Гюго Виктор. Отверженные

   ХИЩНИК В СВОЕМ ЛОГОВЕ
   В городах, как и в лесах, есть трущобы, где прячется все самое коварное, все самое страшное. Но то, что прячется в городах, свирепо, гнусно и ничтожно - иначе говоря, безобразно, а то, что прячется в лесах, свирепо, дико и величаво - иначе говоря, прекрасно. И тут н там берлоги, но звериные берлоги заслуживают предпочтения перед человеческими. Пещеры лучше вертепов.
   Именно вертеп и увидел Мариус.
   Мариус был беден, и комната его была убога, но бедность его была благородна, под стать ей была опрятна и его мансарда. А жилье, куда проник его взгляд, было отвратительно смрадное, запачканное, загаженное, темное, гадкое. Соломенный стул, колченогий стол, битые склянки, две неописуемо грязные постели по углам - вот и вся мебель, четыре стеклышка затянутого паутиной слухового оконца - вот и все освещение. Дневных лучей через оконце проникало как раз столько, сколько нужно для того, чтобы человеческое лицо казалось лицом призрака. Стены были словно изъязвлены - все в струпьях и рубцах, как лицо, обезображенное ужасной болезнью. Сырость сочилась из них, подобно гною. Всюду виднелись начерченные углем непристойные рисунки.
   В комнате, снимаемой Мариусом, был, правда, выщербленный, но все же кирпичный пол, а тут не было ни плиток, ни дощатого настила, ходили прямо по почерневшей известке На этой неровной, густо покрытой въевшейся пылью поверхности, нетронутость которой щадил только веник, причудливыми созвездиями располагались старые башмаки, домашние туфли, замызганное тряпье, впрочем, в комнате был камин, потому-то она и сдавалась за сорок франков в год. А в камине можно было увидеть все что угодно: жаровню, кастрюлю, сломанные доски, лохмотья, свисавшие с гвоздей, птичью клетку, золу и даже еле теплившееся пламя. Уныло чадили две головни.
   Еще страшнее чердак этот выглядел оттого, что он был огромен. Всюду выступы, углы, черные провалы, стропила, какие-то заливы, мысы, ужасные, бездонные ямы в закоулках, где, казалось, должны были таиться пауки величиной с кулак, мокрицы длиной в ступню, а может быть, даже и человекообразные чудовища.
   Одна кровать стояла у двери, другая у окна. Обе упирались в стенки камина и находились как раз против Mapиуca.
   В углу, недалеко от отверстия, в которое смотрел Мариус, на стене висела раскрашенная гравюра в черной деревянной рамке, а под гравюрой крупными буквами было написано "СОН". Гравюра изображала спящую женщину и ребенка, спящего у нее на коленях; над ними в облаках парил орел с короной в когтях; женщина, не пробуждаясь, отстраняла корону от головы ребенка, в глубине, окруженный сиянием, стоял Наполеон, опираясь на лазоревую колонну с желтой капителью, украшенную надписью:
   Моренго
   Аустерлис
   Иена
   Ваграм
   Элоу
   Под гравюрой на полу была прислонена к стене широкая доска, нечто вроде деревянного панно. Она доходила на перевернутую картину, на подрамник с мазней на обратной стороне, на снятое со стены зеркало, которое никак не соберутся повесить опять.
   За столом, на котором Мариус заметил ручку, чернила и бумагу, сидел человек лет шестидесяти, низенький, сухопарый, угрюмый, с бескровным лицом, с хитрым, жестоким, беспокойным взглядом; на вид - отъявленный негодяй.
   Лафатер, увидев такое лицо, определял бы его как помесь грифа с сутягой; пернатый хищник и человек-крючкотвор, дополняя друг друга, удваивали уродство этого лица, ибо черты крючкотвора придавали хищнику нечто подлое, а черты хищника придавали крючкотвору нечто страшное.
   У человека, сидевшего за столом, была длинная седая борода. Он был в женской рубашке, обнажавшей его волосатую грудь и руки, заросшие седой щетиной. Из-под рубашки виднелись грязные штаны и дырявые сапоги, из которых торчали пальцы.
   Во рту он держал трубку, он курил. Хлеба в берлоге уже не было, но табак еще был.
   Он что-то писал, вероятно, письмо вроде тех, которые читал Мариус.
   На краю стола лежала растрепанная старая книга в красноватом переплете; старинный, в двенадцатую долю листа, формат изданий библиотек для чтения указывал на то, что это роман. На обложке красовалось название, напечатанное крупными прописными буквами: "БОГ, КОРОЛЬ, ЧЕСТЬ и ДАМЫ, СОЧИНЕНИЕ ДЮКРЕ-ДЮМИНИЛЯ, 1814 г.".
   Старик писал, разговаривая сам с собой, и до Мариуса долетели его слова:
   - Подумать только, что равенства нет даже после смерти! Прогуляйтесь-ка по Пер-Лашез! Вельможи, богачи покоятся на пригорке, на замощенной и обсаженной акациями аллее. Они могут прибыть туда в катафалках. Мелюзгу, голытьбу, неудачников - чего с ними церемониться! - закапывают в низине, где грязь по колено, в яминах, в слякоти. Закапывают там, чтобы поскорее сгнили! Пока дойдешь туда к ним, сто раз увязнешь.
   Он остановился, ударил кулаком по столу и, скрежеща зубами, прибавил:
   - Так бы и перегрыз всем горло!
   У камина, поджав под себя голые пятки, сидела толстая женщина, которой на вид можно было дать и сорок и сто лет.
   Она тоже была в одной рубашке и в вязаной юбке с заплатами из потертого сукна. Юбку наполовину прикрывал передник из грубого холста. Хоть женщина и съежилась и согнулась в -три погибели, все же было видно, что она очень высокого роста. Рядом с мужем она казалась великаншей. У нее были безобразные рыжевато-соломенные с проседью волосы, в которые она то и дело запускала толстые, лоснящиеся пальцы с плоскими ногтями.
   Рядом с ней на полу валялась открытая книга такого же формата, что и лежавшая на столе, вероятно, продолжение романа.
   На одной из постелей Мариус заметил полураздетую мертвенно бледную долговязую девочку, - она сидела, свесив ноги, и, казалось, ничего не слышала, не видела, не дышала.
   Это, конечно, была младшая сестра приходившей к нему девушки.
   На первый взгляд ей можно было дать лет одиннадцать-двенадцать. Но присмотревшись, вы убеждались, что ей не меньше четырнадцати. Это была та самая девочка, которая накануне вечером говорила на бульваре: "А я как припущу! Как припущу!"
   Она принадлежала к той хилой породе, которая долго отстает в развитии, а потом вырастает внезапно и сразу. Именно нищета - рассадник этой жалкой людской поросли. У подобных существ нет ни детства, ни отрочества. В пятнадцать лет они выглядят двенадцатилетними, в шестнадцать двадцатилетними. Сегодня - девочка, завтра - женщина. Они как будто нарочно бегут бегом по жизни, чтобы поскорей покончить с нею.
   Сейчас это создание казалось еще ребенком.
   Ничто в комнате не указывало на занятие каким-либо трудом: не было в ней ни станка, ни прялки, ни инструмента. В углу валялся подозрительный железный лом. Здесь царила угрюмая лень - спутница отчаяния и предвестница смерти.
   Мариус несколько минут рассматривал эту мрачную комнату, более страшную, нежели могила, ибо чувствовалось, что тут еще содрогается человеческая душа, еще трепещет жизнь.
   Чердак, подвал, подземелье где копошатся бедняки, те, что находятся у подножия социальной пирамиды, -это еще не усыпальница, а преддверие к ней; но, подобно богачам, стремящимся с особым великолепием убрать вход в свои чертоги, смерть, всегда стоящая рядом с нищетой, бросает к этим вратам своим самую беспросветною нужду.
   Старик умолк, женщина не произносила ни слова, девушка, казалось, не дышала. Слышался только скрип пера.
   Старик проворчал, не переставая писать:
   - Сволочь! Сволочь! Кругом одна сволочь!
   Этот вариант Соломоновой сентенции вызвал у женщины вздох.
   - Успокойся, дружок! - промолвила она. - Не огорчайся, душенька! Все эти людишки не стоят того, чтобы ты писал им, муженек.
   В бедности люди жмутся другу к другу, точно от холода, но сердца их отдаляются. По всему было видно, что эта женщина когда-то любила мужа, проявляя всю заложенную в ней способность любви; но в повседневных взаимных попреках, под тяжестью страшных невзгод, придавивших семью, все, должно быть, угасло. Сохранился лишь пепел нежности. Однако ласкательные прозвища, как это часто случается, пережили чувство. Уста говорили "душенька, дружок, муженек" и т. д., а сердце молчало.
   Старик снова принялся писать.
   Глава седьмая
   СТРАТЕГИЯ И ТАКТИКА
   С тяжелым сердцем Мариус собрался уже было спуститься со своего импровизированного наблюдательного пункта, как вдруг внимание его привлек шум; это удержало его.
   Дверь чердака внезапно распахнулась.
   На пороге появилась старшая дочь.
   Она была обута в грубые мужские башмаки, запачканные грязью, забрызгавшей ее до самых лодыжек, покрасневших от холода, и куталась в старый дырявый плащ, которого Мариус еще час тому назад на ней не видел, она, очевидно, оставила его тогда за дверью, чтобы внушить к себе больше сострадания, а потом, должно быть, снова накинула. Она вошла, хлопнула дверью, остановилась, чтобы перевести дух, потому что совсем запыхалась, и только после этого торжествующе и радостно крикнула:
   - Идет!
   Отец поднял глаза, мать подняла голову, а сестра не шелохнулась.
   - Кто идет? - спросил отец.
   - Тот господин.
   - Филантроп?
   - Да.
   - Из церкви святого Иакова?
   - Да.
   - Тот самый старик?
   - Да.
   - И он придет?
   - Сейчас. Следом за мной.
   - Ты уверена?
   - Уверена.
   - В самом деле придет?
   - Едет в наемной карете.
   - В карете! Да это настоящий Ротшильд!.
   Отец встал.
   - Почему ты так уверена? Если он едет в карете, то почему же ты очутилась здесь раньше? Дала ты ему по крайней мере адрес? Сказала, что наша дверь в самом конце коридора, направо, последняя? Только бы он не перепутал! Значит, ты его застала в церкви? Прочел он мoe письмо? Что он тебе сказал?
   - Та -та -та! Не надо пороть горячку, старина, - ответила дочка. - Слушай: вхожу я в церковь; благодетель на своем обычном месте; отвешиваю реверанс и подаю письмо; он читает и спрашивает: "Где вы живете, дитя мое?" "Я провожу вас, сударь", - говорю я. А он: "Нет, дайте ваш адрес, моя дочь должна кое-что купить, я найму карету и приеду одновременно с вами". Я даю ему адрес. Когда я назвала дом, он словно бы удивился и как будто поколебался, а потом сказал: "Все равно я приеду". Служба кончилась, я видела, как они с дочкой вышли из церкви, видела, как сели в фиакр, и я, конечно не забыла сказать, что наша дверь последняя, в конце коридора, направо.
   - Откуда же ты взяла, что он приедет?
   - Я сию минуточку видела фиакр, он свернул с Малой Банкирской улицы. Вот я и пустилась бегом.
   - А кто тебе сказал, что это тот самый фиакр?
   - Да ведь я же заметила номер!
   - Ну-ка, скажи, какой?
   - Четыреста сорок.
   - Так. Ты, девка, не дура.
   Девушка дерзко взглянула на отца и, показав на свои башмаки, проговорила:
   - Может быть, и не дура, но только я не надену больше этих дырявых башмаков, очень они мне нужны, - во-первых, в них простудиться можно, а потом грязища надоела. До чего противно слышать, как эти размокшие подошвы чавкают всю дорогу: чав, чав, чав! Уж лучше буду босиком ходить.
   - Верно, - ответил отец кротким голосом, в противоположность грубому тону дочки, -но ведь тебя иначе не пустят в церковь. Бедняки обязаны иметь обувь. К господу богу вход босиком воспрещен, -добавил он желчно. Затем, возвращаясь к занимавшему его предмету, спросил: -Так ты уверена, вполне уверена, что он придет, а?
   - За мной по пятам едет, - сказала она.
   Старик выпрямился. Лицо его словно озарилось сиянием.
   - Слышишь, жена? - крикнул он. - Наш филантроп сейчас будет тут. Гаси огонь.
   Мать, опешив, не двигалась с места.
   Отец с ловкостью фокусника схватил стоявший на камине кувшин с отбитым горлышком и плеснул воду на головни.
   Затем, обращаясь к старшей дочери, приказал:
   - Тащи-ка солому из стула!
   Дочь не поняла.
   Схватив стул, он ударом каблука выбил соломенное сиденье. Нога прошла насквозь.
   - На дворе холодно? - спросил он у дочки, вытаскивая ногу из пробитого сиденья.
   - Очень холодно. Снег валит.
   Он обернулся к младшей дочери, сидевшей на кровати у окна, и заорал:
   - Живо! Слезай с кровати, лентяйка! От тебя никогда проку нет! Выбивай стекло!
   Девочка, дрожа, спрыгнула с кровати.
   - Выбивай стекло! - повторил он.
   Она застыла в изумлении.
   - Слышишь, что тебе говорят? Выбей стекло! - снова крикнул отец.
   Девочка с пугливой покорностью встала на цыпочки и кулаком ударила в окно. Стекло со звоном разлетелось на мелкие осколки. - Хорошо, - сказал отец.
   Он был сосредоточен и решителен. Быстрый взгляд его обежал все закоулки чердака.
   Ни дать ни взять полководец, отдающий последние распоряжения перед битвой.
   Мать, еще не произнесшая ни звука, встала и спросила таким тягучим и глухим голосом, будто слова застывали у нее в горле:
   - Что это ты задумал, голубчик?
   - Ложись в постель! - последовал ответ.
   Тон, каким это было сказано, не допускал возражения. Жена повиновалась и грузно повалилась на кровать.
   В углу послышался плач.
   - Что там еще? - закричал отец.
   Младшая дочь, не выходя из темного закутка, куда она забилась, показала окровавленный кулак. Она поранила руку, разбивая стекло; тихонько всхлипывая, она подошла к кровати матери.
   Тут настал черед матери. Она вскочила с криком:
   - Полюбуйся! А все твои глупости! Она из-за тебя порезалась.
   - Тем лучше, это было мною предусмотрено, - сказал муж.
   - То есть как тем лучше? -завопила женщина.
   - Молчать! Я отменяю свободу слова, -объявил отец.
   Оторвав от надетой на нем женской рубашки холщовый лоскут, он наспех обмотал им кровоточившую руку девочки.
   Покончив с этим, он с удовлетворением посмотрел на свою изорванную рубашку.
   - Рубашка тоже в порядке. Все выглядит как нельзя лучше.
   Ледяной ветер свистел в окне и врывался в комнату. С улицы проникал туман и расползался по всему жилищу; казалось, чьи-то невидимые пальцы незаметно укутывают комнату в белесую вату. В разбитое окно было видно, как падает снег. Холод, который предвещало накануне солнце Сретенья, и в самом деле наступил.
   Старик огляделся, словно желая удостовериться. нет ли каких-либо упущений. Взяв старую лопату, он забросал золой залитые водой головни, чтобы их совсем не было видно. Затем, выпрямившись и прислонившись спиной к камину, сказал:
   - Ну, теперь мы можем принять нашего филантропа.
   Глава восьмая
   ЛУЧ СВЕТА В ПРИТОНЕ
   Старшая дочь подошла к отцу, взяла его за руку и сказала:
   - Пощупай, как я озябла!
   - Подумаешь! Я озяб еще больше, - ответил отец.
   Мать запальчиво крикнула:
   - Ну конечно, у тебя всегда всего больше, чем у других, даже худого!
   - Заткнись! - сказал муж.
   Он бросил на нее такой взгляд, что она замолчала.
   Наступила тишина. Старшая дочь хладнокровно счищала грязь с подола плаща, младшая всхлипывала; мать обхватила руками ее голову и, покрывая поцелуями, тихонько приговаривала:
   - Ну, перестань, мое сокровище, это скоро заживет, не плачь, а то рассердишь отца.
   - Наоборот, плачь, плачь! Так и надо! - крикнул отец и обратился к старшей: -Дьявольщина, его все нет! А вдруг он не пожалует к нам? Зря, выходит, я затушил огонь, продавил стул, разорвал рубаху и разбил окно.
   - И дочурку поранил! - прошептала мать.
   - Известно ли вам, - продолжал отец, - что на нашем чертовом чердаке собачий холод? Ну, а если этот субъект возьмет и не придет? Ах, вот оно что! Он заставляет себя ждать! Он думает: "Подождут! Для того и существуют!" О, как я их ненавижу! С какой радостью, ликованием, восторгом и наслаждением я передушил бы всех богачей! Всех богачей! Этих так называемых благотворителей, сладкоречивых ханжей, которые ходят к обедне, перенимают поповские замашки, пляшут по поповской указке, рассказывают поповские сказки и воображают, что они люди высшей породы. Они приходят унизить нас! Одарить нас одеждой! По-ихнему, эти обноски, которые не стоят и четырех су, -одежда! Одарить хлебом! Не это мне нужно, сволочи! Денег, денег давайте! Но денег-то они как раз и не дают! Потому что мы, видите ли, пропьем их, потому что мы пьянчуги и лодыри! А сами-то! Сами-то что собой представляют и кем сами прежде были? Ворами! Иначе не разбогатели бы! Не плохо было бы схватить все человеческое общество, как скатерть, за четыре угла и хорошенько встряхнуть! Все бы перебилось, наверно, зато по крайней мере ни у кого ничего не осталось бы, так-то лучше! Да куда же запропастился твой господин благотворитель, поганое его рыло? Может, адрес позабыл, скот этакий? Бьюсь об заклад, что старая образина...
   Тут в дверь тихонько постучались. Жондрет бросился к ней, распахнул и, низко кланяясь и подобострастно улыбаясь, воскликнул:
   - Входите, сударь! Окажите честь войти, глубокочтимый благодетель, а также ваша прелестная барышня.
   На пороге появился мужчина зрелого возраста и молодая девушка.
   Мариус не покидал своего наблюдательного поста. То, что он пережил в эту минуту, не в силах передать человеческий язык.
   То была Она.
   Тому, кто любил, понятен весь лучезарный смысл короткого слова "Она".
   Действительно, то была она. Мариус с трудом различал ее сквозь светящуюся дымку, внезапно застлавшую ему глаза. Перед ним было то нежное и утерянное им создание, та звезда, что светила ему полгода. Это были ее глаза, ее лоб, ее уста, ее прелестное, скрывшееся от него личико, с исчезновением которого все погрузилось во мрак. Видение пропало и вот- появилось вновь.
   Появилось во тьме, на чердаке, в гнусном вертепе, среди этого ужаса!
   Мариус весь дрожал. Как! Неужели это она! От сердцебиения у него темнело в глазах. Он чувствовал, что вот-вот разрыдается. Как! Он видит ее наконец, после долгих поисков! Ему казалось, что он вновь обрел свою утраченную душу.
   Девушка нисколько не переменилась, только, пожалуй, немного побледнела; фиолетовая бархатная шляпка обрамляла ее тонкое лицо, черная атласная шубка скрывала фигуру. Из-под длинной юбки виднелась ножка, затянутая в шелковый полусапожек. Девушку, как всегда, сопровождал г-н Белый. Она сделала несколько шагов по комнате и положила на стол довольно большой сверток.
   Старшая девица Жондрет спряталась за дверью и угрюмо смотрела оттуда на бархатную шляпку, атласную шубку и очаровательное, радующее взгляд личико.
   Глава девятая
   ЖОНДРЕТ ЧУТЬ НЕ ПЛАЧЕТ
   В конуре было темно, и всякий входивший сюда с улицы испытывал такое чувство, словно очутился в погребе. Оба посетителя подвигались нерешительно, еле различая смутные очертания фигур, а обитатели чердака, привыкшие к сумраку, разглядывая вновь прибывших, видели их ясно.
   Господин Белый подошел к Жондрету и, устремив на него свой грустный и добрый взгляд, сказал:
   - Сударь! Здесь, в свертке, вы найдете новое носильное платье, чулки и шерстяные одеяла.
   - Посланец божий, благодетель наш! - воскликнул Жондрет, кланяясь до земли.
   Пока посетители рассматривали убогое жилье, он, нагнувшись к самому уху старшей дочери, скороговоркой прошептал:
   - Ну? Что я говорил? Обноски! А денежки где? Все господа на один манер! Кстати, как было подписано письмо к этому старому дуралею?
   - Фабанту, - отвечала дочь.
   - Драматический актер, великолепно. Жондрет осведомился вовремя, ибо в ту же секунду г-н Белый обернулся к нему и сказал с таким видом, с каким обычно стараются припомнить фамилию собеседника:
   - Я вижу, что вы в плачевном положении, господин...
   - Фабанту, - быстро подсказал Жондрет.
   - Господин Фабанту, да, так... Вспомнил.
   - Драматический актер, сударь, некогда пожинавший лавры.
   Тут Жондрет, очевидно, решил, что настал самый подходящий момент для натиска на "филантропа".
   - Я ученик Тальма, сударь! -воскликнул он, и в голосе его прозвучало и бахвальство ярмарочного фигляра и самоуничижение нищего с проезжей дороги. -Ученик Тальма! И мне улыбалась некогда фортуна. Увы! Пришел черед беде. Сами видите, благодетель мой: нет ни хлеба, ни огня. Нечем обогреть бедных деток. Один-единственный стул, и тот сломан! Разбитое окно, и в такую погоду! Супруга в постели! Больна!
   - Бедняжка! -сказал г-н Белый.
   - И дочурка поранилась, -добавил Жондрет.
   Девочка, отвлеченная приходом чужих, засмотрелась на "барышню" и перестала всхлипывать.
   - Плачь! Реви! - сказал ей тихо Жондрет и ущипнул за больную руку. Все это он проделал с проворством настоящего жулика.
   Девочка громко заплакала.
   Прелестная девушка, которую Мариус звал "моя Урсула", подбежала к ней со словами:
   - Бедная детка!
   - Взгляните, милая барышня, - продолжал Жондрет, -у нее рука в крови! Несчастный случай, - попала в машину, на которой она работает за шесть су в день. Возможно, придется отнять руку!
   - Неужели? -встревоженно спросил старик.
   Девочка, приняв слова отца за правду, начала всхлипывать сильнее.
   - Увы, это так, благодетель! -ответил папаша.
   Уже несколько секунд Жондрет с каким-то странным выражением всматривался в "филантропа". Он, казалось, внимательно изучал его, словно стараясь что-то вспомнить. Воспользовавшись минутой, когда посетители участливо расспрашивали девочку о пораненной руке, он подошел к лежавшей в постели жене, лицо которой изображало тупое уныние, и шепнул ей:
   - Вглядись-ка в него получше!
   Затем он обернулся к г-ну Белому, и опять полились его плаксивые жалобы:
   - Подумайте, сударь, вся моя одежда - женина рубашка! Да к тому же рваная! В самые холода. Не в чем выйти. Был бы у меня хоть плохонький костюм, я бы навестил мадмуазель Марс, которая меня знает и очень благоволит ко мне. Ведь она, кажется, по-прежнему живет на улице Тур -де -Дам? Видите ли, сударь, мы вместе играли в провинции, я делил с нею лавры. Селимена пришла бы мне на помощь, сударь! Эльмира подала бы милостыню Велизарию! Но ничего-то у меня нет! И в доме ни единого су! Супруга больна, и ни единого су! Дочка опасно ранена, и ни единого су! У жены моей приступы удушья. Возраст, да и нервы к тому же. Ей нужен уход и дочке тоже! Но врач! Но аптекарь! Чем же им заплатить? Нет ни лиарда! Сударь! Я готов пасть на колени перед монетой в десять су!
   Вот в каком упадке искусство! И да будет вам известно, прелестная барышня и великодушный покровитель мой, исполненные добродетели и милосердия, что бедная моя дочь ходит молиться в тот самый храм, чьим украшением вы являетесь, и ежедневно видит вас... Я воспитываю дочек в благочестии, сударь. Мне не хотелось, чтобы они пошли на сцену. Смотрите у меня, бесстыдницы! Только попробуйте ослушаться! Со мной шутки плохи! Я не перестаю им долбить о чести, морали, добродетели. Спросите их! Пусть идут по прямому пути. У них есть отец. Они не из тех несчастных, которые начинают жить безродными, а кончают тем, что роднятся со всем светом. Клянусь, этого не будет в семье Фабанту! Я надеюсь воспитать их в добродетели, чтобы они были честными, хорошими, верующими в бога, черт возьми! Итак, сударь, достопочтенный мой благодетель, знаете ли вы, что готовит мне завтрашний день? Завтра четвертое февраля, роковой день, последняя отсрочка, которую мне дал хозяин; если я ему не уплачу сегодня же вечером, завтра моя старшая дочь, я, моя больная супруга, мое израненное дитя, мы все вчетвером будем лишены крова, выкинуты на улицу, на бульвар, под открытое небо, под дождь, под снег. Так-то, сударь! Я должен за четыре квартала, за год. То есть шестьдесят франков.
   Жондрет лгал. Плата за год составляла всего сорок франков, и он не мог задолжать за четыре квартала: еще не прошло и полугода, как Мариус заплатил за два.
   Господин Белый вынул из кармана пять франков и положил их на стол.
   Жондрет буркнул на ухо старшей дочери:
   - Негодяй! На что мне сдались его пять франков? Ими не окупишь ни стул, ни оконное стекло. Решайся после этого на затраты!
   В ту же минуту г-н Белый, сняв с себя широкий коричневый редингот, который он носил поверх своего синего редингота, бросил его на спинку стула.
   - Господин Фабанту! - сказал он - У меня только пять франков, но я провожу дочь домой и вернусь к вам вечером; ведь вы должны уплатить вечером?..
   В глазах Жондрета промелькнуло странное выражение. Он поспешил ответить:
   - Да, глубокоуважаемый покровитель. В восемь часов я должен быть у домохозяина.
   - Я буду в шесть и принесу шестьдесят франков.
   - Благодетель! - в восторге завопил Жондрет.
   И чуть слышно добавил:
   Всмотрись в него хорошенько, жена!
   Господин Белый снова взял под руку прелестную девушку и направился к двери.
   - До вечера, друзья мои! -сказал он.
   - В шесть часов? - переспросил Жондрет.
   - Ровно в шесть.
   Тут внимание старшей девицы Жондрет привлек висевший на спинке стула сюртук.
   - Сударь! Вы забыли ваш редингот, - сказала она.
   Жондрет устремил на дочку угрожающий взгляд и гневно передернул плечами.
   Господин Белый обернулся и ответил улыбаясь:
   - Я не забыл, я нарочно оставил его.
   - О мой покровитель! - воскликнул Жондрет. - Мой высокочтимый благодетель, я не могу сдержать слезы. Позвольте, я провожу вас до фиакра.
   - Если вы хотите выйти, то наденьте сюртук, - сказал г-н Белый. - На дворе очень холодно.
   Жондрет не заставил просить себя дважды. Он быстро надел на себя коричневый редингот.
   Они вышли втроем. Жондрет впереди, за ним посетители.
   Глава десятая
   ТАКСА НАЕМНОГО КАБРИОЛЕТА: ДВА ФРАНКА В ЧАС
   Хотя вся эта сцена разыгралась на глазах у Мариуса, он, в сущности, почти ничего не видел. Взгляд его впился в девушку, сердце его, так сказать, ухватилось за нее и словно вобрало всю целиком, едва она ступила за порог конуры Жондрета. Пока она была там, он находился в том состоянии экстаза, когда человек не воспринимает явлений внешнего мира, а сосредоточивает всю душу на чем-то одном. Он созерцал не девушку, а луч, одетый в атласную шубку и бархатную шляпку. Если бы даже сам Сириус, покинув небеса, появился в комнате, Мариус не был бы так ослеплен.