоровье на курортах!
Что-то более важное сблизило этих двух таких разных людей.
Трудно предполагать и какие-то оформленные карьерные расчеты Горбачева:
аскетичность, особая щепетильность Андропова в этих вопросах были
общеизвестны, да и вряд ли председатель КГБ, не имевший рычагов прямого
воздействия на служебную карьеру Горбачева, мог реально способствовать его
продвижению. Скорее наоборот - именно первоначальная удаленность этих двух
незаурядных людей, далеко разведенных по поколениям и сферам забот, свела их
вместе. Они познакомились в 1969 году, когда тогдашний первый секретарь
Ставропольского крайкома Л.Ефремов отрядил своего "второго" съездить в
Кисловодск с дежурной миссией - засвидетельствовать почтение отдыхавшему
члену ПБ, рассказать для проформы о делах края и ответить на заданные для
проформы же вопросы. К своему удивлению, он встретил человека, который,
может быть, в силу естественной оторванности от проблем советской глубинки
начал дотошно о них расспрашивать.
Не исключено, что ставропольский секретарь поначалу заинтересовал
Андропова как своеобразное окно в реальный мир или, по терминологии его
ведомства, как ценный "источник" достоверных сведений о повседневной жизни,
которых он не мог получить от своих штатных осведомителей. Их встречи
постепенно стали регулярными и неформальными, хотя происходили только на
ставропольской территории, и "никогда в Москве", - подтверждает Михаил
Сергеевич. Они подолгу вдвоем и семьями гуляли, ездили на природу,
устраивали пикники, во время которых могли "и попить, и попеть", играли в
домино (причем Юрий Владимирович всегда настаивал, чтобы они вдвоем играли
против других), слушали Визбора и Высоцкого и, разумеется, "все обсуждали".
В один из семейных выездов Андропов, заинтересовавшись настроениями в
студенческой среде, часа три допрашивал профессионального социолога - Раису
Максимовну, и на это время все, включая Михаила, отошли в сторону, чтобы им
не мешать.
Но его познавательный, утилитарный интерес к общению с Горбачевым,
конечно, не объясняет очевидной, почти родительской привязанности к
открытому им в провинции партийному дарованию. Не исключено, что уже в те
годы Михаил Сергеевич притягивал его не только своими личными качествами,
открытостью характера, но и тем, что благодаря происхождению, образованию и
пройденному пути как бы олицетворял собой образцовый продукт той Системы,
над укреплением которой так усердно трудился сам Андропов. Нечто вроде вдруг
заговорившего Буратино, вытесанного из бездушного куска дерева руками папы
Карло; или зеленого побега, который вдруг неожиданно для самого лесника дал
засыхавший на его глазах ствол уже рухнувшего дерева.
Не о таких ли молодых, энергичных, более образованных, чем они сами,
преемниках, веривших при этом в рациональность Системы и ее потенциальные
возможности, должны были мечтать руководители этого явно изросшегося строя,
небезразличные к тому, что станет с делом всей их жизни. Этот "подлесок" и
должен был в их глазах олицетворять надежду и одновременно оправдывать не
только потраченные силы, но и компромиссы с собственными надеждами и с
совестью, из которых состояла жизнь такого "солдата партии", как Андропов.
Может быть, именно по этой причине, как бы оберегая своего питомца от
слишком ранних разочарований, в течение всех лет их дружеского общения почти
не касался в разговорах той "темной" стороны деятельности государства -
полицейской функции КГБ, управлять которой он был поставлен. "А ведь
известно, - замечает Михаил Сергеевич, - что ни он сам не был ангелом, ни
его контора не была детским садом".
В Москве их общение перешло в официальную плоскость - ни пикников, ни
Высоцкого, ни встреч семьями и тем более домино - стало телефонным, пока
Андропов возглавлял КГБ, и очным после его перехода в ЦК. Горбачев иногда по
нескольку часов в день проводил в его кабинете. Оглядываясь назад, на этот
своеобразный "служебный роман" двух политиков, различавшихся и характером, и
манерами поведения, можно только восхититься иронией истории. Случилось так,
что Андропов, проводивший рабочий день в поисках противников и оппонентов
Системы и пресекавший в зародыше, нередко самыми жесткими методами, их
деятельность, в свободное время пестовал, натаскивал и готовил на роль
своего преемника того, быть может, единственного, поистине эффективного
диссидента, который, подобно спасенному в детстве от насылавшихся на него
напастей Гераклу, должен был начать в урочный час свои исторические подвиги.
Не зря Библия и в наши дни сохраняет титул "Книги книг": как не
вспомнить о царе Ироде. Ради сохранения своей власти он распорядился
истребить всех младенцев мужского пола в Вифлееме, но, несмотря на это,
оказался спрятан и защищен тот, кто по приговору судьбы (истории) должен был
стать Царем в Иудее. Парадокс состоял в том, что воспитание будущего Царя
судьба доверила человеку, исполнявшему роль меча в руках Ирода.
Спустя несколько лет после распада Советского Союза одного из
последующих руководителей КГБ - В.А.Крючкова спросили: как получилось, что
эта вездесущая организация проглядела того, кого сам он назвал "предателем",
затесавшимся в ряды партии и согласовывавшим свои акции по "планомерному
развалу СССР" с Вашингтоном, тот ответил: "Арестовать, по понятным причинам,
Генсека ЦК КПСС мы не могли. (В августе 91-го фактически Президента СССР
все-таки арестовали.) Но, я думаю, можно рассматривать свободу рук,
полученную Горбачевым и его пособниками в руководстве партии и государства,
как серьезную недоработку наших служб".
Не просто близкие, а "душевные", по его собственным словам, отношения
связывали Горбачева с другим "сильным человеком" в Политбюро - Д.Устиновым.
Именно он, как бы предрекая блестящее будущее молодому члену ПБ, уже
ведущему заседания Секретариата ЦК, посоветовал однажды: "Ты, давай,
руководи нами. Собирай почаще". Не исключено, что эта фраза была произнесена
в порядке ответной любезности - сразу после смерти Андропова Горбачев в
разговоре с ним пообещал свою поддержку, если речь зайдет об избрании того
на пост генсека.
Не сложились отношения, пожалуй, только с одним членом тогдашнего
Политбюро - А.Кириленко. Этого аппаратного долгожителя раздражали свободные
манеры "мальчишки-секретаря" и его, как утверждает сам Горбачев,
"органическая неспособность" почтительно поддакивать старикам. Конечно,
трудно себе представить, чтобы он так же философски, как Андропов, отнесся к
разговору, который однажды завел с ним Горбачев: "Ведь ни вы, ни ваши
сверстники не вечны, Юрий Владимирович, на кого же вы думаете оставить
партию и страну?" Но чаще всего эта прямолинейность, эти манеры
провинциального Кандида импонировали стремительно дряхлевшим руководителям,
вызывая у одних старческое умиление, у других, задумывавшихся над проблемой
преемственности, - ощущение уверенности, что есть кому передать эстафету,
раз подросла такая энергичная и нетерпеливая смена.
В общем, к нашему герою вполне подошла бы ленинская характеристика
Н.Бухарина - "любимец партии". Внутрипартийный рейтинг Горбачева к началу
80-х годов был настолько высок, что Орготдел регулярно "выуживал" его
учетную карточку, предлагая использовать на руководящей работе в Центральном
аппарате. Поскольку кадровики всякий раз натыкались в его анкете на
юридическое образование, предложения были в основном юридического профиля.
То его прочили в Генеральные прокуроры СССР, то в Председатели Верховного
суда. Но до решений дело почему-то ни разу не доходило. Наконец, когда в
очередной раз Горбачева предложили на должность зав. Отделом пропаганды,
сидевший "на хозяйстве" Кириленко недовольно буркнул: "Ну, опять, Горбачев,
Горбачев, нашли топор под лавкой! Он нам для другого понадобится".
Он и понадобился, правда, уже не Кириленко, а Андропову, пришедшему в
ноябре 1982 года на место умирающего Брежнева. Уже в декабре Юрий
Владимирович, написав своей рукой за Кириленко от его имени заявление об
отставке (тот сам уже не мог осилить эту процедуру), заменил его Горбачевым,