Страница:
муниципалитет, прося похоронить его в Булони - она не пожелала забрать его
бедное-бедное изуродованное тело. Только мы с консьержем...
- Вы удивительно постоянны, - проговорила тетушка, и замечание ее
отнюдь не прозвучало как похвала.
- Никто меня больше так не называл - Долли, - добавила мисс Патерсон, -
но во время войны, когда мне пришлось скрывать свое настоящее имя, я
позволила называть меня Poupee [кукла (франц.)].
- Боже праведный, зачем вам понадобился псевдоним?
- Времена были тревожные, - ответила мисс Патерсон и принялась искать
перчатки.
Меня возмутило поведение тетушки по отношению к мисс Патерсон, и в моей
душе все еще горел медленный огонь глухого гнева, когда мы во второй, и
последний, раз отправились обедать на безлюдный вокзал. Веселые,
истрепанные морем рыбачьи суденышки лежали на пирсе, и у каждого на борту
были краской выведены благочестивые изречения вроде "Dieu benit la
Famille" [Бог благословил семью (франц.)] и "Dieu a Bien Fait" [Бог
сотворил благо (франц.)]; я задавал себе вопрос - большая ли помощь от
этих девизов, когда на Канале бушует шторм. В воздухе стоял все тот же
запах мазута и рыбы, и так же подходил никому не нужный поезд из Лиона, а
в ресторане у стойки торчал тот же ворчливый англичанин с тем же спутником
и тем же псом, и из-за них ресторан казался еще более пустым, как будто
других посетителей тут не бывало.
- Ты очень молчалив, Генри, - произнесла тетушка.
- Мне есть над чем подумать.
- Тебя совершенно очаровала эта несчастная замухрышка, - упрекнула меня
тетя.
- Меня растрогала встреча с той, которая любила моего отца.
- Его любили многие женщины.
- Я имею в виду - любила его по-настоящему.
- Это сентиментальное существо? Да она не знает, что такое любить.
- А вы знаете? - Я дал волю своему гневу.
- Думаю, у меня больше опыта в этом отношении, чем у тебя, -
невозмутимо, с рассчитанной жестокостью отпарировала тетя Августа.
Мне нечего было возразить: я даже не ответил на последнее письмо мисс
Кин. Тетушка сидела напротив меня за своей тарелкой с удовлетворенным
видом. Прежде чем приняться за камбалу, она съела полагавшиеся к ней
креветки - одну за другой, ей нравилось каждое блюдо в отдельности, и она
никуда не спешила.
Возможно, она и в самом деле имела право презирать мисс Патерсон. Я
подумал о Карране, мсье Дамбрезе, мистере Висконти - они жили в моем
воображении, будучи сотворены и поселены там ею; даже бедный дядя Джо,
ползущий к уборной. Она была животворной личностью. К жизни пробудилась
даже мисс Патерсон под действием жестоких тетушкиных вопросов. Заговори
вдруг тетушка с кем-нибудь обо мне, и легко вообразить, какой вышел бы
рассказ из моих георгинов, из моих нелепых нежных чувств к Тули и моего
беспорочного прошлого, - даже я ожил бы до какой-то степени, и
нарисованный ею образ, несомненно, был бы куда ярче меня подлинного.
Бессмысленно было сетовать на тетушкину жестокость. В одной книге про
Чарлза Диккенса я прочитал, что автор не должен испытывать привязанности к
своим персонажам, он должен обращаться с ними без всякой жалости. В основе
акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм. Поэтому-то жена
и любовница Диккенса должны были страдать для того, чтобы он мог создавать
свои романы и наживать состояние. Состояние банковского служащего хотя бы
не в такой мере запятнано себялюбием. Моя профессия не принадлежит к числу
разрушительных. Банковский управляющий не оставляет позади себя шлейфа из
страдальцев. Где-то теперь Карран? И цел ли Вордсворт?
- Рассказывала я тебе, - вдруг спросила тетушка, - про человека по
имени Чарлз Поттифер? Он на свой лад цеплялся за мертвеца с той же
страстью, что и твоя мисс Патерсон. Только в его случае мертвецом был он
сам.
- Только не сегодня, - взмолился я. - На сегодня хватит истории смерти
моего отца.
- И она неплохо ее рассказала, - снисходительно одобрила тетушка. -
Хотя на ее месте я бы рассказала ее во сто крат лучше. Но я тебя
предупреждаю: когда-нибудь ты пожалеешь, что отказался выслушать мою
историю.
- Какую? - спросил я, думая по-прежнему об отце.
- Историю Чарлза Поттифера, разумеется.
- В другой раз, тетушка Августа.
- Напрасно ты так самонадеянно веришь в наличие другого раза, -
возразила тетушка и так громко потребовала счет, что собака у стойки
залаяла.
Тетушка не вернулась вместе со мной в Англию паромом, как я ожидал. За
завтраком она объявила, что едет поездом в Париж.
- Я должна уладить кое-какие дела, - объяснила она; я вспомнил ее
зловещее предупреждение накануне вечером и заключил - ошибочно, как
выяснилось потом, - что ее посетило предчувствие смерти.
- А меня вы не приглашаете с собой?
- Нет, - отрезала она. - Судя по тому, как ты вчера со мной
разговаривал, тебе на какое-то время надо от меня отдохнуть.
Ее явно оскорбил мой отказ выслушать историю про Чарлза Поттифера.
Я посадил ее в поезд, и на прощание она запечатлела на моей щеке
наипрохладнейший из поцелуев.
- Я не хотел вас обидеть, тетя Августа, - сказал я.
- Ты больше похож на отца, чем на мать. Он считал, что, помимо
написанного на страницах Вальтера Скотта, ничто больше не представляет
интереса.
- А моя мать? - быстро спросил я в надежде, что наконец получу ключ к
загадке.
- Она тщетно пыталась прочесть "Роб Роя". Она нежно любила твоего отца
и хотела угодить ему, но "Роб Рой" был свыше ее сил.
- Почему она не вышла-за него замуж?
- У нее не было предрасположения к жизни в Хайгейте. Не купишь ли мне
"Фигаро", пока ты не ушел?
После того как я сходил в киоск, она дала мне ключи от своей квартиры.
- Если я задержусь, - сказала она, - может быть, я попрошу тебя
что-нибудь прислать или просто загляни проверить, все ли в порядке. Я
напишу хозяину и скажу, что ключи у тебя.
Я вернулся в Лондон паромом. Еще два дня назад я любовался из окна
поезда на золотистую Англию, расстилавшуюся вдоль полотна, но сейчас
картина резко переменилась: Англия теперь лежала за окном сырая,
промозглая, серая, как кладбищенский двор, поезд под проливным дождем
медленно тащился из Дувра к Чаринг-Кросс. Одно окно не закрывалось до
конца, и в купе около стенки набралась лужица. В углу напротив меня
беспрерывно чихала какая-то женщина, а я пытался читать "Дейли телеграф".
Нависла угроза забастовки машиностроительных предприятий, приостановили
работу мойщики на какой-то ведущей фабрике, выпускающей стеклоочистители.
Машины на всех заводах, принадлежащих "Бритиш мотор корпорейшн", стояли на
конвейере без "дворников". Экспортные цены падали, фунт тоже.
Наконец я перешел, пропустив судебные новости, к сообщениям о смерти,
но в этой колонке ничего интересного не оказалось. Гвоздем этой жалкой
программы был некто сэр Освальд Ньюмен, умерший в возрасте 72 лет. Он был
главным арбитром во всех строительных дебатах в пятидесятые годы, уже
после того, как ушел в отставку из министерства общественных работ, где
занимал пост непременного секретаря. В 1928 году он женился на Розе Эркерт
и имел от нее троих сыновей, она пережила его. Старший сын теперь был
секретарем Международной федерации термоэлементов и кавалером ордена
Британской империи. Я подумал о моем отце, который прошептал "Долли!
Куколка моя!" и умер на полу гостиницы в Верхнем городе, не успев
встретиться с сэром Освальдом Ньюменом на строительных дебатах, которые,
впрочем, может быть, отца вовсе и не касались.
Отец всегда был в хороших отношениях со своими рабочими - так говорила
мне матушка. Лень и добродушие часто сопутствуют друг другу. Он не
скупился на рождественские премии и никогда не чувствовал охоты спорить
из-за грошовой надбавки. Я поглядел в окно и увидел не Англию сэра
Освальда Ньюмена, а могилу моего отца в дождливой мгле и молящуюся над ней
мисс Патерсон, и я позавидовал его необъяснимой способности притягивать
женскую любовь. Любила ли Роза Ньюмен сэра Освальда и своего сына,
кавалера ордена Британской империи?
Я отпер дверь и вошел в дом. Я отсутствовал всего двое суток, но дом
сразу, как капризная женщина, приобрел демонстративно заброшенный вид.
Осенью пыль скапливается быстро, даже при закрытых окнах. Я знал наизусть
все, что сейчас последует, - звонок в ресторанчик, осмотр георгинов, если
прекратится дождь. Быть может, майор Чардж захочет переброситься со мной
словечком через изгородь. "Долли! Куколка моя!" - прошептал отец, умирая в
маленькой гостинице, а я в это время лежал в своей детской в Хайгейте, и
рядом стоял ночник, чтобы разгонять страхи, всегда одолевавшие меня после
того, как мама - или то была приемная мать? - уходила, чмокнув меня на
прощание. Я боялся взломщиков и индийских душителей [существовавшие в
Индии XIX в. секты религиозных фанатиков, душивших и грабивших свои
жертвы], змей, пожаров и Джека Потрошителя [оставшийся неизвестным
преступник, совершивший ряд убийств в Лондоне в конце XIX в.], хотя
бояться мне следовало предстоящих тридцати лет работы в банке, и
укрупнения банков, и преждевременного ухода в отставку, и "Траура по
королю Альберту".
Прошел месяц, но никаких известий от тетушки не поступало. Я несколько
раз звонил ей на квартиру, но никто не брал трубку. Я пытался увлечься
романами Теккерея, но ему не хватало непосредственности тетушкиных
рассказов. Как она и предвидела, я даже пожалел, что отказался выслушать
историю о Чарлзе Поттифере. Теперь, когда я лежал без сна или сидел на
кухне, ожидая, чтобы закипел чайник, или когда "Ньюкомы" [роман
У.Теккерея] валились у меня из рук, я жил воспоминаниями о Карране, мсье
Дамбрезе и мистере Висконти. Они населяли мое одиночество. Прошло шесть
недель, от тетушки не было никаких вестей, и я забеспокоился - а что,
если, как мой отец, она умерла на чужбине? Я даже позвонил в "Сент-Джеймс
и Олбани" - впервые с тех пор, как оставил службу в банке, я звонил за
границу. Я нервничал, когда говорил в трубку, стесняясь моего неважного
французского, как будто микрофон усиливал ошибки. Регистраторша сообщила,
что моей тетушки нет, она выехала три недели назад в Шербур.
- В Шербур?
- Чтобы поспеть на пароход, - ответил голос, и связь прервалась, прежде
чем я успел спросить, на какой пароход.
И тут я испугался, что тетушка покинула меня навсегда. Она вошла в мою
жизнь только затем, чтобы перевернуть ее. У меня пропал интерес к
георгинам. Когда они начали зарастать сорняками, у меня появилось
искушение махнуть на них рукой. Однажды я даже согласился от скуки на
приглашение майора Чарджа посетить политический митинг: оказалось, это был
митинг лоялистов Британской империи, и я заподозрил, что именно от майора
организация эта узнала мой адрес для посылки брошюр. Я увидел там
нескольких своих бывших клиентов, в том числе адмирала, и впервые
порадовался, что ушел в отставку. Управляющему банком не положено иметь
серьезные политические пристрастия, в особенности эксцентричные; с какой
быстротой облетела бы Саутвуд весть о моем присутствии здесь. А сейчас,
если мои бывшие клиенты и обращали на меня взгляд, то с недоумением - как
будто не могли припомнить, когда и при каких обстоятельствах мы
встречались. Я, как официант в выходной день, в сущности, остался
неузнанным. Непривычное ощущение для человека, прежде находившегося в
центре саутвудской жизни. Дома, поднимаясь наверх в спальню, я чувствовал
себя призраком, прозрачным, как вода. Карран был куда более реальным, чем
я. Я даже испытал что-то похожее на удивление, видя свое отражение в
зеркале.
Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за письмо
к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило
написанное, но письмо, приводимое ниже, все равно разнится множеством
мелочей от того, которое я послал. "Дорогая моя мисс Кин", - читаю я в
черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул "моя", так как слово
подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на которую я
никогда не притязал. "Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще не
прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу не
порадоваться (в последующих черновиках я переменил "я" на "мы") тому, что
мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской жизни. У меня не
было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем
приятным вечерам, когда сэр Альфред сидел под Вандервельде, излучая
радушие, а Вы шили, пока мы с ним допивали вино". (Последнюю фразу из
следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.)
"Последний месяц я вел довольно необычную жизнь, по большей части в
обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней далеко от
дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая Святая София.
Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, - мне несравненно больше по
вкусу своей религиозной атмосферой наш св.Иоанн, и меня радует, что
викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве с помощью
граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В начале октября мы с
тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему, я Вам не говорил, да,
собственно, я и сам только недавно узнал, что он умер и похоронен в
Булони, по странному стечению обстоятельств, о которых было бы долго
сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать
Вам о них". (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) "Сейчас
я читаю "Ньюкомов", получаю от них меньше удовольствия, чем от "Эсмонда".
Быть может, во мне говорит романтик. Время от времени я заглядываю в
Палгрейва и перечитываю старых любимцев". Я продолжал, чувствуя себя
лицемером: "Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных
путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю, но
порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего сада или
по ту сторону Черч-Роуд? И тогда я представляю, насколько труднее Вам, в
Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь нет,
будущее кажется мне лишенным вкуса, словно блюдо в меню, которое
предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит. Если Вы когда-нибудь
вернетесь в Англию..." Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу
припомнить, что я думал сказать.
Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего - даже
рождественской открытки. Зато, как я и ожидал, пришла открытка из
Коффифонтейна, довольно неожиданная - старая церковь в конце большого
поля, занесенного снегом, а также комическая открытка от майора Чарджа,
изображающая вазу с золотыми рыбками, которых кормит Дед Мороз. Чтобы
сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал мне
отрывной календарь, где каждый месяц украшал какой-нибудь шедевр
британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком
"ОМО". А 23 декабря почтальон принес большой конверт; когда я вскрыл его
за завтраком, из него полетели серебристые блестки прямо мне в тарелку,
так что я не смог доесть джем. Блестки осыпались с Эйфелевой башни, на
которую карабкался Дед Мороз с мешком за спиной. Под типографской надписью
"Meilleurs Voeux" [наилучшие пожелания (франц.)] стояло только имя,
написанное печатными буквами, - ВОРДСВОРТ. Стало быть, он виделся в Париже
с тетушкой, иначе откуда бы он взял мой адрес. Пока я служил в банке, я
всегда посылал моим лучшим клиентам фирменные рождественские открытки с
гербом банка на конверте и изображением главного отделения в Чипсайде или
фотографией правления директоров. Теперь, будучи в отставке, я мало кому
посылал поздравления с Рождеством. Разумеется, мисс Кин и, хочешь не
хочешь, майору Чарджу. Поздравлял я также моего врача, дантиста, викария
св.Иоанна и бывшего старшего кассира моего банка, ныне управляющего
Ноттингемским отделением.
Год назад ко мне на рождественский обед приехала моя матушка, я
обошелся без помощи ресторана и под ее руководством вполне успешно
приготовил индейку; затем мы посидели молча, как чужие люди в ресторане,
оба чувствуя, что переели, а в десять она ушла домой. Позже, как повелось,
я отправился в церковь на полуночную службу с рождественскими
песнопениями. В этом году, не имея желания возиться с приготовлением обеда
для себя одного, я заказал столик в ресторане недалеко от аббатства на
углу Латимер-роуд. Как выяснилось, я совершил ошибку. Я не знал, что
ресторан готовит специальное меню - индейку и плам-пудинг, - чтобы
привлечь к себе всех тоскующих одиночек со всего Саутвуда. Прежде чем уйти
из дому, я набрал тетушкин номер в напрасной надежде, что она вдруг
вернулась к Рождеству, но телефон звонил и звонил в пустой квартире, и я
представил, какое поднялось в ответ треньканье всего венецианского стекла.
Первым, кого я увидел, войдя в ресторан, тесный, с тяжелыми балками,
витражными окнами и веточкой омелы в безопасном месте, над туалетной
комнатой, был адмирал, сидевший в полном одиночестве. Он, видимо, пообедал
рано, на голове у него красовалась алая бумажная корона, а на тарелке
рядом с остатками плам-пудинга лежала разорванная хлопушка. Я поклонился,
и он сердито рявкнул: "Кто такой?" За столиком подальше я увидел майора
Чарджа, который, нахмурив брови, изучал, как кажется, политическую
брошюру.
- Я - Пуллинг, - ответил я.
- Пуллинг?
- Бывший управляющий банком.
Лицо под нахлобученной красной шляпой было сердито-багровым, на столе
стояла бутылка из-под кьянти.
- Счастливого Рождества, адмирал.
- Господи помилуй, - откликнулся он, - вы что, газет не читаете?
Я ухитрился протиснуться между столиками, хотя проход был очень узок,
и, к огорчению своему, убедился, что столик мне оставили рядом со столиком
майора Чарджа.
- Добрый вечер, майор, - приветствовал я его. Я уже начал подумывать,
не единственный ли я здесь штатский.
- У меня к вам просьба, - начал майор.
- Разумеется... чем могу... Боюсь, я уже не так внимательно слежу за
ценами на фондовой бирже...
- Какая фондовая биржа? Неужели вы думаете, я способен иметь дело с
Сити? Они продали нашу страну в рабство. Я говорю о моих рыбках.
Тут нас прервала мисс Трумен, которая подошла, чтобы принять у меня
заказ. Вероятно желая воодушевить своим примером посетителей, она надела
бумажную шляпу, отдаленно напоминающую военную, но при этом желтого цвета.
Этой крупной, громкоголосой женщине нравилось, чтобы ее называли Питер.
Тесный ресторанчик, казалось, с трудом вмещал ее и ее партнершу - женщину
по имени Нэнси, тихую, застенчивую, которая лишь изредка появлялась, как в
раме, в окошке раздаточной.
Она заслонила собой всю перспективу, и мне ничего не оставалось, как
сделать ей комплимент по поводу ее головного убора.
- Как в прежние времена, - с довольным видом сказала она, и я вспомнил,
что она была офицером женских частей военно-морского флота.
Какие двойственные я испытывал чувства! Я вдруг осознал, до какой
степени перевернула тетушка мою жизнь. Ведь вот меня окружает знакомый мне
мир - тесный маленький мирок стареющих людей, куда мечтает возвратиться
мисс Кин, где опасности встречаются только в газетах, где кардинальной
переменой может быть только смена правительства, а величайший скандал...
мне вспоминается лишь один случай с протратившимся клерком, который
просадил слишком много денег на состязании борзых в Эрлз-Корте. Этот
уголок был моей родиной в большей мере, чем вся Англия; я никогда не видел
Чертовых мельниц и не бывал на северных пустошах, но здесь я был по-своему
счастлив. И в то же время я взирал на Питера, то бишь на мисс Трумен,
ироническим оком, как будто я перенял у тетушки ее видение и смотрел
вокруг ее глазами. По ту сторону Латимер-роуд лежал другой мир - мир
Вордсворта, и Каррана, и мсье Дамбреза, и полковника Хакима, и
таинственного мистера Висконти, который переоделся монсеньером, чтобы
удрать от союзных войск. Но кроме того, еще и мир моего отца, который со
словами "Долли! Куколка!" испустил последний вздох на полу в гостинице и
снискал вечную любовь мисс Патерсон тем, что умер в ее объятиях. К кому
мне было обратиться за визой в эту страну теперь, когда тетушка исчезла?
- Вам фирменный рождественский обед, мистер Пуллинг?
- Боюсь, что плам-пудинга мне не осилить.
- Нэнси испекла потрясающие сладкие пирожки.
- Так и быть, один пирожок, - согласился я, - ради Рождества.
Мисс Трумен удалилась враскачку, как заправский моряк, а я повернулся к
майору Чарджу.
- Вы что-то начали говорить?..
- На Новый год я уезжаю. На семинар в Чешем. Кому-то надо отдать рыб на
пансион. Приходящей служанке я их доверить не могу. Я подумывал о Питере,
но она тоже как-никак женщина. Сами видите, как она нас пичкает. Любой
предлог, чтобы насесть. Чего доброго, и козявок моих закормит.
- Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашими рыбками?
- Я же присматривал за вашими георгинами.
И чуть их совсем не засушил, подумал я, но пришлось сказать:
- Да, конечно, я возьму их.
- Я принесу корм. Давайте одну чайную ложку в день. И не обращайте
внимания, если они будут тыкаться мордами в стекло. Они не понимают, что
им полезно, а что вредно.
- Я буду бессердечен, - пообещал я и отмахнулся от черепахового супа -
он был мне знаком до тошноты. Слишком часто я откупоривал бутылку с
черепаховым супом, когда мне уже не хотелось даже яиц. - Что за семинар?
- Проблемы империи. - Он сердито вытаращил на меня глаза, как будто я
уже успел высказать в ответ глупость или неодобрение.
- Я думал, мы от них уже избавились.
- Временный приступ паники, - отрывисто бросил он и, как штыком,
проколол индейку.
Я безусловно предпочел бы иметь клиентом его, а не Каррана. Майор
никогда не стал бы одолевать меня просьбами о превышении кредита, он жил,
стараясь не выходить за границы своей пенсии; он был порядочный человек,
хотя взгляды его и были мне антипатичны. Мне вдруг представилось, как
мистер Висконти танцует с тетушкой в общей зале борделя, расположенного
позади "Мессаджеро", после того, как он обвел вокруг пальца Ватикан и
короля Саудовской Аравии и нанес большой урон банкам Италии. Неужели
секрет долгой молодости известен только преступным натурам?
- Вас искал какой-то человек, - после продолжительной паузы произнес
майор Чардж.
Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери.
Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся
уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее.
- Какой человек?
- Вы ушли на почту - так я предполагаю. Во всяком случае, в конце
Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо.
- Что ему было нужно?
- Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже
рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что
пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу.
Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность
узнать о тетушке.
- Он был черный? - спросил я.
- Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет.
- Он не назвал себя?
- Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я
понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни
в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел.
Единственное, что я мог ему сказать, - это что вы наверняка пойдете на
рождественскую службу к Святому Иоанну.
- Кто бы это мог быть... - пробормотал я.
Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки
Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда
мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны
были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от
большой порции глазури на коньяке.
- Настоящий "Реми Мартен" добавляла, - сообщила мисс Трумен. - Вы еще
не дернули вашу хлопушку.
- Давайте дернем вместе, Питер, - осмелев, предложил я.
Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол
покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не
шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим
смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой
дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму
крохотного горшочка со свистом в ручке.
- Матросский юмор, - добродушно проговорила мисс Трумен.
- Святки, - произнес майор. Он извлек еще один хрип. - Слышишь - ангелы
поют! [начало рождественской службы] - Тон у него был такой свирепый,
будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на
Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на
самой любви.
Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда
начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской
католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать
рождественскую службу, когда стал управляющим банком - это мне придавало
стабильный семейный вид в глазах окружающих, - и, хотя в отличие от
тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества,
поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства.
Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется
временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник
нашей несостоятельности, грустный, но утешительный.
Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887
году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный
бедное-бедное изуродованное тело. Только мы с консьержем...
- Вы удивительно постоянны, - проговорила тетушка, и замечание ее
отнюдь не прозвучало как похвала.
- Никто меня больше так не называл - Долли, - добавила мисс Патерсон, -
но во время войны, когда мне пришлось скрывать свое настоящее имя, я
позволила называть меня Poupee [кукла (франц.)].
- Боже праведный, зачем вам понадобился псевдоним?
- Времена были тревожные, - ответила мисс Патерсон и принялась искать
перчатки.
Меня возмутило поведение тетушки по отношению к мисс Патерсон, и в моей
душе все еще горел медленный огонь глухого гнева, когда мы во второй, и
последний, раз отправились обедать на безлюдный вокзал. Веселые,
истрепанные морем рыбачьи суденышки лежали на пирсе, и у каждого на борту
были краской выведены благочестивые изречения вроде "Dieu benit la
Famille" [Бог благословил семью (франц.)] и "Dieu a Bien Fait" [Бог
сотворил благо (франц.)]; я задавал себе вопрос - большая ли помощь от
этих девизов, когда на Канале бушует шторм. В воздухе стоял все тот же
запах мазута и рыбы, и так же подходил никому не нужный поезд из Лиона, а
в ресторане у стойки торчал тот же ворчливый англичанин с тем же спутником
и тем же псом, и из-за них ресторан казался еще более пустым, как будто
других посетителей тут не бывало.
- Ты очень молчалив, Генри, - произнесла тетушка.
- Мне есть над чем подумать.
- Тебя совершенно очаровала эта несчастная замухрышка, - упрекнула меня
тетя.
- Меня растрогала встреча с той, которая любила моего отца.
- Его любили многие женщины.
- Я имею в виду - любила его по-настоящему.
- Это сентиментальное существо? Да она не знает, что такое любить.
- А вы знаете? - Я дал волю своему гневу.
- Думаю, у меня больше опыта в этом отношении, чем у тебя, -
невозмутимо, с рассчитанной жестокостью отпарировала тетя Августа.
Мне нечего было возразить: я даже не ответил на последнее письмо мисс
Кин. Тетушка сидела напротив меня за своей тарелкой с удовлетворенным
видом. Прежде чем приняться за камбалу, она съела полагавшиеся к ней
креветки - одну за другой, ей нравилось каждое блюдо в отдельности, и она
никуда не спешила.
Возможно, она и в самом деле имела право презирать мисс Патерсон. Я
подумал о Карране, мсье Дамбрезе, мистере Висконти - они жили в моем
воображении, будучи сотворены и поселены там ею; даже бедный дядя Джо,
ползущий к уборной. Она была животворной личностью. К жизни пробудилась
даже мисс Патерсон под действием жестоких тетушкиных вопросов. Заговори
вдруг тетушка с кем-нибудь обо мне, и легко вообразить, какой вышел бы
рассказ из моих георгинов, из моих нелепых нежных чувств к Тули и моего
беспорочного прошлого, - даже я ожил бы до какой-то степени, и
нарисованный ею образ, несомненно, был бы куда ярче меня подлинного.
Бессмысленно было сетовать на тетушкину жестокость. В одной книге про
Чарлза Диккенса я прочитал, что автор не должен испытывать привязанности к
своим персонажам, он должен обращаться с ними без всякой жалости. В основе
акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм. Поэтому-то жена
и любовница Диккенса должны были страдать для того, чтобы он мог создавать
свои романы и наживать состояние. Состояние банковского служащего хотя бы
не в такой мере запятнано себялюбием. Моя профессия не принадлежит к числу
разрушительных. Банковский управляющий не оставляет позади себя шлейфа из
страдальцев. Где-то теперь Карран? И цел ли Вордсворт?
- Рассказывала я тебе, - вдруг спросила тетушка, - про человека по
имени Чарлз Поттифер? Он на свой лад цеплялся за мертвеца с той же
страстью, что и твоя мисс Патерсон. Только в его случае мертвецом был он
сам.
- Только не сегодня, - взмолился я. - На сегодня хватит истории смерти
моего отца.
- И она неплохо ее рассказала, - снисходительно одобрила тетушка. -
Хотя на ее месте я бы рассказала ее во сто крат лучше. Но я тебя
предупреждаю: когда-нибудь ты пожалеешь, что отказался выслушать мою
историю.
- Какую? - спросил я, думая по-прежнему об отце.
- Историю Чарлза Поттифера, разумеется.
- В другой раз, тетушка Августа.
- Напрасно ты так самонадеянно веришь в наличие другого раза, -
возразила тетушка и так громко потребовала счет, что собака у стойки
залаяла.
Тетушка не вернулась вместе со мной в Англию паромом, как я ожидал. За
завтраком она объявила, что едет поездом в Париж.
- Я должна уладить кое-какие дела, - объяснила она; я вспомнил ее
зловещее предупреждение накануне вечером и заключил - ошибочно, как
выяснилось потом, - что ее посетило предчувствие смерти.
- А меня вы не приглашаете с собой?
- Нет, - отрезала она. - Судя по тому, как ты вчера со мной
разговаривал, тебе на какое-то время надо от меня отдохнуть.
Ее явно оскорбил мой отказ выслушать историю про Чарлза Поттифера.
Я посадил ее в поезд, и на прощание она запечатлела на моей щеке
наипрохладнейший из поцелуев.
- Я не хотел вас обидеть, тетя Августа, - сказал я.
- Ты больше похож на отца, чем на мать. Он считал, что, помимо
написанного на страницах Вальтера Скотта, ничто больше не представляет
интереса.
- А моя мать? - быстро спросил я в надежде, что наконец получу ключ к
загадке.
- Она тщетно пыталась прочесть "Роб Роя". Она нежно любила твоего отца
и хотела угодить ему, но "Роб Рой" был свыше ее сил.
- Почему она не вышла-за него замуж?
- У нее не было предрасположения к жизни в Хайгейте. Не купишь ли мне
"Фигаро", пока ты не ушел?
После того как я сходил в киоск, она дала мне ключи от своей квартиры.
- Если я задержусь, - сказала она, - может быть, я попрошу тебя
что-нибудь прислать или просто загляни проверить, все ли в порядке. Я
напишу хозяину и скажу, что ключи у тебя.
Я вернулся в Лондон паромом. Еще два дня назад я любовался из окна
поезда на золотистую Англию, расстилавшуюся вдоль полотна, но сейчас
картина резко переменилась: Англия теперь лежала за окном сырая,
промозглая, серая, как кладбищенский двор, поезд под проливным дождем
медленно тащился из Дувра к Чаринг-Кросс. Одно окно не закрывалось до
конца, и в купе около стенки набралась лужица. В углу напротив меня
беспрерывно чихала какая-то женщина, а я пытался читать "Дейли телеграф".
Нависла угроза забастовки машиностроительных предприятий, приостановили
работу мойщики на какой-то ведущей фабрике, выпускающей стеклоочистители.
Машины на всех заводах, принадлежащих "Бритиш мотор корпорейшн", стояли на
конвейере без "дворников". Экспортные цены падали, фунт тоже.
Наконец я перешел, пропустив судебные новости, к сообщениям о смерти,
но в этой колонке ничего интересного не оказалось. Гвоздем этой жалкой
программы был некто сэр Освальд Ньюмен, умерший в возрасте 72 лет. Он был
главным арбитром во всех строительных дебатах в пятидесятые годы, уже
после того, как ушел в отставку из министерства общественных работ, где
занимал пост непременного секретаря. В 1928 году он женился на Розе Эркерт
и имел от нее троих сыновей, она пережила его. Старший сын теперь был
секретарем Международной федерации термоэлементов и кавалером ордена
Британской империи. Я подумал о моем отце, который прошептал "Долли!
Куколка моя!" и умер на полу гостиницы в Верхнем городе, не успев
встретиться с сэром Освальдом Ньюменом на строительных дебатах, которые,
впрочем, может быть, отца вовсе и не касались.
Отец всегда был в хороших отношениях со своими рабочими - так говорила
мне матушка. Лень и добродушие часто сопутствуют друг другу. Он не
скупился на рождественские премии и никогда не чувствовал охоты спорить
из-за грошовой надбавки. Я поглядел в окно и увидел не Англию сэра
Освальда Ньюмена, а могилу моего отца в дождливой мгле и молящуюся над ней
мисс Патерсон, и я позавидовал его необъяснимой способности притягивать
женскую любовь. Любила ли Роза Ньюмен сэра Освальда и своего сына,
кавалера ордена Британской империи?
Я отпер дверь и вошел в дом. Я отсутствовал всего двое суток, но дом
сразу, как капризная женщина, приобрел демонстративно заброшенный вид.
Осенью пыль скапливается быстро, даже при закрытых окнах. Я знал наизусть
все, что сейчас последует, - звонок в ресторанчик, осмотр георгинов, если
прекратится дождь. Быть может, майор Чардж захочет переброситься со мной
словечком через изгородь. "Долли! Куколка моя!" - прошептал отец, умирая в
маленькой гостинице, а я в это время лежал в своей детской в Хайгейте, и
рядом стоял ночник, чтобы разгонять страхи, всегда одолевавшие меня после
того, как мама - или то была приемная мать? - уходила, чмокнув меня на
прощание. Я боялся взломщиков и индийских душителей [существовавшие в
Индии XIX в. секты религиозных фанатиков, душивших и грабивших свои
жертвы], змей, пожаров и Джека Потрошителя [оставшийся неизвестным
преступник, совершивший ряд убийств в Лондоне в конце XIX в.], хотя
бояться мне следовало предстоящих тридцати лет работы в банке, и
укрупнения банков, и преждевременного ухода в отставку, и "Траура по
королю Альберту".
Прошел месяц, но никаких известий от тетушки не поступало. Я несколько
раз звонил ей на квартиру, но никто не брал трубку. Я пытался увлечься
романами Теккерея, но ему не хватало непосредственности тетушкиных
рассказов. Как она и предвидела, я даже пожалел, что отказался выслушать
историю о Чарлзе Поттифере. Теперь, когда я лежал без сна или сидел на
кухне, ожидая, чтобы закипел чайник, или когда "Ньюкомы" [роман
У.Теккерея] валились у меня из рук, я жил воспоминаниями о Карране, мсье
Дамбрезе и мистере Висконти. Они населяли мое одиночество. Прошло шесть
недель, от тетушки не было никаких вестей, и я забеспокоился - а что,
если, как мой отец, она умерла на чужбине? Я даже позвонил в "Сент-Джеймс
и Олбани" - впервые с тех пор, как оставил службу в банке, я звонил за
границу. Я нервничал, когда говорил в трубку, стесняясь моего неважного
французского, как будто микрофон усиливал ошибки. Регистраторша сообщила,
что моей тетушки нет, она выехала три недели назад в Шербур.
- В Шербур?
- Чтобы поспеть на пароход, - ответил голос, и связь прервалась, прежде
чем я успел спросить, на какой пароход.
И тут я испугался, что тетушка покинула меня навсегда. Она вошла в мою
жизнь только затем, чтобы перевернуть ее. У меня пропал интерес к
георгинам. Когда они начали зарастать сорняками, у меня появилось
искушение махнуть на них рукой. Однажды я даже согласился от скуки на
приглашение майора Чарджа посетить политический митинг: оказалось, это был
митинг лоялистов Британской империи, и я заподозрил, что именно от майора
организация эта узнала мой адрес для посылки брошюр. Я увидел там
нескольких своих бывших клиентов, в том числе адмирала, и впервые
порадовался, что ушел в отставку. Управляющему банком не положено иметь
серьезные политические пристрастия, в особенности эксцентричные; с какой
быстротой облетела бы Саутвуд весть о моем присутствии здесь. А сейчас,
если мои бывшие клиенты и обращали на меня взгляд, то с недоумением - как
будто не могли припомнить, когда и при каких обстоятельствах мы
встречались. Я, как официант в выходной день, в сущности, остался
неузнанным. Непривычное ощущение для человека, прежде находившегося в
центре саутвудской жизни. Дома, поднимаясь наверх в спальню, я чувствовал
себя призраком, прозрачным, как вода. Карран был куда более реальным, чем
я. Я даже испытал что-то похожее на удивление, видя свое отражение в
зеркале.
Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за письмо
к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило
написанное, но письмо, приводимое ниже, все равно разнится множеством
мелочей от того, которое я послал. "Дорогая моя мисс Кин", - читаю я в
черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул "моя", так как слово
подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на которую я
никогда не притязал. "Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще не
прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу не
порадоваться (в последующих черновиках я переменил "я" на "мы") тому, что
мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской жизни. У меня не
было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем
приятным вечерам, когда сэр Альфред сидел под Вандервельде, излучая
радушие, а Вы шили, пока мы с ним допивали вино". (Последнюю фразу из
следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.)
"Последний месяц я вел довольно необычную жизнь, по большей части в
обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней далеко от
дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая Святая София.
Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, - мне несравненно больше по
вкусу своей религиозной атмосферой наш св.Иоанн, и меня радует, что
викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве с помощью
граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В начале октября мы с
тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему, я Вам не говорил, да,
собственно, я и сам только недавно узнал, что он умер и похоронен в
Булони, по странному стечению обстоятельств, о которых было бы долго
сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать
Вам о них". (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) "Сейчас
я читаю "Ньюкомов", получаю от них меньше удовольствия, чем от "Эсмонда".
Быть может, во мне говорит романтик. Время от времени я заглядываю в
Палгрейва и перечитываю старых любимцев". Я продолжал, чувствуя себя
лицемером: "Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных
путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю, но
порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего сада или
по ту сторону Черч-Роуд? И тогда я представляю, насколько труднее Вам, в
Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь нет,
будущее кажется мне лишенным вкуса, словно блюдо в меню, которое
предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит. Если Вы когда-нибудь
вернетесь в Англию..." Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу
припомнить, что я думал сказать.
Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего - даже
рождественской открытки. Зато, как я и ожидал, пришла открытка из
Коффифонтейна, довольно неожиданная - старая церковь в конце большого
поля, занесенного снегом, а также комическая открытка от майора Чарджа,
изображающая вазу с золотыми рыбками, которых кормит Дед Мороз. Чтобы
сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал мне
отрывной календарь, где каждый месяц украшал какой-нибудь шедевр
британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком
"ОМО". А 23 декабря почтальон принес большой конверт; когда я вскрыл его
за завтраком, из него полетели серебристые блестки прямо мне в тарелку,
так что я не смог доесть джем. Блестки осыпались с Эйфелевой башни, на
которую карабкался Дед Мороз с мешком за спиной. Под типографской надписью
"Meilleurs Voeux" [наилучшие пожелания (франц.)] стояло только имя,
написанное печатными буквами, - ВОРДСВОРТ. Стало быть, он виделся в Париже
с тетушкой, иначе откуда бы он взял мой адрес. Пока я служил в банке, я
всегда посылал моим лучшим клиентам фирменные рождественские открытки с
гербом банка на конверте и изображением главного отделения в Чипсайде или
фотографией правления директоров. Теперь, будучи в отставке, я мало кому
посылал поздравления с Рождеством. Разумеется, мисс Кин и, хочешь не
хочешь, майору Чарджу. Поздравлял я также моего врача, дантиста, викария
св.Иоанна и бывшего старшего кассира моего банка, ныне управляющего
Ноттингемским отделением.
Год назад ко мне на рождественский обед приехала моя матушка, я
обошелся без помощи ресторана и под ее руководством вполне успешно
приготовил индейку; затем мы посидели молча, как чужие люди в ресторане,
оба чувствуя, что переели, а в десять она ушла домой. Позже, как повелось,
я отправился в церковь на полуночную службу с рождественскими
песнопениями. В этом году, не имея желания возиться с приготовлением обеда
для себя одного, я заказал столик в ресторане недалеко от аббатства на
углу Латимер-роуд. Как выяснилось, я совершил ошибку. Я не знал, что
ресторан готовит специальное меню - индейку и плам-пудинг, - чтобы
привлечь к себе всех тоскующих одиночек со всего Саутвуда. Прежде чем уйти
из дому, я набрал тетушкин номер в напрасной надежде, что она вдруг
вернулась к Рождеству, но телефон звонил и звонил в пустой квартире, и я
представил, какое поднялось в ответ треньканье всего венецианского стекла.
Первым, кого я увидел, войдя в ресторан, тесный, с тяжелыми балками,
витражными окнами и веточкой омелы в безопасном месте, над туалетной
комнатой, был адмирал, сидевший в полном одиночестве. Он, видимо, пообедал
рано, на голове у него красовалась алая бумажная корона, а на тарелке
рядом с остатками плам-пудинга лежала разорванная хлопушка. Я поклонился,
и он сердито рявкнул: "Кто такой?" За столиком подальше я увидел майора
Чарджа, который, нахмурив брови, изучал, как кажется, политическую
брошюру.
- Я - Пуллинг, - ответил я.
- Пуллинг?
- Бывший управляющий банком.
Лицо под нахлобученной красной шляпой было сердито-багровым, на столе
стояла бутылка из-под кьянти.
- Счастливого Рождества, адмирал.
- Господи помилуй, - откликнулся он, - вы что, газет не читаете?
Я ухитрился протиснуться между столиками, хотя проход был очень узок,
и, к огорчению своему, убедился, что столик мне оставили рядом со столиком
майора Чарджа.
- Добрый вечер, майор, - приветствовал я его. Я уже начал подумывать,
не единственный ли я здесь штатский.
- У меня к вам просьба, - начал майор.
- Разумеется... чем могу... Боюсь, я уже не так внимательно слежу за
ценами на фондовой бирже...
- Какая фондовая биржа? Неужели вы думаете, я способен иметь дело с
Сити? Они продали нашу страну в рабство. Я говорю о моих рыбках.
Тут нас прервала мисс Трумен, которая подошла, чтобы принять у меня
заказ. Вероятно желая воодушевить своим примером посетителей, она надела
бумажную шляпу, отдаленно напоминающую военную, но при этом желтого цвета.
Этой крупной, громкоголосой женщине нравилось, чтобы ее называли Питер.
Тесный ресторанчик, казалось, с трудом вмещал ее и ее партнершу - женщину
по имени Нэнси, тихую, застенчивую, которая лишь изредка появлялась, как в
раме, в окошке раздаточной.
Она заслонила собой всю перспективу, и мне ничего не оставалось, как
сделать ей комплимент по поводу ее головного убора.
- Как в прежние времена, - с довольным видом сказала она, и я вспомнил,
что она была офицером женских частей военно-морского флота.
Какие двойственные я испытывал чувства! Я вдруг осознал, до какой
степени перевернула тетушка мою жизнь. Ведь вот меня окружает знакомый мне
мир - тесный маленький мирок стареющих людей, куда мечтает возвратиться
мисс Кин, где опасности встречаются только в газетах, где кардинальной
переменой может быть только смена правительства, а величайший скандал...
мне вспоминается лишь один случай с протратившимся клерком, который
просадил слишком много денег на состязании борзых в Эрлз-Корте. Этот
уголок был моей родиной в большей мере, чем вся Англия; я никогда не видел
Чертовых мельниц и не бывал на северных пустошах, но здесь я был по-своему
счастлив. И в то же время я взирал на Питера, то бишь на мисс Трумен,
ироническим оком, как будто я перенял у тетушки ее видение и смотрел
вокруг ее глазами. По ту сторону Латимер-роуд лежал другой мир - мир
Вордсворта, и Каррана, и мсье Дамбреза, и полковника Хакима, и
таинственного мистера Висконти, который переоделся монсеньером, чтобы
удрать от союзных войск. Но кроме того, еще и мир моего отца, который со
словами "Долли! Куколка!" испустил последний вздох на полу в гостинице и
снискал вечную любовь мисс Патерсон тем, что умер в ее объятиях. К кому
мне было обратиться за визой в эту страну теперь, когда тетушка исчезла?
- Вам фирменный рождественский обед, мистер Пуллинг?
- Боюсь, что плам-пудинга мне не осилить.
- Нэнси испекла потрясающие сладкие пирожки.
- Так и быть, один пирожок, - согласился я, - ради Рождества.
Мисс Трумен удалилась враскачку, как заправский моряк, а я повернулся к
майору Чарджу.
- Вы что-то начали говорить?..
- На Новый год я уезжаю. На семинар в Чешем. Кому-то надо отдать рыб на
пансион. Приходящей служанке я их доверить не могу. Я подумывал о Питере,
но она тоже как-никак женщина. Сами видите, как она нас пичкает. Любой
предлог, чтобы насесть. Чего доброго, и козявок моих закормит.
- Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашими рыбками?
- Я же присматривал за вашими георгинами.
И чуть их совсем не засушил, подумал я, но пришлось сказать:
- Да, конечно, я возьму их.
- Я принесу корм. Давайте одну чайную ложку в день. И не обращайте
внимания, если они будут тыкаться мордами в стекло. Они не понимают, что
им полезно, а что вредно.
- Я буду бессердечен, - пообещал я и отмахнулся от черепахового супа -
он был мне знаком до тошноты. Слишком часто я откупоривал бутылку с
черепаховым супом, когда мне уже не хотелось даже яиц. - Что за семинар?
- Проблемы империи. - Он сердито вытаращил на меня глаза, как будто я
уже успел высказать в ответ глупость или неодобрение.
- Я думал, мы от них уже избавились.
- Временный приступ паники, - отрывисто бросил он и, как штыком,
проколол индейку.
Я безусловно предпочел бы иметь клиентом его, а не Каррана. Майор
никогда не стал бы одолевать меня просьбами о превышении кредита, он жил,
стараясь не выходить за границы своей пенсии; он был порядочный человек,
хотя взгляды его и были мне антипатичны. Мне вдруг представилось, как
мистер Висконти танцует с тетушкой в общей зале борделя, расположенного
позади "Мессаджеро", после того, как он обвел вокруг пальца Ватикан и
короля Саудовской Аравии и нанес большой урон банкам Италии. Неужели
секрет долгой молодости известен только преступным натурам?
- Вас искал какой-то человек, - после продолжительной паузы произнес
майор Чардж.
Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери.
Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся
уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее.
- Какой человек?
- Вы ушли на почту - так я предполагаю. Во всяком случае, в конце
Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо.
- Что ему было нужно?
- Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже
рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что
пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу.
Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность
узнать о тетушке.
- Он был черный? - спросил я.
- Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет.
- Он не назвал себя?
- Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я
понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни
в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел.
Единственное, что я мог ему сказать, - это что вы наверняка пойдете на
рождественскую службу к Святому Иоанну.
- Кто бы это мог быть... - пробормотал я.
Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки
Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда
мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны
были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от
большой порции глазури на коньяке.
- Настоящий "Реми Мартен" добавляла, - сообщила мисс Трумен. - Вы еще
не дернули вашу хлопушку.
- Давайте дернем вместе, Питер, - осмелев, предложил я.
Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол
покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не
шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим
смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой
дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму
крохотного горшочка со свистом в ручке.
- Матросский юмор, - добродушно проговорила мисс Трумен.
- Святки, - произнес майор. Он извлек еще один хрип. - Слышишь - ангелы
поют! [начало рождественской службы] - Тон у него был такой свирепый,
будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на
Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на
самой любви.
Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда
начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской
католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать
рождественскую службу, когда стал управляющим банком - это мне придавало
стабильный семейный вид в глазах окружающих, - и, хотя в отличие от
тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества,
поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства.
Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется
временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник
нашей несостоятельности, грустный, но утешительный.
Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887
году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный