Гриневич Геннадий. Путешествия с тетушкой

здешнего премьер-министра таким монстром, каким он казался нам тогда, в
Англии, более того, здесь его иногда порицают как старомодного либерала. Я
и сама, встречая туриста из Англии, с большой убедительностью
растолковываю ему апартеид. Я не хочу ассимилироваться, и однако, если мне
суждено устраивать здесь свою жизнь..." Неоконченная фраза прозвучала как
мольба о помощи, которую она постеснялась высказать отчетливо. Дальше
следовала сельская хроника: обед с приглашением соседей, живущих более чем
в сотне миль от них, затем еще одно сообщение, несколько меня
встревожившее: "Меня познакомили с неким мистером Хьюзом, здешним
землемером, он хочет жениться на мне (не смейтесь, пожалуйста). Человек он
добрый, ему под шестьдесят, вдовец, с дочерью лет пятнадцати, которая мне
вполне симпатична. Не знаю, как и быть. Это означало бы окончательную
ассимиляцию, не правда ли? Я все время тешила себя мечтой о том, как в
один прекрасный день, возвратившись в Саутвуд, я нахожу наш старый дом
незанятым (как я скучаю по темной аллее рододендронов) и начинаю жизнь
сначала. Я боюсь говорить о мистере Хьюзе с кем-нибудь из наших, они
станут меня усиленно уговаривать. Как жаль, что Вы так далеко, а то Вы
дали бы мне разумный совет".
Ошибался ли я, прочтя в последней фразе мольбу, отчаянный призыв, хоть
и в спокойных выражениях, - призыв прислать телеграмму следующего
содержания: "Возвращайтесь в Саутвуд и выходите за меня"? Кто знает, а
вдруг, мучимый одиночеством, я бы и послал такую телеграмму, если бы не
пришло письмо, которое сразу же изгнало у меня из головы всякую мысль о
бедной мисс Кин.
Письмо было от моей тетушки, на плотной аристократической почтовой
бумаге, с одной только алой розой и именем Ланкастер в углу, без адреса,
точно это был титул знатного дома. И, лишь вчитавшись в письмо, я понял,
что "Ланкастер" - это название отеля. Письмо не содержало мольбы - тетушка
отдавала приказание, при этом никак не объясняя своего долгого молчания.
"Я решила, - писала она, - не возвращаться в Европу и в конце следующего
квартала отказаться от квартиры над "Короной и якорем". Будет хорошо, если
ты упакуешь оставшиеся платья и продашь все имущество. Хотя, пожалуй,
сохрани фотографию гавани Фритаун и привези ее с собой". (Пока что ни
одного слова - куда ехать и ни одного вопроса - могу ли я.) "Привези
вместе с рамкой, она мне очень дорога как память, это подарок мистера В.
Прилагаю чек, чтобы снять деньги с моего счета в швейцарском банке "Credit
Suisse" в Берне, этого хватит на билет первого класса до Буэнос-Айреса. Не
оттягивай приезд, я все-таки не молодею. Я не мучаюсь подагрой, как один
мой старый друг, которого я недавно встретила на пакетботе, но все-таки
суставы у меня уже не такие гибкие, как были. Мне очень нужен кто-то
близкий, кому я могла бы довериться в этой весьма причудливой стране,
причудливой, несмотря на то что за углом отеля имеется магазин Харродз
[один из самых дорогих и фешенебельных магазинов Лондона, имеет филиалы во
многих странах], который, правда, снабжается хуже, чем на Бромптон-роуд".
Я телеграфировал мисс Кин: "На днях еду тетушке Буэнос-Айрес тчк
Напишу" - и принялся распродавать имущество. Венецианское стекло, увы,
пошло за бесценок. Когда все было продано в аукционных залах у Харродз (у
меня произошел спор с хозяином "Короны и якоря" - кому принадлежит кушетка
на лестнице), я получил как раз на обратный билет и еще пятьдесят фунтов
туристских чеков, так что я не стал снимать деньги с тетушкиного счета в
швейцарском банке, а небольшой остаток положил на свой счет, решив, что ей
лучше не иметь в Англии никаких денежных обязательств, раз она не
собирается возвращаться.
Но если я думал увидеться с тетушкой в Буэнос-Айресе, прогнозы мои на
сей счет оказались чересчур оптимистичными. В аэропорту меня никто не
встречал, а прибыв в отель "Ланкастер", я обнаружил лишь зарезервированный
номер и записку. "Жаль, что не могла с тобой увидеться, - писала она, -
мне срочно пришлось выехать в Парагвай, где мой старый друг очутился в
бедственном положении. Оставляю тебе билет на речной пароход. По причинам,
которые сейчас слишком сложно объяснять, я не хочу, чтобы ты летел в
Асунсьон самолетом. Адреса я тебе дать не могу, но позабочусь, чтобы тебя
встретили".
Предписания эти меня ни в коей мере не устраивали, но что я мог
поделать? На то, чтобы остаться в Буэнос-Айресе на неопределенный срок,
пока не получу от тетушки известий, средств у меня не было, а вернуться
сразу же в Англию после того, как заехал так далеко и уже истратил столько
тетушкиных денег, было невозможно, но я предусмотрительно обменял
оставленный ею билет до Асунсьона на билет до Асунсьона и обратно.
Я поставил фотографию Фритаунской гавани в ценной рамке на туалетный
столик и прижал с двух сторон книгами. Я захватил с собой помимо какого-то
чтива "Золотую сокровищницу" Палгрейва, сборнички стихов Теннисона и
Браунинга, а в последнюю минуту добавил еще "Роб Роя", быть может оттого,
что в нем лежала единственная имевшаяся у меня фотография тетушки. Я
раскрыл книгу (страницы ее теперь сразу разнимались там, где лежала
карточка) и не в первый уже раз задумался о том, что в этой радостной
улыбке, юной груди, в изгибе тела, в старомодном купальном костюме словно
таилось предвестье зреющего материнства. Воспоминание о том, как сын
Висконти заключил ее в объятия на платформе в Милане, причинило мне легкую
боль, и, чтобы отвлечься от этих мыслей, я выглянул в иллюминатор, думая
увидеть зимний день... и увидел высокого сухопарого и седого человека,
который с грустным видом разглядывал меня в упор. Иллюминатор выходил на
бак; незнакомец быстро отвернул голову и стал смотреть вдоль борта в
сторону кормы, смущенный тем, что его застигли врасплох. Я кончил
раскладывать вещи и спустился в бар.
На пароходе царила обычная сумятица, какая всегда наступает после
отплытия. Ленч, как выяснилось, должны были подать в непонятное время - в
11:30, и пассажиры не находили себе до тех пор места, как это бывает и с
пассажирами на переправе через Английский канал. Они никак не могли
успокоиться, сновали вверх и вниз, заходили в бар, разглядывая бутылки, и
снова уходили, так ничего и не заказав. Они устремлялись в столовую и
опять покидали ее, присаживались ненадолго за стол в гостиной, затем
вскакивали и рассматривали в иллюминатор однообразный речной пейзаж,
который нам предстояло видеть последующие четыре дня. Я был единственный,
кто попросил чего-нибудь выпить. Хереса не нашлось, поэтому я взял джина с
тоником, но джин оказался аргентинским, хотя и с английским названием, и
имел чужеземный привкус. Низкий лесистый берег, принадлежавший, как я
заключил, Уругваю, тянулся вдаль под сеткой дождя, который прогнал с
палубы пассажиров. Вода в реке имела цвет кофе, в который добавили
чересчур много молока.
Какой-то старик лет восьмидесяти с лишком наконец решился и сел рядом
со мной. Он задал вопрос по-испански, и ответить я, естественно, не мог.
"No hablo espanol, senor" [я не знаю испанского, сеньор (исп.)], - сказал
я, но эту жалкую фразу, почерпнутую мною из испанского разговорника, он
принял за поощрение и тут же произнес небольшую речь, при этом он извлек
из кармана большое увеличительное стекло и положил его на стол между нами.
Я сделал попытку спастись, уплатив по счету, но он выхватил у меня счет и
подложил под свой стакан, одновременно сделав знак стюарду налить мне
снова. Я не имею привычки пить две порции перед ленчем, к тому же мне
решительно не понравился вкус джина, но за незнанием испанского я вынужден
был подчиниться.
Он чего-то хотел от меня, но я не мог догадаться, чего именно. Слова
"el favor" [любезность, одолжение (исп.)] повторялись несколько раз, а
когда он увидел, что я не понимаю, он для наглядности вытянул свою руку и
принялся разглядывать ее через увеличительное стекло.
- Не могу ли я быть чем-нибудь полезен? - раздался голос, и,
обернувшись, я увидел высокого грустного человека, который подсматривал за
мной в иллюминатор.
Я сказал:
- Я не понимаю, чего хочет этот господин.
- Он любит гадать по руке. Говорит, у него еще никогда не было случая
гадать американцу.
- Скажите ему, я англичанин.
- Он говорит, что это все равно. Вероятно, он не видит большой разницы.
Мы с вами оба англосаксы.
Мне ничего не оставалось, как протянуть руку. Старик с чрезвычайным
вниманием стал изучать ее в свое стекло.
- Он просит меня переводить, но, может быть, вы против. Все-таки тут
дела сугубо личные - судьба.
- Это не имеет значения, - сказал я и вспомнил про Хэтти и про то, как
она угадала мои путешествия по чаинкам своего превосходного "Лапсан
сучон".
- Он говорит, вы проделали длинный путь.
- Ну, об этом довольно просто догадаться.
- Но ваши путешествия подходят к концу.
- Вряд ли. Мне надо еще проделать весь обратный путь.
- Вам предстоит соединиться с кем-то очень близким. С женой, может
быть.
- Я не женат.
- Ну тогда, он говорит, с матерью.
- Она умерла. По крайней мере...
- В вашем распоряжении было очень много денег. Сейчас уже нет.
- Тут он прав. Я служил в банке.
- Он видит смерть... но она лежит вдали от вашей линии сердца и линии
жизни. Незначительная смерть. Возможно, кого-то вам неблизкого.
- Вы верите в эту чепуху? - спросил я американца.
- Пожалуй, не верю, но я стараюсь быть непредвзятым. Моя фамилия О'Тул.
Джеймс О'Тул.
- Моя - Пуллинг, Генри, - сказал я.
Тем временем старик продолжал свою лекцию по-испански. Его, видно, не
интересовало, переводят его или нет. Он достал записную книжку и что-то в
нее вписывал.
- Вы лондонец?
- Да.
- А я из Филадельфии. Он просит меня сказать, что ваша рука у него
девятьсот семьдесят вторая по счету. Нет, простите, девятьсот семьдесят
пятая.
Старик с удовлетворением захлопнул записную книжку, пожал мне руку,
поблагодарил, заплатил за выпивку и, поклонившись, удалился.
Увеличительное стекло оттопыривало ему карман, как пистолет.
- Вы не против, если я к вам подсяду? - спросил американец. На нем был
английский твидовый пиджак и поношенные брюки из шерстяной фланели.
Сухощавый и меланхоличный, он выглядел таким же англичанином, как я;
заботы наложили сеть тонких морщинок вокруг его глаз и рта, и, точно
заблудившись, он с озабоченным видом постоянно озирался вокруг. Он ничего
общего не имел с теми американцами, которых я встречал в Англии, -
шумливые, самоуверенные, с младенчески гладкими лицами, они были похожи на
детей, подымающих возню в детской.
- Вы тоже в Асунсьон? - спросил он.
- Да.
- Больше в этом рейсе и смотреть не на что. Корриентес [город в
Аргентине] не так уж плох, если там не ночевать. Формоса [провинция и
город на севере Аргентины] - сплошной притон. Там сходят на берег одни
контрабандисты, хотя они и прикрываются рыбной ловлей. Вы как будто не
контрабандист?
- Нет. А вы, я вижу, хорошо знаете здешние края.
- Слишком хорошо. Вы в отпуске?
- Можно и так сказать. В отпуске.
- Собираетесь посмотреть водопад Игуасу? Народ туда валом валит. Если
поедете, ночуйте на бразильской стороне. Там единственная приличная
гостиница.
- А стоит смотреть?
- Пожалуй. Если вы охотник до таких зрелищ. По мне, так это просто
очень много воды, и все.
Бармен явно хорошо знал американца: он, не спрашивая, поставил перед
ним сухой мартини, и американец отхлебывал его теперь уныло, без всякого
удовольствия.
- Это вам не "Гордон" [фирменное название джина], - проговорил он. Он
всмотрелся в меня долгим взглядом, будто запоминал мои черты. - Я вас
принял за бизнесмена. Генри, - сказал он. - Так один и проводите отпуск?
Не очень-то весело. Страна чужая. И языка вы не знаете. Правда, испанский
за пределами города не помощник. В сельской местности все говорят только
на гуарани.
- И вы тоже?
- С грехом пополам.
Я заметил, что он больше задает вопросы, чем отвечает, а когда сообщает
мне какие-то сведения, то такого рода, которые я мог бы прочесть в любом
путеводителе.
- Живописные руины, - продолжал он, - старинные поселения иезуитов. Вас
привлекают такие вещи. Генри?
Я почувствовал, что он не успокоится, пока не узнает обо мне что-нибудь
еще. Пускай - какой от этого вред? Я не вез с собой золотого бруска или
чемодана, набитого банкнотами. Как он сам сказал, я не был
контрабандистом.
- Я еду повидаться с одной старой родственницей, - сказал я и добавил:
- Джеймс.
Ему этого явно очень хотелось.
- Друзья зовут меня Тули, - привычно сообщил он, но далеко не сразу в
моем мозгу сработал механизм.
- Вы тут по торговым делам?
- Не совсем, - ответил он. - Я занимаюсь исследовательской работой.
Социологические исследования. Сами знаете, что это такое. Генри.
Прожиточный минимум. Статистические данные о недоедании. Процент
неграмотных. Выпейте еще.
- Две порции - мой предел, Тули, - запротестовал я и только сейчас, при
повторении этого имени, вспомнил - вспомнил Тули. Он пододвинул свой
стакан, чтобы ему налили еще.
- И как вам тут работается, в Парагвае? Я читал в газетах, что у вас,
американцев, с Южной Америкой хлопот полон рот.
- Но не в Парагвае. У нас с генералом такая дружба - водой не
разольешь. - Он поднял кверху большой и указательный пальцы, потом взялся
ими за вновь наполненный стакан.
- Говорят, он настоящий диктатор.
- Такая страна. Генри. Ей нужна сильная рука. Не думайте только, будто
я замешан в такие дела. Я держусь в стороне от политики. Исследования в
чистом виде. Вот моя линия.
- Что-нибудь опубликовали?
- Так, - ответил он туманно, - сообщения... Слишком специальные. Вам
они были бы неинтересны. Генри.
Все складывалось так, что, когда зазвонили к ленчу, мы, само собой,
проследовали в столовую вместе. С нами за столиком сидели еще двое мужчин.
Один - с серым лицом, в синей пиджачной паре - соблюдал диету (стюард,
который был с ним знаком, принес ему отдельно тарелку вареных овощей, и
тот, прежде чем начать есть, придирчиво осмотрел их, подергивая кончиком
носа и верхней губой, точно кролик). Другой, толстый старый священник с
плутоватыми глазами, чем-то напоминал Уинстона Черчилля. Забавно было
глядеть, как О'Тул сразу же взялся за этих двоих. Не успели мы покончить с
невкусным печеночным паштетом, как он уже выяснил, что у священника есть
приход в деревне под Корриентесом по аргентинскую сторону границы. А едва
мы разделались с не менее невкусной вермишелевой запеканкой, как О'Тул
пробил небольшую брешь в молчаливости типа с кроличьим носом. Тот, видимо,
был бизнесменом, возвращавшимся в Формосу. Услыхав слово "Формоса", О'Тул
бросил на меня взгляд и едва заметно кивнул - с этим человеком все было
ясно.
- Вы, как я догадываюсь, фармацевт? - О'Тул толкал его на
откровенность, стремясь выведать у него что-нибудь еще.
Кролик знал английский неважно, но вопрос понял. Он взглянул на О'Тула
и дернул носом. Я думал, он промолчит, но вдруг услышал ответ, звучавший
одинаково туманно на всех языках:
- Импорт-экспорт.
Священник ни с того ни с сего завел разговор о летающих тарелках. Над
Аргентиной, по его словам, они кишмя кишели - будь ночи ясными, мы бы
непременно увидели с судна хотя бы одну.
- Вы в самом деле в них верите? - спросил я, и старик от возбуждения
забыл то немногое, что знал по-английски.
- Он говорит, - перевел О'Тул, - вы, наверно, читали вчерашнюю
"Nacion". Двенадцать автомашин встали в понедельник ночью на шоссе из
Мар-дель-Платы в Буэнос-Айрес. Когда наверху пролетают тарелки, мотор
глохнет. Преподобный отец считает, что летающие тарелки имеют божественное
происхождение. - О'Тул переводил почти с такой же быстротой, с какой
тараторил священник. - На днях одна пара, ехавшая в машине в
Мар-дель-Плату, на выходные, вдруг оказалась в облаке тумана. Машина
встала, а когда туман рассеялся, то обнаружилось, что они в Мексике вблизи
Акапулько.
- Он и в это верит?
- Само собой. Все они верят. Раз в неделю по радио в Буэнос-Айресе
передают про летающие тарелки. Кто и где видел их за истекшую неделю. Наш
с вами приятель говорит, что тут, может, кроется объяснение Летающего дома
в Лоретто [согласно преданию, в Назарете над хижиной, где жила дева Мария,
в IV в. был воздвигнут храм; в XII в., когда храму угрожали сарацины,
ангелы перенесли храм в Лоретто, где он стоит и поныне]. Просто дом
подняли в Палестине, как тех людей на шоссе, а потом опустили в Италии.
Нам принесли жесткий бифштекс и затем апельсины. Священник погрузился в
молчание и ел, нахмурившись. Наверное, он чувствовал, что окружен
скептиками. Бизнесмен отодвинул от себя тарелку с вареными овощами и
откланялся. А я наконец задал вопрос моему собеседнику, который мечтал
задать в течение всего завтрака.
- Вы женаты, Тули?
- Да. Вроде как женат.
- У вас есть дочь?
- Да. А что? Она учится в Лондоне.
- Она в Катманду.
- В Катманду? Да ведь это Непал!
Морщинки озабоченности обозначились резче.
- Ну и ошарашили вы меня, - проговорил он. - Откуда вы знаете?
Я рассказал про Восточный экспресс, но обошел молчанием молодого
человека. Я сказал, что она была с группой студентов, а она и вправду была
со студентами, когда я видел ее в последний раз.
- Что тут поделаешь. Генри? - сказал он. - У меня работа. Не могу же я
гоняться за ней по всему свету. Люсинда не понимает, сколько она мне
доставляет огорчений.
- Люсинда?
- Мамочка так назвала, - с горечью отозвался он.
- Теперь она называет себя Тули, как вы.
- Правда? Это что-то новенькое.
- По-моему, она вами восхищается.
- Я отпустил ее в Англию, - продолжал он. - Думал, там она в
безопасности. И вот, пожалуйста, - Катманду! - Он оттолкнул апельсин,
который с такой тщательностью чистил. - Где она живет? Сомневаюсь, чтобы
там была приличная гостиница. Вот если там есть "Хилтон" [фешенебельные
гостиницы в разных городах мира, принадлежащие американской компании],
тогда можно быть спокойным. Как мне быть. Генри?
- С ней все будет в порядке, - сказал я не очень уверенным тоном.
- Я мог бы послать телеграмму в посольство, должно же быть там
посольство. - Он резко встал. - Схожу помочусь.
Я последовал за ним по коридору в уборную. Мы молча постояли рядышком.
Я заметил, что губы у него шевелятся. Быть может, пришло мне в голову, он
ведет воображаемый разговор с дочерью. Вместе мы покинули уборную, и, не
произнося ни слова, он сел на палубную скамью по правому борту. Дождь
прекратился, но в воздухе повисла пасмурная холодная сырость. Смотреть
было не на что: редкие деревца вдоль берега мутной реки, отдельные хижины,
да между деревьями проглядывало пространство, до самого горизонта поросшее
бурым кустарником, абсолютно плоское, без малейших возвышенностей.
- Аргентина? - спросил я, чтобы прервать молчание.
- Так все и будет Аргентина, пока не дойдем до реки Парагвай, в
последний день. - Он вынул блокнот и что-то записал. Как мне показалось,
цифры. Кончив, он сказал: - Извините, я вношу кое-какие данные.
- Относятся к вашей работе?
- Да, провожу тут одно исследование.
- Ваша дочь говорила, что вы работаете в ЦРУ.
Он обратил на меня свой скорбный, озабоченный взгляд.
- Она романтическая девица. Воображает бог знает что.
- А ЦРУ - это романтично?
- Так кажется девочке. Наверное, увидела какой-нибудь мой отчет с
пометкой "секретно". А секретно все, что идет в государственный
департамент. Даже статистика по недоеданию в Асунсьоне.
Я не знал, кому из них верить.
Он опять спросил меня с беспомощным видом:
- А как бы вы поступили, Генри?
- Будь вы действительно на службе в ЦРУ, вы могли бы, наверное,
выяснить, как там она, у одного из ваших агентов. Есть же у вас, вероятно,
агент в Катманду.
- Если бы я на самом деле работал в ЦРУ, - возразил он, - я не стал бы
впутывать агентов в мои личные дела. Есть у вас дети, Генри?
- Нет.
- Ваше счастье. Говорят, будто дети с возрастом входят в разум. Ничего
подобного. Если у тебя есть ребенок, ты осужден быть отцом пожизненно.
Дети от тебя уходят. А вот тебе от них никуда не уйти.
- Мне трудно судить об этом.
Он задумался и какое-то время смотрел на монотонные заросли кустарника.
Пароход медленно продвигался против сильного течения. Потом О'Тул сказал:
- Отец мой о разводе и слышать не хотел - из-за девочки. Но есть же
предел мужскому долготерпению - жена начала водить своих дружков домой.
Она развращала Люсинду.
- Это ей не удалось, - сказал я.

2

На следующее утро О'Тул пропал: он не появился к завтраку, и тщетно
искал я его на палубе. Над рекой стоял густой туман, через который солнце
пробилось с большим трудом. Я почувствовал себя одиноко без моего
единственного собеседника. Все остальные вступили в обычные отношения,
какие завязываются во время плавания на пароходе, возникло даже несколько
флиртов. Двое пожилых мужчин энергично шагали по палубе, выставляя напоказ
свою телесную мощь. Было что-то непристойное в этом быстром вышагивании,
они словно демонстрировали окружающим женщинам, что все их способности при
них. На них были пиджаки с разрезами по английской моде, возможно
купленные в магазине "Харродз". Они мне вдруг напомнили майора Чарджа.
Ночью мы причаливали к берегу в городке Росарио (голоса, крики,
громыхание цепей проникли в мое сознание, и, перед тем как окончательно
проснуться, я видел тяжелые сны: кто-то кого-то бил или убивал). Сейчас,
когда поднялся туман, характер реки изменился. Теперь она была усеяна
островками, появились обрывистые берега, песчаные отмели и странные птицы
с пронзительными или чуть слышными голосами. Ощущение, что я путешествую,
было несравненно сильнее, чем в Восточном экспрессе, когда мы пересекали
многолюдные границы. Река обмелела, и распространился слух, что дальше
Корриентеса нам не пройти, потому что ожидавшиеся зимние дожди так и не
выпали. Матрос, стоя на мостике, то и дело бросал лот. Оставалось еще
полметра предельной глубины, сообщил мне священник и тут же двинулся сеять
уныние дальше.
Впервые я всерьез взялся за чтение "Роб Роя", но мелькавшие за бортом
пейзажи меня все время отвлекали. Я начинал страницу, когда берег
находился в полумиле от нас, а когда поднимал глаза через несколько
абзацев, до него было рукой подать - а может, это был не берег, а остров?
В начале следующей страницы я опять поднял голову, и теперь река разлилась
на ширину мили. Рядом со мной уселся чех. Он говорил по-английски, и я
охотно закрыл книгу и стал слушать. Этот человек познал тюрьму и теперь в
полной мере наслаждался свободой. Его мать погибла при нацистах, отец -
при коммунистах, сам он бежал в Австрию и женился там на австриячке. Он
получил техническое образование; решив обосноваться в Аргентине, он взял
денег взаймы и организовал пластмассовую фабрику. Вот его рассказ:
- Сперва я разведал обстановку в Бразилии, Уругвае и Венесуэле. И что я
заметил: повсюду, кроме Аргентины, прохладительные напитки тянули через
соломинку. А в Аргентине нет. Я решил, что на этом сколочу состояние. Я
выпустил два миллиона пластмассовых соломинок, но не продал и ста штук.
Хотите соломинку? Отдам два миллиона даром. Они у меня так до сих пор и
лежат на фабрике. Аргентинцы до того консервативны, что ни за что не
желают тянуть через соломинку. Я чуть было не разорился, честное слово, -
радостно закончил он.
- И чем вы занимаетесь теперь?
Он весело заулыбался. Я мало встречал на своем веку таких счастливых
людей. Он всецело отбросил былые страхи, неудачи и горести, избавился от
них начисто, как редко кому из нас удается.
- Произвожу пластмассы, - ответил он, - и предоставляю другим олухам
делать из них что хотят, рискуя своими деньгами.
Пассажир с кроличьей физиономией, дергая носом, прошел мимо, серый, как
это серое небо.
- Он сходит в Формосе, - сказал я.
- А-а, контрабандист. - Чех пошел с хохотом дальше.
Я снова принялся за "Роб Роя"; лотовой выкрикнул глубину. "Вы должны
хорошо помнить моего отца, вы знали его с детства, ведь ваш отец был
членом торгового дома. Но едва ли вы видели его в лучшую пору жизни, пока
возраст и немощи еще не загасили в нем неуемный дух предприимчивости и
коммерции". Мне пришел на ум отец, лежащий одетым в ванне, как позднее он
лежал в гробу в Булони, и отдающий мне невыполнимые распоряжения. Я
недоумевал, почему я испытываю нежное чувство к отцу и не испытываю
никакой нежности к моей безупречной матери, которая с суровой
заботливостью вырастила меня и определила в банк. Я так и не сделал
постамента среди георгинов и перед отъездом выбросил пустую урну. Внезапно
память воскресила звук сердитого голоса. Однажды в детстве я проснулся
ночью, как случалось не раз, в страхе, что в доме пожар и меня забыли. Я
вылез из постели и уселся на верхних ступеньках лестницы, успокоенный
доносившимся снизу голосом. Неважно, что голос звучал сердито, он был тут:
я был не один, и гарью не пахло. "Уходи, если хочешь, - сказал голос, - но
ребенок останется со мной". Тихий убеждающий голос - я узнал отца -
произнес: "Но ведь я его отец", и женщина, которую я звал мамой, отрезала,
как захлопнула дверь: "А кто посмеет сказать, что я ему не мать?"
- Доброе утро, - проговорил О'Тул, усаживаясь рядом. - Хорошо спали?
- Да. А вы?
Он покачал головой.
- Всю ночь думал про Люсинду. - Он достал записную книжку и опять
принялся записывать столбиком загадочные цифры.
- Входит в исследовательскую работу?
- Это не для работы.
- Заключили пари, придет ли судно вовремя?
- Нет-нет, я не любитель пари. - Он бросил на меня свой меланхоличный,
озабоченный взгляд. - Я никому про это не рассказывал, Генри, - сказал он.