Страница:
Молодая советская наука развивалась, хотя и в трудных материальных условиях, но поразительно быстро и уверенно. Оказалось, что сам фено- мен огосударствления науки - при сохранении достаточно высокого уров- ня ее автономии в кадровых и профессиональных вопросах - может не только не препятствовать, но и способствовать успешному развитию. Тем более, что сразу возникло совпадение господдержки науки с традицион- ной устремленностью русской интеллигенции "служить народу". Совпаде- ние, примирявшее многих ученых с революцией, внушавшее надежду, что кровавое безумие осталось в прошлом, а в заботах о будущем страны власть и наука теперь союзники.
И нельзя забывать: одновременно с созданием сети научных организа- ций формировалась система образования, признанная впоследствии едва ли не лучшей в мире. Причем и в этой области самыми либеральными, са- мыми прогрессивными решениями были самые первые. Реформа высшего об- разования, проведенная Наркомпросом под руководством А.В.Луначарского в 1918 году, вводила бесплатное обучение и выборность профессуры. До 1921 года государственный контроль за деятельностью вузов ограничи- вался финансовыми и административными вопросами, не затрагивая ни учебные программы, ни преподавательский состав.
С 1922 года контроль начал распространяться на подбор преподава- тельских кадров и на содержание обучения, но это относилось прежде всего к гуманитарным наукам и экономике. В дела факультетов естест- венных и технических наук, с которыми были связаны основные надежды власти, она в то время почти не вмешивалась. Места, освободившиеся после смерти или эмиграции старых ученых, занимали молодые талант- ливые исследователи, независимо от их идеологических убеждений (так выдвинулся, например, Н.И.Вавилов). Эти молодые профессора принесли на старые кафедры новые идеи и дали мощный толчок развитию возглавля- емых ими научных направлений.
Известный противник советской власти В.В.Шульгин, совершивший в 1925 году нелегальное, как ему казалось, путешествие по СССР (втайне от Шульгина поездке содействовало ОГПУ), писал, что в стране царил поощряемый властями настоящий культ науки и техники. Шульгин увидел в этом прежде всего некую замену отсутствующей политической жизни, от- влечение умов. Конечно, были и заданность, и отвлечение, но главен- ствовали, пожалуй, все-таки преклонение перед наукой, да искренняя, кажущаяся теперь непростительно наивной вера в то, что только комму- нисты, овладев достижениями науки и техники, смогут использовать их правильным образом - для победы нового строя и всеобщего счастья. Как пелось в комсомольской песне двадцатых годов: "Грызи гранит науки, как Ленин завещал! Мозолистые руки задушат капитал!"
Да, в двадцатые уже сформировалось первое поколение советских на- учно-технических интеллигентов, искренне принявших новую идеологию. Их энтузиазм питали вера в социализм и чувство причастности к строи- тельству нового мира. Более того. Среди части этой интеллигенции бы- товало убеждение, что сама революция и даже красный террор необходимы были, в конечном счете, для устранения последних преград свободному научно-техническому прогрессу, что путь гуманной пули можно и должно расчистить пулями свинцовыми.
Не могу отказаться от искушения привести обширную цитату из поэмы Владимира Луговского "Комиссар", написанной в том же 1932 году, ко- гда в Калуге Константин Эдуардович Циолковский развивал свое видение будущего перед Александром Чижевским (о чем Луговской, разумеется, не знал). Итак:
Дальше идет беседа героя поэмы с его другом, Сережей Зыковым, ко- миссаром Чека, который
Когда окончилась гражданская война,
Я жил в Смоленске…
Я был инструктором военных курсов,
Купил себе багровые штаны
И голодал с чудовищным уменьем,
Но это не мешало мне читать…
В своих объяснениях герой поэмы доходит до строения атома. Комис- сар поражен:
…поздно возвращался с операций,
А иногда подолгу пропадал.
Но, приходя, стучал в мою каморку,
Входил, огромный, черный, шишковатый,
Побритый до смертельной синевы…
Комиссар, отлучившийся на время от мясорубки, и, как видно, осмыс- ливающий свое ремесло, спрашивает героя поэмы:
"Скажи подробно,
Как, из чего устроен человек?"
"Ну, мясо, кости, - я ответил, - кровь",
"А дальше что?"
"Бесчисленные клетки".
"Что значит клетка?"…
И воодушевленный комиссар отвечает своему другу:
"Ты не врешь?
И здесь, и здесь - все это электроны?
Все, все из электронов состоит?
Все одинаково, - материя, товарищ?!"
"Материя, но в миллиарды лет
Прошедшая мильоны превращений,
Кипевшая в огне гигантских солнц,
Где атомы рвались и создавались…
Рожденная земной корой для жизни
В начальных клетках и живых белках,
Заполнивших потом моря и сушу,
И через бесконечный ход смертей
И жизней, изменявших формы жизни,
В слепом движенье и слепой борьбе
Принесшая земле свой лучший цвет -
Прекрасный, гордый разум человека,
Который понял всю громаду мира
И осознал впервые сам себя.
Он начал жизнь в тревоге и борьбе
И продолжал ее в борьбе и рабстве,
Порабощенный силами природы,
Нуждою, жадностью своих владык…
Сквозь собственность, религию, насилье,
Сквозь казни, пытки, войны государств,
Сквозь все, что создали и защищали те,
Которых ты уничтожал".
Поначалу кажется, не только рассуждения героев поэмы, но даже ин- тонации напоминают гуманистические мысли седобородого калужского Про- рока. И вдруг, сходство взрывается чудовищным выводом о необходимос- ти - во имя победы разума - уничтожать классовых врагов. И ведь это Владимир Луговской, поэт огромного таланта! Позднее, в пятидесятых, к концу жизни, он сам многое переосмыслит. А тогда - вот таково было время, таковы были эти люди, такова их вера.
"Ты прав!
Которых я уничтожал, товарищ.
С наганом, динамитом, пулеметом
Они засели на дороге жизни,
Они хотят остановить ее.
Кого остановить? Природу?
Закон развитья, как ты говоришь,
Закон движенья новой формы жизни,
Которая приводит человека
К тому, чтоб гордо завладеть землей,
Наукой и, быть может, всей вселенной?
Да если человек теперь дошел
До этих слов, до этих самых мыслей
И знаний, о которых ты сказал,
И, создавая все богатства мира,
Их отдавал бездарным господам,
Которые друг с дружкою грызутся
И делят меж собою шар земной, -
Да это, брат, немыслимая вещь,
Да это, брат, позор для человека,
Для всей природы - горе и позор!
Вот мы, голодные, сидим вдвоем,
И холод, брат, до ужаса, и темень…
А будущее, брат, - оно за нами,
И ничего им с этим не поделать!…"
Мог ли компромисс между утопическими целями и реальными средства- ми, компромисс, главным результатом которого был НЭП, продлиться дольше, чем он продлился в нашей истории? Об этом спорили и будут спорить. Современный социал-демократический публицист В.В.Белоцер- ковский, говоря о годах расцвета НЭПа, отмечает: "Ленин и его сорат- ники, вопреки расхожему мнению, не обманули крестьян: дали им землю и - чего даже не обещали! - свободу хозяйствования и рынок" ("Свобод- ная мысль", N1, 1999). Юрий Буртин считает НЭП вполне жизнеспособной формой конвергенции и показывает, что сам Ленин к концу жизни рассма- тривал НЭП не как отступление от социализма, а как сам социализм, во всяком случае, его начало ("Октябрь", N12, 1998).
Ясно только, что компромисс НЭПа создавал не самые плохие перспек- тивы для научно-технического прогресса, а успешный научно-технический прогресс мог бы, в свою очередь, благотворно влиять и на экономику, и на моральный климат, и даже на политическую обстановку в стране.
Конечно, разбраковка наук по степени их полезности для социализма, а заодно и разбраковка ученых, начались еще при жизни Ленина. Для юношей и девушек "классово чуждого происхождения" в 1921 году были введены ограничения на поступление в вузы (хотя в первое время они явно соблюдались не слишком строго, о чем свидетельствуют организо- ванные в 1924, а затем и в 1929 году "чистки" студенчества).
Тогда же доблестные чекисты принялись фабриковать первые дела, в сценариях которых задействовали инженеров и ученых. Но и это еще не превратилось в систему. Приливы чередовались с отливами. Так, извест- ное дело профессора Таганцева, закончившееся в августе 1921 года расстрелом 61 человека, среди которых было немало представителей на- учной, технической и творческой интеллигенции (в том числе поэт Нико- лай Гумилев), вызвало недовольство правительства. Опасались, что по- добные кровавые спектакли оттолкнут интеллигенцию от власти. Ленин раздраженно писал о Петрогубчека, сфабриковавшей дело: "Негодна, не- умна". Осенью 1921 года руководство и часть кадров Петрогубчека были сменены.
Поэтому большую группу философов, историков, социологов, чьи взгляды были сочтены враждебными советской власти, в 1922 году целыми и невредимыми выслали из страны ("философский пароход"). А знаменитый экономист Василий Леонтьев, ставший впоследствии в эмиграции лауреа- том Нобелевской премии, вспоминает, как в 1922 году его, студента Петроградского университета, вместе с друзьями неоднократно задержи- вали чекисты, в том числе и за такие "преступления", как расклейка плакатов с требованием свободы печати и демократии в государстве. По меркам того времени это сулило верный расстрел. Но в Петрограде 1922 год стал не только нэповским, но, до известной степени, "оттепель- ным". Чекисты ограничивались назидательными беседами, порой перехо- дившими в длительные дискуссии с задержанными студентами, после чего всех отпускали по домам.
Молодежь искренне увлекалась наукой, молодежь стремилась к высшему образованию. Даже тем, кто разделял идеологию режима, наука представ- лялась не менее могущественной силой преобразования мира к лучшему, чем революционная борьба. Выходцам из "бывших", "эксплуататорских" классов и сословий, сквозь все препятствия пробивавшимся на студенче- скую скамью, наука и техника, казалось, давали возможность работать в России и для России, не идя на компромисс со своей совестью. Органи- зованная под руководством выдающихся ученых и инженеров старшего по- коления, оставшихся в СССР (Павлова, Вернадского, Иоффе, Карпинского, Обручева и многих других), сеть научных и проектных организаций к концу 20-х годов создала условия для развития всех направлений науки и техники и превращения Советского Союза в передовую державу.
Но у власти в стране к этому времени находились уже другие люди. И новая правящая верхушка обнаружила неприятное для себя обстоятельст- во. Хотя инженеры и ученые добросовестно работали для процветания страны, а значит для укрепления режима, оказалось, что заставить на- уку руководствоваться одними политическими идеалами и довольствовать- ся только ролью "производительной силы" не так-то просто.
Внутри самой науки неизбежно возникают собственные движущие силы и собственные критерии. Важнейшим (в конечном счете, единственным) кри- терием оценки научной деятельности является и с т и н а. Та самая, которая, как мы уже говорили, для настоящего ученого подчас дороже ценностей жизни, ибо только в следовании истине вектор его усилий совпадает с явственно им ощущаемым вектором полета гуманной пули.
А времена изменились. То, что в эпоху ленинской идеократии, допус- кавшей компромиссы с реальностью, в том числе и с реальностью научных истин, вызывало у власти раздражение, становилось абсолютно нетерпи- мым при переходе к сверхтоталитарной сталинской системе. Новый "вождь" и "отец народов" испытывал патологический страх перед любым проявлением независимости. В конце 20-х, после удушения НЭПа, стес- ненная до предела экономическая независимость оставалась только у крестьянства, а куцая, лишь в рамках профессиональной деятельности, независимость мысли - у научно-технической интеллигенции. Крестьян- ство выморили голодом, поморозили в ссылках и поработили, загнав в колхозы. А над инженерами и учеными органы ОГПУ принялись ставить собственные эксперименты. Отрабатывались оптимальные способы покоре- ния.
В 1929 году ОГПУ сфабриковало дело Академии наук, а в 1930 году - еще более громкое дело "Промпартии". Десятки видных ученых и инжене- ров обвинили в контрреволюционном заговоре и вредительстве. При этом чисто технические специалисты, такие, как теплотехник Рамзин, при ус- ловии "сотрудничества со следствием" (т.е. при согласии оговорить се- бя и своих коллег), еще могли рассчитывать на помилование и будущее возвращение на волю. А такие выдающиеся ученые-экономисты, как Алек- сей Чаянов и Николай Кондратьев, были обречены.
Они продержались до самого конца НЭПа. Чаянов искренне верил в возможность свободной кооперации российского крестьянства и его про- цветания в нэповских условиях. Кондратьев явно не исключал нэповский СССР из мировой экономической системы, где действуют общие законы развития. Сталинское уничтожение НЭПа означало гибель и для них, и для всех независимо мыслящих экономистов. С этого времени разрыв с реальностью, а с ним и репрессии против интеллигенции, непрерывно на- растали.
Не менее важное значение имел другой эксперимент карательных орга- нов: в 1929 - 1930 годах группу заключенных авиаконструкторов во гла- ве с Н.Н.Поликарповым и Д.П.Григоровичем заставили во внутренней тюрьме ОГПУ проектировать новый истребитель. Полученный результат - прекрасный для своего времени самолет И-5 со скоростью полета около 300 км/час - убедил в эффективности "шарашек". Значит, интеллект мож- но было использовать в наиболее удобной для властей форме: лишив его всех прав и окружив решетками и конвоем.
К концу двадцатых - началу тридцатых в советской науке, да и во всей стране, остался один-единственный человек, который позволял себе открыто говорить то, что думает, и которому все прощалось: великий физиолог Иван Петрович Павлов. Принудительное внедрение в науку вуль- гаризованного марксизма вызвало его резкий протест. В своих письмах руководителям страны он обвинял их в "величайшем насилии над научной мыслью", заявлял, что "диалектический материализм при его теперешней постановке ни на волос не отличается от теологии и космогонии инкви- зиции".
Любому другому такие филиппики стоили бы головы. Павлова защищала всемирная слава. Да вольнодумствующий гений по-своему был и полезен режиму: его безнаказанность свидетельствовала перед всем миром о на- учных и гражданских свободах, якобы существующих в стране. Примеча- тельно и то, что роль диссидента досталась именно ученому-естествен- нику. Философу, экономисту, историку, не говоря уже о писателе, не простили бы и сотой доли. Сразу уничтожили бы. А Павлов даже мог по- зволить себе не принять главу правительства, председателя Совнаркома Молотова, пришедшего не в тот час, когда они условились встретиться.
Правда, не стоит, наверное, и впадать в крайность, представляя ве- ликого физиолога только яростным врагом системы, как это делают неко- торые современные авторы. В перестроечные годы появились публикации, показывающие, что при всей оппозиционности Иван Петрович Павлов, если не сжился, то по-своему сработался с советским строем. Так, весьма теплое отношение было у него к С.М.Кирову. Его он выделял из осталь- ной советской верхушки, доверял ему, принимал в любое время. Киров же, в свою очередь, всячески подчеркивал, что не вмешивается в твор- ческие дела ученых (Сб. "Репрессированная наука" под ред. М.Г.Ярошев- ского, вып. II, СПб, 1994).
А вот что писал Павлов в президиум Академии наук СССР в ответ на требование представить научный план возглавляемого им института: "Мы работаем без плана, увлекаемые, так сказать, током самого исследова- ния… И это не только не мешает делу, а вернее сказать, способствует тому, что новый материал накапливается неудержимо" ("Вопросы истории естествознания и техники", N4, 1989). Прекрасно сказано, однако такой метод работы возможен лишь при условии неограниченного государствен- ного финансирования и, что еще важнее в условиях дефицитной экономи- ки, привилегированного снабжения. Видно, что и то, и другое И.П.Пав- лов, в отличие от дореволюционных времен, уже воспринимал, как само собой разумеющееся.
А атмосфера в науке, как и во всей стране, год за годом сгущалась. Ортодоксальные мракобесы и просто воинствующие бездари, жаждавшие карьеры, яростно обвиняли своих научных противников в идеализме и ме- тафизике, в непонимании законов диалектики и прочем, что по тем вре- менам означало обвинение в политической неблагонадежности. Разраста- лись репрессии. И все же, до середины тридцатых годов научно-техни- ческий прогресс в СССР шел на удивление успешно. Не только осваива- лись готовые западные технологии и научные методы в ходе индустриали- зации, но было множество собственных достижений. Прежде всего, конеч- но, в оборонных отраслях, наиболее щедро финансируемых.
Так, работы по радиолокации, проводившиеся в Ленинграде П.К.Ощеп- ковым, поначалу опережали английские. Специальное КБ по радиолокации было создано еще в конце 1933 года, первые успешные эксперименты по радиообнаружению самолетов проведены в январе 1934 года, а к началу 1935 года был изготовлен опытный образец зенитного радиолокатора.
В начале тридцатых годов советские ученые и конструкторы лидирова- ли и в создании нового, перспективнейшего класса летательных аппара- тов - вертолетов. Особенно выделялись машины, создававшиеся под руко- водством профессора А.М.Черемухина. Он лично их и испытывал. В авгус- те 1932 года Черемухин на вертолете 1-ЭА достиг высоты более 600 м, что явилось по тем временам феноменальным достижением, но из-за се- кретности не было зарегистрировано, как мировой рекорд. (До этого вертолеты поднимались на считанные десятки метров.)
Вообще, если согласиться с мнением, что самым наглядным показате- лем научно-технического развития страны является авиация, то Совет- ский Союз 1935-36 года придется признать едва ли не ведущей державой: наша военная авиация (пассажирская пребывала в зачаточном состоянии) была в это время передовой. Истребитель И-16, созданный под руковод- ством Поликарпова (после его освобождения) и бомбардировщик СБ, соз- данный под руководством Туполева (до его ареста) составили эпоху в мировом авиастроении. Это были первые выпускавшиеся массовой серией самолеты, выполненные по схеме гладкого моноплана с убирающимся шас- си, развивавшие скорость свыше 400 км/час.
Очень успешно развивалась физика. Именно в тридцатые годы заявили о себе многие талантливые, тогда еще совсем молодые теоретики и экс- периментаторы, которым в близком будущем суждено было стать создате- лями отечественного атомного оружия.
В полную мощь развернулась геологическая наука. Были исследованы громадные территории, до того почти неизученные. Открыты многочислен- ные месторождения, обеспечившие развитие страны на десятки лет впе- ред.
В сфере медицины в тридцатые годы работали свыше 50 научно-иссле- довательских институтов. Наша медицинская наука отвечала мировому уровню, многие ученые заслужили всемирную известность. Самых впечат- ляющих успехов добилась эпидемиология, искоренившая массовые инфекци- онные болезни, бывшие в прежнее время бичом населения.
Наука не могла противостоять впрямую теряющему рассудок режиму. Но реально получалось так, что в раздавленном обществе, среди всеобщей рабской покорности, только она одна - своими средствами - и сопротив- лялась безумию, спасая страну. В свою очередь, финансовое и матери- альное обеспечение науки было одним из немногих разумных действий тогдашнего режима вообще, а среди них, несомненно, важнейшим.
Кстати, оплата труда научно-технической интеллигенции была в трид- цатые годы самой низкой за всю советскую историю. Ученых относили к категории "служащих", что означало мизерную зарплату и скудные нормы снабжения по карточкам (до их отмены в конце 1934 года). Творческую энергию интеллигенции питали любовь к науке, патриотизм, а во многих случаях - и неутраченная еще вера в идеалы социализма. Казалось, что беззакония и дикости - нечто временное, преходящее, что такое явное безумие просто не может долго продлиться.
По свидетельству современников, даже честная бедность служила своеобразным стимулом для творческой работы. Занятия наукой и тех- никой означали пусть не материальный, но духовный прорыв из убогого, бесправного быта в высокий мир, где знания и мысль становятся решаю- щей силой. И с 1926 по 1937 год число научных работников и инженеров в Советском Союзе возросло в 5 - 6 раз.
А потом - пламенем термоядерной вспышки полыхнул всеуничтожающий взрыв Большого террора. До той поры, а также в более позднее, после- военное время безумие сталинского режима имело некие определенные (хотя и безумные) цели, и в действиях его прослеживалась некая (хотя и безумная) логика. Большой террор был пароксизмом безумия в чистом виде, вне всякой осмысленности.
Игорь Ефимов в одной из своих статей утверждает, что Большой тер- рор породила ненависть посредственности, воплощением и выразителем стремлений которой был Сталин, к таланту. Поэтому, мол, истребляли прежде всего специалистов. Нет сомнений, в той мясорубке зависть и ненависть "низковольтных" (по выражению Ефимова) к "высоковольтным", худших к лучшим, справляли свое страшное торжество. Но в целом, гипо- теза Ефимова - еще одна попытка увидеть хоть какую-то, пусть чудовищ- ную логику там, где никакой логики быть не могло.
И не только в том дело, что для расчистки дороги перед бездарью и приведения настоящих специалистов в состояние ужаса и покорности не требовалось такого массового истребления последних. Расстрельные спи- ски по нашему городу 1937 - 1938 г.г., публиковавшиеся в ленинград- ских газетах в конце 80-х - начале 90-х, показывают, что среди погиб- ших соотношение интеллигенции и рабочих, в том числе самых неквалифи- цированных - землекопов, грузчиков, возчиков, сторожей, - было при- мерно таким, как в действительности того времени.
Другое дело, что погибали - независимо от образования и таланта - прежде всего самые порядочные, не способные на доносы и подлость. И другое дело, что, хоть каждая человеческая жизнь бесценна, истреб- ление именно специалистов, тем более накануне войны, имело последст- вия, несравнимые с их чисто арифметическим числом. Да и само число - даже в общей массе загубленных - было огромным. Ведь инженеры и уче- ные целых отраслей, важнейших, оборонных, подчистую пошли в пыточные кабинеты, в расстрельные подвалы, в лагеря. Полностью были разгром- лены авиационные, кораблестроительные, ракетные НИИ и КБ. (Вертолет- чик Черемухин угодил в одну тюрьму с Туполевым. Конструкцию вертолета первым довел до серийного производства русский эмигрант Сикорский в США.)
Да что оборонные отрасли! Невиннейшая научная организация, где ни- какого вредительства и выдумать невозможно, Пулковская обсерватория, гордость нашей науки, "астрономическая столица мира", как ее называли еще с ХIХ века, подверглась такому погрому, что за 1937-38-й годы не выпустила ни одного отчета о научной работе. Их место заняли отчеты об инвентаризации книг и рукописей библиотеки и архива обсерватории (вычищались труды репрессированных ученых).
Пожалуй, некую сумасшедшую логику можно усмотреть лишь в том, что раньше других отраслей начала страдать и в итоге, даже на общем фоне, сильнее всех пострадала - биология. Мысль о вредительстве с помощью невидимых глазу микробов показалась сотрудникам ОГПУ-НКВД наиболее удачной для фабрикации дел, поэтому в среде микробиологов массовые репрессии шли уже с 1930 года.
К тому же, разрушив сельское хозяйство, режим требовал от биологи- ческой науки быстрого повышения урожайности, выведения сверхэффектив- ных сортов и пород. Для карьеристов, интриганов, лжеученых вроде Лы- сенко это открывало широкие возможности (хотя и такие погибали), для честных исследователей - означало, по меньшей мере, крушение их дела, а чаще - мученическую смерть.
Кто знает, если бы Иван Петрович Павлов не умер в 1936 году, смог бы он уцелеть в адском пламени последовавших лет, защитила бы его ми- ровая слава? Гениальному и тоже всемирно признанному Николаю Иванови- чу Вавилову Сталин во время последней аудиенции в ноябре 1939 года презрительно бросил: "Ну что, гражданин Вавилов, так и будете зани- маться цветочками, лепесточками, василечками и другими ботаническими финтифлюшками? А кто будет заниматься повышением урожайности сельско- хозяйственных культур?" "Вождь" мог бы и Павлову что-нибудь столь же ядовитое процедить насчет его собачек, а потом отдать ежовским или бериевским палачам.
За последнее десятилетие о сталинском терроре сказано и написано столько, что, кажется, никакие, факты не способны больше поразить чи- тателя. Но мы всегда будем поражаться подвижничеству и патриотизму ученых, которые посреди пожара, будучи день за днем и год за годом на волосок от гибели, с непреклонным упорством трудились для своего на- рода.