Страница:
может, без той нежности, какую я испытывала к Каррану, но зато беззаботно,
чего никогда не бывало с мистером Висконти. Самая сильная любовь не значит
самая беззаботная. Сколько мы хохотали с мсье Дамбрезом! Потом-то я,
конечно, поняла, что ему было над чем посмеяться.
Почему меня так неотвязно преследовала мысль о мисс Кин во время
тетушкиного рассказа?
- Вам никогда не доводилось бывать в Коффифонтейне? - спросил я ее.
- Нет, никогда. А что? Где он находится?
- На краю света...
- Весь ужас заключался в том, что мсье Дамбрез никуда далеко не уезжал.
Ни в какую Тулузу. На самом деле он был парижанин. Истина, когда она
раскрылась, заключалась в том, что его жена и, кстати, _четверо_ детей
(один был уже пристроен в почтовое ведомство) жили совсем рядом, на улице
Миромесниль, в десяти минутах ходьбы, если обойти сзади "Сент-Джеймс" и
выйти на улицу Сент-Оноре, и что у него была еще одна любовница в номерах
на первом этаже, точно таких же, как наши (он был человек справедливый),
но только в "Сент-Джеймсе". Уик-энд он проводил с семьей на улице
Миромесниль, а вторник, среду, четверг и пятницу, когда я думала, он
работает, - за садиком, в "Сент-Джеймсе", с девушкой, которую звали Луиза
Дюпон. Надо отдать ему должное, это был своего рода подвиг для человека,
которому было сильно за пятьдесят и который отказался от полной нагрузки
(он был одним из директоров какой-то металлургической фирмы) по причине
слабого здоровья.
- Он был старше, чем я сейчас? - спросил я, не осознав толком, что
говорю.
- Конечно, старше. Той женщине он сказал все то же, что и мне. Она тоже
знала о том, что у него в Тулузе жена, но ей, естественно, и в голову не
приходило, что у него есть любовница, можно сказать, в том же отеле. Он
был человек широкой фантазии и любил женщин критического возраста. Это
было очень счастливое время. Иногда он напоминал мне немного твоего отца -
периоды сонливости сменялись у него буйным взрывом энергии. Позже, когда
все раскрылось, он говорил мне, что всегда думал обо мне как о своей
ночной красавице. Он сказал, что я хороша при ярком электрическом
освещении. А ту, другую, он называл дневной подружкой, хотя она была всего
на год или на два моложе меня. Он был большой распутник и, мне думается,
совсем не на месте в своей металлургической компании.
- Но как вы все обнаружили?
- Он слишком полагался на свою удачу. Все шло гладко целых шесть
месяцев. Если мне надо было сделать покупки, я всегда шла на улицу Риволи,
а на обратном пути, купив все, что нужно, я заходила выпить чашку чаю к
"Смиту" [английские книжные магазины фирмы "У.Х.Смит", торгующие также
канцелярскими товарами, грампластинками, видеокассетами, в которых обычно
имеются маленькие кафе]. Луиза в это время, как правило, была занята. Она
ходила за покупками утром, когда была занята я, так как мсье Дамбрез
никогда не вставал раньше одиннадцати, а из отеля она выходила на улицу
Сент-Оноре. Но однажды его будто бес попутал. Был уик-энд, он повел жену и
двух младших детей в Лувр показать им Пуссена. После музея его семейство
захотело чаю, и жена предложила зайти в "Риц". "Там очень шумно, - сказал
он ей. - "Риц" напоминает клетку, где вместо попугаев множество знатных
чванливых старух. Я знаю одно кафе в саду, где почти всегда пусто". И как
на грех, в тот день мы обе пришли туда - Луиза и я. До этого я никогда не
пила чай в садике между "Сент-Джеймсом" и "Олбани", Луиза тоже, но как
будто чья-то рука - я иногда думаю, хотя я и католичка, что это было
предопределение, - привела нас обеих в тот день в садик. Кроме нас, там
никого не было, а ты сам знаешь, как общительны француженки: вежливый
кивок, "Bonjour, madame" [добрый день, мадам (франц.)], несколько слов о
погоде, такой упоительной, - и буквально через минуту мы уже сидели за
одним столиком, предлагая друг другу сахар и бутерброды, обе очень
довольные тем, что можем поболтать после шести месяцев, проведенных в
номере отеля исключительно в мужском обществе, точнее, в обществе одного
мужчины.
Мы представились друг дружке, и обе заговорили о наших так называемых
мужьях. Нам показалось, что это всего лишь совпадение, когда выяснилось,
что оба работают в одной и той же металлургической фирме.
У мсье Дамбреза, как я вспоминаю, было одно великолепное качество - он
всегда предпочитал говорить правду, когда было можно, и в этом отношении
он был надежнее многих мужчин, которые часто лгут без всякого повода, из
одного лишь тщеславия. "Интересно, знакомы ли они", - произнесла Луиза в
ту самую минуту, когда в сад вошел мсье Дамбрез, а следом за ним весьма
дородная супруга с двумя великовозрастными детьми; ребенок женского пола
слегка косил и явно страдал сенной лихорадкой. Луиза крикнула: "Ахилл!", и
даже сейчас, когда я вспоминаю выражение его лица после того, как он,
обернувшись, увидел нас обеих, сидящих за одним столиком, я не могу
удержаться от улыбки. - Тетушка приложила платочек к глазам. - И от слез
тоже, - добавила она, - потому что это был конец идиллии. Мужчина не
прощает, если оказывается в дурацком положении.
- По-моему, в данном случае прощать должны были вы.
- Нет, дорогой. Я была готова оставить все как было. Луиза тоже
согласилась бы делить его. Что же касается мадам Дамбрез, я не уверена,
что она поняла ситуацию. Его действительно звали Ахилл, и он представил
нас ей как жен своих коллег, директоров металлургической фирмы. Но сам
мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение. Теперь, когда он
бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине, и
это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком - просто ему
хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал, что
его раздели донага и выставили на осмеяние.
- Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека после того, как
обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал?
Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие кулачки. Я думал,
она меня ударит.
- Молокосос! - сказала она, как будто я был школьником. - Мсье Дамбрез
был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать!
Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке.
- Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика.
Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете,
кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие
от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел. Я сказала
мсье Дамбрезу: "Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть я и знаю,
где ты бываешь днем. Это ничего не меняет". Но для него-то разница была
огромная - его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и поэтому
он нас обеих покинул для того, чтобы где-нибудь найти новую тайну. Не
любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого отеля,
как "Сент-Джеймс и Олбани", и это было самое грустное из всего, что он
когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера на
разных этажах в отеле "Риц", на что он ответил: "Лифтер будет знать. И
тогда это не будет настоящей тайной".
Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг осознал, какая
опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто меня, независимо
от моей воли, кто-то заставляет следовать за тетушкой в ее рыцарских
странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово
"рыцарство" подменялось словом "удовольствие".
- Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? - спросил я.
- Там будет видно.
Странная мысль неожиданно пришла мне в голову.
- Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза?
- Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже нет в живых, как и
Каррана, - ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой
глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по меньшей мере восемьдесят
пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что
он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после
драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был
человек, чтоб драться из-за женщины. В каких только передрягах он не
побывал - и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила жизнь
- прямо как дядя Джо.
Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые мне пришло в
голову, что, быть может, одних георгинов недостаточно, чтобы заполнить
досуг человека, ушедшего от дел.
- Я рад, что нашел вас, тетя Августа, - сказал я, поддавшись внезапному
порыву.
Она ответила мне поговоркой, в которой была доля вульгарности,
совершенно для нее не характерной.
- Есть еще порох в пороховницах, - сказала она и улыбнулась так
задорно, бесшабашно и молодо, что я перестал удивляться ревности
Вордсворта.
Восточный экспресс отходил с Лионского вокзала после полуночи. Мы с
тетушкой провели утомительный день - сначала мы ездили в Версаль, который,
как это ни удивительно, тетушка видела впервые (дворец ей показался
довольно безвкусным).
- Я никуда за пределы города не выезжала, пока существовал мсье
Дамбрез, - сказала она. - А до этого, в мой более ранний парижский период,
я была слишком занята.
Меня все больше занимала биография тетушки, и мне хотелось выстроить
разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности.
- А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на
сцену? - спросил я.
Мы стояли на террасе дворца и глядели на озеро, а я думал о том,
насколько Хэмптон-Корт [дворец на берегу Темзы, памятник английской
дворцовой архитектуры эпохи Возрождения; пять жен Генриха VIII жили
поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и сам
король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик XIV.
Англичанину легче отождествить себя с почтенным семьянином, чем с
роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил старую мюзикхолльную
песенку:
На веселой вдове я женился, ей-ей:
Семерых до меня схоронила мужей!
Звался Генрихом каждый предшественник мой -
И выходит, я Генрих Восьмой!
Никто никогда не решился бы написать песенку для мюзик-холла про
короля-солнце.
- На сцену, ты говоришь? - переспросила тетушка рассеянно.
- Да. В Италии.
Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что ей
уже очень много лет.
- Подожди, подожди, да, теперь я вспомнила. Ты имеешь в виду
гастрольную труппу? Это уже было после Парижа. В Париже меня и открыл
мистер Висконти.
- Он был театральный директор?
- Нет, он просто был большим любителем того, что ты так упорно
называешь подмостки. Мы встретились с ним как-то под вечер на улице
Прованс, и он сказал, что у меня большой талант, и уговорил оставить
труппу, в которой я работала. Мы вместе отправились в Милан, где и
началась моя настоящая профессиональная карьера. Все складывалось очень
удачно - останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему дяде Джо, а
он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне большую часть денег. Бедный
старик, я так и вижу, как он все ползет и ползет по коридору по
направлению к уборной. Давай вернемся в Париж и сходим в музей Гревен
[музей восковых фигур]. Мне надо развеяться.
Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон и то,
как она говорила мне, что это и есть ее представление о славе - быть
выставленной у мадам Тюссо в одном из своих собственных нарядов, и я
искренне верю, что она скорее выбрала бы Комнату ужасов [зал в музее
восковых фигур мадам Тюссо, где выставлены фигуры величайших
преступников], чем примирилась с тем, что ее образ останется вовсе
незапечатленным. Идея довольно странная - тетушка была лишена преступной
складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными.
Мне кажется, детское присловье "чья потеря, моя находка" было одной из ее
заповедей.
Я предпочел бы пойти в Лувр, поглядеть Венеру Милосскую и крылатую
Нике, но тетушка встала на дыбы.
- Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей тела, -
просто патология, - заявила она. - Я когда-то знала девушку, которую, так
же как их, разрубили на куски где-то между Северным и Морским вокзалами.
Она познакомилась там, где я работала, с человеком, который занимался
продажей женского белья - так, во всяком случае, он ей сказал, - у него
всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами самых невероятных
фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые из них. Один ей показался
особенно забавным - чашечки в виде двух сцепленных черных рук. Он
пригласил ее поехать с ним в Англию, она расторгла контракт с нашим
патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело (франц.)]. В
газетах его называли "Злодей с железной дороги", и, после того как он
покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в ореоле святости. Как
сказал на суде его защитник, он был воспитан иезуитами и у него было
преувеличенное представление о служении идее девственности, поэтому он
убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло, вели распутный
образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та, что
выбрала легкомысленный бюстгальтер, была обречена, как эти несчастные
мужчины в "Венецианском купце". Он, безусловно, не был обыкновенным
преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его
в часовне на улице Бак, явилась Дева Мария и сказала: "Да станут
праведными неправедные пути", и женщина восприняла эти слова как весть о
его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел
в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так
или иначе, но начался в буквальном смысле культ "добродетельного убийцы",
как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я
поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и
он говорил, что остался только торс - это навсегда отбило у меня охоту
глядеть на мраморные статуи.
Вечером мы пообедали "У Максима" [парижский ресторан], в малом зале,
где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка туда
все же затесалась - на ней была мужская рубашка с галстуком и пиджак, и
говорила она басом. Голос ее гудел, заглушая не только ее спутницу,
щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие
англичане за границей, она, по-видимому, не замечала сидящих вокруг
иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в
ресторане никого не было. Низкий голос как будто чревовещал, и когда я
услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит старому джентльмену с
ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и видно было,
что он с детства приучен не менее тридцати двух раз прожевывать каждый
кусок мяса. "Четвероногие, детка, мне всегда напоминают столы. Настолько
они устойчивей и разумней двуногих: они могут спать стоя". Все, кто
понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика. Он резко
глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего внимания. "Можно
даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно
широкая", - гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. "Да ну тебя,
Эдит!" - воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я не уверен, что
англичанка понимала, что она делает, - она, скорее всего, была
чревовещательницей, не осознавая этого, и, поскольку ее окружали лишь
невежественные иностранцы - а может, слегка опьянев от непривычного для
нее вина, - она перестала себя контролировать.
У нее был хорошо поставленный интеллигентный профессорский голос. Я
ясно представил себе, как она читает лекцию по английской литературе в
одном из старых университетов, и впервые за вечер я отвлекся от тети
Августы. "Дарвин - не тот, другой Дарвин - написал стихи о любви растений
[Дарвин, Эразм (1731-1802) - английский поэт, врач по образованию; в
поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко вообразить,
что можно написать стихи о любви столов. Идея странная, но, подумай,
дорогая, как прелестно - столы, блаженно приникшие друг к другу".
- Почему на тебя все смотрят? - спросила тетушка.
Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно замолчала и
принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все дело в
том, что у меня есть привычка бессознательно шевелить губами, когда я
думаю, и всем присутствующим, кроме моих ближайших соседей, видимо,
показалось, что я автор этого двусмысленного монолога.
- Понятия не имею, - сказал я.
- Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри.
- Ничего странного, я размышляю.
Как бы мне хотелось избавиться от этой привычки. Она, очевидно,
появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта
привычка однажды сыграла со мной предательскую шутку и поставила в
неловкое положение перед женщиной. Звали ее миссис Бленнерхассет - она
была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина,
жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить
консультацию насчет вкладов. И пока я листал папку с ее бумагами, я,
очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая.
В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и, когда я поднял
глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо закончила разговор и
ушла. Позже, к моему удивлению, она пришла снова. Она внесла какие-то
мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций
военного займа, а потом спросила:
- Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали?
Я полагал, что разговор идет о совете, который я дал ей в отношении
государственного сберегательного сертификата.
- Ну конечно, - сказал я. - Это мое искреннее мнение.
- Спасибо, - ответила она. - Вы только не считайте, что я обиделась. Ни
одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой
поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я
по-настоящему люблю моего мужа.
Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала
различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих
невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но
никогда больше не заходила ко мне в кабинет.
В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал
проводнику, чтобы он принес petit dejeuner [ранний завтрак (франц.)] в
восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного
вокзала. Он опаздывал на пять минут, и Восточный экспресс должен был его
дожидаться.
Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел
шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня.
- Привет, парень! - заорал он.
Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской
гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток.
Без всякой охоты я двинулся ему навстречу.
- Что вы здесь делаете? - спросил я.
Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в
обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать.
- Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, -
сказал Вордсворт.
Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку.
- Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. - Он говорил так, будто мы с
ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. - Вы не
облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? - Он диким взглядом обшарил поезд.
- Где этот девочка?
- Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе.
- Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите Вордсворт сюда
пришел.
- Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое
путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня.
Я протянул ему пятьдесят франков.
- Дашбаш не надо, - заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку,
а другой ловко подхватил банкноту. - Надо мой маленький детка.
Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и
я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня
за руку. Силы у него было хоть отбавляй.
- Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, - обвинил он меня.
- Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери.
- Никакой собачий кутерьма?
- Никакой, - ответил я; мне было отвратительно это его выражение. -
Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара?
- Для прыг-прыг нету стара, - сказал он. - Вы ей говорите, чтобы она
приходил обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный
слова. Говорите она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда
детка нет.
Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот
тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня. Я стоял на верхней
ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из
Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он
плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все
пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего
вагона, он вдруг запел:
Спи сладко, детка,
Смотри минутка -
Потом засыпай.
Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил
Вордсворта позади.
Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному
купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела
незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна,
махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко
переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания.
Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем
тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены,
длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам.
Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками,
отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно,
как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних
пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а
глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны.
Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя
нередко причина этого могла быть более прозаическая - близорукость или
даже запор. Улыбка ее - когда она поняла, что я не посторонний,
ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась - показалась мне
удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто
кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как
приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из
джунглей тигра.
Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито
слезами.
- Дружочек мой дорогой, - пробормотала она. - Хоть поглядела на него в
последний раз. В моем возрасте всего можно ждать.
- Я думал, эта глава закончена, - сказал я неодобрительно и добавил
специально для девушки: - Тетя Августа.
- Наверняка знать никому не дано, - ответила тетушка, а затем, указывая
на девушку, сказала: - Это номер семьдесят первый.
- Семьдесят первый?
- Соседнее купе. Как вас зовут, детка?
- Тули, - сказала девушка.
Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно - трудно
сказать.
- Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая?
- En passant [проездом (франц.)], - сказала девушка с американским
акцентом.
- Она едет в Катманду, - пояснила тетушка.
- Это, если не ошибаюсь, в Непале.
- Кажется, так и есть, - ответила девушка. - Что-то в этом роде.
- Мы тут с ней говорили о том, что... Простите, дорогая, повторите, как
ваше имя?
- Тули.
- Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе. Генри,
что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До
турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня.
- У меня полно молочного шоколада, - сказала девушка. - И немного
ветчины.
- А что, если захочется пить?
- У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться.
- Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде,
с мистером Висконти и генералом Абдулом... Икра, шампанское. Мы буквально
жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи.
- Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И
шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, - сказала
девушка.
- Проводник по крайней мере обещал нам утром кофе и croissants [булочки
(франц.)], - сказал я.
- Я постараюсь поспать подольше, - заявила тетушка. - А потом на
станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, - добавила она.
- Кто такой Марио? - спросил я.
- Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, - сказала всезнающая
девушка.
- Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета
снегом, - сказала тетушка. - Почти как некоторых людей можно выносить
только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы
достаточно взрослые и за вами не надо присматривать.
Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной
уверенности, что я вдруг не обернусь тигром.
- Я тоже сейчас на боковую, - сказала она. - Жутко люблю поспать.
Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было
всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке.
- Оказывается, еще нет часу, - сказала она нерешительно. - Я, пожалуй,
приму таблетку.
- Уснете и так, - заявила тетушка тоном, не допускающим возражений.
Я проснулся, когда поезд отходил от станции в Лозанне. Я увидел озеро
между двумя многоэтажными жилыми домами, мелькнула красочная реклама
чего никогда не бывало с мистером Висконти. Самая сильная любовь не значит
самая беззаботная. Сколько мы хохотали с мсье Дамбрезом! Потом-то я,
конечно, поняла, что ему было над чем посмеяться.
Почему меня так неотвязно преследовала мысль о мисс Кин во время
тетушкиного рассказа?
- Вам никогда не доводилось бывать в Коффифонтейне? - спросил я ее.
- Нет, никогда. А что? Где он находится?
- На краю света...
- Весь ужас заключался в том, что мсье Дамбрез никуда далеко не уезжал.
Ни в какую Тулузу. На самом деле он был парижанин. Истина, когда она
раскрылась, заключалась в том, что его жена и, кстати, _четверо_ детей
(один был уже пристроен в почтовое ведомство) жили совсем рядом, на улице
Миромесниль, в десяти минутах ходьбы, если обойти сзади "Сент-Джеймс" и
выйти на улицу Сент-Оноре, и что у него была еще одна любовница в номерах
на первом этаже, точно таких же, как наши (он был человек справедливый),
но только в "Сент-Джеймсе". Уик-энд он проводил с семьей на улице
Миромесниль, а вторник, среду, четверг и пятницу, когда я думала, он
работает, - за садиком, в "Сент-Джеймсе", с девушкой, которую звали Луиза
Дюпон. Надо отдать ему должное, это был своего рода подвиг для человека,
которому было сильно за пятьдесят и который отказался от полной нагрузки
(он был одним из директоров какой-то металлургической фирмы) по причине
слабого здоровья.
- Он был старше, чем я сейчас? - спросил я, не осознав толком, что
говорю.
- Конечно, старше. Той женщине он сказал все то же, что и мне. Она тоже
знала о том, что у него в Тулузе жена, но ей, естественно, и в голову не
приходило, что у него есть любовница, можно сказать, в том же отеле. Он
был человек широкой фантазии и любил женщин критического возраста. Это
было очень счастливое время. Иногда он напоминал мне немного твоего отца -
периоды сонливости сменялись у него буйным взрывом энергии. Позже, когда
все раскрылось, он говорил мне, что всегда думал обо мне как о своей
ночной красавице. Он сказал, что я хороша при ярком электрическом
освещении. А ту, другую, он называл дневной подружкой, хотя она была всего
на год или на два моложе меня. Он был большой распутник и, мне думается,
совсем не на месте в своей металлургической компании.
- Но как вы все обнаружили?
- Он слишком полагался на свою удачу. Все шло гладко целых шесть
месяцев. Если мне надо было сделать покупки, я всегда шла на улицу Риволи,
а на обратном пути, купив все, что нужно, я заходила выпить чашку чаю к
"Смиту" [английские книжные магазины фирмы "У.Х.Смит", торгующие также
канцелярскими товарами, грампластинками, видеокассетами, в которых обычно
имеются маленькие кафе]. Луиза в это время, как правило, была занята. Она
ходила за покупками утром, когда была занята я, так как мсье Дамбрез
никогда не вставал раньше одиннадцати, а из отеля она выходила на улицу
Сент-Оноре. Но однажды его будто бес попутал. Был уик-энд, он повел жену и
двух младших детей в Лувр показать им Пуссена. После музея его семейство
захотело чаю, и жена предложила зайти в "Риц". "Там очень шумно, - сказал
он ей. - "Риц" напоминает клетку, где вместо попугаев множество знатных
чванливых старух. Я знаю одно кафе в саду, где почти всегда пусто". И как
на грех, в тот день мы обе пришли туда - Луиза и я. До этого я никогда не
пила чай в садике между "Сент-Джеймсом" и "Олбани", Луиза тоже, но как
будто чья-то рука - я иногда думаю, хотя я и католичка, что это было
предопределение, - привела нас обеих в тот день в садик. Кроме нас, там
никого не было, а ты сам знаешь, как общительны француженки: вежливый
кивок, "Bonjour, madame" [добрый день, мадам (франц.)], несколько слов о
погоде, такой упоительной, - и буквально через минуту мы уже сидели за
одним столиком, предлагая друг другу сахар и бутерброды, обе очень
довольные тем, что можем поболтать после шести месяцев, проведенных в
номере отеля исключительно в мужском обществе, точнее, в обществе одного
мужчины.
Мы представились друг дружке, и обе заговорили о наших так называемых
мужьях. Нам показалось, что это всего лишь совпадение, когда выяснилось,
что оба работают в одной и той же металлургической фирме.
У мсье Дамбреза, как я вспоминаю, было одно великолепное качество - он
всегда предпочитал говорить правду, когда было можно, и в этом отношении
он был надежнее многих мужчин, которые часто лгут без всякого повода, из
одного лишь тщеславия. "Интересно, знакомы ли они", - произнесла Луиза в
ту самую минуту, когда в сад вошел мсье Дамбрез, а следом за ним весьма
дородная супруга с двумя великовозрастными детьми; ребенок женского пола
слегка косил и явно страдал сенной лихорадкой. Луиза крикнула: "Ахилл!", и
даже сейчас, когда я вспоминаю выражение его лица после того, как он,
обернувшись, увидел нас обеих, сидящих за одним столиком, я не могу
удержаться от улыбки. - Тетушка приложила платочек к глазам. - И от слез
тоже, - добавила она, - потому что это был конец идиллии. Мужчина не
прощает, если оказывается в дурацком положении.
- По-моему, в данном случае прощать должны были вы.
- Нет, дорогой. Я была готова оставить все как было. Луиза тоже
согласилась бы делить его. Что же касается мадам Дамбрез, я не уверена,
что она поняла ситуацию. Его действительно звали Ахилл, и он представил
нас ей как жен своих коллег, директоров металлургической фирмы. Но сам
мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение. Теперь, когда он
бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине, и
это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком - просто ему
хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал, что
его раздели донага и выставили на осмеяние.
- Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека после того, как
обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал?
Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие кулачки. Я думал,
она меня ударит.
- Молокосос! - сказала она, как будто я был школьником. - Мсье Дамбрез
был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать!
Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке.
- Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика.
Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете,
кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие
от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел. Я сказала
мсье Дамбрезу: "Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть я и знаю,
где ты бываешь днем. Это ничего не меняет". Но для него-то разница была
огромная - его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и поэтому
он нас обеих покинул для того, чтобы где-нибудь найти новую тайну. Не
любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого отеля,
как "Сент-Джеймс и Олбани", и это было самое грустное из всего, что он
когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера на
разных этажах в отеле "Риц", на что он ответил: "Лифтер будет знать. И
тогда это не будет настоящей тайной".
Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг осознал, какая
опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто меня, независимо
от моей воли, кто-то заставляет следовать за тетушкой в ее рыцарских
странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово
"рыцарство" подменялось словом "удовольствие".
- Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? - спросил я.
- Там будет видно.
Странная мысль неожиданно пришла мне в голову.
- Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза?
- Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже нет в живых, как и
Каррана, - ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой
глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по меньшей мере восемьдесят
пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что
он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после
драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был
человек, чтоб драться из-за женщины. В каких только передрягах он не
побывал - и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила жизнь
- прямо как дядя Джо.
Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые мне пришло в
голову, что, быть может, одних георгинов недостаточно, чтобы заполнить
досуг человека, ушедшего от дел.
- Я рад, что нашел вас, тетя Августа, - сказал я, поддавшись внезапному
порыву.
Она ответила мне поговоркой, в которой была доля вульгарности,
совершенно для нее не характерной.
- Есть еще порох в пороховницах, - сказала она и улыбнулась так
задорно, бесшабашно и молодо, что я перестал удивляться ревности
Вордсворта.
Восточный экспресс отходил с Лионского вокзала после полуночи. Мы с
тетушкой провели утомительный день - сначала мы ездили в Версаль, который,
как это ни удивительно, тетушка видела впервые (дворец ей показался
довольно безвкусным).
- Я никуда за пределы города не выезжала, пока существовал мсье
Дамбрез, - сказала она. - А до этого, в мой более ранний парижский период,
я была слишком занята.
Меня все больше занимала биография тетушки, и мне хотелось выстроить
разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности.
- А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на
сцену? - спросил я.
Мы стояли на террасе дворца и глядели на озеро, а я думал о том,
насколько Хэмптон-Корт [дворец на берегу Темзы, памятник английской
дворцовой архитектуры эпохи Возрождения; пять жен Генриха VIII жили
поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и сам
король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик XIV.
Англичанину легче отождествить себя с почтенным семьянином, чем с
роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил старую мюзикхолльную
песенку:
На веселой вдове я женился, ей-ей:
Семерых до меня схоронила мужей!
Звался Генрихом каждый предшественник мой -
И выходит, я Генрих Восьмой!
Никто никогда не решился бы написать песенку для мюзик-холла про
короля-солнце.
- На сцену, ты говоришь? - переспросила тетушка рассеянно.
- Да. В Италии.
Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что ей
уже очень много лет.
- Подожди, подожди, да, теперь я вспомнила. Ты имеешь в виду
гастрольную труппу? Это уже было после Парижа. В Париже меня и открыл
мистер Висконти.
- Он был театральный директор?
- Нет, он просто был большим любителем того, что ты так упорно
называешь подмостки. Мы встретились с ним как-то под вечер на улице
Прованс, и он сказал, что у меня большой талант, и уговорил оставить
труппу, в которой я работала. Мы вместе отправились в Милан, где и
началась моя настоящая профессиональная карьера. Все складывалось очень
удачно - останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему дяде Джо, а
он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне большую часть денег. Бедный
старик, я так и вижу, как он все ползет и ползет по коридору по
направлению к уборной. Давай вернемся в Париж и сходим в музей Гревен
[музей восковых фигур]. Мне надо развеяться.
Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон и то,
как она говорила мне, что это и есть ее представление о славе - быть
выставленной у мадам Тюссо в одном из своих собственных нарядов, и я
искренне верю, что она скорее выбрала бы Комнату ужасов [зал в музее
восковых фигур мадам Тюссо, где выставлены фигуры величайших
преступников], чем примирилась с тем, что ее образ останется вовсе
незапечатленным. Идея довольно странная - тетушка была лишена преступной
складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными.
Мне кажется, детское присловье "чья потеря, моя находка" было одной из ее
заповедей.
Я предпочел бы пойти в Лувр, поглядеть Венеру Милосскую и крылатую
Нике, но тетушка встала на дыбы.
- Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей тела, -
просто патология, - заявила она. - Я когда-то знала девушку, которую, так
же как их, разрубили на куски где-то между Северным и Морским вокзалами.
Она познакомилась там, где я работала, с человеком, который занимался
продажей женского белья - так, во всяком случае, он ей сказал, - у него
всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами самых невероятных
фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые из них. Один ей показался
особенно забавным - чашечки в виде двух сцепленных черных рук. Он
пригласил ее поехать с ним в Англию, она расторгла контракт с нашим
патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело (франц.)]. В
газетах его называли "Злодей с железной дороги", и, после того как он
покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в ореоле святости. Как
сказал на суде его защитник, он был воспитан иезуитами и у него было
преувеличенное представление о служении идее девственности, поэтому он
убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло, вели распутный
образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та, что
выбрала легкомысленный бюстгальтер, была обречена, как эти несчастные
мужчины в "Венецианском купце". Он, безусловно, не был обыкновенным
преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его
в часовне на улице Бак, явилась Дева Мария и сказала: "Да станут
праведными неправедные пути", и женщина восприняла эти слова как весть о
его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел
в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так
или иначе, но начался в буквальном смысле культ "добродетельного убийцы",
как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я
поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и
он говорил, что остался только торс - это навсегда отбило у меня охоту
глядеть на мраморные статуи.
Вечером мы пообедали "У Максима" [парижский ресторан], в малом зале,
где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка туда
все же затесалась - на ней была мужская рубашка с галстуком и пиджак, и
говорила она басом. Голос ее гудел, заглушая не только ее спутницу,
щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие
англичане за границей, она, по-видимому, не замечала сидящих вокруг
иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в
ресторане никого не было. Низкий голос как будто чревовещал, и когда я
услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит старому джентльмену с
ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и видно было,
что он с детства приучен не менее тридцати двух раз прожевывать каждый
кусок мяса. "Четвероногие, детка, мне всегда напоминают столы. Настолько
они устойчивей и разумней двуногих: они могут спать стоя". Все, кто
понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика. Он резко
глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего внимания. "Можно
даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно
широкая", - гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. "Да ну тебя,
Эдит!" - воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я не уверен, что
англичанка понимала, что она делает, - она, скорее всего, была
чревовещательницей, не осознавая этого, и, поскольку ее окружали лишь
невежественные иностранцы - а может, слегка опьянев от непривычного для
нее вина, - она перестала себя контролировать.
У нее был хорошо поставленный интеллигентный профессорский голос. Я
ясно представил себе, как она читает лекцию по английской литературе в
одном из старых университетов, и впервые за вечер я отвлекся от тети
Августы. "Дарвин - не тот, другой Дарвин - написал стихи о любви растений
[Дарвин, Эразм (1731-1802) - английский поэт, врач по образованию; в
поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко вообразить,
что можно написать стихи о любви столов. Идея странная, но, подумай,
дорогая, как прелестно - столы, блаженно приникшие друг к другу".
- Почему на тебя все смотрят? - спросила тетушка.
Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно замолчала и
принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все дело в
том, что у меня есть привычка бессознательно шевелить губами, когда я
думаю, и всем присутствующим, кроме моих ближайших соседей, видимо,
показалось, что я автор этого двусмысленного монолога.
- Понятия не имею, - сказал я.
- Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри.
- Ничего странного, я размышляю.
Как бы мне хотелось избавиться от этой привычки. Она, очевидно,
появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта
привычка однажды сыграла со мной предательскую шутку и поставила в
неловкое положение перед женщиной. Звали ее миссис Бленнерхассет - она
была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина,
жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить
консультацию насчет вкладов. И пока я листал папку с ее бумагами, я,
очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая.
В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и, когда я поднял
глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо закончила разговор и
ушла. Позже, к моему удивлению, она пришла снова. Она внесла какие-то
мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций
военного займа, а потом спросила:
- Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали?
Я полагал, что разговор идет о совете, который я дал ей в отношении
государственного сберегательного сертификата.
- Ну конечно, - сказал я. - Это мое искреннее мнение.
- Спасибо, - ответила она. - Вы только не считайте, что я обиделась. Ни
одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой
поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я
по-настоящему люблю моего мужа.
Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала
различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих
невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но
никогда больше не заходила ко мне в кабинет.
В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал
проводнику, чтобы он принес petit dejeuner [ранний завтрак (франц.)] в
восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного
вокзала. Он опаздывал на пять минут, и Восточный экспресс должен был его
дожидаться.
Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел
шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня.
- Привет, парень! - заорал он.
Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской
гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток.
Без всякой охоты я двинулся ему навстречу.
- Что вы здесь делаете? - спросил я.
Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в
обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать.
- Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, -
сказал Вордсворт.
Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку.
- Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. - Он говорил так, будто мы с
ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. - Вы не
облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? - Он диким взглядом обшарил поезд.
- Где этот девочка?
- Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе.
- Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите Вордсворт сюда
пришел.
- Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое
путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня.
Я протянул ему пятьдесят франков.
- Дашбаш не надо, - заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку,
а другой ловко подхватил банкноту. - Надо мой маленький детка.
Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и
я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня
за руку. Силы у него было хоть отбавляй.
- Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, - обвинил он меня.
- Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери.
- Никакой собачий кутерьма?
- Никакой, - ответил я; мне было отвратительно это его выражение. -
Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара?
- Для прыг-прыг нету стара, - сказал он. - Вы ей говорите, чтобы она
приходил обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный
слова. Говорите она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда
детка нет.
Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот
тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня. Я стоял на верхней
ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из
Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он
плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все
пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего
вагона, он вдруг запел:
Спи сладко, детка,
Смотри минутка -
Потом засыпай.
Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил
Вордсворта позади.
Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному
купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела
незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна,
махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко
переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания.
Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем
тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены,
длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам.
Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками,
отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно,
как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних
пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а
глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны.
Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя
нередко причина этого могла быть более прозаическая - близорукость или
даже запор. Улыбка ее - когда она поняла, что я не посторонний,
ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась - показалась мне
удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто
кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как
приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из
джунглей тигра.
Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито
слезами.
- Дружочек мой дорогой, - пробормотала она. - Хоть поглядела на него в
последний раз. В моем возрасте всего можно ждать.
- Я думал, эта глава закончена, - сказал я неодобрительно и добавил
специально для девушки: - Тетя Августа.
- Наверняка знать никому не дано, - ответила тетушка, а затем, указывая
на девушку, сказала: - Это номер семьдесят первый.
- Семьдесят первый?
- Соседнее купе. Как вас зовут, детка?
- Тули, - сказала девушка.
Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно - трудно
сказать.
- Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая?
- En passant [проездом (франц.)], - сказала девушка с американским
акцентом.
- Она едет в Катманду, - пояснила тетушка.
- Это, если не ошибаюсь, в Непале.
- Кажется, так и есть, - ответила девушка. - Что-то в этом роде.
- Мы тут с ней говорили о том, что... Простите, дорогая, повторите, как
ваше имя?
- Тули.
- Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе. Генри,
что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До
турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня.
- У меня полно молочного шоколада, - сказала девушка. - И немного
ветчины.
- А что, если захочется пить?
- У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться.
- Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде,
с мистером Висконти и генералом Абдулом... Икра, шампанское. Мы буквально
жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи.
- Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И
шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, - сказала
девушка.
- Проводник по крайней мере обещал нам утром кофе и croissants [булочки
(франц.)], - сказал я.
- Я постараюсь поспать подольше, - заявила тетушка. - А потом на
станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, - добавила она.
- Кто такой Марио? - спросил я.
- Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, - сказала всезнающая
девушка.
- Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета
снегом, - сказала тетушка. - Почти как некоторых людей можно выносить
только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы
достаточно взрослые и за вами не надо присматривать.
Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной
уверенности, что я вдруг не обернусь тигром.
- Я тоже сейчас на боковую, - сказала она. - Жутко люблю поспать.
Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было
всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке.
- Оказывается, еще нет часу, - сказала она нерешительно. - Я, пожалуй,
приму таблетку.
- Уснете и так, - заявила тетушка тоном, не допускающим возражений.
Я проснулся, когда поезд отходил от станции в Лозанне. Я увидел озеро
между двумя многоэтажными жилыми домами, мелькнула красочная реклама