Гюго Виктор. Отверженные

   - Вот как! - проговорил незнакомец и снова задумался.
   - Хороша же была эта мать! -добавила трактирщица. - Бросила родное дитя!
   В продолжение этой беседы Козетта, словно ей подсказал инстинкт, что речь шла о ней, не сводила глаз с хозяйки. Но слушала она рассеянно, до нее долетали лишь обрывки фраз.
   Между тем гуляки, почти все захмелевшие, с удвоенным азартом повторяли гнусный припев. То была крайняя непристойность, куда были приплетены Пресвятая дева и младенец Иисус. Трактирщица направилась к ним, чтобы принять участие в общем веселье. Козетта, сидя под столом, глядела на огонь, отражавшийся в ее неподвижных глазах; она опять принялась укачивать подобие младенца в пеленках, которое она соорудила себе, и, укачивая, тихо напевала: "Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!.. Моя мать умерла!"
   Уступая настояниям хозяйки, "желтый человек", "миллионер", согласился, наконец, поужинать.
   - Что прикажете вам подать, сударь?
   - Хлеба и сыру, - ответил он.
   "Наверно, нищий", - решила тетка Тенардье.
   Пьяницы продолжали петь свою песню, а ребенок под столом продолжал петь свою.
   Вдруг Козетта умолкла: обернувшись, она заметила куклу, которую девочки Тенардье позабыли, занявшись котенком, и бросили в нескольких шагах от кухонного стола.
   Она выпустила из рук запеленутую саблю, которая не могла удовлетворить ее вполне, затем медленно обвела глазами комнату. Тетка Тенардье шепталась с мужем и пересчитывала деньги; Эпонина и Азельма играли с котенком; посетители кто ужинал, кто пил вино, кто пел, - на нее никто не обращал внимания. Каждая минута была дорога. Она на четвереньках выбралась из-под стола, еще раз удостоверилась в том, что за ней не следят, затем быстро подползла к кукле и схватила ее. Мгновение спустя она снова была на своем месте и сидела неподвижно, но повернувшись таким образом, чтобы кукла, которую она держала в объятиях, оставалась в тени. Счастье поиграть куклой было редким для нее - оно таило в себе неистовство наслаждения.
   Никто ничего не заметил, кроме незнакомца, медленно жевавшего хлеб с сыром - из этого состоял весь его скудный ужин.
   Это блаженство длилось с четверть часа.
   Но как осторожна ни была Козетта, она не заметила, что одна нога куклы выступила из мрака, и теперь ее освещал яркий огонь очага. Эта розовая, блестящая нога поразила взгляд Азельмы, и она сказала Эпонине:
   - Гляди-ка, сестрица!
   Девочки остолбенели. Козетта осмелилась взять куклу!
   Эпонина встала и, не отпуская котенка, подошла к матери и стала дергать ее за юбку.
   - Да оставь ты меня в покое! Ну! Что тебе надо? - спросила мать.
   - Мама! - сказала девочка. - Посмотри!
   Она показала пальцем на Козетту.
   А Козетта, в порыве восторга, ничего не видела и не слышала.
   Лицо кабатчицы приняло то особенное выражение, которое возникает по пустякам и за которое такие женщины получают прозвище "мегеры".
   На этот раз уязвленная гордость еще сильнее разожгла ее гнев. Козетта преступила все границы, Козетта совершила покушение на куклу "барышень"! Русская царица, которая увидела бы, что мужик примеряет голубую орденскую ленту ее августейшего сына, была бы разгневана не больше.
   Охрипшим от возмущения голосом она крикнула:
   - Козетта!
   Козетта вздрогнула, словно под ней заколебалась земля. Она обернулась.
   - Козетта! - повторила кабатчица.
   Козетта взяла куклу и со смешанным чувством благоговения и отчаяния осторожно положила ее на пол. Потом, не сводя с куклы глаз, она сжала ручки и - страшно было видеть этот жест у восьмилетнего ребенка! -заломила их. Наконец пришло то, чего не вызвало у Козетты ни путешествие в лес, ни тяжесть полного ведра, ни потеря денег, ни плетка, ни зловещие слова хозяйки, - пришли слезы. Она захлебывалась от рыданий.
   Незнакомец встал из-за стола.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Да разве вы не видите? - воскликнула кабатчица, указывая на вещественное доказательство преступления, лежавшее у ног Козетты.
   - Ну и что же? - снова спросил человек.
   - Эта сквернавка осмелилась дотронуться до куклы моих детей! - ответила Тенардье.
   - И только-то? -сказал незнакомец. -Что ж тут такого, если она даже и поиграла в эту куклу?
   - Она трогала ее своими грязными руками! Своими отвратительными руками! -продолжала кабатчица.
   При этих словах рыдания Козетты усилились.
   - Да замолчишь ты наконец! - крикнула тетка Тенардье.
   Незнакомец направился к входной двери, открыл ее и вышел.
   Как только он скрылся, кабатчица, воспользовавшись его отсутствием, так пнула ногой Козетту, что девочка громко вскрикнула.
   Дверь отворилась, незнакомец появился вновь. Он нес в руках ту самую чудесную куклу, о которой мы уже говорили и на которую деревенские ребятишки любовались весь день. Он поставил ее перед Козеттой и сказал:
   - Возьми Это тебе.
   По всей вероятности, в продолжение того часа, который он пробыл здесь, погруженный в задумчивость, он успел разглядеть игрушечную лавку, до того ярко освещенную плошками и свечами, что сквозь окна харчевни это обилие огней казалось иллюминацией.
   Козетта подняла глаза. Человек, приближавшийся к ней с куклой, казался ей надвигавшимся на нее солнцем, ее сознания коснулись неслыханные слова: "Это тебе", она поглядела на него, поглядела на куклу, потом медленно отступила и забилась под стол в самый дальний угол, к стене.
   Она больше не плакала, не кричала, -казалось, она не осмеливалась дышать.
   Кабатчица, Эпонина и Азельма стояли как истуканы. Пьяницы, и те умолкли. В харчевне воцарилась торжественная тишина.
   Тетка Тенардье, окаменевшая и онемевшая от изумления, снова принялась строить догадки: "Кто же он, этот старик? То ли бедняк, то ли миллионер? А может быть, и то и другое - то есть вор?"
   На лице супруга Тенардье появилась та выразительная складка, которая так подчеркивает характер человека всякий раз, когда господствующий инстинкт проявляется в нем во всей своей животной силе. Кабатчик смотрел то на куклу, то на путешественника; казалось, он прощупывал этого человека, как ощупывал бы мешок с деньгами. Но это продолжалось одно мгновение. Подойдя к жене, он шепнул:
   - Кукла стоит по меньшей мере тридцать франков. Не дури! Распластайся перед этим человеком!
   Грубые натуры имеют общую черту с натурами наивными: у них нет постепенных переходов от одного чувства к другому.
   - Ну что ж ты, Козетта, - сказала тетка Тенардье кисло-сладким тоном, свойственным злой бабе, когда она хочет казаться ласковой, - почему ты не берешь куклу?
   Только тут Козетта осмелилась выползти из своего угла.
   - Козетточка! -ласково подхватил Тенардье. - Господин дарит тебе куклу. Бери ее. Она твоя.
   Козетта глядела на волшебную куклу с ужасом. Ее лицо было еще залито слезами, но глаза, словно небо на утренней заре, постепенно светлели, излучая необычайное сияние счастья. Если бы вдруг ей сказали: "Малютка! Ты -королева Франции", она испытала бы почти такое же чувство. Ей казалось, что как только она дотронется до куклы, ударит гром.
   До некоторой степени это было верно, так как она не сомневалась, что хозяйка прибьет ее и выругает.
   Однако сила притяжения победила. Козетта, наконец, приблизилась к кукле и, обернувшись к кабатчице, застенчиво прошептала:
   - Можно, сударыня?
   Нет слов передать этот тон, в котором слышались отчаяние, испуг и восхищение.
   - Понятно, можно! - ответила кабатчица. - Она твоя. Господин дарит ее тебе.
   - Правда, сударь? - переспросила Козетта. - Разве это правда? Она моя, эта дама?
   Глаза у незнакомца были полны слез. Он, видимо, находился на той грани волнения, когда молчат, чтобы не разрыдаться. Он кивнул Козетте головой и вложил руку "дамы" в ее ручонку.
   Козетта быстро отдернула свою руку, словно рука "дамы" жгла ее, и потупилась. Мы вынуждены отметить, что в эту минуту у нее высунулся язык. Внезапно она обернулась и порывистым движением схватила куклу.
   - Я буду звать ее Катериной, - сказала она. Странно было видеть, как лохмотья Коэетты коснулись и слились с лентами и ярко-розовым муслиновым платьицем куклы.
   - Сударыня! А можно мне посадить ее на стул? - спросила она.
   - Можно, дитя мое, - ответила кабатчица.
   Теперь пришел черед Азельмы и Эпонины с завистью глядеть на Козетту.
   Козетта посадила Катерину на стул, а сама села перед нею на пол и, неподвижная, безмолвная, погрузилась в созерцание.
   - Играй же, Козетта! - сказал незнакомец.
   - О, я играю! - ответила девчурка.
   Этого проезжего, этого неизвестного, которого, казалось, само провидение послало Козетте, кабатчица ненавидела сейчас больше всего на свете. Однако надо было сдерживаться. Как ни привыкла она скрывать свои чувства, стараясь подражать мужу, это было свыше ее сил. Она поспешила отправить дочерей спать и спросила у желтого человека "позволения" отправить и Козетту. "Она сегодня здорово уморилась", -с материнской заботливостью добавила кабатчица. Козетта ушла спать, унося в объятиях Катерину.
   Время от времени тетка Тенардье удалялась в противоположный угол залы, где сидел ее муж, чтобы, по ее выражению, "отвести душу". Она обменивалась с ним несколькими словами, тем более злобными, что не решалась произносить их громко.
   - Старая бестия! Какая муха его укусила? Только растревожил нас! Он, видите ли, хочет, чтобы эта маленькая уродина играла! Дарит ей куклу! Куклу в сорок франков этой паршивой собачонке, которую, всю как есть, я отдала бы за сорок су! Еще немного, и он начнет величать ее "ваша светлость", словно герцогиню Беррийскую! Да в здравом ли он уме? Или совсем уже рехнулся, старый дурак?
   - Ничего не рехнулся! Все это очень просто, - возразил Тенардье. -А если ему так нравится? Тебе вот нравится, когда девчонка работает, а ему нравится, когда она играет. Он имеет на это право. Путешественник, если платит, может делать все, что хочет. Если этот старичина - филантроп, тебе-то что? Если он дурак, тебя это не касается. Чего ты суешься, раз у него есть деньги?
   Это была речь главы дома и доводы трактирщика; ни тот, ни другой не терпели возражений.
   Неизвестный облокотился на стол и снова задумался. Прочие посетители, торговцы и возчики, отошли подальше и перестали петь. Они взирали на него издали с каким-то почтительным страхом. Этот бедно одетый чудак, вынимавший столь непринужденно из кармана пятифранковики и щедро даривший огромные куклы маленьким замарашкам в сабо, был, несомненно, удивительный, но и опасный человек.
   Прошло несколько часов. Полунощница отошла, ужин рождественского сочельника закончился, бражники разошлись, кабак закрылся, комната опустела, огонь потух, а незнакомец продолжал сидеть все на том же месте и в той же позе. Порой он только менял руку, на которую опирался. Вот и все. Но с тех пор, как ушла Козетта, он не произнес ни слова.
   Супруги Тенардье из любопытства и приличия остались в комнате.
   - Всю ночь он, что ли, собирается так провести? - ворчала Тенардье.
   Когда пробило два, она сдалась.
   - Я иду спать, - заявила она мужу. - Делай с ним что хочешь.
   Супруг присел к столу, зажег свечу и начал читать Французский вестник.
   Так прошел час. Почтенный трактирщик прочел по крайней мере раза три Французский вестник от даты выхода и до фамилии издателя. Незнакомец не трогался с места.
   Тенардье шевельнулся, кашлянул, сплюнул, высморкался, скрипнул стулом. Человек остался неподвижен. "Уж не заснул ли он?" - подумал Тенардье. Человек не спал, но ничто не могло отвлечь его от дум.
   Наконец Тенардье, сняв колпак, осторожно подошел к нему и осмелился спросить:
   - Не угодно ли вам, сударь, идти почивать? Сказать "идти спать" казалось ему слишком грубым и фамильярным. В слове "почивать" ощущалась пышность и вместе с тем почтительность. Такие слова обладают таинственным, замечательным свойством раздувать на следующий день сумму счета. Комната, где "спят", стоит двадцать су; комната, где "почивают", стоит двадцать франков.
   - Да, - сказал незнакомец, - вы правы. Где ваша конюшня?
   - Сударь! - усмехаясь, произнес Тенардье. - Я провожу вас, сударь.
   Он взял подсвечник, незнакомец взял узелок и палку, и Тенардье повел его в комнату на первом этаже, убранную с необыкновенной роскошью: там была мебель красного дерева, кровать в виде лодки и занавески из красного коленкора.
   - Это что такое? - спросил путник.
   - Это наша спальня, - ответил трактирщик. - Мы с супругой теперь спим в другой комнате. Сюда входят не чаще двух-трех раз в год.
   - Мне больше по душе конюшня, -резко сказал незнакомец.
   Тенардье сделал вид, что не расслышал этого неучтивого замечания.
   Он зажег две неначатые восковые свечи, украшавшие камин, внутри которого пылал довольно яркий огонь.
   На каминной доске под стеклянным колпаком лежал женский головной убор из серебряной проволоки и цветов померанца.
   - А это что такое? - спросил незнакомец
   - Это подвенечный убор моей супруги, - ответил Тенардье.
   Незнакомец окинул убор взглядом, который словно говорил: "Значит, даже это чудовище когда-то было невинной девушкой!"
   Но Тенардье лгал. Когда он снял в аренду этот домишко, чтобы открыть в нем кабак, эта комната была именно так обставлена; он купил эту мебель и цветы, рассчитывая, что все это окружит ореолом изящества его "супругу" и придаст его дому то, что у англичан называется "респектабельностью".
   Когда путешественник оглянулся, хозяин уже исчез. Тенардье скрылся незаметно, не осмелившись пожелать спокойной ночи, так как не желал выказывать оскорбительную сердечность человеку, которого предполагал на следующее утро ободрать как липку.
   Трактирщик удалился в свою комнату. Жена лежала в постели, но не спала. Услыхав шаги мужа, она обернулась и сказала:
   - Знаешь, завтра я выгоню Козетту вон.
   - Какая прыткая! - холодно ответил Тенардье.
   Больше они не обменялись ни словом, несколько минут спустя их свеча потухла.
   А путешественник, как только хозяин ушел, положил в угол узелок и палку, опустился в кресло и несколько минут сидел задумавшись. Потом снял ботинки, взял одну из свечей, задул другую, толкнул дверь и вышел, осматриваясь вокруг, словно что-то искал. Он двинулся по коридору; коридор вывел его на лестницу. Тут он услыхал чуть слышный звук, напоминавший дыхание ребенка. Он пошел на этот звук и очутился возле трехугольного углубления, устроенного под лестницей или, точнее, образованного самой же лестницей, низом ступеней. Там, среди старых корзин и битой посуды, в пыли и паутине, находилась постель, если только можно назвать постелью соломенный тюфяк, такой дырявый, что из него торчала солома, и одеяло, такое рваное, что сквозь него виден был тюфяк. Простыней не было. Все это валялось на каменном полу. На этой-то постели и спала Козетта.
   Незнакомец подошел ближе и стал смотреть на нее.
   Козетта спала глубоким сном. Она спала в одежде: зимой она не раздевалась, чтобы было теплее.
   Она прижимала к себе куклу, большие открытые глаза которой блестели в темноте- Время от времени Козетта тяжело вздыхала, словно собиралась проснуться, и почти судорожно обнимала куклу. Возле ее постели стоял только один из ее деревянных башмаков.
   Рядом с каморкой Козетты сквозь открытую дверь виднелась довольно просторная темная комната. Незнакомец вошел туда. В глубине, сквозь стеклянную дверь, видны были две одинаковые маленькие, беленькие кроватки. Это были кроватки Эпонины и Азельмы. За кроватками, полускрытая ими, виднелась ивовая люлька без полога, в которой спал маленький мальчик, тот самый, что кричал весь вечер.
   Незнакомец предположил, что рядом с этой комнатой находится комната супругов Тенардье. Он хотел уже уйти, как вдруг взгляд его упал на камин, один из тех огромных трактирных каминов, в которых всегда горит скудный огонь, если только он горит, и от которых веет холодом. В камине не было огня, в нем не было даже золы, но то, что стояло в нем, привлекло внимание путника Это были два детских башмачка изящной формы и разной величины. Незнакомец вспомнил прелестный старинный обычай детей в рождественский сочельник ставить в камин свой башмачок, в надежде, что ночью добрая фея положит в него чудесный подарок. Эпонина и Азельма не упустили такого случая: каждая поставила в камин по башмачку.
   Незнакомец нагнулся.
   Фея, то есть мать, уже побывала здесь, - в каждом башмаке блестела новенькая монета в десять су.
   Путник выпрямился и уже собирался уйти, как вдруг заметил в глубине, в сторонке, в самом темном углу очага, какой-то предмет. Он взглянул и узнал сабо, грубое, ужасное деревенское сабо, разбитое, все в засохшей грязи и в золе. Это было сабо Козетты. Козетта с трогательной детской доверчивостью, которая постоянно терпит разочарования и все-таки не теряет надежды, поставила свое сабо в камин.
   Как божественна, как трогательна была эта надежда в ребенке, который знал одно лишь гope!
   В этом сабо ничего не лежало.
   Проезжий пошарил в кармане, нагнулся и положил в сабо Козетты луидор.
   Затем, неслышно ступая, вернулся в свою комнату.
   Глава девятая
   ТЕНАРДЬЕ ЗА РАБОТОЙ
   На другое утро, по крайней мере за два часа до рассвета, Тенардье. сидя в трактире за столом, на котором горела свеча, с пером в руке, составлял счет путнику в желтом рединготе.
   Жена стояла, слегка наклонившись над ним, и следила за его пером. Оба не произносили ни слова. Он размышлял, она испытывала то благоговейное чувство, с каким человек взирает на возникающее и расцветающее перед ним дивное творение человеческого разума. В доме слышался шорох: то Жаворонок подметала лестницу.
   Спустя добрых четверть часа, сделав несколько поправок, Тенардье создал следующий шедевр:
   СЧЕТ ГОСПОДИНУ ИЗ № 1
   Ужин ........ 3 фр.
   Комната ..... 10 фр.
   Свеча ....... 5 фр.
   Топка . ..... 4 фр.
   Услуги..........1 фр
   Итого ..................... 23 фр.
   Вместо "услуги" было написано "усслуги".
   - Двадцать три франка! -воскликнула жена с восторгом, к которому все же примешивалось легкое сомнение.
   Тенардье, как все великие артисты, был, однако, не удовлетворен.
   - Пфа! - пыхнул он.
   То было восклицание Кастльри, составлявшего на Венском конгрессе счет, по которому должна была уплатить Франция.
   - Ты прав, господин Тенардье, он и правда нам столько должен, пробормотала жена, вспомнив о кукле, подаренной Козетте в присутствии ее дочерей - Это справедливо, но многовато. Он не станет платить.
   Тенардье засмеялся сухим своим смехом.
   - Заплатит! -проговорил он.
   Этот его смех был высшим доказательством уверенности и превосходства. То, о чем говорилось таким тоном, не могло не сбыться. Жена не возражала. Она начала приводить в порядок столы; супруг расхаживал взад и вперед по комнате. Немного погодя он воскликнул:
   - Ведь долгу-то у меня полторы тысячи франков!
   Он уселся возле камина и, положив ноги на теплую золу, предался размышлениям.
   - Кстати, - снова заговорила жена, - ты не забыл, что сегодня я собираюсь вышвырнуть Козетту за дверь? Вот гадина! У меня сердце разорвется из-за этой ее куклы! Мне легче было бы выйти замуж за Людовика Восемнадцатого, чем лишний день терпеть ее в доме!
   Тенардье закурил трубку, выговорил между двумя затяжками:
   - Счет этому человеку подашь ты.
   И вышел.
   Когда он скрылся за дверью, в комнату вошел путник.
   Тенардье мгновенно показался за его спиной и стал в полураскрытых дверях таким образом, что виден был только жене.
   Человек в желтом рединготе держал в руке палку и узелок.
   - Так рано и уже на ногах? -воскликнула кабатчица. - Разве вы покидаете нас, сударь?
   Она в замешательстве вертела в руках счет, складывая его и проводя ногтями по сгибу. Ее грубое лицо выражало несвойственные ей смущение и беспокойство.
   Представить такой счет человеку, "ни дать ни взять - нищему", она считала неудобным.
   У незнакомца был озабоченный и рассеянный вид.
   - Да, сударыня, я ухожу, -ответил он.
   - Значит, у вас, сударь, не было никаких дел в Монфермейле?
   - Нет. Я здесь мимоходом. Вот и все. Сколько я вам должен, сударыня?
   Тенардье молча подала ему сложенный счет. Человек расправил его, взглянул, но, видимо, думал о чем-то ином.
   - Сударыня! Хорошо ли идут у вас дела в Монфермейле? - спросил он.
   - Так себе, сударь, - ответила кабатчица, изумленная тем, что счет не вызвал возмущения. -Ах, сударь! - продолжала она жалобным и плаксивым тоном, тяжелое время теперь! Да и людей-то зажиточных здесь очень мало. Всё, знаете, больше мелкий люд. К нам только изредка заглядывают такие щедрые и богатые господа, как вы, сударь. Мы платим пропасть налогов. А тут, видите ли, еще и эта девчонка влетает нам в копеечку!
   - Какая девчонка?
   - Ну, девчонка-то, помните? Козетта. "Жаворонок", как ее тут в деревне прозвали.
   - А-а! - протянул незнакомец.
   - И дурацкие же у этих мужиков клички! - продолжала трактирщица. - Она больше похожа на летучую мышь, чем на жаворонка. Видите ли, сударь, мы сами милостыни не просим, но и подавать другим не можем. Мы ничего не зарабатываем, а платить должны много. Патент, подати, обложение дверей и окон, добавочные налоги! Сами знаете, сударь, как обдирает нас правительство. Кроме того, у меня есть родные дочери. Очень мне надо кормить чужого ребенка!
   Незнакомец, стараясь говорить равнодушно, хотя голос его слегка дрожал, задал ей вопрос:
   - А что, если бы вас освободили от нее?
   - От кого? От Козетты?
   -Да.
   Красное, свирепое лицо кабатчицы расплылось в омерзительной улыбке.
   - О, возьмите ее, сударь, оставьте у себя, уведите, унесите, осыпьте сахаром, начините трюфелями, выпейте ее, скушайте, и да благословит вас пресвятая дева и все святые угодники!
   - Хорошо.
   - Правда? Вы возьмете ее?
   - Возьму.
   - Сейчас?
   - Сейчас. Позовите девочку.
   - Козетта! - крикнула Тенардье.
   - А пока, - продолжал путник, - я уплачу вам по счету. Сколько с меня следует?
   Взглянув на счет, он не мог скрыть удивление:
   - Двадцать три франка!
   Он посмотрел на трактирщицу и повторил:
   - Двадцать три франка?
   В тоне, в каком незнакомец повторил эти три слова, слышались и восклицание и вопрос.
   У трактирщицы было достаточно времени, чтобы приготовиться к атаке. Она ответила твердо:
   - Да, сударь! Двадцать три франка.
   Незнакомец положил на стол пять монет по пяти франков.
   - Приведите малютку, - сказал он.
   Тут на середину комнаты выступил сам Тенардье.
   - Этот господин должен двадцать шесть су, - сказал он.
   - Как двадцать шесть су? - вскричала жена.
   - Двадцать су за комнату и шесть су за ужин, - холодно ответил Тенардье.Что же касается малютки, то на этот счет мне надо потолковать с господином проезжим. Оставь нас одних, жена.
   Тетка Тенардье ощутила нечто подобное тому, что испытывает человек, ослепленный внезапным проявлением большого таланта. Она почувствовала, что на подмостки вышел великий актер, и молча удалилась.
   Как только они остались одни, Тенардье предложил путнику стул. Путник сел; Тенардье остался стоять, и лицо его приняло необычно добродушное и простоватое выражение.
   - Послушайте, сударь! - сказал он. - Скажу вам прямо: я обожаю это дитя.
   Незнакомец пристально взглянул на него.
   - Какое дитя?
   - Смешно! -продолжал Тенардье. -А вот привязываешься к ним. На что мне эти деньги? Можете забрать обратно ваши монетки в сто су. Этого ребенка я обожаю.
   - Да кого же? - переспросил незнакомец.
   - А нашу маленькую Козетту. Вы ведь, кажется, собираетесь увезти ее от нас? Так вот, говорю вам откровенно, я не соглашусь расстаться с ребенком, и это так же верно, как то, что вы честный человек. Я не могу на это согласиться. Когда-нибудь девочка упрекнула бы меня. Я видел ее совсем крошкой. Правда, она стоит нам денег, правда, у нее есть недостатки, правда, мы не богаты, правда, я заплатил за лекарства только во время одной ее болезни более четырехсот франков! Но ведь надо что-нибудь делать для бога. У бедняжки нет ни отца, ни матери, я ее вырастил. У меня хватит хлеба и на нее и на себя. Одним словом, я привязан к этому ребенку. Понимаете, постепенно привыкаешь любить их; моя жена вспыльчива, но и она любит ее. Девочка для нас, видите ли, все равно что родной ребенок. Я привык к ее лепету в доме.
   Незнакомец продолжал пристально глядеть на него.
   - Прошу меня простить, сударь, -продолжал Тенардье, - но своего ребенка не отдают ведь ни с того ни с сего первому встречному. Разве я не прав? Конечно, ничего не скажешь, вы богаты, у вас вид человека вполне порядочного. Может быть, это принесло бы ей счастье... но мне надо знать. Понимаете? Предположим, я отпущу ее и пожертвую своими чувствами, но я желал бы знать, куда она уедет, мне не хотелось бы терять ее из виду. Я желал бы знать, у кого она находится, чтобы время от времени навещать ее: пусть она чувствует, что ее добрый названый отец недалеко, что он охраняет ее. Одним словом, есть вещи свыше наших сил. Я даже имени вашего не знаю. Вы уведете ее, и я скажу себе: "Ну, а где же наш Жаворонок? Куда он перелетел?" Я должен видеть хоть какой-нибудь клочок бумажки, хоть краешек паспорта, ведь так?
   Незнакомец, не спуская с него пристального, словно проникающего в глубь его совести взгляда, ответил серьезно и решительно:
   - Господин Тенардье! Отъезжая из Парижа на пять лье, паспорта с собой не берут. Если я увезу Козетту, то увезу ее, и баста! Вы не будете знать ни моего имени, ни моего местожительства, вы не будете знать, где она, и мое намерение таково, чтобы она никогда вас больше не видела. Я порываю нити, связывающие ее с этим домом, она исчезает. Вы согласны? Да или нет?