Страница:
В середине пятидесятых стали возобновляться систематические между- народные связи советских ученых, появился реальный научный обмен с передовыми странами. Это было даже не окно, скорее - щелочка, едва приоткрытая и бдительно охраняемая. Но после долгого сталинского удушья в эту щелочку повеяло живительным сквозняком. Советская наука снова ощутила себя частью мировой. Не говоря уже о том, насколько улучшилось информационное обеспечение.
Сами ученые тогда не сразу поверили в наступившие перемены. Петр Капица, возвращенный в 1955 году на должность директора в Институт физических проблем, решил провести семинар по генетике, чтобы дать возможность уцелевшим подвижникам этой науки, разбросанным, не имев- шим пристанища, после многолетнего перерыва собраться и обсудить свои дела. Это невиннейшее на современный взгляд собрание тогда представ- лялось дерзким вызовом. И Капица позвонил самому Хрущеву: "Не будет ли, мол, возражений?… Недавно запрещенная наука… Под крышей инсти- тута другого профиля…" Одни мемуаристы утверждают, что Хрущев был почтителен с академиком, другие - что раздражен звонком. Но в любом изложении ответ главы партии сводится примерно к следующему: "Что вы ко мне обращаетесь? Я в ваших проблемах ничего не понимаю. Как я могу вам указывать? Свои вопросы решайте сами".
Ни в коем случае не следует идеализировать пятидесятые годы! Дос- таточно вспомнить, что великому мистификатору Трофиму Лысенко удалось впоследствии очаровать малограмотного Никиту Хрущева мнимыми успехами своего опытного хозяйства. В результате, лысенковщина сопротивлялась нормальному развитию биологии вплоть до самого падения "нашего доро- гого Никиты Сергеевича", а на многих ключевых постах лысенковцы заси- делись и того дольше. Да и вообще, бессмысленное давление идеологии, бюрократическое сопротивление инициативе, гэбэшный надзор за учеными никогда не исчезали полностью. И все же, в 1954-1961 годах они прояв- лялись слабее, чем в любой предшествующий или последующий период со- ветской истории.
Крупнейший физик, академик Лев Ландау в середине пятидесятых в разговорах с сотрудниками мог раздраженно сравнивать сталинский соци- ализм с гитлеровским национал-социализмом, а себя самого называть "ученым рабом". Сергей Павлович Королев, будучи в зените славы, за рюмкой коньяка на своей даче, когда-то принадлежавшей Калинину, гово- рил друзьям, что по сравнению со сталинскими временами изменилось немногое, что, просыпаясь ночью, он представляет, как в любую минуту вежливые охранники дачи могут ворваться к нему с криком: "А ну, пад- ло, собирайся с вещами!" Гэбэшники, подслушивавшие и Ландау, и Коро- лева, только кривились, но ничего не предпринимали.
И даже этих малых послаблений оказалось достаточно, чтобы науч- но-техническая интеллигенция обеспечила стране грандиозный прорыв в будущее. Символом его, конечно, навсегда останутся наши успехи в кос- мосе. Джавахарлал Неру в своей "Всемирной истории", написанной для дочери, Индиры, обронил замечание о том, что царская Россия обогатила мировой лексикон двумя словами: "кнут" и "погром". Советский же Союз за несколько лет дал миру слова "спутник", "лунник", "космонавт".
Наши победы в космосе, бескровные, радостные (после стольких кро- вавых и трагических), вызывали такой энтузиазм, такое чувство народ- ного сплочения, каких не добиться любой пропагандой, и какие следую- щим поколениям просто невозможно себе представить. Высшим проявлени- ем, пиком, стал, конечно, полет Гагарина в апреле 1961-го. Даже пере- жившим те дни сейчас не верится, что молодые ребята, школьники и сту- денты, по собственному порыву писали мелом на стенах и углем на улич- ных газетах: "Космос - наш!", "Ура Гагарину!", "СССР - Космос - Гага- рин!", "Даешь Луну!" (самые невероятные "граффити" за всю отечествен- ную историю, патриотические). Что вполне взрослые люди подхватывали и принимались качать случайно встреченных на улице офицеров в фуражках с голубыми авиационными околышами. А ведь это было, было, было…
Но космос явился лишь самым ярким проявлением наших научных успе- хов. Прорывы шли на многих направлениях. Во времена застоя мне не раз доводилось беседовать с химиками-полимерщиками, которые вспоминали вторую половину пятидесятых и начало шестидесятых, как некую "герои- ческую эпоху" в своей отрасли. При всей нелепости тогдашней системы управления экономикой, - при хрущевских разрозненных совнархозах и госкомитетах, - под научную идею, под синтез в пробирке быстро и ре- шительно выделяли миллионы, создавали новые институты, строили заво- ды.
В те годы сокращалось и наше извечное отставание от Запада в ра- диоэлектронике. А в области кибернетики Советский Союз на какой-то момент даже сравнялся с Западом! Этому невозможно поверить при нынеш- ней полной зависимости России от привозных компьютеров, технологий, программ. Но вот авторитетное свидетельство академика Никиты Моисе- ева: "В конце 50-х годов мне довелось принять участие в поездке одной из первых групп советских специалистов, которые посетили несколько вычислительных центров Западной Европы. Домой я вернулся окрыленным: не только в области математики, но и в области вычислительной техники мы были никак не позади наших европейских коллег. А кое в чем и опе- режали их". (Напомним читателю: ЭВМ тогда были ламповыми, довольно ненадежными, в их работе происходили частые сбои, каждую машину об- служивал штат инженеров-электронщиков. Использовать такую технику могли только крупные исследовательские организации.)
Именно в эти годы, при всеми осмеянном и оплеванном Хрущеве, Со- ветский Союз превратился в настоящую сверхдержаву. Успехи научно-тех- нического прогресса предопределили успехи промышленности. Экономичес- кий рост в конце пятидесятых составлял, по официальным данным, 15-16% в год. В эпоху "перестройки" мелькали сообщения о том, что статистика тех лет грешила преувеличениями, что фактически темпы роста не превы- шали 10-11%. Но и это огромная величина, никогда впоследствии не было у нас таких показателей. Причем достигались они не на крови и костях миллионов заключенных-рабов, не ценой голода в стране, как в сталин- ское время, а при скромном, но неуклонном росте общего уровня жизни. И в 1960 году на долю Советского Союза приходилась пятая часть про- мышленной продукции всего мира, тоже наивысшее значение за всю исто- рию (эта цифра подтверждается и современными публикациями). Сорок лет спустя, в разоренной России, которая производит где-то около двух процентов мировой продукции, все это звучит фантастически.
Но, может быть, лучшей характеристикой эпохи является то, что вре- мя "хрущевской оттепели" отмечено самым низким уровнем самоубийств за всю историю нашей страны.
Ни в коем случае не следует идеализировать пятидесятые годы! Тяго- тение к реальности не смогло пересилить изначальную неадекватность режима. Вновь нарастая, помешательство принялось добивать несчастное сельское хозяйство, вырезать коров, отбирать приусадебные участки, сеять кукурузу на севере, породив продовольственный кризис в стране и постоянную зерновую зависимость от Запада. Не отделаться от мысли: одна из причин катастрофы в том, что на биологии и сельскохозяйствен- ных науках "оттепель" сказалась в наименьшей степени. Эти отрасли ос- тались вотчиной сталинско-лысенковских шарлатанов, где голоса честных ученых глушились, а результатам их исследований не давали выхода в жизнь.
Но не отделаться и от другой мысли: успехи точных наук, получивших от "оттепели" наибольшие льготы, тоже в конце концов обернулись бе- дой. Они вскружили головы тогдашним правителям (прежде всего, конеч- но, эмоциональному Хрущеву), породили у них ощущение всесилия и все- дозволенности. Отсюда - фанфаронская программа партии, обещавшая построение "материально-технической базы коммунизма" за 20 лет. Отсю- да - усиление претензий на мировую гегемонию и новый рост конфронта- ции с Западом.
Полет Гагарина в 1961-м стал не только высшей, но и переломной точкой, за которой начался обвал. Уже в следующем, 1962 году грянул кровавый расстрел голодных рабочих в Новочеркасске, а Карибский кри- зис оледенил насмерть перепуганную планету ужасом всеобщей погибели. "Оттепель" закончилась.
Возможно, финал мог оказаться менее драматичным, но он был неизбе- жен. На переломе от пятидесятых к шестидесятым, на новом витке, в чем-то повторилась ситуация перелома от двадцатых к тридцатым. "Отте- пельные" годы еще раз подтвердили: огосударствление науки, при усло- вии сохранения достаточной ее автономии, может не только не препят- ствовать, но и способствовать прогрессу. В 1928-1930 годах сам факт подобной автономии сделался нетерпимым для мертвеющего режима. К на- чалу же 60-х уровень науки и степень ее влияния возросли настолько, что одной дарованной куцей автономии в чисто профессиональных вопро- сах ей самой становилось недостаточно.
Наша научно-техническая интеллигенция в эпоху "оттепели" не успела реализовать и малой доли своих возможностей, она лишь обозначила их. И сразу оказалось: с мощью более свободного интеллекта уже не справ- ляются неуклюжие сталинские механизмы управления экономикой, да и са- мой наукой. Так чересчур мощный двигатель грозит разнести примитивную силовую передачу. (Ситуация, которую при желании можно посчитать впо- лне соответствующей учению Маркса: возросшие производительные силы вступили в противоречие с устаревшими производственными отношениями.)
К началу 60-х прояснялось: для продолжения, тем более для ускоре- ния полета науки и всей страны в будущее необходимо интеллекту - соз- дателю всей реальной прибавочной стоимости - дать больше простора. Необходимы политические и экономические реформы.
Надо точно представлять себе реалии тех лет. Практически никто не желал отказа от социализма, не помышлял о переходе от общенародной собственности к частной, от планирования к предпринимательству. Ак- тивного диссидентского движения не существовало. (По свидетельству очевидцев, в 1961 году был момент, когда во всем ленинградском управ- лении КГБ не велось ни единого "политического" дела. Чекисты маялись от безделья и в поисках занятия напрашивались на проведение совмест- ных операций с уголовным розыском.)
Настроения и пожелания (отнюдь не требования!), возникавшие в сре- де интеллигенции и отраженные в творчестве тех лет, были весьма уме- ренны (и наивны). Они сводились к отстранению от принятия решений, конечно, не самой бюрократии, а только некомпетентных, невежественных ее представителей и к усилению влияния профессионалов. Но даже эти более чем скромные устремления режим, чьей социальной базой как раз и была бюрократическая бездарь, воспринял, как сигнал опасности. Как свидетельство того, что даже "оттепельные" послабления были ошибкой. Режим стал бороться за свое сохранение. Значит, предстояло погибнуть стране.
А ведь власть, не доверяя интеллигенции, боясь ее, в то же время вовсе не желала замедления научно-технического прогресса! Сейчас мало кто помнит о так называемой "косыгинской реформе", объявленной в 1965 году, вскоре после падения Хрущева. Если о ней и вспоминают, говорят только о ликвидации "хрущевских" совнархозов и восстановлении "ста- линских" отраслевых министерств. А ведь то была попытка, предоставив больше самостоятельности предприятиям, расшевелить их инициативу и сделать более восприимчивыми к новшествам, преодолеть торможение, ко- торое стало ощутимо в последние хрущевские годы. И совнархозы каза- лись нетерпимыми прежде всего потому, что, раздробив отрасли, мешали проводить единую, прогрессивную техническую политику.
Кто-то из публицистов связывал свертывание "косыгинской реформы" с событиями "пражской весны" 1968 года, перепугавшими советскую парто- кратию. Но фактически реформа захлебнулась уже в конце 1967-го. Это легко проследить даже по газетам того времени. Поток славословий к 50-летию революции потопил статьи о ходе реформы, и больше они уже не всплыли. Попытка дать больше свободы коллективам, не прибавив ее для отдельного человека, была обречена с самого начала и умерла, можно сказать, естественной смертью. Внешних толчков для этого не требова- лось.
Трагичной оказалась судьба поколения, родившегося в первые после- военные годы. Того самого, которое поэт Андрей Карапетян еще во вре- мена застоя назвал "самым за сто лет благополучным поколеньем". В пя- тидесятые и в начале шестидесятых эти дети и подростки не слишком разбирались в отливах, приливах, взвихрениях тогдашней политической и литературной жизни. Их главными, естественно сформировавшимися увле- чениями были наука и техника. Они стремились к образованию и связыва- ли с научно-техническим творчеством все планы и надежды, от патриоти- ческого служения родине до удовлетворения собственного честолюбия.
Талант и энергия этого многочисленного поколения были достаточно велики, чтобы на десятки лет обеспечить Советскому Союзу движение, по меньшей мере, вровень с Западом, чтобы протащить страну над предстоя- щим демографическим провалом, следствием падения рождаемости, усугуб- ленного "эхом войны", чтобы, наконец, создать надежную материаль- но-техническую базу, - конечно, не для построения коммунизма, а для разумных, цивилизующих реформ.
Они поступали в вузы в середине шестидесятых, когда разлом времен был еще для них почти незаметен. А выходили в жизнь в конце шестиде- сятых - начале семидесятых. Собственно, и не в жизнь, в наступавшее омертвение.
Характерное обстоятельство: на обоих исторических изломах, - от НЭПа к сталинизму и от оттепели к застою, - переход от некоторой рас- крепощенности научно-технического творчества к жесткой регламентации сопровождался таким же процессом и в сфере творчества художественно- го. Но есть и отличия. В первом случае удушение литературы и искусст- ва (конец 20-х) предшествовало удушению науки. Во втором же случае окостенение в области науки, техники, производства началось раньше (в первой половине 60-х). Либеральные литературные журналы, драматургия, кинематограф продержались несколько лишних лет, почти до конца 60-х, вследствие чего сам излом оказался как бы смазанным, не столь остро ощутимым (до поры до времени) для значительной части интеллигенции.
Более подробное исследование этих проблем увело бы нас далеко от нашей темы, поэтому не станем углубляться в вопросы искусства, а по- пробуем вывести чисто техническую формулу застоя. Она удручающе прос- та: советская экономика на десятки лет застряла на технологиях, со- зданных во времена "оттепели", технологиях 50-х - начала 60-х годов. СССР отключился от научно-технического прогресса, причем как раз то- гда, когда на Западе со скоростью лавинообразной цепной реакции раз- вивалась величайшая из всех революций - НТР (забытая в современной России, а большинству нынешней молодежи и вовсе незнакомая аббревиа- тура.)
Наша страна в 60-е - 80-е годы "проспала" и переход к массовому автоматизированному производству во всех отраслях промышленности, от швейной до электронной, и бурный рост так называемых "малотоннажных" тонких химических технологий, и многое, многое другое. "Проспала" всю вторую фазу НТР - информационную революцию.
Недолгое равенство с Западом в развитии кибернетики завершилось тем, что уже в начале 60-х с переходом в конструкциях ЭВМ от элект- ронных ламп к транзисторам, от чего компьютеры стали гораздо компакт- нее, надежнее, дешевле, мы не просто отстали, но буквально провали- лись назад. И дело не только в технических сложностях подобного пере- хода (хотя и они мучительно преодолевались неповоротливой плановой экономикой). На Западе подешевевшие и простые в эксплуатации компью- теры на транзисторах перестали быть принадлежностью одних только крупных (как правило, военно-промышленных) исследовательских органи- заций. Серийные универсальные компьютеры стремительно, свободно втор- гались во все сферы деятельности: в коммерцию, в бухгалтерские расче- ты, в управление технологическими процессами и т.д. Наша маниакальная система, пытавшаяся держать под строгим контролем не то что компьюте- ры - каждую пишущую машинку (кто из работавших в те годы не помнит, как перед праздниками эти машинки перетаскивали в помещение "Первого отдела" и там опечатывали!), конечно, оказалась совершенно неконку- рентоспособной.
В результате, к 1970 году только по количеству компьютеров, не го- воря уже об их совершенстве и эффективности использования, США пре- восходили СССР в 10 - 12 раз. (Различные источники сообщают разные сведения, но в среднем величины примерно такие: 4 - 5 тысяч ЭВМ в Со- ветском Союзе и 50 тысяч в США.) Собственно, одних этих цифр для то- го, кто их тогда знал и мог трезво оценить, было совершенно достаточ- но, чтобы понять: исход "исторического соревнования двух систем", как любила выражаться советская печать, определился.
О том, как яростно сопротивлялась бюрократия любым научно-техни- ческим новшествам, будь то картофельный комбайн или новое лекарство, о том, как мучались изобретатели и ученые, пытавшиеся довести свое детище до производства, об их человеческих трагедиях, инфарктах, ин- сультах, иногда безвременных смертях, иногда безвинных тюремных сро- ках, о миллионных и миллиардных потерях для страны, - обо всем этом написано предостаточно. Даже в самые мертвенные годы застоя среди юбилейной похвальбы, наполнявшей газетные страницы, прорывались рас- сказы о многих подобных случаях. Не следует удивляться тому, что это дозволялось. Власть все же испытывала беспокойство, а пуще того - же- лала его продемонстрировать. Такие публикации играли роль клапана. Все равно, ничего не менялось.
До сих пор вспоминается услышанное в конце 1983 года на волнах "Голоса Америки" выступление некоего господина Кайзера (броская фами- лия запала в память, а должность позабылась, что-то вроде советника по науке при американском правительстве). То было время предельного обострения советско-американских отношений. В США нарастали требова- ния немедленно прекратить всякое научно-техническое сотрудничество с СССР, чтобы передовые американские технологии не использовались для совершенствования советской военной техники. Господин Кайзер катего- рически возражал. "Научно-техническое сотрудничество с русскими, - издевательски посмеиваясь, поучал он, - следует проводить без всяких ограничений! Пусть берут у нас все, что захотят, лишь бы нам открыли доступ к своим разработкам. В России множество талантливых ученых и инженеров. Их идеи, опережающие время, там пропадают. Мы используем их и вырвемся еще дальше вперед. А нам не страшно отдавать русским даже свои новейшие технологии. При той системе, которая царит в Советском Союзе, они все равно не сумеют их применить".
В чем господин Кайзер был совершенно прав, так это в оценке наших специалистов. Больше того, не боясь быть обвиненным в великорусском (или, точнее, в "великосоветском") шовинизме, осмелюсь утверждать: наши специалисты были самыми талантливыми в мире, сравниться с ними в творчестве не могли ни американцы, ни японцы. И дело здесь, конечно, не в генетических особенностях уроженцев нашей земли. Их изумляющая мир изобретательность оттачивалась в непрерывной борьбе с системой. Только предельным напряжением мысли, только с помощью нестандартных решений могли они, преодолевая сопротивление бюрократической машины, нехватку самого необходимого оборудования и материалов, все-таки со- здавать что-то реальное, хоть ту же военную технику. Неудивительно поэтому, что, когда открылся выезд на Запад, они пошли там нарасхват. Попадая после нашей закалки в нормальные условия, они естественно становились творческими лидерами научных коллективов, генераторами идей.
Даже словесные штампы застойных лет, все эти неведомые нигде, кро- ме злосчастного "совка", термины - "внедрение", "борьба за техничес- кое перевооружение" и т.д., - сами по себе подразумевали, что любо- му новшеству суждено у нас преодолевать ожесточенное сопротивление среды.
Но дело не сводилось к одним только трудностям внедрения. В 60-е - 80-е годы нарастал еще более страшный процесс. Несмотря на все талан- ты наших специалистов, несмотря на отдельные выдающиеся прорывы мыс- ли, общий уровень научно-технических разработок, даже на стадии идей и проектов, неуклонно падал.
Ю.П.Петров справедливо связывает это явление с ненормальной систе- мой оплаты интеллектуального труда, но с конкретными его рассуждения- ми на данную тему согласиться невозможно. Ход событий видится Петрову (см. его статью в журнале "Звезда", N5, 1997) упрощенно. Он пишет:
"В начале 60-х наша интеллигенция первая поняла, что по-
литика властей заводит страну в тупик, и в ней появились
зачатки оппозиционного движения; в ответ на это власть ре-
шила лишить интеллигенцию уважения, влияния, и главным спо-
собом стал самый простой - снижение зарплаты. При постепен-
ном росте цен зарплата рабочих в промышленности росла, ин-
теллигенции - нет. Если во время войны 1941-1945 г.г. инже-
нер получал в среднем в два раза больше, чем рабочий, то в
60-е - 70-е годы зарплата инженера вначале сравнялась с
зарплатой рабочего, а затем стала меньше ее. Самоуважение
инженеров и уважение к ним со стороны, как рабочих, так и
директорского корпуса, упали, чему способствовала идеологи-
ческая кампания 70-х: прославление "его величества" рабоче-
го класса за счет принижения интеллигенции. В итоге снизи-
лась эффективность инженерного труда. Так, ради самосохра-
нения, власть лишила Советский Союз возможностей разви-
тия", - заключает Ю.П.Петров.
В реальности все обстояло сложнее. На заводах, в научно-производ- ственных объединениях, в отраслевых НИИ, КБ среднему инженеру, дей- ствительно, платили на уровне среднего рабочего. А заработок высоко- квалифицированного рабочего (или, напротив, неквалифицированного на тяжелой работе со сверхурочными) зачастую вдвое превосходил зарплату даже ведущего инженера. Власть это сознавала, но в то же время счита- ла (и была по-своему права), что она предоставляет любому специалисту с высшим образованием возможность резко увеличить свои доходы. Для этого надо, - всего лишь, - подготовить и защитить диссертацию, стать кандидатом наук.
При такой системе решающей, ключевой, естественно, становилась роль тех организаций, где существовали ученые советы, принимавшие диссертации к защите. Это были, во-первых (и прежде всего), вузы, а во-вторых, институты Академии Наук. Власть могла утверждать, что оплачивает труд лучшей части научно-технической интеллигенции более чем щедро и притом справедливо - в зависимости от квалификации, за- свидетельствованной ученой степенью.
В самом деле, даже младший научный сотрудник вузовской кафедры, кандидат, часто выполнявший, по сути, функции лаборанта, получал больше, чем ведущий инженер отраслевого НИИ, отвечающий за целое тех- ническое направление в стране. Доценту за его спокойную службу госу- дарство платило столько же, сколько директору завода, у которого на плечах висели выполнение плана и ответственность за тысячи людей. До- ходы же профессора с докторской степенью превосходили зарплату гене- рального директора НПО.
Нигде в мире, кроме СССР, научный титул не давал пожизненной ренты (говорят, единственным исключением была Испания: при франкизме и в первые послефранкистские годы там существовала примерно такая же си- стема). Везде и всегда считали, что заработком ученых и инженеров должна быть оплата результатов их деятельности, а не степени, звания и т.п. Например, член Королевского общества Великобритании, - титул, соответствующий нашему академику, - не только ничего не получает за свое звание, но сам платит взносы этому обществу.
Сбылось предвидение мудрого Петра Капицы, который еще в 1946 году, при введении новой системы оплаты, пытался предупредить Сталина о ее опасности. Эта система оказалась одной из тех мин, которые сталинизм заложил под будущее Советского Союза. И пусть она взорвалась не с та- ким внешним эффектом, как рвануло через полвека, скажем, присоедине- ние Прибалтики и Западной Украины, ставших детонаторами распада СССР, пусть ее взрыв был замедленным, как в киносъемке, но сработала мина все-таки безотказно и разрушила именно ту опору государства, которую должна была разрушить.
Попросту говоря, эта система, - как в любой сфере деятельности при сталинском социализме, только своим способом, - вела к формированию элиты, пополнявшейся путем отрицательного отбора. Отделы аспирантуры процветали, даже их рядовые сотрудники были влиятельными людьми. Де- сятилетиями складывались неформальные, но могущественные кланы науч- ных руководителей и оппонентов, построенные на прочном диссертацион- ном экономическом базисе.
Сознание молодых людей, приходивших в науку во времена застоя, не- обратимо деформировалось, когда вместо научного поиска, занятия мучи- тельного, приносящего много разочарований, они втягивались в азартную борьбу за ученые титулы и звания, в игры с аспирантскими конкурсами, с покровительственным научным руководством и дружеским оппонировани- ем (подобными перекрестному опылению), с бесчисленными хитроумными справками, актами, отзывами, ротапринтными рефератами, диссертациями, отпечатанными на особой бумаге по строго контролируемым и постоянно изменяемым правилам, и т.д. и т.п.
Сами ученые тогда не сразу поверили в наступившие перемены. Петр Капица, возвращенный в 1955 году на должность директора в Институт физических проблем, решил провести семинар по генетике, чтобы дать возможность уцелевшим подвижникам этой науки, разбросанным, не имев- шим пристанища, после многолетнего перерыва собраться и обсудить свои дела. Это невиннейшее на современный взгляд собрание тогда представ- лялось дерзким вызовом. И Капица позвонил самому Хрущеву: "Не будет ли, мол, возражений?… Недавно запрещенная наука… Под крышей инсти- тута другого профиля…" Одни мемуаристы утверждают, что Хрущев был почтителен с академиком, другие - что раздражен звонком. Но в любом изложении ответ главы партии сводится примерно к следующему: "Что вы ко мне обращаетесь? Я в ваших проблемах ничего не понимаю. Как я могу вам указывать? Свои вопросы решайте сами".
Ни в коем случае не следует идеализировать пятидесятые годы! Дос- таточно вспомнить, что великому мистификатору Трофиму Лысенко удалось впоследствии очаровать малограмотного Никиту Хрущева мнимыми успехами своего опытного хозяйства. В результате, лысенковщина сопротивлялась нормальному развитию биологии вплоть до самого падения "нашего доро- гого Никиты Сергеевича", а на многих ключевых постах лысенковцы заси- делись и того дольше. Да и вообще, бессмысленное давление идеологии, бюрократическое сопротивление инициативе, гэбэшный надзор за учеными никогда не исчезали полностью. И все же, в 1954-1961 годах они прояв- лялись слабее, чем в любой предшествующий или последующий период со- ветской истории.
Крупнейший физик, академик Лев Ландау в середине пятидесятых в разговорах с сотрудниками мог раздраженно сравнивать сталинский соци- ализм с гитлеровским национал-социализмом, а себя самого называть "ученым рабом". Сергей Павлович Королев, будучи в зените славы, за рюмкой коньяка на своей даче, когда-то принадлежавшей Калинину, гово- рил друзьям, что по сравнению со сталинскими временами изменилось немногое, что, просыпаясь ночью, он представляет, как в любую минуту вежливые охранники дачи могут ворваться к нему с криком: "А ну, пад- ло, собирайся с вещами!" Гэбэшники, подслушивавшие и Ландау, и Коро- лева, только кривились, но ничего не предпринимали.
И даже этих малых послаблений оказалось достаточно, чтобы науч- но-техническая интеллигенция обеспечила стране грандиозный прорыв в будущее. Символом его, конечно, навсегда останутся наши успехи в кос- мосе. Джавахарлал Неру в своей "Всемирной истории", написанной для дочери, Индиры, обронил замечание о том, что царская Россия обогатила мировой лексикон двумя словами: "кнут" и "погром". Советский же Союз за несколько лет дал миру слова "спутник", "лунник", "космонавт".
Наши победы в космосе, бескровные, радостные (после стольких кро- вавых и трагических), вызывали такой энтузиазм, такое чувство народ- ного сплочения, каких не добиться любой пропагандой, и какие следую- щим поколениям просто невозможно себе представить. Высшим проявлени- ем, пиком, стал, конечно, полет Гагарина в апреле 1961-го. Даже пере- жившим те дни сейчас не верится, что молодые ребята, школьники и сту- денты, по собственному порыву писали мелом на стенах и углем на улич- ных газетах: "Космос - наш!", "Ура Гагарину!", "СССР - Космос - Гага- рин!", "Даешь Луну!" (самые невероятные "граффити" за всю отечествен- ную историю, патриотические). Что вполне взрослые люди подхватывали и принимались качать случайно встреченных на улице офицеров в фуражках с голубыми авиационными околышами. А ведь это было, было, было…
Но космос явился лишь самым ярким проявлением наших научных успе- хов. Прорывы шли на многих направлениях. Во времена застоя мне не раз доводилось беседовать с химиками-полимерщиками, которые вспоминали вторую половину пятидесятых и начало шестидесятых, как некую "герои- ческую эпоху" в своей отрасли. При всей нелепости тогдашней системы управления экономикой, - при хрущевских разрозненных совнархозах и госкомитетах, - под научную идею, под синтез в пробирке быстро и ре- шительно выделяли миллионы, создавали новые институты, строили заво- ды.
В те годы сокращалось и наше извечное отставание от Запада в ра- диоэлектронике. А в области кибернетики Советский Союз на какой-то момент даже сравнялся с Западом! Этому невозможно поверить при нынеш- ней полной зависимости России от привозных компьютеров, технологий, программ. Но вот авторитетное свидетельство академика Никиты Моисе- ева: "В конце 50-х годов мне довелось принять участие в поездке одной из первых групп советских специалистов, которые посетили несколько вычислительных центров Западной Европы. Домой я вернулся окрыленным: не только в области математики, но и в области вычислительной техники мы были никак не позади наших европейских коллег. А кое в чем и опе- режали их". (Напомним читателю: ЭВМ тогда были ламповыми, довольно ненадежными, в их работе происходили частые сбои, каждую машину об- служивал штат инженеров-электронщиков. Использовать такую технику могли только крупные исследовательские организации.)
Именно в эти годы, при всеми осмеянном и оплеванном Хрущеве, Со- ветский Союз превратился в настоящую сверхдержаву. Успехи научно-тех- нического прогресса предопределили успехи промышленности. Экономичес- кий рост в конце пятидесятых составлял, по официальным данным, 15-16% в год. В эпоху "перестройки" мелькали сообщения о том, что статистика тех лет грешила преувеличениями, что фактически темпы роста не превы- шали 10-11%. Но и это огромная величина, никогда впоследствии не было у нас таких показателей. Причем достигались они не на крови и костях миллионов заключенных-рабов, не ценой голода в стране, как в сталин- ское время, а при скромном, но неуклонном росте общего уровня жизни. И в 1960 году на долю Советского Союза приходилась пятая часть про- мышленной продукции всего мира, тоже наивысшее значение за всю исто- рию (эта цифра подтверждается и современными публикациями). Сорок лет спустя, в разоренной России, которая производит где-то около двух процентов мировой продукции, все это звучит фантастически.
Но, может быть, лучшей характеристикой эпохи является то, что вре- мя "хрущевской оттепели" отмечено самым низким уровнем самоубийств за всю историю нашей страны.
Ни в коем случае не следует идеализировать пятидесятые годы! Тяго- тение к реальности не смогло пересилить изначальную неадекватность режима. Вновь нарастая, помешательство принялось добивать несчастное сельское хозяйство, вырезать коров, отбирать приусадебные участки, сеять кукурузу на севере, породив продовольственный кризис в стране и постоянную зерновую зависимость от Запада. Не отделаться от мысли: одна из причин катастрофы в том, что на биологии и сельскохозяйствен- ных науках "оттепель" сказалась в наименьшей степени. Эти отрасли ос- тались вотчиной сталинско-лысенковских шарлатанов, где голоса честных ученых глушились, а результатам их исследований не давали выхода в жизнь.
Но не отделаться и от другой мысли: успехи точных наук, получивших от "оттепели" наибольшие льготы, тоже в конце концов обернулись бе- дой. Они вскружили головы тогдашним правителям (прежде всего, конеч- но, эмоциональному Хрущеву), породили у них ощущение всесилия и все- дозволенности. Отсюда - фанфаронская программа партии, обещавшая построение "материально-технической базы коммунизма" за 20 лет. Отсю- да - усиление претензий на мировую гегемонию и новый рост конфронта- ции с Западом.
Полет Гагарина в 1961-м стал не только высшей, но и переломной точкой, за которой начался обвал. Уже в следующем, 1962 году грянул кровавый расстрел голодных рабочих в Новочеркасске, а Карибский кри- зис оледенил насмерть перепуганную планету ужасом всеобщей погибели. "Оттепель" закончилась.
Возможно, финал мог оказаться менее драматичным, но он был неизбе- жен. На переломе от пятидесятых к шестидесятым, на новом витке, в чем-то повторилась ситуация перелома от двадцатых к тридцатым. "Отте- пельные" годы еще раз подтвердили: огосударствление науки, при усло- вии сохранения достаточной ее автономии, может не только не препят- ствовать, но и способствовать прогрессу. В 1928-1930 годах сам факт подобной автономии сделался нетерпимым для мертвеющего режима. К на- чалу же 60-х уровень науки и степень ее влияния возросли настолько, что одной дарованной куцей автономии в чисто профессиональных вопро- сах ей самой становилось недостаточно.
Наша научно-техническая интеллигенция в эпоху "оттепели" не успела реализовать и малой доли своих возможностей, она лишь обозначила их. И сразу оказалось: с мощью более свободного интеллекта уже не справ- ляются неуклюжие сталинские механизмы управления экономикой, да и са- мой наукой. Так чересчур мощный двигатель грозит разнести примитивную силовую передачу. (Ситуация, которую при желании можно посчитать впо- лне соответствующей учению Маркса: возросшие производительные силы вступили в противоречие с устаревшими производственными отношениями.)
К началу 60-х прояснялось: для продолжения, тем более для ускоре- ния полета науки и всей страны в будущее необходимо интеллекту - соз- дателю всей реальной прибавочной стоимости - дать больше простора. Необходимы политические и экономические реформы.
Надо точно представлять себе реалии тех лет. Практически никто не желал отказа от социализма, не помышлял о переходе от общенародной собственности к частной, от планирования к предпринимательству. Ак- тивного диссидентского движения не существовало. (По свидетельству очевидцев, в 1961 году был момент, когда во всем ленинградском управ- лении КГБ не велось ни единого "политического" дела. Чекисты маялись от безделья и в поисках занятия напрашивались на проведение совмест- ных операций с уголовным розыском.)
Настроения и пожелания (отнюдь не требования!), возникавшие в сре- де интеллигенции и отраженные в творчестве тех лет, были весьма уме- ренны (и наивны). Они сводились к отстранению от принятия решений, конечно, не самой бюрократии, а только некомпетентных, невежественных ее представителей и к усилению влияния профессионалов. Но даже эти более чем скромные устремления режим, чьей социальной базой как раз и была бюрократическая бездарь, воспринял, как сигнал опасности. Как свидетельство того, что даже "оттепельные" послабления были ошибкой. Режим стал бороться за свое сохранение. Значит, предстояло погибнуть стране.
А ведь власть, не доверяя интеллигенции, боясь ее, в то же время вовсе не желала замедления научно-технического прогресса! Сейчас мало кто помнит о так называемой "косыгинской реформе", объявленной в 1965 году, вскоре после падения Хрущева. Если о ней и вспоминают, говорят только о ликвидации "хрущевских" совнархозов и восстановлении "ста- линских" отраслевых министерств. А ведь то была попытка, предоставив больше самостоятельности предприятиям, расшевелить их инициативу и сделать более восприимчивыми к новшествам, преодолеть торможение, ко- торое стало ощутимо в последние хрущевские годы. И совнархозы каза- лись нетерпимыми прежде всего потому, что, раздробив отрасли, мешали проводить единую, прогрессивную техническую политику.
Кто-то из публицистов связывал свертывание "косыгинской реформы" с событиями "пражской весны" 1968 года, перепугавшими советскую парто- кратию. Но фактически реформа захлебнулась уже в конце 1967-го. Это легко проследить даже по газетам того времени. Поток славословий к 50-летию революции потопил статьи о ходе реформы, и больше они уже не всплыли. Попытка дать больше свободы коллективам, не прибавив ее для отдельного человека, была обречена с самого начала и умерла, можно сказать, естественной смертью. Внешних толчков для этого не требова- лось.
Трагичной оказалась судьба поколения, родившегося в первые после- военные годы. Того самого, которое поэт Андрей Карапетян еще во вре- мена застоя назвал "самым за сто лет благополучным поколеньем". В пя- тидесятые и в начале шестидесятых эти дети и подростки не слишком разбирались в отливах, приливах, взвихрениях тогдашней политической и литературной жизни. Их главными, естественно сформировавшимися увле- чениями были наука и техника. Они стремились к образованию и связыва- ли с научно-техническим творчеством все планы и надежды, от патриоти- ческого служения родине до удовлетворения собственного честолюбия.
Талант и энергия этого многочисленного поколения были достаточно велики, чтобы на десятки лет обеспечить Советскому Союзу движение, по меньшей мере, вровень с Западом, чтобы протащить страну над предстоя- щим демографическим провалом, следствием падения рождаемости, усугуб- ленного "эхом войны", чтобы, наконец, создать надежную материаль- но-техническую базу, - конечно, не для построения коммунизма, а для разумных, цивилизующих реформ.
Они поступали в вузы в середине шестидесятых, когда разлом времен был еще для них почти незаметен. А выходили в жизнь в конце шестиде- сятых - начале семидесятых. Собственно, и не в жизнь, в наступавшее омертвение.
Характерное обстоятельство: на обоих исторических изломах, - от НЭПа к сталинизму и от оттепели к застою, - переход от некоторой рас- крепощенности научно-технического творчества к жесткой регламентации сопровождался таким же процессом и в сфере творчества художественно- го. Но есть и отличия. В первом случае удушение литературы и искусст- ва (конец 20-х) предшествовало удушению науки. Во втором же случае окостенение в области науки, техники, производства началось раньше (в первой половине 60-х). Либеральные литературные журналы, драматургия, кинематограф продержались несколько лишних лет, почти до конца 60-х, вследствие чего сам излом оказался как бы смазанным, не столь остро ощутимым (до поры до времени) для значительной части интеллигенции.
Более подробное исследование этих проблем увело бы нас далеко от нашей темы, поэтому не станем углубляться в вопросы искусства, а по- пробуем вывести чисто техническую формулу застоя. Она удручающе прос- та: советская экономика на десятки лет застряла на технологиях, со- зданных во времена "оттепели", технологиях 50-х - начала 60-х годов. СССР отключился от научно-технического прогресса, причем как раз то- гда, когда на Западе со скоростью лавинообразной цепной реакции раз- вивалась величайшая из всех революций - НТР (забытая в современной России, а большинству нынешней молодежи и вовсе незнакомая аббревиа- тура.)
Наша страна в 60-е - 80-е годы "проспала" и переход к массовому автоматизированному производству во всех отраслях промышленности, от швейной до электронной, и бурный рост так называемых "малотоннажных" тонких химических технологий, и многое, многое другое. "Проспала" всю вторую фазу НТР - информационную революцию.
Недолгое равенство с Западом в развитии кибернетики завершилось тем, что уже в начале 60-х с переходом в конструкциях ЭВМ от элект- ронных ламп к транзисторам, от чего компьютеры стали гораздо компакт- нее, надежнее, дешевле, мы не просто отстали, но буквально провали- лись назад. И дело не только в технических сложностях подобного пере- хода (хотя и они мучительно преодолевались неповоротливой плановой экономикой). На Западе подешевевшие и простые в эксплуатации компью- теры на транзисторах перестали быть принадлежностью одних только крупных (как правило, военно-промышленных) исследовательских органи- заций. Серийные универсальные компьютеры стремительно, свободно втор- гались во все сферы деятельности: в коммерцию, в бухгалтерские расче- ты, в управление технологическими процессами и т.д. Наша маниакальная система, пытавшаяся держать под строгим контролем не то что компьюте- ры - каждую пишущую машинку (кто из работавших в те годы не помнит, как перед праздниками эти машинки перетаскивали в помещение "Первого отдела" и там опечатывали!), конечно, оказалась совершенно неконку- рентоспособной.
В результате, к 1970 году только по количеству компьютеров, не го- воря уже об их совершенстве и эффективности использования, США пре- восходили СССР в 10 - 12 раз. (Различные источники сообщают разные сведения, но в среднем величины примерно такие: 4 - 5 тысяч ЭВМ в Со- ветском Союзе и 50 тысяч в США.) Собственно, одних этих цифр для то- го, кто их тогда знал и мог трезво оценить, было совершенно достаточ- но, чтобы понять: исход "исторического соревнования двух систем", как любила выражаться советская печать, определился.
О том, как яростно сопротивлялась бюрократия любым научно-техни- ческим новшествам, будь то картофельный комбайн или новое лекарство, о том, как мучались изобретатели и ученые, пытавшиеся довести свое детище до производства, об их человеческих трагедиях, инфарктах, ин- сультах, иногда безвременных смертях, иногда безвинных тюремных сро- ках, о миллионных и миллиардных потерях для страны, - обо всем этом написано предостаточно. Даже в самые мертвенные годы застоя среди юбилейной похвальбы, наполнявшей газетные страницы, прорывались рас- сказы о многих подобных случаях. Не следует удивляться тому, что это дозволялось. Власть все же испытывала беспокойство, а пуще того - же- лала его продемонстрировать. Такие публикации играли роль клапана. Все равно, ничего не менялось.
До сих пор вспоминается услышанное в конце 1983 года на волнах "Голоса Америки" выступление некоего господина Кайзера (броская фами- лия запала в память, а должность позабылась, что-то вроде советника по науке при американском правительстве). То было время предельного обострения советско-американских отношений. В США нарастали требова- ния немедленно прекратить всякое научно-техническое сотрудничество с СССР, чтобы передовые американские технологии не использовались для совершенствования советской военной техники. Господин Кайзер катего- рически возражал. "Научно-техническое сотрудничество с русскими, - издевательски посмеиваясь, поучал он, - следует проводить без всяких ограничений! Пусть берут у нас все, что захотят, лишь бы нам открыли доступ к своим разработкам. В России множество талантливых ученых и инженеров. Их идеи, опережающие время, там пропадают. Мы используем их и вырвемся еще дальше вперед. А нам не страшно отдавать русским даже свои новейшие технологии. При той системе, которая царит в Советском Союзе, они все равно не сумеют их применить".
В чем господин Кайзер был совершенно прав, так это в оценке наших специалистов. Больше того, не боясь быть обвиненным в великорусском (или, точнее, в "великосоветском") шовинизме, осмелюсь утверждать: наши специалисты были самыми талантливыми в мире, сравниться с ними в творчестве не могли ни американцы, ни японцы. И дело здесь, конечно, не в генетических особенностях уроженцев нашей земли. Их изумляющая мир изобретательность оттачивалась в непрерывной борьбе с системой. Только предельным напряжением мысли, только с помощью нестандартных решений могли они, преодолевая сопротивление бюрократической машины, нехватку самого необходимого оборудования и материалов, все-таки со- здавать что-то реальное, хоть ту же военную технику. Неудивительно поэтому, что, когда открылся выезд на Запад, они пошли там нарасхват. Попадая после нашей закалки в нормальные условия, они естественно становились творческими лидерами научных коллективов, генераторами идей.
Даже словесные штампы застойных лет, все эти неведомые нигде, кро- ме злосчастного "совка", термины - "внедрение", "борьба за техничес- кое перевооружение" и т.д., - сами по себе подразумевали, что любо- му новшеству суждено у нас преодолевать ожесточенное сопротивление среды.
Но дело не сводилось к одним только трудностям внедрения. В 60-е - 80-е годы нарастал еще более страшный процесс. Несмотря на все талан- ты наших специалистов, несмотря на отдельные выдающиеся прорывы мыс- ли, общий уровень научно-технических разработок, даже на стадии идей и проектов, неуклонно падал.
Ю.П.Петров справедливо связывает это явление с ненормальной систе- мой оплаты интеллектуального труда, но с конкретными его рассуждения- ми на данную тему согласиться невозможно. Ход событий видится Петрову (см. его статью в журнале "Звезда", N5, 1997) упрощенно. Он пишет:
"В начале 60-х наша интеллигенция первая поняла, что по-
литика властей заводит страну в тупик, и в ней появились
зачатки оппозиционного движения; в ответ на это власть ре-
шила лишить интеллигенцию уважения, влияния, и главным спо-
собом стал самый простой - снижение зарплаты. При постепен-
ном росте цен зарплата рабочих в промышленности росла, ин-
теллигенции - нет. Если во время войны 1941-1945 г.г. инже-
нер получал в среднем в два раза больше, чем рабочий, то в
60-е - 70-е годы зарплата инженера вначале сравнялась с
зарплатой рабочего, а затем стала меньше ее. Самоуважение
инженеров и уважение к ним со стороны, как рабочих, так и
директорского корпуса, упали, чему способствовала идеологи-
ческая кампания 70-х: прославление "его величества" рабоче-
го класса за счет принижения интеллигенции. В итоге снизи-
лась эффективность инженерного труда. Так, ради самосохра-
нения, власть лишила Советский Союз возможностей разви-
тия", - заключает Ю.П.Петров.
В реальности все обстояло сложнее. На заводах, в научно-производ- ственных объединениях, в отраслевых НИИ, КБ среднему инженеру, дей- ствительно, платили на уровне среднего рабочего. А заработок высоко- квалифицированного рабочего (или, напротив, неквалифицированного на тяжелой работе со сверхурочными) зачастую вдвое превосходил зарплату даже ведущего инженера. Власть это сознавала, но в то же время счита- ла (и была по-своему права), что она предоставляет любому специалисту с высшим образованием возможность резко увеличить свои доходы. Для этого надо, - всего лишь, - подготовить и защитить диссертацию, стать кандидатом наук.
При такой системе решающей, ключевой, естественно, становилась роль тех организаций, где существовали ученые советы, принимавшие диссертации к защите. Это были, во-первых (и прежде всего), вузы, а во-вторых, институты Академии Наук. Власть могла утверждать, что оплачивает труд лучшей части научно-технической интеллигенции более чем щедро и притом справедливо - в зависимости от квалификации, за- свидетельствованной ученой степенью.
В самом деле, даже младший научный сотрудник вузовской кафедры, кандидат, часто выполнявший, по сути, функции лаборанта, получал больше, чем ведущий инженер отраслевого НИИ, отвечающий за целое тех- ническое направление в стране. Доценту за его спокойную службу госу- дарство платило столько же, сколько директору завода, у которого на плечах висели выполнение плана и ответственность за тысячи людей. До- ходы же профессора с докторской степенью превосходили зарплату гене- рального директора НПО.
Нигде в мире, кроме СССР, научный титул не давал пожизненной ренты (говорят, единственным исключением была Испания: при франкизме и в первые послефранкистские годы там существовала примерно такая же си- стема). Везде и всегда считали, что заработком ученых и инженеров должна быть оплата результатов их деятельности, а не степени, звания и т.п. Например, член Королевского общества Великобритании, - титул, соответствующий нашему академику, - не только ничего не получает за свое звание, но сам платит взносы этому обществу.
Сбылось предвидение мудрого Петра Капицы, который еще в 1946 году, при введении новой системы оплаты, пытался предупредить Сталина о ее опасности. Эта система оказалась одной из тех мин, которые сталинизм заложил под будущее Советского Союза. И пусть она взорвалась не с та- ким внешним эффектом, как рвануло через полвека, скажем, присоедине- ние Прибалтики и Западной Украины, ставших детонаторами распада СССР, пусть ее взрыв был замедленным, как в киносъемке, но сработала мина все-таки безотказно и разрушила именно ту опору государства, которую должна была разрушить.
Попросту говоря, эта система, - как в любой сфере деятельности при сталинском социализме, только своим способом, - вела к формированию элиты, пополнявшейся путем отрицательного отбора. Отделы аспирантуры процветали, даже их рядовые сотрудники были влиятельными людьми. Де- сятилетиями складывались неформальные, но могущественные кланы науч- ных руководителей и оппонентов, построенные на прочном диссертацион- ном экономическом базисе.
Сознание молодых людей, приходивших в науку во времена застоя, не- обратимо деформировалось, когда вместо научного поиска, занятия мучи- тельного, приносящего много разочарований, они втягивались в азартную борьбу за ученые титулы и звания, в игры с аспирантскими конкурсами, с покровительственным научным руководством и дружеским оппонировани- ем (подобными перекрестному опылению), с бесчисленными хитроумными справками, актами, отзывами, ротапринтными рефератами, диссертациями, отпечатанными на особой бумаге по строго контролируемым и постоянно изменяемым правилам, и т.д. и т.п.