Гриневич Геннадий. Путешествия с тетушкой

сознавать, что я мог бы сделать ее счастливой. - Я возражал вяло, ожидая
опровержения, почти надеясь на него.
- Ну и о чем вы через год будете с ней разговаривать? Она будет сидеть
за своими кружевами - кстати, я и не знала, что в наше время кто-то еще
плетет кружева, - а ты будешь читать каталоги по садоводству, и, когда
молчание сделается невыносимым, она тебе расскажет про Коффифонтейн
историю, которую ты слышал уже десятки раз. Знаешь, о чем ты будешь
думать, лежа без сна в своей двуспальной кровати? Не о женщинах. Тебя они
мало интересуют, иначе тебе бы и в голову не пришло жениться на мисс Кин.
Нет, ты будешь думать о том, что каждый день приближает тебя к смерти. До
нее будет рукой подать - как до стены спальни. И ты станешь все больше и
больше бояться стены, так как ничто не остановит твое приближение к ней -
из ночи в ночь, пока ты пытаешься заснуть, а мисс Кин читает. Что она
читает?
- Быть может, вы и правы, тетушка Августа, но разве не ждет то же самое
всех нас, где бы мы ни были, в нашем возрасте?
- Нет, здесь все по-другому. Завтра тебя может застрелить на улице
полицейский, потому что ты не понимаешь гуарани, или тебя пырнут ножом в
кантине потому, что ты не говоришь на испанском, а кто-то вообразит, что
ты важничаешь. На следующей неделе мы обзаведемся своей "дакотой", и она
может рухнуть вместе с тобой над Аргентиной. Мистер Висконти слишком стар,
чтобы сопровождать пилота. Генри, дорогой мой, если ты останешься с нами,
тебе не придется медленно, день за днем, продвигаться к своей стене. Стена
сама найдет тебя, а каждый прожитый день будет казаться тебе своего рода
победой. "На этот раз я ее перехитрил", - скажешь ты, ложась спать, и
спать ты будешь превосходно. Надеюсь, что стена не настигла еще мистера
Висконти, - добавила она. - В противном случае мне пришлось бы самой идти
искать ее.

5

Наутро меня разбудил отдаленный рокот толпы. Сперва мне померещилось,
что я снова в Брайтоне и море ворочает гальку. Тетушка была уже на ногах и
успела приготовить завтрак, подав на стол также плоды грейпфрута,
подобранные в саду. Из города урывками доносилась музыка.
- Что происходит?
- Сегодня День независимости. Вордсворт меня предупреждал, но я забыла.
Если поедешь в город, возьми с собой что-нибудь красное.
- Зачем?
- Это цвет правящей партии. Цвет либералов синий, но носить синий
небезопасно. Никто этого не делает.
- Но у меня нет ничего красного.
- У меня есть красный шарф.
- Не могу же я надеть женский шарф.
- Засунь его в нагрудный карман. Как будто носовой платок.
- А вы не пойдете со мной, тетя Августа?
- Нет. Я должна ждать мистера Висконти. Сегодня он наверняка появится.
Или хотя бы даст о себе знать.
Как выяснилось, я зря стеснялся шарфа. У большинства мужчин красным
шарфом была повязана шея, на многие шарфы нанесен портрет Генерала. Буржуа
ограничивались красным носовым платком, а некоторые даже и платок не
выставляли напоказ, а сжимали его в руке, так что он едва проглядывал
между пальцами. Вероятно, они предпочли бы носить синий цвет. Повсюду
развевались красные флаги. Можно было подумать, что в городе у власти
коммунисты, однако красный здесь был цветом консерваторов. То и дело на
перекрестках мне преграждали путь процессии женщин в красных шарфах, они
несли портреты Генерала и лозунги в честь великой партии Колорадо. В город
верхом въехали группы гаучо, поводья у них были алые. Какой-то пьяный
вывалился из дверей таверны и лежал вниз лицом на мостовой; во всю спину у
него улыбался Генерал; лошади осторожно переступали через пьяного.
Празднично украшенные машины везли хорошеньких девушек с алыми цветками
камелий в волосах. Даже солнце, проглядывавшее сквозь туман, было красным.
Поток людей понес меня к проспекту маршала Лопеса, по которому
двигалось шествие. На противоположной стороне проспекта стояли трибуны для
правительства и дипломатов. Я узнал Генерала, принимавшего приветствия;
соседнюю трибуну, очевидно, занимало американское посольство - во всяком
случае, в заднем ряду я увидел моего друга О'Тула, зажатого в угол
дородным военным атташе. Я помахал ему, и, по-моему, он меня заметил,
потому что застенчиво улыбнулся и что-то сказал толстяку рядом. Тут прошла
процессия и заслонила его.
Процессия состояла из немолодых мужчин в поношенной одежде, кое-кто шел
на костылях, у некоторых не хватало руки. Они несли знамена тех частей, в
которых сражались. Они были участниками войны с чако [индейское племя;
речь идет о мелких национальных войнах с местным населением], и раз в
году, как я понял, они переживали свой звездный час. У них был несравненно
более человеческий вид, чем у полковников, ехавших вслед за ними в
машинах: полковники ехали стоя, в парадных мундирах с золотыми кистями и
эполетами, все до одного с черными усами, совершенно неотличимые друг от
друга; они были похожи на раскрашенные кегли, и не хватало только шара,
чтобы сшибить их.
Через час я уже насмотрелся досыта и направился к центру, в сторону
нового отеля-небоскреба, чтобы купить газету на английском языке. Но там
нашлась только "Нью-Йорк таймс" пятидневной давности. Перед входом в отель
со мной доверительным тоном заговорил какой-то человек: вид у него был
утонченный, интеллигентный, и он вполне мог быть дипломатом или
университетским профессором.
- Простите? - переспросил я.
- Есть американские доллары? - быстро спросил он, и, когда я
отрицательно покачал головой (я не имел ни малейшего желания нарушать
местные валютные правила), он отошел в сторону. На мою беду, когда я вышел
на улицу, уже с газетой, он стоял на противоположной панели и не узнал
меня.
- Есть американские доллары? - прошипел он.
Я снова ответил "нет", и он поглядел на меня с таким презрением и
негодованием, как будто я его дурачу.
Я двинулся обратно в сторону окраины и соответственно тетушкиного дома;
на перекрестках меня задерживали хвосты процессий. На одном роскошном
особняке, утыканном знаменами, висело множество лозунгов, вероятно, это
был штаб партии Колорадо. По широкой лестнице поднимались и спускались
плотные мужчины в штатских костюмах, обливавшиеся потом под лучами
утреннего солнца. Все они были с красными шарфами. Один из них остановился
и, как мне показалось, спросил, что мне нужно.
- Колорадо? - задал я вопрос.
- Да. Американец?
Я обрадовался, что нашелся человек, говорящий по-английски. У него было
лицо приветливого бульдога, но ему не мешало побриться.
- Нет, - ответил я, - англичанин.
Он издал какое-то рычанье, которое отнюдь не показалось мне
приветливым, и в этот момент, наверное из-за жары, солнца и аромата
цветов, я изо всей силы чихнул. Машинально я вытащил тетушкин шарф из
кармашка и высморкался. Это был крайне неосмотрительный поступок. В
мгновение ока я очутился на мостовой, и из носа у меня потекла кровь. Меня
окружили толстяки, все в темных костюмах, все с бульдожьими физиономиями.
На балконе дома Колорадо появились еще толстяки, точно такие же, и
уставились на меня сверху с любопытством и неодобрением. Я услышал
довольно часто повторявшееся слово "ingles" [англичанин (исп.)], а затем
меня рывком поднял на ноги полицейский. Впоследствии я невольно подумал,
что мне здорово повезло: высморкайся я около группы гаучо, не миновать бы
мне ножа под ребро.
Несколько толстяков, включая моего обидчика, повели меня в полицию. Мой
толстяк нес тетушкин шарф - доказательство преступления.
- Все это ошибка, - уверял я его.
- Ошибка? - У него были очень слабые познания в английском.
В полицейском участке - весьма внушительном здании, построенном с
расчетом на то, чтобы выдержать осаду, - все заговорили разом, шумно, с
яростью размахивая руками. Я растерялся, не зная, как себя вести. Я
твердил "ingles" без всякого успеха. Один раз я вставил "посол", но такого
слова в их словарном запасе не оказалось. Полицейский был молод, вид у
него был озабоченный, все его начальство, вероятно, было на параде. Когда
я произнес "ingles" в третий раз и "посол" во второй, он ударил меня, но
как-то неуверенно, и удар получился почти безболезненный. Я сделал
открытие: когда тебя бьют, боль, как и от бормашины, не так страшна, как
думают.
Я опять помянул "ошибку", но никто не мог перевести этого слова. Шарф
передавали из рук в руки, тыча в мокрое пятно и показывая его
полицейскому. Он взял со стола что-то вроде удостоверения личности и
помахал перед моим носом. Я решил, что он требует от меня паспорт.
- Я забыл его дома, - сказал я, и несколько человек заспорили. Быть
может, у них были разногласия по поводу смысла сказанного мною.
Как ни странно, именно мой обидчик отнесся ко мне сочувственно. Кровь
из носу продолжала течь, и он дал мне свой платок. Платок был не очень
чистый, и я опасался заражения, но мне не хотелось отвергать его помощь,
поэтому я довольно робко вытер нос и протянул ему платок. Он великодушным
жестом отказался взять платок назад. Потом написал что-то на клочке бумаги
и показал мне. Я прочел название улицы и номер. Он ткнул пальцем в пол,
потом в меня и протянул мне карандаш. Все с любопытством подступили
поближе. Я покачал головой. Я представлял, как пройти к тетушкиному дому,
но абсолютно не знал, как называется улица. Мой друг - так я про себя
начал его называть - написал название трех гостиниц. Я опять покачал
головой.
И тут я все испортил. Неизвестно почему, в то время как я стоял у стола
дежурного в жаркой, набитой людьми комнате с вооруженным часовым у дверей,
в моей памяти вдруг возникло утро похорон моей матушки, часовня, полная
дальних родственников, и голос тетушки, прорезавший благоговейный шепот:
"Мне уже однажды довелось присутствовать на преждевременной кремации". Я
тогда ожидал, что похороны помогут мне встряхнуться, отдохнуть от
упорядоченной рутины моего пенсионерского существования, но встряска вышла
из-за другого. Я вспомнил, как я волновался из-за газонокосилки, мокнувшей
на дожде!.. Я засмеялся вслух, и, как только я засмеялся, враждебное
отношение ко мне вернулось. В их глазах я снова стал наглым иностранцем,
который высморкался во флаг партии Колорадо. Мой обидчик вырвал у меня
свой платок, а полицейский, растолкав стоявших у него на пути, подошел ко
мне и съездил меня по уху, отчего оно тут же начало кровоточить. Отчаянно
пытаясь назвать какую-нибудь знакомую им фамилию, я выговорил псевдоним
мистера Висконти: "Сеньор Искьердо", но результата не последовало, и тогда
я произнес: "Сеньор О'Тул". Полицейский, замахнувшийся было во второй раз,
задержал руку, и я выпалил: "Посольство американо".
Слова эти возымели действие, не уверен только, в мою пользу оно было
или нет. Вызвали еще двоих полицейских, меня провели по коридору и
втолкнули в камеру. Я услышал, как дежурный звонит по телефону. Мне
оставалось только надеяться, что отец Тули не обманул меня и он
действительно знает ходы и выходы. Сидеть в камере было не на чем, лишь
кусок мешковины валялся на полу под зарешеченным окошком, расположенным
так высоко, что я видел только клочок однотонного неба. На стене кто-то
нацарапал по-испански то ли молитву, то ли непристойность - я не знал. Я
уселся на мешковину и приготовился к долгому ожиданию. Стена напротив
напомнила мне слова тетушки; я начинал приучать себя быть благодарным за
то, что стена пока стоит на месте.
Чтобы скоротать время, я вынул перо и принялся писать на штукатурке. Я
нацарапал мои инициалы и не в первый уже раз почувствовал досаду, так как
они означали распространенный острый соус. Затем я написал год моего
рождения, 1913, и оставил после года черточку, чтобы кто-то другой мог
потом вписать дату смерти. Мне пришло в голову записать хронологию
семейных событий - это помогло бы мне убить время, если предстоит сидеть
долго. Я написал дату смерти отца, 1923, и моей матери - меньше года
назад. Я ничего не знал про моих бабушек и дедушек, так что из родных у
меня оставалась только тетушка. Она родилась, кажется, в 1895 г. - рядом с
датой я поставил знак вопроса. Мне пришла мысль, а не дать ли вехи
тетушкиной биографии на этой стене, в которой уже появилось что-то
дружелюбное, домашнее. Я не вполне доверял всем тетушкиным историям, и
сейчас я как раз мог выявить какой-нибудь хронологический огрех. Она
присутствовала на моих крестинах, но больше не видела меня до прошлого
года. Стало быть, она оставила дом моего отца где-то около 1913 года,
когда ей было восемнадцать, то есть, вероятно, вскоре после того, как был
сделан снимок. Какой-то период она провела с Карраном в Брайтоне - вне
всяких сомнений, это было после первой мировой войны, поэтому после слов
"собачья церковь, 1919" я поставил еще один знак вопроса. Карран оставил
тетушку, она перебралась в Париж и там, в заведении на улице Прованс,
встретилась с мистером Висконти примерно в то время, когда в Булони умер
мой отец. Тогда ей было, должно быть, за двадцать. Я принялся
разрабатывать итальянский период - разъезды из Милана в Венецию и обратно,
смерть дяди Джо, совместная жизнь с мистером Висконти, прервавшаяся из-за
того, что потерпела фиаско его затея с Саудовской Аравией. Я поставил
гипотетическую дату - 1937 - против Парижа и мсье Дамбреза, потому что она
вернулась в Италию и опять встретилась с мистером Висконти в доме позади
газеты "Мессаджеро" как раз накануне второй мировой войны. О последних
двадцати годах ее жизни, до появления Вордсворта, я не знал ничего. Мне
пришлось признать, что никаких существенных сбоев в хронологии не
обнаружилось. Для всего, о чем она рассказывала, времени было более чем
достаточно. Я принялся размышлять о сути ее ссоры с моей так называемой
матерью. Должно быть, она состоялась примерно в период мнимой беременности
матушки, если считать эту историю правдивой... Дверь камеры распахнулась,
и полицейский внес стул. Я усмотрел в этом акт благожелательности и встал
с мешковины, чтобы им воспользоваться, но полицейский грубо меня
оттолкнул. Вошел О'Тул. Вид у него был смущенный.
- Вы, кажется, попали в беду, Генри, - сказал он.
- Произошла ошибка. Я чихнул и нечаянно высморкался...
- ...в цвета Колорадо как раз перед их штабом.
- Да. Но я-то думал, это мой носовой платок.
- Вы попали в отчаянный переплет.
- Видимо, да.
- Вы можете схлопотать десять лет. Вы извините, если я присяду. Столько
часов простоял на этом проклятом параде.
- Да, конечно, садитесь.
- Я могу попросить второй стул.
- Не беспокойтесь. Я уже привыкаю к мешковине.
- Ведь худо, что вы сделали это в их День независимости, - сказал
О'Тул. - Как будто умышленно. Если бы не День независимости, вас выслали
бы из страны, и дело с концом. С чего это вы назвали меня?
- Вы говорили, что знаете все ходы и выходы, а на "английское
посольство" они не реагировали.
- Боюсь, ваша нация тут не в чести. Мы все-таки доставляем им оружие...
и еще помогаем гидроэлектростанцию строить... недалеко от водопада Игуасу.
Бразилия тоже будет ею пользоваться, но ей придется платить Парагваю за
право пользования. Великое дело для их страны.
- Безумно интересно, - сказал я не без горечи.
- Мне, конечно, хотелось бы вам помочь, - продолжал О'Тул. - Вы друг
Люсинды. От нее, кстати, пришла открытка. Она не в Катманду, она во
Вьентьяне. Не знаю, чего ради.
- Послушайте, О'Тул, - сказал я, - если вы не можете ничего сделать,
позвоните хотя бы в британское посольство. Раз уж мне суждено провести в
тюрьме десять лет, то я хотел бы иметь кровать и стул.
- О чем речь, - сказал О'Тул, - я все устрою. Я, наверно, мог бы даже
вызволить вас из полиции. Шеф полиции - мой добрый приятель...
- Тетушка, по-моему, тоже хорошо с ним знакома.
- Не очень-то на это рассчитывайте. Видите ли, к нам поступила свежая
информация о вашей родственнице. Полиция бездействует - очевидно, не
обошлось без взятки. Но мы оказываем на нее нажим. Вы, похоже, связались с
весьма сомнительными личностями, Генри.
- Моей тетушке семьдесят пять лет. - Я взглянул на свои настенные
записи: улица Прованс, Милан, "Мессаджеро". Девять месяцев назад я и сам
счел бы ее карьеру сомнительной, но теперь в ее curriculum vitae
[жизнеописание (лат.)] я не видел ничего плохого - ничуть не хуже, чем
тридцать лет работы в банке. - Не понимаю, что вы имеете против нее?
- К нам заходил ваш знакомый, тот черный парень.
- Уверен, что о тетушке он не сказал вам ничего плохого.
- Правильно, он и не говорил, но зато много чего порассказал про
мистера Искьердо. Так что я уговорил полицию на некоторое время изъять
Искьердо из обращения.
- Это тоже входит в ваши социологические исследования? Наверное, он
страдает от недоедания?
- Тут я вас немного обманул, Генри, - проговорил он. Вид у него опять
был слегка пристыженный.
- Значит, вы все-таки служите в ЦРУ, как и говорила Тули?
- Ну... вроде того... не совсем... - Он цеплялся за клочья своего
обмана, как за вывернутый порывом ветра зонтик.
- Что вам сообщил Вордсворт?
- В состоянии он был довольно скверном. Не будь ваша тетя такой старой,
я бы сказал, что тут замешана любовь. Он вроде ревнует ее к этому типу
Искьердо.
- Где Вордсворт сейчас?
- Где-то болтается поблизости. Хочет увидеться с вашей тетей, когда вся
заваруха рассосется.
- А может рассосаться?
- Отчего же. Генри, может. Если все будут вести себя благоразумно...
- К чиханью это тоже относится?
- Да, и к чиханью тоже. Что до контрабандных делишек мистера Искьердо,
так всем на это плевать, лишь бы он вел себя разумно. Вы же знаете мистера
Искьердо.
- В глаза не видел.
- Может, вы знаете его под другой фамилией?
- Нет.
О'Тул вздохнул.
- Генри, - сказал он, - я хочу вам помочь. Друг Люсинды вправе на меня
рассчитывать. Мы можем затормозить это дело запросто. Висконти не такая уж
важная фигура, не то что Менгеле или Борман.
- Речь, кажется, шла об Искьердо.
- И вы, и я, и ваш приятель Вордсворт знаем, что это одно лицо. Полиция
тоже знает, но она покрывает этих людей - по крайней мере покуда у них
есть деньги. У Висконти деньги почти вышли, но тут появилась мисс Бертрам
и заплатила за него сполна.
- Мне об этом ничего не известно. Я просто приехал в гости.
- Я догадываюсь, что были основательные причины, почему Вордсворт
встречал вас в Формосе, Генри. Так или иначе, я бы хотел переговорить с
вашей тетей, а если бы вы замолвили за меня словечко, мне бы это облегчило
дело. Если бы я убедил полицию отпустить вас, мы с вами могли бы пойти к
ней вместе...
- Что именно вам нужно?
- Она, наверно, уже беспокоится о Висконти. Я могу ее успокоить. Его
продержат в каталажке считанные дни, пока я не дам распоряжения его
отпустить.
- Вы хотите предложить ей какую-то сделку? Предупреждаю, она не
согласится, если это может повредить мистеру Висконти.
- Я просто хочу с ней поговорить, Генри. В вашем присутствии. Одному
мне она может не поверить.
Мне стало уже невмоготу сидеть на мешковине, и вообще я не видел причин
отказывать ему.
- Пока вас выпустят, уйдет, наверно, час или два. Нынче везде такой
беспорядок.
Он поднялся.
- Как поживает статистика, О'Тул?
- Этот парад совсем выбил меня из колеи. Я даже кофе боялся сегодня
выпить. Столько часов простоять - и ни разу даже не помочиться.
Сегодняшний день придется вычеркнуть. Нормальным его никак не назовешь.
На переговоры ушел не час и не два, но стул после ухода О'Тула унести
забыли и дали мне какой-то жидкой каши, и я принял все это за добрый знак.
К моему удивлению, я не испытывал скуки, хотя ничего нового к тетушкиной
биографии на стене я прибавить не мог, за исключением двух
предположительных дат, относящихся к периодам Туниса: и Гаваны. Я принялся
сочинять в уме письмо к мисс Кин с описанием моего настоящего положения:
"Я нанес оскорбление правящей партии Парагвая и причастен к делам военного
преступника, за которым охотится "Интерпол". За первое мое преступление
максимальное наказание - десять лет. Я нахожусь в тесной камере площадью
десять футов на шесть, для спанья имеется только кусок мешковины. Не
представляю, что будет со мной дальше, но, признаюсь, больших страданий не
испытываю - мне все глубоко интересно". Такого письма я на самом деле
никогда бы писать не стал, потому что в ее представлении никак не
совместились бы автор письма с тем человеком, кого она знала раньше.
На улице уже совсем стемнело, когда за мной наконец пришли. Меня опять
провели по коридору, в дежурку, там мне торжественно вручили тетушкин
шарф, и полицейский дружески хлопнул меня по спине, подтолкнув к двери на
улицу, где в допотопном "кадиллаке" меня ждал О'Тул.
- Простите, - сказал он. - Все получилось дольше, чем я думал. Боюсь,
мисс Бертрам волнуется теперь еще и из-за вас.
- Рядом с мистером Висконти я не много значу.
- Кровь не вода, Генри.
- К мистеру Висконти слово "вода" неприменимо.
В доме виднелись только два огонька. Когда мы шли через рощу, кто-то
осветил фонариком наши лица, но фонарь погас раньше, чем я успел увидеть,
кто его держит. Я оглянулся, проходя по газону, но ничего не заметил.
- Вы поставили кого-то наблюдать, за домом? - спросил я.
- Нет, Генри, я ни при чем.
Я видел, что он нервничает. Он сунул руку за пазуху.
- Вы вооружены? - спросил я.
- Приходится соблюдать меры предосторожности.
- Против старой женщины? Дома она одна.
- Кто знает.
Мы пересекли газон и поднялись по лестнице. Лампочка под потолком
столовой освещала два пустых бокала и пустую бутылку из-под шампанского.
Она еще хранила холод, когда я взял ее в руку. Ставя ее на место, я
опрокинул бокал, и по всему дому разнесся звон. Тетушка, должно быть,
находилась на кухне - она сразу же показалась в дверях.
- Боже мой, Генри, где ты пропадал?
- В тюрьме. Мне помог освободиться мистер О'Тул.
- Вот уж никогда не думала увидеть его у себя в доме. Принимая во
внимание то, как он обошелся с мистером Искьердо в Аргентине... Стало
быть, вы и есть мистер О'Тул?
- Да, мисс Бертрам. Я решил, что неплохо бы нам побеседовать
по-дружески. Я знаю, как вы, наверно, волнуетесь из-за мистера Висконти...
- Я нисколько не волнуюсь.
- Я думал... раз вы не знаете, где он находится... столь долгое
отсутствие...
- Я прекрасно знаю, где он находится, - прервала его тетушка. - Он в
уборной.
И в доказательство, как удачно приуроченная реплика, раздался шум
спускаемой воды.

6

Я ждал мистера Висконти, изнывая от любопытства. Не много найдется
мужчин, кого бы так любили или кому столько прощали. В воображении моем
сложился образ высокого черноволосого сухощавого итальянца под стать своей
аристократической фамилии. В комнату, однако, вошел низенький, толстый и
лысый человек; когда он протянул мне руку, я заметил, что мизинец у него
скрючен и от этого рука напоминает птичью лапу. Его выцветшие карие глаза
ровно ничего не выражали. В них можно было прочесть что угодно. Если
тетушке было угодно читать в них любовь, то О'Тул, не сомневаюсь, прочел в
них отсутствие совести.
- Вот наконец и вы, Генри, - проговорил мистер Висконти. - Ваша тетушка
беспокоилась. - По-английски он говорил отлично, фактически без всякого
акцента.
- Вы мистер Висконти? - спросил О'Тул.
- Моя фамилия Искьердо. С кем имею удовольствие?..
- Меня зовут О'Тул.
- В таком случае "удовольствие", - мистер Висконти улыбнулся, и в
передних зубах обнажилась большая дыра, отчего улыбка получилась
фальшивой, - не совсем удачное слово.
- Я считал, что вы надежно упрятаны за решетку.
- Мы с полицией сумели договориться.
- За этим и я сюда пришел, - сказал О'Тул, - чтобы попробовать
договориться.
- Договориться можно всегда, - произнес мистер Висконти так, словно
цитировал известный источник, скажем Макиавелли, - если обе стороны
получают равные преимущества.
- Думаю, в данном случае так оно и есть.
- Мне кажется, - обратился к тетушке мистер Висконти, - на кухне
осталось еще две бутылки шампанского.
- _Две_? - переспросила тетушка.
- Нас четверо, дорогая. - Он повернулся ко мне. - Шампанское не самого
лучшего качества. Оно проделало долгий и весьма бурный путь через Панаму.
- Из этого следует, - вставил О'Тул, - что с Панамой у вас все
утряслось.
- Именно, - подтвердил мистер Висконти. - Когда полиция арестовала меня
по вашему наущению, она предполагала, что опять имеет дело с неимущим. Но
я сумел убедить их, что я потенциально человек со средствами.
Тетушка принесла из кухни шампанское.
- И бокалы, - напомнил мистер Висконти, - вы забыли бокалы.
Я наблюдал за тетушкой как зачарованный. Впервые я видел, чтобы ею
командовали.
- Садитесь, садитесь, друзья мои, - сказал мистер Висконти. - Не
взыщите, если стулья несколько жесткие. Мы пережили период лишений, но
теперь, я хочу надеяться, наши затруднения позади. Скоро мы сможем
принимать наших гостей подобающим образом. Мистер О'Тул, я поднимаю свой
бокал за Соединенные Штаты. Я не питаю неприязни ни к вам, ни к вашей
великой стране.
- Очень великодушно с вашей стороны, - отозвался О'Тул. - А скажите,
что за человек у вас в саду?
- В моем положении приходится принимать меры предосторожности.
- Он нас не остановил.
- Меры только по отношению к моим врагам.
- Как вас лучше называть - Искьердо или Висконти?
- Я успел уже привыкнуть и к той, и к другой фамилии. Давайте докончим
эту бутылку и откроем вторую. Шампанское, если вы хотите дознаться истины,
развязывает язык лучше всякого детектора лжи. Оно поощряет человека к
откровенности, даже к опрометчивости, в то время как детекторы лжи
побуждают его лгать изощреннее.
- Вам приходилось сталкиваться с ними? - поинтересовался О'Тул.